День, богатый событиями. Дег все еще спит на диване Клэр, не подозревая, как высоко взлетел в ее личном хит-параде «Величайших на свете засранцев». Тем временем Клэр в моей ванной прихорашивается и громко философствует в облаке благоухающего «Живанши» пара, перед целым лотком косметики и аксессуаров, которые я был вынужден приволочь из ее бунгало, напоминающего опустевший детский мешок на День всех святых.
– У каждого в жизни, Энди, есть свой «незнакомец-повелитель» – некто, обладающий, сам того не ведая, странной властью над тобой. Это может быть малый в драных джинсах, подстригающий вашу лужайку, или накрашенная «Макс Фактор'ом» женщина, выдающая вам книги в библиотеке, – в общем, кто-то полузнакомый… Но если однажды, придя домой, вы обнаружите на автоответчике его послание: «Плюнь на все. Я тебя люблю. Поехали со мной во Флориду», – вы пойдете за ним, и точка. Для тебя это блондинка-кассирша из «Йенсена», так? Ты сам говорил. Для Дега, вероятно, Элвисса (Элвисса – близкая подруга Клэр)… а мне, на мою беду, – она выходит из ванной и, склонив голову набок, вдевает сережку, – достался Тобиас. Нет в жизни справедливости, Энди. Ни капельки справедливости.
ХЛЕБА И КЛИПОВ:лозунг людей электронного века. За ним стоит склонность считать деятельность политических партий загнившим пережитком, чем-то давно уже непродуктивным, абсолютно непригодным для разрешения современных социальных проблем, а в некоторых случаях – просто-напросто опасным.
АБСТИНЕНЦИЯ ИЗБИРАТЕЛЕЙ:попытка – впрочем, тщетная – выразить свое недовольство существующей политической системой путем неучастия в выборах.
Тобиас – несчастье Клэр, наваждение, проживающее в Нью-Йорке, а в данный момент уже находящееся на пути из лос-анджелесского аэропорта. Он наш ровесник, такой же выпускник частной школы, как и Аллан, братец Клэр, происходит из какого-то гетто для богатых на Восточном побережье, как там бишь оно называется… Нью-Рошелл? Шейкер-Хайтс? Дариен? Уэстмаунт? Лейк-Форест? Один черт. Работа у Тобиаса связана с деньгами и банками – кто он, фиг его знает, сами забываем спустя секунду после того, как он начинает на вечеринках рассказывать о своей работе. Изъясняется он на занудном канцелярском жаргоне «смерть мухам». Ничуть не стесняется захаживать в идиотские ресторанчики с «тематической» кухней и вымученными (сплошь имена собственные) названиями, вроде «У Мактакки» или «У О'Дули». Ему известны все вариации и нюансы туфель с кисточками («Я бы никогда не стал носить твои ботинки, Энди. Они прошиты по типу мокасин. Это чересчур легкомысленно»).
Неудивительно, что он помешан на само– и прочем контроле. Считает себя всеведущим. В шутливом настроении предлагает заасфальтировать Аляску или расколошматить атомными бомбами Иран. Заимствуя фразу из одной популярной песни – он верен до гроба Банку Америки. Он выкинул за ненадобностью часть своей личности, он гну-у-усен.
Но внешность у;Тобиаса сногсшибательная – хоть в цирке его показывай, так что мы с Дегом тихо завидуем. Если Тобиас как-нибудь в полночь замешкается на тротуаре в центре города – возникнет пробка. Средних американцев с заурядной внешностью такая наружность сильно подавляет. «Он бы мог вообще не работать, если бы только захотел, – говорит Дег. – Нет в жизни справедливости». Что-то в Тобиасе есть такое, от чего люди вечно вздыхают по его поводу: «Нет в жизни справедливости».
С Клэр они повстречались несколько месяцев назад у Брендона дома, в Вест-Голливуде. Собирались пойти втроем на концерт «Волл-оф-Вуду», но Тобиас с Клэр так туда и не дошли, завернув вместо этого в кофейный бар «Ява», где Тобиас весь вечер разглагольствовал не закрывая рта, а Клэр на него пялилась. Позже Тобиас выставил Брендона из его собственной квартиры. «Я не слышала ни единого слова из того, что он наговорил за весь вечер, – утверждает Клэр. – С тем же успехом он мог бы читать меню задом наперед. Но профиль у него, скажу я вам… Умереть на месте».
Они провели вместе ночь, а на следующее утро Тобиас ворвался в спальню, вальсируя с охапкой из ста длиннющих роз, и разбудил Клэр, нежно опуская розы ей на лицо, одну за другой. Как только она окончательно проснулась, он обрушил на нее Ниагару лепестков и стеблей – когда Клэр рассказала об этом нам с Дегом, даже мы сочли этот жест восхитительным.
– Наверно, это был самый романтический момент за всю мою жизнь, – сказала Клэр. – Интересно, можно ли умереть от роз? От наслаждения? Короче, в то же утро сидим мы в машине, едем на фермерскую ярмарку в Фэрфаксе, чтобы на свежем воздухе, в компании туристов и голубей позавтракать и поразгадывать кроссворд в «Лос-Анджелес тайме». И тут на бульваре Ла-Сьенега я вижу здоровенный фанерный щит с надписью, выведенной пульверизатором: «100 роз = всего 9,99 долл.», и сердце мое падает, словно труп с камнем на шее, скинутый в реку Гудзон. Тобиас аж сполз с сиденья. Но дальше – хуже. Горит красный, и тут мужик из ларька подходит к машине и говорит что-то наподобие: «Мистер Тобиас! Мой лучший клиент! Вам очень повезло, юная леди, что вы всегда получаете наши цветы от мистера Тобиаса!» Как вы можете себе представить, завтрак был испорчен.
Ну ладно, ладно. Я не вполне объективен. Но больно уж это весело – топтать Тобиаса. А главное, легко. Он для меня олицетворяет всех представителей моего поколения, которые извели все, что в них было хорошего, на зарабатывание денег и отдают свои голоса тем, кто принесет им шальные бабки. Они досыта кормятся отбросами в придонных сферах – в маркетинге, земельных спекуляциях, крючкотворстве и биржевом брокерстве. И вот-вот лопнут от самодовольства. Они кажутся себе орлами, сооружающими огромные гнезда из дубовых ветвей и гигантского тростника; но на деле скорее напоминают местных калифорнийских орлов, тех, что строят гнезда из негодных деталей, похожих на объедки сандвичей с проросшей пшеницей (ржавые аппендиксы выхлопных труб, больные грыжей колеса), из обломков автокатастроф с меридианов выгоревшей травы вдоль шоссе Санта-Моника; пластиковых садовых стульев, крышек от сумок-термосов и сломанных лыж – дешевых, вульгарных, токсичных предметов, которые либо мгновенно разлагаются, либо пребудут неизменными в сути своей, пока наша галактика не вспыхнет сверхнрвой звездой.
Не подумайте, я не питаю ненависти к Тобиасу. Услышав, как.въезжает в наш гараж его машина, я осознаю, что вижу в нем того, кем сам мог бы стать, – все мы можем стать такими, если утратим бдительность. Мягкотелыми и самодовольными, извлекающими выгоду из собственных масок, исполненными такой ярости и презрения к человечеству, такой алчности, что досыта наесться сумеем, лишь слопав себя. Он словно пассажир переполненного больными самолета, потерпевшего крушение высоко в горах; оставшиеся в живых, не доверяя чужим органам, вгрызаются в собственные руки.
– Энди Кэнди, миляга! – с издевательской сердечностью ревет Тобиас, грохая моей дверью, после того как обнаружил, что в доме Клэр никого нет, если не считать свернувшегося калачиком Дега. Я вздрагиваю, делаю вид, что увлечен «ТВ-гидом», бормочу: «Привет». Он видит журнал:
– Отбросы культуры, а? Я думал, ты у нас интеллектуал.
– Забавно именно от тебя слышать слово «отбросы», Тобиас…
– Что? – рявкает он, как человек в наушниках и с плейером «Сони», у которого спросили дорогу. Тобиас не обращает никакого внимания на предметы, не укладывающиеся в круг его интересов.
АРМАНИЗМ:названная по имени Джордже Армани приверженность к цельнокроеному и, что более важно, жесткомудуху итальянской высокой моды. Подобно японскому минимализму, «арманизм» отражает глубокую внутреннюю потребность в контроле над собой и миром.
ПОВЫШАТЕЛЬНАЯ ТЕНДЕНЦИЯ БЕДНОСТИ:осознание, что раньше, во времена безденежья, ты был гораздо лучше, чем сейчас.
– Ничего, Тобиас. Клэр в ванной, – добавляю я, указывая туда в тот самый момент, когда из-за угла появляется Клэр, щебеча и закалывая волосы детской заколкой.
– Тобиас! – восклицает она и подбегает за поцелуем, но Тобиас в замешательстве – он не ожидал, что она может расхаживать у меня в таком домашнем виде, а потому не желает целоваться.
– Извините, – говорит он. – Похоже, я не вовремя.
Мы с Клэр закатываем глаза: подумать только, Тобиас воспринимает жизнь как не-особенно-смешнуюфранцузскую-комедию эпохи Реставрации, разыгрываемую исключительно ради него, – это же полный прикол! Тем не менее Клэр встает на цыпочки и все-таки целует его. (Он, само собой, еще и высок ростом.)
– Вчера вечером Дег рассыпал у меня по всему дому плутоний. Сегодня они с Энди его выметут, а пока я перебралась сюда на кушетку. Пока Дег не наведет порядок. Он выпал в осадок на моем диване. Наведался на прошлой неделе в Нью-Мексико.
– Так и знал, что он выкинет какую-нибудь глупость. Он что, бомбу делал?
– Это не плутоний, – встреваю я. – Это тринитит, и он безвредный. Тобиас пропускает мои слова мимо ушей.
– И все же – что он, собственно, у тебя делает?
– Гобиас, я тебе кто – собственная породистая корова! Он – мой друг, И Энди – мой друг, Я здесь живу, ты не забыл?
Тобиас обхватывает ее за талию – похоже, мальчик впадает в игривое настроение.
– Кажется, мне придется раскроить вас пополам, миледи. – Он крепко прижимает ее к себе, опустив руки на бедра; я от смущения не нахожу слов. Как только можно выражаться так в жизни? – Эй, Кэнди, ты не считаешь, что она задрала нос? Как скажешь – оплодотворить мне ее?
Выражение лица Клэр в эту минуту свидетельствует, что она хорошо знакома с феминистской риторикой и диалектикой, но не в состоянии подобрать уместную цитату. Она – представьте себе – хихикает, хоть и понимает, что это хихиканье выйдет ей боком когда-нибудь в будущем, в тот момент, когда ее сознание не будет помрачено гормональным возбуждением.
Тобиас тянет Клэр к двери.
– Голосую за то, чтобы ненадолго пойти к Дегу. Кэнди, скажи своему дружку: если он решит вставать, пусть не беспокоит нас пару часиков. Чао.
Дверь хлопает еще раз, и, как большинство пар, которым не терпится поскорей совокупиться, они не прощаются.