Всеволод убрал тело отца и возложил покойника, как и говорил Ярослав, на погребальные сани. Длинная вереница людей — бояр, младших дружинников, попов, певших песнопения, — двинулась пешими от Вышгорода к Киеву, и пришли они к святой Софии. Там после отпевания Ярослава положили в мраморную раку, а на стене храма написали об успении русского царя.
Через несколько дней Изяслав занял великокняжеский дворец, а Всеволод вместе с женой и годовалым Владимиром Мономахом двинулся в Переяславль. Вместе с ним в скорбном молчании ехали старые Ярославовы бояре, не захотевшие служить новому киевскому князю.
Затихла Русь в скорби, сомнениях и ожиданиях неведомого.
Шумно было в этот день в переяславском детинце. Маленькому княжичу Владимиру Всеволодовичу Мономаху исполнилось три года.
С утра к великокняжескому двору из соседних хором, что размещались здесь же в, детинце, потянулись бояре и дружинники — все в боевом одеянии, посверкивая металлическими шлемами и бронями, радуя глаз яркими султанами и разноцветными плащами, накинутыми на плечи поверх блистающего металла. За ними тянулись жены с детьми, разряженные в дорогие византийские ткани, отделанные мехом лис и горностаев. Вскоре площадь перед великокняжеским крыльцом была запружена народом: все ждали выхода князя Всеволода с женой и детьми — дочерью Янкой и трехлетним Владимиром.
Первым вышел на крыльцо Всеволод, за ним появилась княгиня, держа за руку Владимира, далее рядом с кормилицей шла Янка, а за ней Владимиров пестун, дядька, не отходивший ни на шаг от маленького княжича. Тут же над крыльцом подняли княжеский стяг, а к крыльцу два богато наряженных конюха подвели невысокого смирного конька, покрытого расшитым золотом чепраком под небольшим, отделанным красивым узором седлом.
Сегодня, в день трехлетия, маленького княжича по древнему обычаю должны были посадить на коня, с чего и должно было начаться его обучение ратному делу.
Владимир стоял рядом с матерыо, смотрел на колыхающуюся яркими цветными пятнами площадь, на всех этих веселых, улыбающихся людей, на живого, а не игрушечного конька, и сердце его замирало от сладкого восторга. Неужели и он, так же как отец, как его дружинники, станет скакать на копе, размахивать блистающим мечом, стрелять из лука. Его щеки порозовели, глаза от волнения стали совершенно синими.
— Ну, — Всеволод подтолкнул сына вперед, и тот сделал шаг вниз по ступеням. Пестун взял его за руку, осторожно свел вниз, а потом поднял под пазухи, показал народу. Площадь одобрительно загудела. Пестун поднес княжича к коньку и посадил в седло. Конек переступил с ноги на ногу, качнул головой, покосился на усевшегося на его спине маленького всадника, успокоился. Конюхи осторожно тронули уздечку, и конек двинулся с места. Пестун шел рядом, поддерживая княжича в седле. А тот вцепился ручонками в седельную луку, смотрел напряженным взглядом между ушами конька, боялся упасть. По конек все шел и шел по площади, и люди, с улыбками расступаясь, давали ему дорогу, и Владимир успокоился, почувствовал ногами тепло конька, его шевелящиеся бока.
— Выпрямись, княжич, выпрямись, пе бойся, — говорил ему пестун, и под мерный шаг конька Владимир потихонько выпрямился, поднял голову, увидел на крыльце радостных отца и мать…
Так началось первое учение маленького княжича.
Шли месяцы и годы, и теперь часто они вдвоем с пестуном да еще с кем-нибудь из младших отцовских дружинников выезжали до полудня из детинца за княжеские ворота, пересекали окольный град, где жили переяславские торговцы и ремесленники, и оказывались в чистом ноле. Перед ними расстилалась ровная ковыльная степь, и пе было ей ни конца пи краю, уходила она туда, где небо смыкается с землей. «Вот там торки, — показывал пестун в одну сторону, — а вой там половцы», — и он показывал в другую, но не видел Владимир ни торков, ни половцев, а лишь одно бескрайнее поле…
К семи годам Владимир уже хорошо знал историю этого дикого ноля. Перед сном пестун рассказывал ему, как в древние дни его прадед Владимир Святославич сошелся здесь в смертном бою с печенегами.
Застыв, слушал маленький Мономах рассказ старого воина, а тот продолжал: «Вот в этом месте, где победили руссы печенегов, и заложил киевский князь нынешний Переяславль… А было это в 6499[40] году от сотворения мира».
А в другой раз рассказывал пестун, как сразу же по смерти великого князя Ярослава Всеволод, оставив в Киеве жену и годовалого сына, поспешил в свой стольный город, потому что принесли ему гонцы весть о движении па Переяславль торков. В февральскую стужу вышел Всеволод к городу Воиню, к устью реки Сулы и там в жестоком бою и разгромил их, и бежали торки невесть куда.
Но на этом не кончились несчастья того печального года. К лету Всеволоду пришлось еще раз взяться за оружие. К тому времени он вывез семью из Киева. Едва подсохли дороги, как княжеский двор с боярами и дружиной двинулся в Переяславль. В Киеве остались лишь Всеволодовы тиуны, которым надлежало блюсти княжеский дворец и села со смердами, закупами и рядовичами, работавшими на княжеской пашне.
Но, едва разместились князь, княгиня и дети во дворцовых покоях, как новая весть пришла с дикого поля: от За новых валов прискакали гонцы и рассказали, что сторожи увидели в ноле несметные полчища неведомых людей — не печенегов, пе торков. не берендеев, которые вежами двигались в сторону Переяславля. А вскоре, спасаясь от нашествия, сошлись в Переяславль все полевые дозорники и застыл город в тревожном ожидании.
Всю ночь не смыкали глаз воины на крепостных стенах Окольного города и детинца и наутро увидели кочевников. Те двигались неторопливо, их кибитки и конные отряды покрыли всю степь. Медленно подошли их сторожи к городским воротам. А потом появился гонец от их князя Болуша и вызвал для разговоров Всеволода. Переяславский князь, не таясь, с малой дружиной выехал навстречу Болушу, и они встретились на берегу Трубежа. Через толмача Болуш сказал, что зовут его народ половцами, что они не враги руссам, а воюют лишь с торками, которых гонят в сторону заката солнца, что хотят они владеть диким нолем, где имеется вдоволь пастбищ для бесчисленных половецких коней. В знак мира и дружбы протянул Болуш переяславскому князю лук, колчан со стрелами и аркан — оружие половецкого всадника, а в обмен получил от Всеволода меч, щит и копье. Хмуро сидели вокруг Болуша на конях ближние его люди, вглядывались в лица руссов, осматривали переяславские валы, ворота, подходы к городу.
Руссы, в свою очередь, смотрели с тревогой на угрюмых черноволосых всадников, на их невысоких лохматых лошадок, на великое множество этого нового народа, подошедшего к переяславским стенам, и смутно было на душе у руссов. Каждый из них понимал, что нового, неведомого еще врага наслал бог на Русскую землю, и не на год, не на два. а па долгие и тяжелые годы. И был это первый приход половцев на Русь.
Рассказывал пестун, и тревогой сжималось сердце маленького княжича. Он знал, что с тех пор больше пе выходили в русские пределы половцы, но сила их множилась год от года.
…Едва малая конная дружина выехала за валы Окольного града, как разговор между всадниками постепенно стих. Впереди ехал боярин Гордята, за ним дружинники в полном вооружении на сильных и быстрых конях, следом рядом с Владимировым пестуном два отрока — Владимир Мономах и сын Гордяты — Ставка Гордятич, друг маленького княжича, а за ними снова вооруженные Дружинники. В этот день Владимир захотел посмотреть Змиевы валы, что испокон века охраняли Переяславль от набегов печенегов и берендеев, торков и вот теперь половцев.
Весело было утром в диком поле. Кажется, никого нет вокруг, а поле полнилось самыми разными звуками. Тут и жаворонок поет, и птахи какие-то невидимые подпевают ему, и суслики подсвистывают, кажется, что слышен даже тихий шелест еще не выгоревшей на солнце молодой майской травы. Светло и празднично летним днем в диком поле, как в просторной и теплой горнице. Мирное и безмятежное лежало оно перед всадниками как робкый зеленый ковер. И весело и светло па душе было у маленького княжича. Хотя суровы и молчаливы были сопровождающие его отцовы дружинники, хотя и предупреждал его боярин Гордята, что опасная эта затея — ехать к валам в эти дни, когда половцы в любое время могут выйти к рекам Трубежу и Альте, но Владимир упросил отца отпустить его. Сколько уже раз слышал княжич рассказы и былины о лихих схватках с кочевниками на южном русском порубежье, о страшных сечах и смертных единоборствах, и неизменно в этих рассказах и былинах упоминались таинственные Змиевы валы, которые стояли на страже Русской земли.
Уже час с лишним двигался отряд по степи, солнце подходило к вершине неба, когда дружинники заметили скакавших в их сторону во весь опор двух конных. Вот всадники подъехали ближе, остановили коней и долго вглядывались в приближавшийся отряд, потом будто осмелели и снова пустили коней быстрым бегом. Разом на-сторожились дружинники, схватились за мечи, вздрогнул сердцем и Владимир Мономах: а вдруг это враги, половцы, их передовая сторожа, вот сейчас исчезнут они, растворятся среди этой травы и бледно-голубого неба, и оттуда, где земля вплотную подходит к небу, понесется на них половецкое войско. Но нет, тревога оказалась напрасной — блеснули на солнце русские шишаки, дрогнули за спиной у конных на легком ветру полотняные накидки. То были переяславские дозорщики со Змиевых валов. Они стояли в стороже на одном из насыпанных между валами курганов и несли свою дозорную службу.
На вопрос Гордяты — далеко ли до валов, они махнули руками куда-то в сторону неба и сказали, что это совсем рядом, что они проводят их. И отряд снова двинулся в путь.
Змиевы валы выросли перед всадниками совершенно внезапно. Еще несколько минут назад перед ними было ровное поле, и вдруг оказалось, что прямо перед ними, и справа и слева от них, уходит в необозримую даль невысокий вал. Кажется, вовсе невелик он, но конному воину невозможно въехать на его крутые бока. Хочешь перейти через него — спешивайся, карабкайся вверх, а коня оставляй внизу. Так и останавливались перед Змиевыми валами кочевники или обходили их, но много сил отнимали у них эти обходы. Огромными дугами охватывали валы переяславское порубежье с востока. На юге они упирались в берег Днепра, а на севере в берег Трубежа. И если прорывались степняки через старинные укрепления, поставленные по Суле и Остру, то неизбежно выходили к Змиевым валам и там останавливались.
Этих заминок и хватало переяславским сторожам, чтобы донести грозную весть о выходе степняков до переяславского князя. Из Переяславля же мчались гонцы в Чернигов и Киев, оповещая Русь о грозной опасности.
Владимир смотрел на иссеченные временем буроватые склоны валов, прикрытые кое-где жиденькой травкой, на уходящее за валы дикое поле, на молчаливых дружинников, на седого боярина Гордяту и покрытое шрамами лицо своего пестуна, не раз дравшихся с кочевниками на переяславских просторах, и его маленькое сердце наполнялось спокойствием и гордостью.
— Ну что, княжич, насмотрелся на сырую землю, — усмехнулся старый боярин. — Смотри, смотри, вырастешь, и тебе придется здесь испить свою ратную чашу.
Обратно скакали быстро — нужно было попасть к обеду.
А вечером пестун рассказывал Владимиру новую былину про великие подвиги русских богатырей, про их неуемную силу. В воображении княжича вставали несгибаемый Илья Муромец, хитроумный Алеша Попович. Затаив дыхание слушал он о смертельной схватке богатыря Ильи с Подсокольником.
Кончал свой рассказ пестун, и княжич долго еще сидел с зарозовевшими щеками, вспоминал про страшную битву сказочных богатырей.
Тихо шли дни в Переяславле, было спокойно в диком поле. Князь Всеволод долгие часы проводил за книгами, любил читать Священное писание, греческие хрониконы, особенно историю монаха Георгия, наполненную многими событиями и людьми. Прилежно учил Всеволод и различные языки. На склоне лет Владимир Мономах вспоминал, что его отец, не выезжая в иные страны, сидя дома, выучил пять языков. Особенно хорошо освоил он греческий; свободно мог говорить с половецкими ханами на их языке.
Владимир часто прибегал в хоромы отца, смотрел, как тот сидел, склонившись над старыми свитками, внимательно вглядывался в бегущие перед ним строки, как брал в руки огромные тяжелые книги, застывал над ними на долгое время. Когда сын подходил к нему, он, не отрываясь от чтения, гладил его по льняным волосам. Спокойна и ласкова была отцовская рука. За все время, что Владимир помнил отца, тот ни разу не прикрикнул на него, не сказал грубого слова. Кротостью и лаской воспитывал Всеволод сына.
В хоромах матери царили изящные восточные ткани и пахло византийскими благовониями, мозаичный пол был устлан пушистыми хорезмийскими коврами, и здесь, как и у отца, были книги, греческие книги. Чуть не каждый год с константинопольскими караванами из Византии доставляли молодой княгине все новые и новые сочинения греческих хронистов, церковные книги. Владимир любил сидеть возле матери прямо на ковре и слушать, как кто-нибудь из ее греческой свиты тихо и спокойно читал страницу за страницей на малознакомом певучем языке, а мать внимательно слушала и вышивала узор за узором.
А потом он выбегал на площадь перед дворцом, мчался дальше, и пестун едва поспевал за ним. Княжич бежал к переяславским валам, которые в последнее время, после появления под городом половецкой орды Болуша, начал подновлять князь Всеволод.
Владимир стоял и смотрел, как сотни переяславцев — землекопов, древоделов, каменосечцев — делают свое нелегкое дело. Они рубили из бревен огромные клети и ставили их туда, где валы были мелкими, осыпавшимися. А потом на носилках таскали к этим клетям землю, набивали ее в клети, натискивали. С наружной стороны, что оборачивалась к врагу, клеть обкладывали кирпичом-сырцом, а сверху опять засыпали землей, задерновывали, на гребне вала ставили частокол. Попробуй разбей такую стену, попробуй перешагни через нее. Но не торопился Всеволод с достройкой новых укреплений, считал, что выстоял Переяславль перед печенегами, торками, берендеями, выстоит и перед половцами. Понемногу заменялись старые, обветшавшие, полуразвалившиеся валы. Да и куда было торопиться — пока было спокойно в диком поле. Оттуда приходили смутные слухи, что где-то у моря дерутся половцы с печенегами, выбивают их в сторону захода солнца, теснят к русским пределам торков. Может быть, беда пройдет мимо. И снова углублялся князь в книжное великомудрие.
Иногда пестун предлагал Владимиру поехать и посмотреть красу неописуемую. Они седлали коней и ехали по окрестным дубравам. Они ступали по мягкой, мягче всякого ковра, траве, смотрели в прозрачные озера, пили воду из родников, что пробивались сквозь земную толщу к свету, лежали на лесной опушке и смотрели в летнее бледно-голубое небо.
Так и шли дни молодого княжича — между ученостью и лаской отца, тихим греческим чтением в хоромах матери, среди дивной красоты родной земли, которую былины населяли прекрасными и чудными людьми, и эти люди побеждали все злое и неправедное. Сияли светом и радостью глаза маленького княжича, безмятежно и благостно было у него на душе каждый день от утра до вечера.
Когда Владимиру исполнилось семь лет, его, как и всех княжеских и боярских детей, отдали в учение. В княжеский дворец явился поп одной из первых в Переяславле церквей — святого Михаила. Церковь была деревянная и ветхая; давно уже переяславский приход нуждался в большом каменном соборном храме, но так шла жизнь, что поначалу Переяславль был на опасной печенежской окраине, и все силы Владимир и Ярослав клали здесь на устройство городовой крепости и полевых крепостиц, и лишь после 1054 года, когда Ярослав установил в Переяславле самостоятельный стол своего третьего из живых сыновей, молодой Всеволод увидел, сколь неказиста и бедна была главная церковь Переяславского княжества.
Князь Всеволод и княгиня Анастасия долго беседовали с попом, поучая его обращению с княжичем. Всеволод передал попу некоторые из своих книг на славянском языке, а княгиня положила перед ним греческие книги, чтобы учил княжича не только славянскому чтению и письму, но и греческому.
Когда князь и княгиня удалились, поп ласково посмотрел в настороженные голубые глаза княжича и сказал: «Ну, чадо, садись на лавку, начнем понемногу». Он развернул чистый пергаментный свиток, достал тонко отточенное гусиное перо и небольшую глиняную чашу с темной краской и вывел первую букву.
С этого дня изо дня в день несколько часов проводил Владимир за чтением и письмом, учил наизусть строки из Священного писания, особенно нажимал поп на псалтырь, но не понимал княжич Давидовых молитв, не ложились они в его детскую голову. Зато прилежно водил пальцами по отцовой книге, сочиненной греческим монахом Георгием. Удивительные события раскрывала перед ним эта книга. Читая ее, Владимир попадал как бы в другой мир; в этом мире люди не обращали внимания на красоту дубрав и гор, облаков и озер, там не было места добрым отцовским словам и материнской ласке, мягким теплым ладоням кормилицы и грубой нежности старого пестуна, веселым играм со Ставкой Гордятичем и радостному умилению в светлое христово воскресенье. Зато там было много жестокости, крови, насилия и для людей, о которых писал монах Георгий, и для него самого эта жестокость и это насилие были столь обычным делом, что они, кажется, не обращали на них особого внимания; они их не ужасали, не приводили в трепет — и это более всего изумляло маленького княжича. Греческий хронист описывал, как во время мирных переговоров болгарского хана Крума с византийским императором императорские воины проткнули хана копьями; как другого императора вместе с его войском болгары заманили в горы и перебили там всех до единого, а голову императора отрезали от тела и сделали из нее чашу для вина, как греки ослепляли сотни и тысячи людей, взятых в плен, как долгими веками воевали друг с другом греки, персы, авары, хазары, арабы, мирились, вероломно нарушали клятвенные договоры о мире и любви и снова воевали за земли, города, торговые пути, золото — и не было этой вечной вражде ни конца, ни края.
Отрывался Владимир от книги монаха Георгия, и снова тихий мир отцовского Переяславля обнимал его со всех сторон, а ужасы и страхи, описанные в этой и других книгах, казались такими далекими и ненастоящими.
Поп гладил княжича по светлым волосам: «Ох, неистовые люди, горе человеческое, да минует тебя чаша сия».
С сестрой Янкой Владимир встречался все реже. Опа проводила почти все время в хоромах матери, та сама учила ее греческому языку, а славянскому же чтению и письму обучал Янку другой поп Михайловской церкви. Остальное время Янка либо училась вышиванию, либо гуляла с боярскими дочерьми во дворцовом саду. Янка росла деятельная и пылкая. Ей было тесно в тихих материнских хоромах, она рвалась в мир, полный чудных дел и разных людей, и не раз говорила брату, что ей тоже хочется учиться ездить на коне, стрелять из лука, читать про Александра Македонского, о котором ей столько рассказывал Владимир, но такое обучение не полагалось для дочери князя, и Янка смиряла свою гордость, молчала, тихо завидовала брату и снова склоняла русую голову над Священным писанием и вышиванием.
В большие праздники княжеская семья выезжала в Киев. К этому дню в Переяславле готовились заранее. Сначала Всеволод посылал в стольный город к великому князю Изяславу своих гонцов. Следом выезжали княжеский тиун, которому надлежало вместе с киевскими людьми князя Всеволода приготовить Всеволодов дворец к приему княжеской семьи, а после отъезда тиуна в Киев под охраной младших дружинников отправлялись телеги с княжеским добром — Всеволод любил, чтобы под рукой всегда были любимые вещи — и сосуды, и книги, и разная одежда для выходов, охоты и пребывания в своем доме, в путь отправляли даже псов и охотничьих соколов. И лишь тогда к Киеву трогались княжеские возки.
Владимир надолго запомнил свой первый приезд в Киев. Город вскинулся перед ним огромный и неожиданный, вознесенный на высокие горы, обложенный со всех сторон слободами, окруженный могучими валами со сторожевыми башнями, а над всеми этими домами, башнями и валами красовались в голубом небе купола Десятинной церкви и святой Софии. Там около Софии был великокняжеский дворец и хоромы митрополита, там же начиналось великое княжество Киевское. Но все это Владимир увидел лишь на следующий день, а пока же возки проехали поодаль и остановились около небольшого дворца, выстроенного для Всеволода еще великим князем Ярославом.
Владимир осторожно вошел в незнакомые хоромы, пахнувшие запустением, огляделся. Здесь ему предстояло жить несколько недель, семья Всеволода собралась в Киев надолго.
К заутрене в храме Софии был большой сбор — на хорах собралось все Рюриково княжеское древо. Впереди встал великий князь Изяслав Ярославич со своими домочадцами — женой, сыновьями, Мстиславом, Святополком, Ярополком, дочерью Евпраксией. С правой руки от него расположилось семейство второго Ярославича — Святослава — рядом с ним стояла его княгиня и четверо сыновей, почти погодков, — Глеб, Олег, Давыд, Роман. Слева стоял Всеволод с княгиней и детьми — Владимиром и Янкой. За тремя старшими Ярославичами теснились, выглядывая из-за плеч первого ряда, другие сыновья Ярослава, их княгини и дети. Владимир впервые увидел вместе всех Ярославичей.