И Изяслав, и Святослав, и Ростислав, и другие старшие князья повторяли слова молитвы: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гоняющих вас». Крестились, били поклоны.
Сзади всех стоял, опираясь на посох, высокий седой старец, который безучастно смотрел на всю эту суету Ярославовых сыновей и внуков.
В эти часы, что они провели на хорах, Владимир не узнал отца. Всегда спокойный, ровный, ласковый, Всеволод вдруг весь подобрался, напрягся, взгляд его стал беспокойным. Казалось, церковная служба вовсе не занимала его; он краем глаза следил за Изяславом и Святославом, оборачивался на напиравшего сзади Ростислава Владимировича. «…Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам отец ваш небесный. А если не будете прощать людям согрешения их, то и отец ваш не простит вам согрешений ваших». Молились, крестились князья…
И после, на пиру во дворце великого князя, где дети поначалу сидели рядом со взрослыми, Владимир чувствовал разлитые в гриднице напряжение и тревогу: что-то происходило между детьми и старшими внуками Ярослава Мудрого. Там, в Переяславле, Владимир не чувствовал этого напряжения: о своих братьях и племянниках князь Всеволод говорил мало и глухо, а при детях вообще не касался их имен. Здесь же вдруг все они предстали перед взором маленького Мономаха, и он почувствовал, что некоторые из родственников вовсе не являются истинными друзьями его отца и его самого. Тяжелые взгляды бросал на него быстро захмелевший бывший ростовский, а ныне владимиро-волынский князь — белокурый красавец Ростислав Владимирович. Черниговский князь Святослав все время обращался к великому князю Изяславу с какими-то непонятными, неясными словами, от которых Изяславу было явно не по себе. Всеволод настороженно молчал. Упоминались княжеские столы в Новгороде, Ростове, Владимире-Волынском, Смоленске.
Лишь на следующее утро боярин Гордята открыл Владимиру немногое из того, что волновало князей в хмельном застолье. Он пришел к княжичу, когда тот готовился к конной прогулке, положил руку на плечо: «Пойдем, княжич, погуляем, отец велел рассказать тебе кое-что».
После этой беседы впервые в душе Владимира были нарушены та стройность и спокойствие, которые царили в ней с тех самых пор, как он помнил себя.
Ростислав враг всем, сказал тогда старый боярин. Сын старшего Ярославича — Владимира, Ростислав не получил стола своего отца — Новгород: после смерти Ярослава братья свели его в Ростов, который испокон веков вместе с Суздалем тянул к переяславскому столу, а в Новгород Изяслав послал своего посадника Остромира. Великий князь сам приехал в Новгород вместе с новым посадником, сместил там людей своего покойного старшего брата, которые стояли за Ростислава.
Тогда Новгородом прочно овладел киевский князь, а обиженного Ростислава посадили в Ростов и Суздаль, на которые мог в любую минуту предъявить права переяславский князь Всеволод. Он только и ждал, чтобы сын поскорее подрос, чтобы можно было послать его на север, закрепить за собой ростово-суздальские земли. Потому так мрачно смотрел на Мономаха князь Ростислав.
Потом освободился смоленский стол, умер Вячеслав Ярославич, один из тех, кому завещал великий князь перед смертью все киевское княжество. Ростислав было метнулся в Киев, чтобы выпросить у великого князя более почетный Смоленск, нежели далекий и потерянный в вятичских лесах Ростов. Но нет. В Смоленск свели из Владимира-Волынского младшего Ярославича — Игоря. Но совсем недавно умер и Игорь. Несчастливым стал смоленский стол для младших Ярославичей.
И снова смоленский стол прошел мимо Ростислава: Изяслав отправил племянника во Владимир-Волынский, на венгеро-польское порубежье.
Теперь смоленский стол свободен, Изяслав послал туда своего наместника. Но такое усиление киевского князя вовсе не по нутру Святославу черниговскому, князю Всеволоду, да и полоцкий князь Всеслав недоволен тем, что с севера, юга и востока его прочно сдавили владения Изяслава. Освободился и ростово-суздальский стол. Сейчас там сидит наместник Всеволода, но вот-вот подрастет оп, Мономах, и тогда отец отправит его на север. А пока же на Ростов и Суздаль нацелились и старшие сыновья Изяслава, и Святослава, которым уже исполнилось но двенадцать лет, и они вступили в тот возраст, когда отцы берут княжичей в первый поход и дают им первые столы. Потому так дерзко смотрели старшие Святославичи — Глеб и Олег — из-за спины отца на Владимира.
Седой же старец, как сказал боярин, был самым старшим из всей Ярославовой семьи, родной брат покойного великого князя — Судислав. Племянники выпустили его из темницы, куда посадил его Ярослав и где он просидел двадцать четыре года. И взяли с него клятву не вмешиваться в мирские дела и принять схиму. Теперь Судислав готовился к монашеству, для него уже отвели келью в Печерском монастыре; не сегодня завтра он навсегда оставит княжеский дворец и свое место на хорах святой Софии.
Владимир слушал, а боярин продолжал неторопливо говорить, и княжич вдруг понял, что отец решил начать его новое, более серьезное, чем прежде, обучение. На следующий день разговор возобновился, но теперь боярин перешел с дел междукняжеских на дела иных государей.
«Ляхи — наши самые близкие соседи, — говорил боярин. — С ними прадед твой и дед и воевали, и мирились, всего там хватало. Король Казимир был друг Руси, недавно оп умер, и как повернутся к Киеву его сыновья — сегодня никто сказать еще не может».
Гордята рассказывал, что после смерти отца в 1058 году сыновья польского короля — Болеслав, Владислав и Мешко — разделили по отцовскому завещанию, как и на Руси, землю между собой. Сейчас они живут мирно, но неисповедимы пути господни, — все люди, а власть кружит человеку голову, долго ли будет мир между братьями…
В уграх продолжается большая распря. Королем стал Бела I. Тетка Владимира Мономаха, бывшая венгерская королева Анастасия Ярославна, которую с таким почетом провожали в угры еще до рождения Владимира, бежала из тамошних земель вместе со своим сыном Шаламаном и ею женой. Беглецы укрылись во владениях германского императора Генриха IV, враждовавшего с Белой I. И тут же в Киев к князю Изяславу явилось посольство из германских земель: Генрих IV просил Русь помочь в борьбе с Венгрией. Немецкие послы откровенно говорили Изяславу, что он должен вступиться за честь родной сестры. Однако Изяслав не торопился защищать сестру. Русь и угров издревле связывали узы дружбы и любви, кто бы ни был на венгерском столе. И сегодня в Киеве были уверены, что мир и любовь с королем Белон сохранятся. А сестра… что ж сестра, когда приходится думать о всей Русской земле, о ее силе, мире и покое. Император Генрих далеко, у него свои дела, свои враги, а угры вот они, под боком, рядом с Владимиром-Волынским, Перемышлем, Теребовлем.
Германские послы уехали ни с чем, Русь не выступила против короля Белы.
И еще другие соседи — лукавые и упорные греки стараются втянуть Русь в борьбу с папой римским.
Еще в 1054 году, через шесть месяцев после смерти великого князя Ярослава, в Константинополь явились легаты папы во главе с кардиналом Гумбертом и положили на алтарь константинопольского храма святой Софии отлучительную грамоту. Отныне папа проклинал византийских отступников, которые не только отошли от истинных канонов веры и погрязли во всевозможных ересях, но и перестали признавать церковное главенство его, папы римского.
В ответ в том же храме Софии была возглашена анафема папским легатам. Раскол западной и восточной церкви, который давно уже подготавливался всеми делами и константинопольского патриархата, поддержанного императорской властью, и римского понтификата, отныне состоялся окончательно.
И теперь на Русь зачастили посланцы из Византии с просьбой поддержать патриархат в битве с папой, а из Рима шли увещевания на Русь, просьбы присоединиться в борьбе с отступниками от истинного лона христианской церкви.
Пока был жив Илларион, русская церковь с прохладой смотрела на эту распрю папы и патриарха, но теперь Илларион мертв, а новый митрополит Ефрем-грек, выходец из Константинополя, с утра до вечера печется об интересах патриархата. Но вправду говорят, что духовные пастыри лишь пасут христово стадо, а само оно принадлежит не им, а мирской власти. Изяслав с братьями давно решил не вступать в борьбу церквей и, если можно, пользуясь этой распрей, еще более возвысить силу и независимость киевской митрополии. А грек? Ну что ж, грек пускай говорит что хочет. Давний союз с Константинополем эти разговоры лишь укрепляют, а все остальные дела решаются не в киевской Софии, а в великокняжеском дворце.
Мономах слушал боярина и вспоминал, что мать-византийка тоже говорила ему об истинности греческой веры и неправедности веры римской. Обо всем остальном она молчала, видимо, считала сына еще несмышленым. И только теперь, после рассказа Гордяты, Владимир стал понимать, что мать давно и упорно возбуждала в нем ненависть к латинянам.
Прошли праздники, торжественные стояния в Софии, пиры, охоты, и Всеволод с семьей стал собираться обратно в Переяславль.
Перед отъездом князь отправился к святым угодникам Антонию и Феодосию помолиться, очиститься душой, выслушать их мудрые речи. Сыну он сказал: «Поедешь со мной, посмотришь, как живут и мыслят люди, ушедшие от суеты мирской и посвятившие себя богу».
И вот они, отец и сын, стоят словно простолюдины в тесной, пахнущей сырой глиной пещере, а перед ними на лавке, сколоченной из неотесанных досок, сидит игумен Печерского монастыря Феодосий. У него седые волосы, коричневое, прорезанное глубокими морщинами лицо и светлые, ясные как у младенца глаза. Он сидит спокойно, и его худые руки недвижно лежат на коленях. На нем простая одежда из грубой шерсти.
Отец и сын встают перед ним на колени, и Феодосий молча кладет руки на их головы, и так они стоят перед ним некоторое время, потом встают и садятся рядом с игуменом.
Тот говорит, что отца Антония они увидеть не смогут: вот уже вторую неделю он молится в одиночестве в дальней пещере, не показывается ни ему, Феодосию, ни монастырской братии, монахи приносят Антонию лишь кусок хлеба и кружку воды — тем и живет преподобный.
Владимир в свои небольшие годы уже много был наслышан о духовных подвигах печерских отшельников и теперь во все глаза смотрел на игумена.
И об Антонии, и о Феодосии рассказывали удивительные истории, которые поражали маленького княжича, и он нередко вспоминал жизнь того и другого и плакал от жалости к ним и умиления.
Во все глаза смотрел маленький Мономах на чудесного игумена, а тот вел неторопливую беседу с князем Всеволодом и говорил вовсе не о божественных делах. Игумен просил рассказать ему, в мире ли живет Всеволод с братьями-князьями, спокойны ли торки и не пора ли нанести поганым удар; что думает князь о полоцком властелине Всеславе и можно ли его позвать с собой в поход в дикое поле; как ведут себя половцы и где нынче кочуют они. Дивился Владимир такой осведомленности игумена, и казалось, что вовсе не о нем, бежавшем от мирских дел, ходили по Руси рассказы.
В раздумье ехал Всеволод от игумена. Тот ясно ему сказал, что надо собираться в дикое поле, что Изяслав давно уже хочет нанести удар торкам, навеки освободить от их набегов русские земли и надо помочь киевскому князю, что он, Феодосий, очень надеется на его княжескую помощь и даже, если Всеслав полоцкий и Святослав черниговский не пойдут в поход, то пусть киевский и переяславский князья двинутся в поле со своими ратями.
Едва Всеволод вошел в свои хоромы, как за ним прибыл гонец от великого князя.
Изяслав повел с ним речь о том же, о чем еще час назад говорил игумен Феодосий, — о совместном походе против торков. Братья условились действовать заодно, послать гонцов к Всеславу и Святославу.
Все лето 1060 года сносились князья гонцами и лишь к осени наконец договорились о походе. С севера в конном строю и на ладьях по Днепру двинулись рати великого князя Изяслава и Всеслава полоцкого; отдельно по берегу шла дружина Изяслава и отдельно дружина Всеслава. У впадения реки Трубеж в Днепр их ждали дружины Святослава черниговского и Всеволода переяславского. Впервые после смерти Ярослава Владимировича вся Русская земля поднялась в поход против кочевников. В киевском войске шли также дружины из Смоленска, Турова и Владимира-Волынского, в черниговском — воины из Тмутаракани и Мурома, в переяславском — отряды из Ростова, Суздаля и Белозера. Давно уже не собирала Русская земля столь большого войска.
Владимир вместе с матерью, сестрами провожал дружину с княжеского крыльца, а потом смотрел из окна терема, как двурядной лентой выехали воины из городских ворот и двинулись в сторону Днепра, и сразу тревога застыла в городе, стихли по боярским домам всселье и застолья; в каждом доме молились за успех русского войска. И в княжеском дворце как будто стихла жизнь, мать молилась в своей половине, а около нее, упершись коленями в пушистый ковер, молился маленький Владимир и повторял вслед за матерью: «Боже, спаси пас, дай нам утешенье в тревогах и горестях и ниспошли победу над погаными верным сынам твоим, рабу твоему Всеволоду и всем воинам его».
Прошло три недели, и однажды под вечер с караульной башни ударили в колокол: на горизонте показались конные люди. Медленно приближались они, и вскоре высыпавшие па валы жители Переяславля приветствовали победителей. Впереди ехал Всеволод; лицо его потемнело и осунулось, веки покраснели от бессонья и осенних ветров, но радостная улыбка пробивалась сквозь эту черноту и усталость. Сзади надвигалась княжеская дружина, а следом за ней шли связанные веревками плененные торки. В изодранных одеждах, с косматыми волосами, они страшно озирались по сторонам, втягивали головы в плечи под градом насмешек жителей Переяславля. А следом за пленниками везли на телегах захваченное добро: ткани, ковры, конскую сбрую, оружие, золотые и серебряные вещи. А дальше княжеские конюхи гнали табуны отнятых у торков коней, коров, овец. Сразу разбогатеет теперь Переяславль, нальются захваченным добром дворец князя и дома его старшей и младшей дружин.
Владимир бросился к отцу, дотянулся рукой до стремени, да так и бежал рядом с отцом всю дорогу до дворца.
И лишь вечером, когда княжеская семья собралась за столом, Владимир услышал от отца о том, как шла война с торками.
Собственно, и войны-то не было: конные сторожи торков донесли до своих кочевий известие о том, что вошли русские рати в степь, и торки стали спешно свертывать шатры, и когда руссы подходили к тем местам, где должны были бы стоять степные городки кочевников, то заставали там лишь теплую золу от очагов — торки исчезали бесследно. Днем и ночью гнались руссы за кочевниками, вглядываясь в прибитую конскими копытами землю, и наконец настигли их во время отдыха. Русские дружины с ходу врезались в тележный строй уставших и обессилевших торков, и те почти не сопротивлялись: одни доброй волей отдали себя в полон с женами и детьми, другие — те, у кого доставало еще сил бежать дальше, — бросали своих близких, все добро, вскакивали на коней и устремлялись в неоглядную ночную степь.
За ними не гнались — пусть пропадают в осенней стуже в голодной, застывающей на зиму степи. Несколько недель носились русские дружины в диком поле, сбивая все новые и новые кочевья торков, утомляя и врагов и самих себя нескончаемым конским бегом. И лишь тогда, когда отяжелели русские рати от захваченного добра, когда недоставало уже сил гнать по необозримым степным просторам тысячи голов скота, — русские князья дали приказ своим дружинам повернуть вспять.
— Ну а торки, куда делись торки? — спрашивал Владимир, который живо представил себе все, что происходило в степи, где закованные в брони руссы сметали с лица земли жалкие кочевья степняков и гнали их, гнали в холодное и голодное поле.
— Торки сгинули, — сказал устало Всеволод. — Сгинули, мыслю, навеки. Одних мы попленили, а кто ушел в степь, все равно пропадут от стужи, голода и мора. Бог отныне избавил Русь от поганых.
Он говорил об этом спокойно и равнодушно, а глаза Владимира наполнялись слезами. Ему было жаль этих растерзанных, связанных веревками людей, что тянулись за русской ратью по улицам Переяславля, жаль было и тех, кто, потеряв своих жен и детей, скитается отныне в застывшей степи, мерзнет, гибнет от голода и нет им нигде ни покоя, ни приюта: только гибель, и плен, и продажа на невольничьих рынках Булгара, Херсонеса и Константинополя.
Всеволод заметил сумятицу в сердце сына, положил руку на его золотистые волосы: «Не жалей их, Владимир; если бы был их верх, то сегодня уже тебя гнали бы привязанным веревкой за телегой на челядинный рынок куда-нибудь в Таврику».
Затихла жизнь в Переяславле, не скакали более княжеские гонцы между Киевом, Черниговом, Переяславлем и Полоцком, надвинулась суровая зима. Князья и дружинники сидели по своим дворцам, а их люди бойко торговали по городам рухлядью, захваченной у торков.
В конце же января 1061 года беда обрушилась на Переяславское княжество; из степей в переяславские пределы вышли половцы во главе с ханом Некалом. Записал позднее летописец: «Пришли половцы впервые на Русскую землю войною». Давно уже ожидали этой грозы переярославцы.
С каждым годом полнилась степь половцами. Их кочевые вежи, объединенные в огромные орды, заливали южные земли от края и до края. Сначала они перевалили через Волгу и появились на Дону, потом захватили кочевые угодья печенегов и торков и заняли причерноморские степи между Доном и Днепром, а потом, преследуя печенегов, дошли до Дуная и уткнулись в византийские сторожевые крепости. В то время напор половцев на Запад уже ослабел, и они принялись обживать огромные пространства, раскинувшиеся между Доном и Дунаем. Главные их кочевья расположились в степях, примыкавших к Черноморской луке — между Дунаем и Днепром. На Руси их называли лукоморскими половцами. У Днепровской же луки, по обе стороны порогов расселялись приднепровские половцы. От Днепра до Нижнего Дона кочевали причерноморские половцы. Были еще половцы заорельские, кочевавшие между реками Орелью и Самарой. Донецкие половцы раскинули свои вежи между Северным Донцом и Тором, а по обоим берегам Дона жили половцы донские. И на всем этом огромном пространстве северные границы половецких кочевий вплотную подходили к русским землям. С тех пор как выбили половцы из степей берендеев и торков и как те, зажатые с двух сторон, заметались в диком поле и растворились — одни — уйдя под защиту русских крепостей и встав там на сторожевую службу, а другие — пропав без вести, — не было больше никого между русской и половецкой землями. Встали они теперь друг против друга, и самым близким городом к половецкому полю стал Переяславль.
Скрипели в бескрайних южных степях половецкие телеги, взметалась к солнцу пыль от бесчисленных кочевых веж, десятки, сотни тысяч всадников готовы были по первому зову своих ханов двинуться в очередной грабительский поход. От пастбища к пастбищу, от одной земли к другой передвигались половецкие орды, все сокрушая на своем пути. Зимой они уходили к югу, поближе к теплым черноморским берегам, а летом постепенно перемещались на север, их стада тучнели в ковыльных степях, и половцы подходили к самой кромке южнорусских лесов. Осенью же, когда кони были сыты, начиналась пора набегов, и горе было тем, кто вставал на пути кочевников. В поход поднимались все взрослые половцы. Их конные лавины внезапно возникали перед изумленным и испуганным врагом. Вооруженные луками и стрелами, саблями, арканами, копьями, половецкие воины с пронзительным криком бросались в бой, стреляя на скаку из луков, засыпая врага тучей стрел. Сокрушив врага, они мгновенно исчезали, а на месте набега оставались развалины и свежий пепел, и тянулись вслед за кочевниками следы многочисленных пленников, которых они гнали на невольничьи рынки юга. Кочевники не любили сражаться с большими и хорошо организованными армиями. Напасть врасплох, смять численно слабого врага, подавить его, разъединить вражеские силы, заманить их в засаду, уничтожить — так они вели свои войны. Но если половцы сталкивались с сильным противником и вынуждены были отступать — они умели и обороняться: быстро составляли свои телеги в несколько кругов, покрывали их бычьими шкурами, чтобы враг не мог поджечь их, и, укрывшись внутри этого кольца, отчаянно отбивались от наседавшего неприятеля. Через проходы между телегами вырывались они порой конными отрядами на вылазки, сея ужас среди осаждавших. И если половцам удавалось огородить телегами свои вежи, сокрушить их оборону было трудно.