Киев встретил князей настороженно. На горе горожане собирались кучками, горячо обсуждали беды, навалившиеся на Русскую землю. Подол гудел. Там шло нескончаемое вече. Люди кричали, что князья их предали, что Коснячко нарочно не дал им оружия, что лучше бы во главе войска стоял храбрый витязь Всеслав. Все чаще и чаще среди крикунов угадывались выходцы из Полоцка. Изяслав, Всеволод и Владимир все вместе закрылись в старом Ярославовом дворце, дружинники плотно охраняли к нему все подступы. А ярость народная нарастала. Среди толпы появился печерский монах, который указывал перстом на небо: «Наводит ведь бог в гневе своем иноплеменников на землю, и, только пережив это горе, жители ее вспоминают о боге; на междоусобную же войну соблазняет людей дьявол».
Смутясь, слушал люд речи монаха, а он все подымал и подымал перст и рек про распутство, неверие и лживость людскую, про братоубийственную вражду князей, про их клятвопреступление и заточение полоцкого князя Всеслава. Колыхалась толпа, и уже раздавались в ней голоса, что не дал Коснячко людям оружие, потому что боится их, что надо освободить невинных людей, посаженных воеводой в погреба.
Потом все побежали на вече. Било уже звенело на весь Подол, созывая людей на торговище. Оттуда народ бежал на гору, многие подступали к воеводскому двору, кричали, что половецкие сторожи уже видны со стен Киева, не сегодня завтра поганые приступят к городу, и людям надобно раздать оружие из княжеских и воеводских кладовых.
Воеводские дружинники разгоняли народ, но люди вновь и вновь собирались толпами, гудели, выплескивали накопившиеся обиды.
Владимир вместе с отцом уже несколько дней назад оставили свой двор и вместе с мачехой, Янкой, ближними дружинниками перебрались в старый Ярославов дворец. Его охрану усилили. Денно и нощно караулили воины все подходы к княжеским палатам. Владимир смотрел через узкие оконца верхних сеней, как бурлили толпы на киевских улицах, слушал, о чем кричали все эти смерды и ремесленники, закупы и уноты,[42] и поднималась в нем ненависть к этим людям, хотевшим изменить раз установленный богом порядок, и в душу его входил страх при виде их слепой ярости. Все, что накапливалось в народе годами, выплеснулось наружу в эти сентябрьские дни 1068 года.
— За все плати, все отдавай! — вопил народ. — Плати дани и виры, плати вено за невесту, плати десятину церкви. И даже после смерти нет нам покоя, отбирают наши пожитки сильные люди, если нет у нас прямых наследников. Наши земли, принадлежащие верви,[43] давно уже стали лакомыми кусками для князей и бояр! Им не нужны пустые, дикие земли, а подавай вервные угодья, пастбища, ухоженные земли с деревнями и селами! И приходят с мечами и отбирают земли, называют их своими, и примучивают нас, и закабаляют нас долгами! Там, где не берет сила, отнимают наши пашни за долги, гнут нас большими резами! И бредем мы, убогие, от села к селу, кормясь работой, попадаем в закупы, рядовичи, становимся холопами. И уже не свободные мы люди, а рабы, и господа наши что хотят, то и делают с нами! Карают нас побоями и штрафами, обращают в полное холопство за бегство от хозяина, княжеские и боярские тиуны и ратайные старосты для нас подлинные бичи господни!
Потом прибежали княжеские люди с Подола, рассказали, что только что там, внизу, холопы растерзали новгородского епископа Стефана, который пытался унять их, и теперь весь Подол двинулся на Гору, к святой Софии.
А гул, идущий снизу, все нарастал, и вот уже новые людские толпы прорываются через Подольские ворота и бегут мимо Ярославова дворца, через Софийские ворота во Владимиров город, ко двору ненавистного Коснячко, а с другой стороны, от слобод кожемяков и гончаров, такие же толпы растекаются по улицам старого города.
Никогда позднее Владимир не забывал этого страшного вида разбушевавшейся теперь толпы, ее грозную, всеподавляющую силу. Он видел, как Киев становился игрушкой черни, и в эти мгновения ни власть, ни деньги, ни сила не были в состоянии одолеть этих людей.
Двор тысяцкого был окружен. Мрачно смотрели на людей безлюдные дубовые стены, накрепко запертые ворота.
«На вече воеводу!» — завопила толпа, и люди пошли на приступ. Враз были разбиты в щепы топорами тяжелые ворота, и толпа ворвалась в Коснячков двор. В палатах, на переходах, в сенях стояли испуганные воеводские люди, но самого тысяцкого в хоромах не было. При первых вестях о возмущении Подола он с сыном о двух конях ускакал из Киева в Чернигов.
Люди пошли по палатам. В несколько мгновений Коснячков двор был разграблен. Тащили посуду, ковры, всякое рухло, еству из погребов и медуш, разъяренные Коснячковы холопы разбили даже изразцы, которыми были выложены стены гридницы.
Оттуда толпа двинулась ко двору Брячислава, где сидели в погребах люди, брошенные туда тысяцким еще перед уходом на Альту. Другие побежали к Ярославову дворцу, где укрылись князья, Владимир видел, как возбужденные люди окружили Ярославов дворец и потребовали, чтобы к ним вышел великий князь Изяслав.
Великий князь заперся в сенях с дружиной и находился в мучительных колебаниях. Боярин Тука советовал ему: «Видишь, князь, взвыли люди, пошли-ка дружинников постеречь Всеслава, как бы не было худа». И тут же на великокняжеский двор ворвалась другая толпа, ведомая освобожденными из погребов узниками.
Княжеский двор превратился в кипящий котел. Люди кричали все враз, размахивали руками, и поначалу казалось, что криком дело и кончится, но среди этого шума и неразберихи все ощутимее звучала какая-то нервная струна, стягивающая людей воедино, превращающая их в грозную силу.
Изяслав продолжал колебаться. Всеволод стоял рядом с ним и с беспокойством смотрел на гудящую толпу. Владимир и его двоюродные братья — Изяславичи — Мстислав и Святополк стояли у другого оконца.
Владимир всматривался в эти горящие гневом глаза, всклокоченные волосы, жилистые, темные от работы руки людей, в их холщовые рубахи и порты, и, виденные сотни, а может быть, и тысячи раз, сегодня они вставали перед ним в новом свете — не робкими просителями, не униженными торговцами своих изделий, не покорными холопами, а подлинными хозяевами этого мира, этого города, этой площади и всего сущего. И сегодня, в свои неполные пятнадцать лет, он раз и навсегда понял: там, на площади, — враги, враги лютые и беспощадные, готовые в дни мятежа извести весь Рюриков корень с боярами и дружинниками, с церковниками и богатыми купцами.
Дружинники подступали к великому князю: «Видишь, Князь, се зло есть, пошли нас к Всеславу, еще есть время, мы подзовем его лестью к оконцу, пронзим мечами. Не будет тогда у людей за кого стоять, покричат и разойдутся». И снова колебался князь. Нет. Убить брата — это было выше его сил. Святослав, наверное, не моргнув глазом, переступил бы эту грань.
А толпа уже отхлынула от княжеского дворца и бросилась к порубу, где томился Всеслав. И вот уже взломаны двери, и Всеслав, чародей, такой же мрачный, как всегда, плывет на людских руках к великокняжескому дворцу, а рядом с ним (откуда они взялись здесь?) поло-чане, его близкие дружинники, мстители.
Изяслав метнулся от оконца, на ходу крикнул Всеволоду: «На коней, брат!», бросился вниз. За ним бежали его сыновья, следом Всеволод и Владимир Мономах.
Когда толпа ворвалась в великокняжеский дворец, там оставались лишь женщины. Князья скакали к Михайловским воротам, потом, минуя Софию, по окраинным улицам Ярославова города к Лядским воротам, а оттуда в Берестов.
В Берестове беглецы немного успокоились: здесь их ждали свои люди, здесь они запаслись ествой, питьем. Изяслав с сыновьями уходил отсюда на запад, во владения своего родственника, польского короля Болеслава И, а Всеволод и Владимир, огибая Киев, поскакали на северо-восток. Всеволод хотел найти убежище в землях Святослава, куда еще не дошли половцы, а Владимир уходил в свои северные леса, к Ростову.
На лесной дороге отец с сыном обнялись. «Свидимся ли?» — только и сказал Всеволод и пришпорил коня.
И снова северные леса со всех сторон обступили небольшую дружину Мономаха, сомкнули над ним свои зеленые своды. И снова хмурые вятичи выходили из этих лесов к размытой октябрьскими дождями дороге и молча смотрели на всадников. Порой они не были такими уж молчаливыми — стояли под высокими мрачными елями и выкрикивали свои языческие богохульные слова, грозили князю высоко поднятыми палицами, и тогда в чистой дождевой воде луж отражались их искаженные злобой лица, их грозящие дубины.
Ставка Гордятич хватался за меч, но Мономах успокаивал его: что-то неладное творилось на Руси в эти дни — ив Киеве, и в далеких вятичских лесах. И молодой князь это чувствовал. Для себя он решил еще там, в Киеве, когда увидел эти разъяренные лица холопов, ремесленников, что лучше не доводить людей до крайности, не вызывать их на яростный взрыв и жестокость.
И теперь он спокойно поднимал руку вверх» приветствуя вятичей, словно не замечая их возбуждения и ненависти.
И еще раз он смирил себя, когда в лесу близ вятичской деревни увидел, как волхв совершал над усопшим свою бесовскую тризну, а потом сородичи умершего на глазах князя и его дружины предали по древнему языческому обычаю тело огню. Надо было наказать богохульников, противников Христовой веры, надо было высечь волхва за бесовство, но князь сдержался и здесь: до Ростова еще далеко, а здесь, в этих лесах, молва разносится, быстро, и неизвестно, как ему и его людям могло бы обернуться это нарушение здешних обычаев.
К исходу октября Мономах был уже в Ростове. Закрылись за всадниками тяжелые дубовые ворота крепостной стены, и лишь с этого мгновения и сам князь и его дружина почувствовали себя в безопасности.
Потекло обыденное время.
Молодой князь, как и подобало владетелю пусть небольшого, но собственного стола, занимался хозяйством — расширял княжескую пашню, затевал постройку новых амбаров, медуш, следил за исправным поступлением от смердов, разных зависимых людей хлеба и мяса, яиц и ягод, прочих съестных припасов, посылал своих вирников за данью в окрестные села и деревни, но наказывал им не задирать народ, не вызывать его на свару. А прочее время судил провинившихся, отстаивал молебны в местном деревянном храме, охотился. И все же мысли все чаще и чаще возвращались к Киеву и большим общерусским делам. Мономах уже вкусил от плода междукняжеской игры. Тогда многое ему казалось в этой игре противным разуму и сердцу человека, а теперь, по прошествии времени, он вдруг почувствовал, что месяцы, проведенные им в походах по полоцкой земле, в сражениях и переговорах с Всеславом, среди сумасшедших интриг Святослава и хитросплетений киевского общения, оставили глубокий след в его душе, и ему словно не хватало чего-то. В зимние дни он порой задумчиво бродил по своим деревянным хоромам. От отделанных изразцами печей шел теплый дух, сквозь затянутые ледком оконца бил ослепительный солнечный свет, он смотрел в них и видел все ту же картину: бурую крепостную стену, за ней — снежное поле, и дальше черную кромку непроходимого леса. А дальше, дальше… шли дороги на Смоленск, Полоцк, Киев, Чернигов, на его милый Переяславль…
И неизвестно, что происходит сейчас в русских землях, за кем стоят княжеские столы, где обретается отец.
В ноябре в Ростов пришел гонец из Чернигова. Всеволод посылал весть. Весь вечер просидел Владимир с гонцом, выпытывая у него все новые и новые вести о делах в русских землях, и мало утешительного узнал он.
В Киеве народ объявил князем Всеслава и на руках отнес его к княжескому крыльцу. Киевская голь со смехом и радостью тащила с княжеского двора золотые и серебряные сосуды, дорогие ткани, куньи и бельи меха, бесчисленное множество денежной казны, опустошила княжеские амбары и мед уши. Всю ночь пил и гулял на радостях простой киевский люд. Теперь в старых Ярославовых палатах хозяйничают полоцкие люди, враги Киева.
Изяслав вместе с сыновьями Мстиславом и Святополком ушел к польскому королю Болеславу. Всеволод Ярославич укрылся у своего брата Святослава в Чернигове.
Чуть было не погибла в те дни Русь от половцев. Шарукан Старый, узнав о смятении в Киеве и бесчестье князей, совсем осмелел, и его сторожи появились около самого Чернигова. Новая битва с половцами произошла на реке Снови. Навстречу 12-тысячному войску Шарукана Святослав вывел в поле черниговскую рать, которая насчитывала всего 3 тысячи человек, но руссы дрались отчаянно, их копьеносцы отразили натиск половецкой конницы, а княжеская дружина довершила разгром остального половецкого войска. Передал гонец и слово, с которым обратился Святослав к своим воинам перед боем: «Потягнем, уже нам не лзе камо ся дети». Видимо, тяжко стало Чернигову, если этот хитрец и безразличный ко всему, кроме собственной славы, человек вышел на смертный бой. Половцы бежали в свои пределы через реку Сновь, многие из них потонули в ее осенних водах, иных черниговцы побили и попленили.
Как завороженный слушал Владимир речь гонца. Нет, недаром, видимо, прошел он походами и боями эти два года. В нем загоралось желание вновь взять в руки меч, сесть на коня под воинским стягом. Он уже не помнил ни крови, ни стонов, но остался в его душе восторг при виде бегущего противника, восторг победы.
Шла зима, и не было больше вестей из Чернигова. Лишь заезжие купцы рассказывали, что уже несколько месяцев княжит в Киеве Всеслав, рядит и судит справедливо, и считают люди, что освобождение Всеслава и его вокняжение — это дело честного креста: те, кто преступил крестное целование, понесли тяжкое наказание от бога, лишились земель своих и потерпели многое от поганых. Всеслав же верил в крест, а потому бог и освободил его из поруба и сделал киевским князем.
В середине мая 1069 года в Ростов прискакал гонец из Киева от великого князя Изяслава. Он снова княжил в своем стольном городе и приглашал ростово-суздальского князя на совет. От гонца Мономах узнал о том, что произошло в Киеве весной этого же года.
Изяслав, пробыв несколько месяцев в Польше, вывел оттуда против киевлян войско во главе с польским королем Болеславом. Всеслав с киевской ратью вышел ему навстречу к Белгороду, но ночью, не дожидаясь битвы, бросил киевлян и бежал в свой Полоцк. Говорили, что почуял вещий князь неладное, заподозрил киевлян в неверности, побоялся, что в решающий час отложится от него киевская рать и перейдет на сторону Изяслава.
Оставшись без предводителя, киевляне повернули обратно и учинили совет. В тот же день в Чернигов к Святославу и Всеволоду поспешили киевские гонцы. Они просили князей послать своих людей к Изяславу, известить его, что Киев добром откроет ворота великому князю и повинится перед ним, уговорить Изяслава не водить большого войска, а паче всего ляхов, на город и прийти с малой дружиной и не разорять Киева, помнить, что то город отца его. Если же Изяслав не внемлет просьбе, то горожане грозили сжечь Киев и уйти в Греческую землю.
Князья-братья обещали киевлянам послать гонцов к Изяславу, заступиться за них. А если придет он к Киеву с большим войском, то обещали же двинуться на него войной и отстоять отцов город.
С тех пор расположил к себе сердца киевлян Святослав.
Черниговские послы передали Изяславу речи братьев, великий князь обещал внять просьбе. Он и впрямь отпустил большую часть ляхов домой и пошел на Киев вместе с Болеславом и малой дружиной. А впереди войска выслал своего сына Мстислава. Но пока подошел отец с ляхами, Мстислав учинил в городе жесточайший суд и расправу. Всех киевлян из числа бедноты, чади, которые высекли Всеслава из поруба, Мстислав предал смерти без всякого дознанья. Вместе с этой чадью погибли и невинные. Люди Мстислава учинили сыск и пошли по домам, собирая расхищенное великокняжеское добро. И взвыли киевляне, и пошли на поклон к въезжающему в свой стольный город Изяславу.
Он сел на своем исконном столе, распустил ляхов по округе на покорм, перевел торг с Подола на гору, под свое княжеское око и послал войско против Всеслава. Полоцк был взят, и Мстислав Изяславич сел там князем, а Всеслав сбежал к ко ре лам, которые издавна тянули к Полоцку, и стал там собирать новое войско.
Но прежде чем поутихла Русь, много еще бед пришлось вынести ей. Ляхи начали насильничать над жителями киевской земли, и люди стали их тайно избивать, а вскоре Болеслав с остатками своего отряда ушел на родину.
И вновь князья принялись за дележ Ярославова наследия. Полоцк был отнят у Брячиславича и перешел к старшему сыну киевского князя. Тем самым опустел новгородский стол; пустым издавна стоял и Смоленск, и Яро-славичи, прискакав в Киев, требовали от Изяслава этих почетных русских городов. Вот тогда-то и направился гонец в далекий Ростов за Владимиром Мономахом. Он передал великокняжеский наказ ростовскому князю явиться в Киев для совета. Для какого? Этого гонец не знал. Но, кроме этого, он отдал Владимиру тайную грамоту от отца. Всеволод извещал, чтобы готовился Владимир к смоленскому столу и расставался с Ростовом уже надолго, если не навсегда.
Смоленск! Семнадцатилетний Мономах не мог об этом и мечтать. Он, младший среди всех двоюродных братьев, получит Смоленск, эту сильную крепость на Днепре, в обход Святославичей. Видно, не сошлись в выборе Изяслав и Святослав, и Всеволод сумел предложить им имя Владимира. Тот был далеко, не встревал в княжеские дрязги, был молчалив на людях, вежлив, наблюдателен, никому не успел сделать зла, не подавал и особых надежд… Так, не то князь, не то отрок. На нем и сошлись запалившиеся в споре старшие Ярославичи. Но Святослав выторговал себе Новгород, и туда отправился княжить его старший сын Глеб.
Близкие люди Мономаха с удивлением смотрели, как поспешно, но основательно собирался князь в дорогу. На вопросы он отвечал, что поездка может быть долгой, а цели вызова в Киев вовсе не ясны. Близкие бояре и дружинники больше вопросов не задавали, но собирались в дорогу так же, как князь, — быстро и обстоятельно.
Перед отъездом Владимир обошел небольшой тихий деревянный Ростов. Здесь началось его первое княжение, отсюда он ушел в свой первый поход, сюда же вернулся после битв и народного смятения. Здесь отсиделся в тиши, вдали два спокойных года. И пока он сидел в Ростове, имя его продолжало звучать на Руси. И пусть негромок был этот звук, но он уже пробивался среди прочих княжеских имен, и Мономах понял, что вовсе не обязательно совершать подвиги и выигрывать битвы, шуметь на всю Русь. Уже ушел в небытие громкоголосый князь Ростислав, на грани гибели стоит лихой Всеслав, а из ростовских лесов к смоленскому столу выносит его — юного князя с негромким голосом, спокойным взглядом си-иих глаз.