Мономах хорошо знал, что половцы страшны своим первым ударом, что они долго не могут держаться единым сомкнутым строем и рассыпаются в стороны при упорном сопротивлении, теряют свою страшную силу; потом они отходят назад и либо заманивают врага в ловушку, наводя его на мощную засаду, либо поворачивают * своих коней и вновь наносят противнику тяжелый удар всей конной лавиной. Алтунопа победил угров после того, как завлек их на засаду, но теперь было очевидно, что половцы решили смять руссов всей своей силой. Знал Мономах и о том, что степняки, как это бывало уже не раз в прежних сечах, как это было и на берегу Стугны, вначале бросают в бой конных лучников и те засыпают дружины руссов тучами тяжелых каленых стрел, которые при прямом попадании пробивают русские кольчуги, разносят в щепы легкие щиты всадников, сметают с пути первые ряды руссов; а вслед за лучниками скачет основная половецкая облава с копьями и саблями в руках, со свистящими арканами над головой.
Все это Мономах знал, как понимал и то, что не часто идут половцы вот в такую прямую атаку, не виляя, не заметая следы, не уходя от погони. Отчаяние и страх по-гнали их в бой против руссов, которые навязали им эту сечу вблизи родных веж. И надо было использовать эту редкую возможность.
При первом известии сторожи о приближении половцев руссы остановились и построились в боевой порядок. В челе войска Мономах поставил не дружины киевскую, черниговскую или переяславскую, а пешцев-смердов и ремесленников, собранных с разных городов Руси. Плечом к плечу стояли киевляне и черниговцы, смоляне и ростовцы, переяславцы и полочане. Конные же дружины поставил он на крыльях.
Пешцы приняли на себя удар тяжелой половецкой конницы. И снова, как и день назад, выстояли под градом стрел и конного натиска. Укрывшись за большими, окованными железом щитами, они оберегались от стрел и лишь слышали, как те тяжело били в листы железа, дробили дерево. Когда же половцы подскакали почти вплотную, то пешцы приняли их коней и их самих на копья, задержали передние ряды степняков, нарушили их страшный бег, а когда новые волны всадников все накатывали и накатывали на руссов, прогибая их строй, дробя его, смешивая в большую кучу сражавшихся и своих и чужих, — руссы взялись за топоры. И тут уже половцы смешались окончательно. Они не смогли рассеять пешцев и теперь сами бесцельно крутились по полю. А в это время с крыльев ударили русские конные дружины. Половцы окончательно смешались и повернули вспять, но пешцы их не преследовали, а лишь вновь устроили свои ряды и стали ждать нового натиска половцев, зато конные русские дружины понеслись вдогонку уходящим половцам и быстро стали настигать их. Половецкие кони, вконец уставшие во время сечи, окончательно потеряли свою быстроту. Летописец писал: «И бог вселил ужас великий в половцев, и страх напал на них и трепет от лицезрения русских воинов, и сами они впали в оцепенение, и у коней точно сковало ноги».
А дальше руссы уже добивали сломленного врага, рубили половцев и брали их в полон. В сече было убито двадцать половецких ханов и среди них Уруссоба, Кчия, Арсланопа, Китанопа, Куман, Асупа, Куртх, Ченегрепа, Сурьбан и прочие, а хана Белдюзя дружинники Святополка взяли в плен.
Они привели его к киевскому князю и поставили перед ним. Белдюзь, хотя и был изранен и грязен, без коня и оружия, держался, как и подобает хану, гордо. Глаза его сверкали на смуглом лице, он не боялся за свою участь, так как мог предложить русскому князю много золота, серебра, коней и скота. Откупали ханы и прежде свою жизнь, откупит он ее и сейчас, а там, если будет угодно богам, вернет с помощью сабли, лука и аркана все потерянное. Он так и сказал Святополку через толмача: "Скажи, князь, сколько тебе надобно за меня имения, — все тебе будет дано». Однако Святополк покачал головой: не тот это был поход, чтобы покупать золотом головы врагов. Он только сказал «Отправьте хана к брату Владимиру, пусть он решит его участь», потому что Мономах был во главе руссов в этом походе и руководил в этой битве всем русским войском. При имени Мономаха Белдюзь опустил голову. То было страшное имя для половцев, и он понимал — в сече, где сложили головы многие ханы и многие русские воеводы и дружинники, трудно ждать от противника пощады. И все-таки, когда люди Святополка привели его к Мономаху, Белдюзь повторил свои слова, предложил переяславскому князю много имения. И Мономах, как пишется в летописи, ответил ему: «Это ведь не мы одолели вас, это клятва одолела вас. Ибо сколько раз, дав клятву, вы все-таки воевали Русскую землю? Почему ты не наставлял сыновей своих и род свой не нарушать клятвы, но проливали вы кровь христианскую? Да будет теперь кровь твоя на голове твоей!»
Мономах дал знак своим дружинникам, и те с обнаженными саблями бросились к половецкому хану и изрубили его. И слышали это и видели все русское войско и согнанные к холму, на котором стоял князь, плененные половцы. И ни один мускул при этом не дрогнул на лице Владимира. Он строго, прищурившись смотрел как бы вдаль, голова его была поднята, и апрельский ветер шевелил поредевшие рыжеватые волосы на голове, свободной от боевого шлема. Потом он сказал войску о том, что нынешний день — это великий день и потому надо возрадоваться, потому что избавилась Русь от многих своих врагов и сокрушила их змеиные головы и захватила все их достояние.
Дав воинам немного отдохнуть, Мономах повел войско дальше в степь, туда, где стояли половецкие вежи, где хранилось имение ханов и были их стада и кони. Он с самого начала решил: если победа в битве будет на стороне Руси — идти дальше в самую глубь степи: ведь не ради одного сражения два года он собирал князей, готовил дружины и пешцев, снарядил для них многие ладьи и выбрал для русского войска ради этого новый путь — не через раскисшие после снегов весенние степи, а по днепровской воде до порогов, до переправы на левый берег Днепра у Хортицы. Теперь все, что он задумал, сбывалось, надо было немедля двигаться дальше.
Через один дневной переход, разметая по пути небольшие половецкие сторожи, стоявшие на охране вежей, русское войско пошло по станам, забирая все, что там имелось ценного: брали и шатры с добытком, и челядь; сгоняли в огромные стада овец, верблюдов, скот, коней. Здесь же походя захватили и дружественных половцам печенегов и торков со всем их имением.
И здесь, как и несколько лет назад, руссы освободили от плена своих соплеменников — мужчин, женщин и детей, побранных в разные годы, но особенно после последних выходов половцев в Русь. Их уже приготовили для перегона на юг, на невольничьи рынки Судака и Херсонеса, и теперь воины помогали им сбивать колодки, разрубали арканы, которыми их вязали в длинные цени, и они плакали от счастья, вздымая вверх руки и благословляя судьбу.
С огромным полоном, со многими возами всякого рухла, ковров, золотых и серебряных сосудов, шли руссы назад к Днепру. Следом за войском радостной толпой поспешали освобожденные русские пленники, а следом за ними тянулись захваченные половцы.
Потом был обратный путь по Днепру и вдоль его берега, и вскоре русские города встречали победителей.
Около Переяславля Владимир Мономах попрощался со Святополком, с Давыдом черниговским, с другими князьями. Перед тем как отъехать от них, он сказал немного — о том, что это лишь начало. Свои силы сохранили Шарукан и Боняк, но где они — никто не знает. И потребуется, возможно, не один такой поход, а несколько, чтобы окончательно обезопасить русские земли от набегов степняков. Князья соглашались на все. Успех похода был полный, и молва о славной победе на Сутене шла впереди русского войска. Особое место в этой победе та же молва отводила Мономаху.
А потом был в Переяславле пир на сенях. Разодетые и изукрашенные, собрались в княжеском дворце за большим столом воеводы, бояре, старшие дружинники, во дворе, ближе к княжескому крыльцу были поставлены столы для младшей дружины, а дальше толклись простые вой и весь народ, кто пожелал вместе с Владимиром Мономахом и его сыном Ярополком отпраздновать великую победу. Десятки провар меду, домашняя и дикая птица, всякие овощи, хлебы, сыры, цежи[58] сыто волоклись челядью на столы в корчагах, ведрах, котлах, на сковородах.
На сенях князь угощал приспешников заморскими винами. Сначала слово ко всему народу сказал сам Мономах. Он говорил так, чтобы все люди — и бояре, и дружина, и простые ремесленники, и смерды — понимали, что это их общая победа, что все они отстаивали дело всей Русской земли. Сегодня общей победой, будущей общей борьбой князь старался объединить всех. Потому и шел пир из сеней на княжеский двор, а оттуда на прилегающие улицы.
Время от времени вдоль столов шли княжеские отроки, оделяли простой люд мелкой серебряной монетой, разными княжескими дарами. И много в тот день было роздано добра переяславцам. Пусть помнят великий день, думал Мономах, пусть для каждого из людей его княжества поход в степь будет их собственным кровным делом.
На следующий день праздник продолжался. Мономах затеял большую соколиную охоту и тоже с большим числом людей, с ествой и питьем. А молва уже шла по Руси, как переяславский князь одаривал и благодарил свое войско, весь честной христианский люд за победу над степняками, и слепцы-гусляры уже слагали во славу Мономаха свои песни.
И наступили мирные дни. Донские половцы затихли на долгие годы, и пе было с той стороны выходов ни в 1103-м, ни в 1104-м, ни в 1105 году. За это время отстроились разрушенные и сожженные половцами города и села; теперь смерды выходили в поле уже без оружия и не опасались нежданного появления половчина. Но и в эти мирные годы Мономах не забывал, что живы еще и имеют немало войска ханы Шарукан, Боняк, Старый Аепа и другие, что можно ждать новых выходов на Русь и от донских, и от заднепровских половцев. В своих ссылках гонцами, речами и письмами с братьями Святополком, Давыдом и Олегом Святославичами, со своими сыновьями и сыновцами он постоянно напоминал о том, что настоящая борьба со степью лишь началась, что русская рать лишь прощупала к половецким станам свой первый путь и в будущем необходимо этот путь утверждать и осваивать, и он звал князей готовить дружины, вооружать пешцев, строить ладьи для предстоящих походов и не жалеть на это ни сил, ни денег.
В эти мирные годы старшие князья, будто соперничая друг перед другом, крепили свои кровные узы с западными владыками. В прошлом овдовевший Святополк, сразу же вернувшись из похода в степь, женился на сестре византийского императора Варваре Комниной и тем самым нанес удар Мономаху, издавна гордившемуся родственными узами с константинопольским двором. Закрепил свою дружбу киевский князь и с Венгрией, отправив замуж в угры за королевского сына свою дочь Предславу.
В это же время Мономах сосватал дочь Марию за Льва Диогена, сына бывшего византийского императора Романа Диогена, которого отстранил от власти новый император Алексей Комнин. И теперь снова двоюродные братья находились в портивоборствующих станах. Святополк вынужден был поддерживать Комнинов, а Мономах, помогая своему зятю взойти на императорский престол, должен был содействовать молодому Диогену, который уже начинал объединять вокруг себя всех недовольных Комнинами. Подрос уже Юрий Владимирович, и нужно было думать о жене для него; скоро станут невестами и внучки, дочери Мстислава — Малфрида и Ингеборг, для которых тоже надобно уже сейчас искать мужей среди сыновей западных владык, укрепляя родственные связи Всеволодова дома, готовя будущих союзников для еще неизвестно каких войн.
Настойчиво стремился в эти годы Мономах укрепить ставшие прохладными отношения с Киево-Печерским монастырем. Он хорошо понимал, что любой князь, который не получит поддержку обители, не имеет прочной надежды на всерусское почитание и — кто его знает, как сложится жизнь, — на титул великого князя киевского. А Киев по-прежнему манил Мономаха. Теперь, когда он взял в свои руки борьбу с половцами, повел за собой всех князей, добился впечатляющей победы, которую доброхоты уже связывают с его именем, когда в его твердости и силе убедились люди всех русских городов, в том числе, конечно, и киевляне, ему легче стало теснить Святополка, набирать себе все больше и больше сторонников в Киеве среди и бояр, и дружинников, и клира, и простого люда, для которого он являлся спасителем Русской земли от половцев, хранителем ее единства. И поддержка киево-печерской братии в это время была ох как нужна.
Но не дремал и Святополк: задаривал монастырь, следил за тем, как монах Нестор пишет «Повесть временных лет»: в этой летописи ему, Святополку, было отведено немало страниц и сказано немало добрых слов. А ведь летопись — это слава на будущие времена, и Святополк заботился об этой вечной славе, покупая расположение игумена и видных монахов.
Еще несколько лет назад, накануне похода в степь, уже заложив храм Богородицы в Смоленске, Мономах попытался вернуть утраченные за долгие годы пребывания в Переяславле связи с Печерским монастырем. В 1097 году он поддержал игумена Иоакима против Святополка в то время, когда игумен обличал киевского князя за ослепление Василька Ростиславича. За год до похода в степь, стараясь еще более укрепить свою славу радетеля за всю Русскую землю, почитателя великих русских святынь, Мономах тайно, ночью, чтобы не выставлять напоказ своей набожности, приказал оковать золотом и серебром раку великих русских страстотерпцев Бориса и Глеба в Вышгородской церкви, где лежали их мощи. Когда наутро молящиеся вошли в храм, они увидели великое чудо: еще вчера деревянная, рака блистала золотом и серебром, сияла драгоценным каменьем, в самой середине раки были по серебру вычеканены лица святых мучеников и позолочены. По краям раки стояли золотые же светильники с горевшими в них свечами, отражавшимися тысячами солнц в золоте, серебре, каменье, хрустале.
В тот же день Киев узнал, что всю ночь трудились в Вышгородской церкви люди переяславского князя, и сам Мономах, и все говорили, что, видимо, бог вложил князю в голову такую благоверную мысль, а приспешники Мономаха уже несли весть о деянии князя по другим городам и весям. Тем самым Владимир Всеволодович сделал еще шаг навстречу Печерскому монастырю, высоко чтившему святыни Бориса и Глеба.
Так в большой мирской суете провел эти годы Владимир Мономах. Порой у него уже не было времени остановиться и оглянуться, подумать о жизни и о ее тщете, как он делал когда-то, находя в этих мыслях радость и успокоение. Теперь все в этой жизни бурно перемешивалось — и спасение Руси от страшного врага, и погоня за такой недостижимой для него общерусской властью, и борьба за влияние в окрестных державах, и противоборство с двоюродными братьями.
А поздней осенью 1105 года, как обычно, после возвращения с летовища, дал знать о себе хан Боняк. Он вышел к Зарубнинскому броду, неподалеку от Переяславля, прошел по днепровскому правобереясью сквозь земли дружественных Руси торков и берендеев, ограбил и пожег их городки и станы. Снова выбрал Боняк удобное время — вот уже несколько месяцев киевская рать во главе со Святополковым воеводой, переяславская рать во главе с Ярополком, а также дружины Олега Святославича и полоцкого князя Давыда воевали Минск, где заратился и отказался признавать старших князей Глеб Всеславич Минский.
Боняк лишь краем задел переяславские земли и скорее пришел сюда для того, чтобы посмотреть, как поведут себя русские князья, вступятся ли за своих союзников и успеют ли собрать силы для погони за ним.
Успеть за Боняком на этот раз не удалось. Теперь надо было ждать его на следующий год. Раз Боняк ожил, значит, он будет чинить зло уже постоянно и повсеместно.
В 1106 году половцы вновь прошли по Приднепровью и на этот раз вышли к городку Заречеку. Силами они пришли небольшими, и киевский князь послал против них своих воевод, которые, действуя, как это делал Мономах, обошли половцев сзади, отрезали от степи и тем самым заставили их бросить полон и спасаться бегством.
Два этих выхода, новое появление вблизи русских земель Боняка указывало, что половцы оправились от разгрома на Сутени, сохранили свои силы в других местах. И прав был Мономах, когда после битвы на Сутени предупреждал князей, что смертельное противоборство со степью лишь начинается.
К зиме 1107 года Мономах вновь направился на север в Смоленск, а потом в Ростов в ежегодный объезд своих земель. Во время таких наездов он встречался с княжившими там сыновьями, а также с воеводами, дружинниками, предупреждал их, чтобы были готовы к новому походу, осматривал свои княжеские села и погосты, проверял тиунов и ключников, блюл свое княжеское хозяиство. На этот раз с ним вновь, как и прежде, ехала Гита. Она давно не была в северных городах, не видала старших сыновей, в последнее время сильно болела и теперь, превозмогая себя, решила двинуться с Мономахом в Смоленск.
Владимир отговаривал жену, просил, но она молчаливо и покорно, как в молодости, смотрела на него, и он понимал, что у него и на тридцать третьем году их совместной жизни не было сил противиться этому взгляду, И еще он понимал, что на исходе своей жизни она хочет быть рядом с ним, как в молодые годы.
В Смоленске с приходом зимы Гита стала бледнеть, худеть и таять, и к весне она уже была почти такой же тоненькой и легкой, как и тридцать лет назад, только взгляд ее темных глаз стал тяжелым и исполненным муки. Она не жаловалась и терпеливо переносила боль и по-прежнему внимательно слушала, что ей рассказывал Мономах о мирских делах, держа ее тоненькую в кисти желтую руку, подбадривала и наставляла его. А он смотрел на нее и думал о том, что многое в его жизни принадлежало только ей и детям. Правда, что в жизни его вела княжеская гордость и честь, желание приумножить деяния деда и отца, всепоглощающая жажда власти, которая медленно, но верно с годами пробивала дорогу в его сердце, вытесняя оттуда не без труда все иные помыслы и чувства и холодя ум; правда, что в борьбе с половцами князь стал выразителем надежд не только князей Ярославова корня, но и простых людей Русской земли, которых жгли, грабили, гнали в полон степняки. Но где-то незримо, постоянно он чувствовал, знал, видел, что рядом стояла Гита, стояли сыновья, стояли дочери, для которых он был лучшим на земле князем, лучшим мужем, лучшим отцом, и каждый его успех был и их успехом и, радостью для них. Теперь он смотрел в ее замерзающее лицо, на котором жили лишь одни глаза, и понимал, что вместе с Гитой многое дорогое, горячее, близкое уйдет из его жизни. Но так уж устроен мир: надо жить дальше и нести свою ношу, которую ему уготовила судьба.
Гита умерла за несколько дней перед пасхой, 7 мая 1107 года. Она лежала перед ним успокоенная, и тонкие брови ее немного удивленно, как в молодости, были приподняты вверх.
Здесь же он получил грустную весть о том, что сестра Евпраксия постриглась в монахини. В августе умер ее муж Генрих IV, император Священной Римской империи, и как только Евпраксия узнала об этом, она пришла к Янке в Андреевский монастырь. Никакие уговоры сестры не могли изменить ее решения. Если муж мертв, твердила Евпраксия, она должна принять постриг.
Впоследствии Владимир записал в своем «Поучении»: «И на зиму в Смоленск пошел: из Смоленска после Пасхи вышел; и Юрьева мать умерла».
Эти известия он поместил между двумя другими о страшных набегах половцев Боняка на Русь.
И неизвестно, сколько бы еще времени пробыл Мономах в Смоленске, страшась оторваться от неживой уже Гиты, если бы с юга не пришла грозная весть: на Переяславль снова вышел Боняк. Нужно было возвращаться к мирским делам. Тяжкие потери и прежде не освобождали его от этих дел. На него смотрят его приспешники — бояре и дружинники. Их, своих людей, он должен защитить прежде всего. Должен он спасать и разоряемых смердов и ремесленников, иначе рухнет установленный богом порядок, который ему вручено блюсти на Русской земле. Что станут делать смысленые люди, если половцы изведут всех простых людей…
Из Смоленска он выезжал уже верхом, как в молодости, имея рядом поводных коней. Время не ждало. Одновременно он послал гонцов к братьям и не звал, а уже приказывал им явиться к лету в Переяславль. Он просил передать братьям свои слова, что не о переяславских добытках заботится он, а о благе всей земли и чтобы шли немедля вместе с дружинниками и пешцами, как на Сутень.
Пока Владимир скакал к Переяславлю, Боняк сумел захватить княжеские табуны и отогнал их к своим, вежам* а по пути смел с лица земли села, деревни, погосты, которые попались ему на пути, и угнал в плен людей. Но дальше не стал испытывать судьбу и ушел прочь, не дожидаясь погони за ним переяславского князя.
К середине лета 1107 года в Переяславль подтянулись княжеские дружины со всей Руси. Послушно пришли Святополк киевский, Олег Святославич, который вел с собой дружины черниговскую и новгород-северскую. Снова среди князей был Мстислав, внук Игоря Ярославича. Пришли и два Мономаховых сына с дружинами — Ярополк и Вячеслав. Переяславль наполнился людьми, звоном оружия, весельем.
Мономах ждал очередного выхода половцев: раз Боняк в мае не откочевал на юг — значит, теперь все лето и осень он будет тревожить русские земли, а откуда он появится — никто не знал. Далеко в степь были посланы сторожи, им попадались отдельные мирные кочевья, но самого Боняка и его рать обнаружить не удалось.
Хан объявился со всеми своими силами через некоторое время на Суле у Конятина, начал разорять и жечь гам русские городки. Княжеские дружины бросились от Переяславля за Сулу, сумели догнать часть половцев, когда те уже уходили в степь, и навязали им бой. Половцы отчаянно отбивались, несколько раз переходили в яростные атаки, но в конце концов не выдержали и побежали прочь, потеряв многих своих ханов, обоз и полон.
В начале августа 1107 года они вновь явились на Русь. То было большое объединенное войско ханов Боняка и Шарукана. Шарукан вел с собой уцелевших от разгрома в 1103 году донских половцев, а Боняк — приднепровских, до веж которых еще не доходили русские рати. Вместе с этими главными ханами шли многие иные ханы. Половцы обступили Лубен со всех сторон и пытались взять город приступом, но когда горожане отбились, то пошли по округе, разоряя села и слободы, наполняя свой обоз новыми пленниками. К вечеру одного из дней за Сулой показались русские дружины, которые с ходу, сметая половецкие сторожи, перешли реку вброд и с кликом бросились на половецкое войско.
Удар Мономаха был столь неожиданным и дерзким, а кликнули руссы столь яростно и дружно, что половцы, не вступая в бой и не успев поставить свои стяги, бросились к коням и устремились прочь; другие же, не сумев взять коней, бежали в степь пешие, бросив полон и имение, захваченное в Русской земле. Мономах приказал догонять бежавших и рубить их, уничтожая живую силу половецкой конницы, подсекая тем самым корень будущих набегов, и руссы, кого смогли, — догнали и посекли, а пеших хватали руками и вязали путами.
Руссы гнали половцев до реки Хорола и лишь там перевели дух.
Уже в начале сечи Мономах приказал во что бы то ни стало взять Боняка и Шурукана, послал к их шатрам своих лучших дружинников. Однако оба хана успели ускакать. У самого Хорола руссы догнали и засекли саблями Бонякова брата Таза, захватили в полон хана Сутру и его брата и чуть было не взяли Шарукана, но старый хан и на этот раз сумел отбиться от руссов на самом берегу Хорола, уложив там, на броду, многих своих воинов, прикрывавших его бегство. Весь половецкий обоз снова достался русским князьям, но что это был за обоз: опять награбленное русское добро, пленники, которые тут же, освобожденные, разбрелись по своим волостям. Досталось руссам и великое множество коней, которых бросили степняки в открытом поле.
Эта победа состоялась 12 августа, и в этом году и в следующем снова было тихо: уже не хватало у половцев сил для ежегодного выхода в Русь.
Этой же осенью Мономах и Олег Святославич послали посольства в придонскую степь к ханам. Аепе и другому Аепе, которые вот уже несколько лет после саковского свещания были мирны с русскими князьями. И этим летом они не пошли на Русь с Шаруканом.