Мономах рассказал Святополку о хождении игумена Даниила, о крестоносном рыцарстве, о том, как папа римский, все архиепископы и епископы помогали крестоносцам: в борьбе с неверными, как благословляли их и шли в Иерусалим вместе с войском, помогали деньгами. И в предстоящем походе Мономах предложил брату взять в подмогу святой крест и идти в степь с крестом и попами и тем самым подвигать воинство на мужество и бесстрашие. Когда Святополк стал смеяться, улыбнулся и Мономах, но от своей мысли не отказался. Он пояснил брату, что их крестовый поход в степь придает всему делу особый смысл и слава о нем пойдет по всем русским землям и дальше, до западных стран и до Византии, Рима, дойдет она до Иерусалимского королевства, до короля Болдуина. «Ведь нам, брат, тоже важно, чтобы западные владыки знали и о наших победах над погаными. Будут остерегаться тогда идти к нашим границам и немцы, и ляхи, и твои любезные угры».
Мономах говорил о том, что легче будет поднять в поход и простых людей — смердов и ремесленников, которые чтут церковь и молятся на крест.
— А кроме того, придет случай, крестим половцев, оставим у них своих попов, сделаем их не врагами, а друзьями, как ханов Аепу и другого Аепу. Ведь и Византия через крест находила себе союзников и друзей.
Здесь же, в шатре, перед отъездом в свои города братья на виду у всех своих бояр и воевод обнялись, поцеловались и громко поклялись стоять в походе друг за друга. Оба хорошо понимали, что весть об этом тут же пойдет по Руси, укрепляя в воинстве веру в успех похода и крепость духа.
К концу февраля в Переяславль подошли все рати. Шли в поход Святополк с сыном Ярославом, с киевской дружиной и пешцами, Владимир Мономах с сыновьями Вячеславом, Ярополком, Юрием и девятилетним Андреем, с ними шли переяславская и смоленская дружины и пешцы из всех Мономаховых земель; Давыд Святославич пришел с сыновьями Святославом, Всеволодом, Ростиславом и с сыновьями Олега — Всеволодом, Игорем, Святославом. Шли с ними дружины и пешцы из Чернигова, Новгород-Северского и других подвластных Святославичам городов.
Митрополит Никифор, как и просил Мономах, прислал епископов и попов с крестами, со всей церковной утварью, со всеми ризами, приказал и другим попам храмов Чернигова и Переяславля всячески помогать князьям в этом самом большом для Русской земли походе в степь. Ехал с Мономахом и игумен Даниил, которому переяславский князь наказал составить позднее запись о первом походе в глубь половецкого поля.
Из Переяславля вышли во второе воскресенье великого поста, 26 февраля 1111 года- Уже здесь Мономах постарался и воинству, и всему люду выказать священный смысл похода. Из Епископских ворот попы вынесли крест, а потом мимо креста с пением двинулся весь клир во главе с епископами. Все воины, в том числе и князья, проезжая и проходя мимо креста, получали благословение переяславского владыки и долго еще, целых одиннадцать верст, до реки Альты впереди ратей шли церковные люди.
На Альте войско остановилось, отдыхало. Здесь князья дождались дружины из других мест и затем уже двинулись в сторону Сулы. Перейдя реку, миновав городок Воин, 3 марта рати вышли на Сулу, за пять дней пройдя 138 верст. Дружинники двигались по тридцать верст в день, пешцы при этом заметно поотстали. С войском шел большой санный обоз. В санях везли брони, копья и щиты, котлы для пищи, еству и питье. Сидели на санях и попы.
Уже на подходе к Суле воины стали снимать теплую одежду. С юго-запада подули теплые ветры, небо очистилось от серых низких туч, и на высоком синем небе засияло жаркое весеннее солнце. За день-два снега осели, наполнились водой, потом повсеместно стали проглядывать черные прогалины. Лошади выбивались из сил, таща по черной грязи груженые сани. По этой тяжелой дороге от Сулы до Хорола войско прошло двадцать восемь верст за один день.
На Хороле Мономах приказал пометать сани, распрячь лошадей и перегрузить на них всю поклажу. Сделано это было быстро, и рати задержались ради этого разве что на час или два.
После перехода Хорола князья вышли уже в дикое поле — там не было ни русских крепостей, ни поселений, здесь шли ничьи владения — кончалась Русская земля, по земля половецкая еще не начиналась. Тридцать восемь верст от Хорола до реки Псел прошли облегченно, без саней, за один переход и 5 марта подошли к Пселу.
Дальше войско двинулось на речку Голтву, находящуюся в двадцати верстах, и там передовые дружины остановились, так как нужно было подождать всех воинов: пешцы не поспевали за конными дружинами и вновь значительно поотстали, а Мономах, как и во время прежнего победоносного похода 1103 года, во многом уповал на пешцев и полагал, что только они способны выдержать удар тяжелой половецкой конницы.
Наконец все собрались на Голтве и уже вместе двинулись по направлению к Ворскле.
Мономах на этот раз выбрал этот путь, зная, что на Ворскле есть удобные броды, но самое главное — оттуда войско уходило бы в половецкую степь, не имея около себя густых лесов и дубрав, где бы половцы могли спрятать большую засаду и неожиданно ударить на руссов в то время, когда их брони и щиты были еще в обозе.
Несколько раз Мономах в сопровождении малой дружины выезжал в степь проверить русские сторожи. Те двигались впереди на полперехода, держались скрытно, небольшие сторожи были выдвинуты еще дальше вперед, чтобы загодя обнаружить половецкое войско; вся степь теперь была под неусыпным вниманием руссов вплоть до самого Донца.
7 марта войско вышло на берег Ворсклы, пройдя за один переход от Голтвы тридцать шесть верст. Позади осталось уже десять дней пути и 254 версты по весенней расплывающейся дороге.
Здесь, на Ворскле, перед выходом в глубь половецкого поля Мономах опять обратился к кресту. Попы воздвигли на холме большой деревянный крест, украшенный золотом и серебром, и князья целовали его на глазах всего воинства, а потом рати прошли мимо него, благословляемые попами. Многие воины прослезились, видя, как Святополк, непобедимый Мономах и иные князья стоят коленопреклоненно перед крестом и молятся о победе русского воинства над неверными.
После Ворсклы пошли многие малые речки, которые войско переходило с ходу, не останавливаясь. Сто пятьдесят верст от Ворсклы до Донца русские рати покрыли за шесть дней и к 14 марта вышли к Донцу. Это был край тех мест, куда, идя южным путем, в 1103 году доходил сам Мономах и где разбил половецкую рать Дмитр Иворович. Но ныне в этих краях было пусто. После появления на Донце руссов здешние половцы откочевали к Дону, лишь кое-где стояли их небольшие станы, которые при приближении руссов тут же снимались с места и уходили еще дальше, в глубь поля, где стояла половецкая столица, называемая Шарукань, по имени хана Шарукана. Он уже многие годы правил в Донском краю и с годами свой главный город половцы стали называть его именем, как другой городок донских половцев назывался Сугров, в честь хана Сугры, которого вместе с братом русские князья пленили в 1107 году на берегу реки Хорол. Хана уже не было, а городок по-прежнему еще носил его имя.
Теперь сторожи все чаще доносили Мономаху о том, что поблизости постоянно появляются половецкие наездники, следят за русскими сторожами, выявляют путь всего русского войска.
Мономах последние дни не сходил с коня. Половецкая рать могла появиться в любое время, и степняки не должны были застать руссов врасплох. Шарукан враг хитрый, опасный и бесстрашный, и кто знает, на что может решиться он вблизи своих станов и городков, откуда нанесет удар.
Долгий и тяжелый путь не прошел для Мономаха бесследно. В свои 58 лет он быстро стал уставать, порой держался в седле через силу, но воины, не только переяславские, но и киевские, и черниговские, и иных городов, постоянно видели его перед собой — по прежнему стройного, ладно сидящего в седле, с ободряющей веселой усмешкой на губах, обращенной к дружинникам и пешцам. Воины видели его и в сторожевом полку, и у отставших пешцев, ночами он выходил из шатра и шел к кострам, вокруг которых, дремля, согревались воины. Он по-прежнему говорил, не возвышая голоса, мягко улыбался, и этот негромкий голос, спокойную, мягкую улыбку воины за долгие годы совместных походов с князем считали своей, относящейся только к ним, боевым товарищам. И только немногие, близкие к нему люди знали, какой ценой, каким огромным внутренним напряжением сил достигается это спокойствие и эта приветливость князя, несмотря на видимые и невидимые трудности.
Вот и сейчас. Войско остановилось на Донце для небольшого отдыха. Воины запалили костры, достали хлеб, и мясо, и питье. Вслед за дружинниками подтягивались пешцы. Мономах слез с коня, разогнул затекшие от долгой тридцативерстной дороги руки, ноги и спину. Подумал, что действительно другие наступили времена, теперь, как прежде, он уже не сможет за один день от заутрени до вечерни доехать от Чернигова до Киева. Пока дружинники ставили княжеский шатер, он пошел от костра к костру, заговаривая с людьми, отвечая им, улыбаясь.
Около одного из костров, где сидели его, переяславские, пешцы, князь остановился. Воины встали, радостно приветствуя князя. Мономах посадил их, присмотрелся к крайнему пешцу, заросшему светло-русой бородой.
— А уж не ты ли гнал говяда под Переяславлем, когда я тебя встретил близ дубравы?
— Я, князь, — отвечал Синко.
— Ну как, до сих пор в поле носишь с собой и лук, и стрелы, и топор?
— Нет, князь, со времени твоего последнего похода в степь в 1103 году живем мы мирно, но вот в прошлом году снова Шарукановы люди все забрали, и дом спалили, и говяда того увели, хотя и был он уже стар.
— Терпи, — сказал Мономах, — может быть, завтра навеки покончим мы с половцами, возьмем Шарукана, как уже взяли многих ханов. А говяда тебе добудем нового.
В этот день полки облачились в брони, закрыли головы боевыми шишаками, поразобрали из обоза щиты и копья. Здесь же Мономах изрядил войско к бою, определил чело, крылья — полки правой и левой руки, дал наказ воеводам, а также тысяцким, которые поведут в бой пешцев.
Теперь войско подвигалось медленно, уже боевым строем. Впереди шел сторожевой полк, потом тремя потоками конные дружины, сзади же шли пешцы, которым надлежало при появлении половцев выдвигаться вперед и стоять в челе войска, принимая на себя первый их удар.
Но проходил час за часом, далеко сзади остался Донец; к вечеру сторожи донесли, что впереди виднеется город Шарукань — половецкая столица. Войско изготовилось к бою, но половцы так и не появились, а вскоре русские воины впервые в своей жизни увидели город, откуда начинались многие половецкие выходы в Русь, куда гнали русских пленников, сгоняли захваченный скот, свозили имение. Руссы смотрели во все глаза, но так и не увидели настоящего города: стояли сотни кибиток, глинобитных домов, шатров, и все это нестройное степное селение было опоясано невысоким земляным валом, который, видимо, и был предназначен для того, чтобы охранить Шарукань от единого конного набега соплеменников. Здесь, в далекой степи, за десятками рек и речек, Шарукан опасался лишь своих братьев — половецких ханов, русские же рати никогда не являлись в здешние места, и их половцы не принимали в расчет. Теперь же город лежал, по сути, беззащитным перед русскими воинами — большими умельцами брать и не такие валы, а настоящие, рубленные из дерева и даже сложенные из камня детинцы.
Русское войско подошло почти вплотную к стенам города. Было очевидно, что Шарукана и всего его конного войска в городе нет, а будут ли защищать этот вал горожане и если будут, то как они это станут делать, — было совершенно неясно.
После короткого свещания с князьями Мономах, которому после Переяславля братья отдали руководство всем русским войском, приказал полкам готовиться к приступу, а поначалу вперед выдвинул попов. Полки приближались к городскому валу, а впереди воинов, одетые в ризы, с крестами над головами, шли священнослужители и пели тропари и кондаки честного креста и канун богородицы.
Перед этим на свещании Мономах сказал братьям, что в Шарукане, как рассказывали сами половцы, жившие в Переяславле, и торки, и заезжие торговые люди, живет много русских людей, не пленных, а либо пришедших сюда в давние времена добровольно, либо челяди, бывшей в услужении ханов, много здесь и христиан, и пусть священное пение напомнит им о родине, о родных святынях, возбудит их дух, пусть возьмутся русские люди, все тамошние христиане за оружие.
С городского вала замахали руками, подали знак, и Мономах приказал войску остановиться и пропустить к нему послов из Шаруканя.
…Они сидели на боевых конях, в боевом же облачении — бронях, сияющих шлемах, каждый под своим стягом — русские князья Святополк, Владимир Мономах, Давыд Святославич; сзади обретались их дети и сыновцы, справа и слева теснились дружины, а дальше выглядывали пешцы. А перед князьями в глубоком земном поклоне склонились видные жители Шаруканя, держа в руках чаши с вином и рыбу на огромных серебряных блюдах. Это означало, что половцы сдают город на милость русским и просят пощады, умоляют не разорять город и пе жечь его в отместку за все те жестокости, которые совершили они, половцы, в русских землях; откуп же дадут, какой русские князья им укажут.
Все ликовало в душе переяславского князя. Наконец-то после долгих лет нескончаемых погонь за уводящими полон половцами, бесконечных страхов перед их выходами, нескончаемых зажженных ими пожаров, истребления городов и сел, стонов смердов и ремесленников, бессильной ярости боярства и дружинников, терявших с приходами степняков своих зависимых людей, свои годами скопленные богатства, — он и его братья, сыновья и сыновцы стоят в середине половецкой земли между Донцом и Доном, и жители Шарукановой столицы сгибаются перед ними, отдавая город в руки руссов. И за этим поклоном виделись ему десятки прошлых битв, многие миры, вечные на словах, назавтра уже нарушаемые, схватки между самими русскими князьями, становившимися игрушкой в руках половецких ханов, и уговоры, уговоры без конца — и Святополка, и Давыда, и Олега, и иных князей, и предательские удары в спину Ростиславичей, Давыда Игоревича, Всеслава Полоцкого и снова пожарища и погони…
Он не чувствовал за своими плечами 58 лет, сегодня его душа ликовала с такой же силой, как в юности, в пору первых одержанных побед, первых ободряющих слов отца.
Мономах выпрямился в седле, нахмурился, приподняв голову, взгляд его прищуренных глаз был устремлен ку-да-то вдаль, поверх шатров и крыш Шаруканя, его округлое лицо словно окаменело, подбородок потяжелел, а голос стал жестким и державным. Мономах приказывал жителям сдать все оружие, отогнать в русский стан коней, отпустить немедля всех русских пленников, а также пленных торков, берендеев и людей иных земель, кто захочет быть свободным и уйти с Русью. А для войска он просил все золото и паволоки, что есть в домах, все ценное имение, взамен же обещал жизнь и жилища…
Половецкие послы толкли сапогами грязь перед Мономаховым конем, снова и снова кланялись русскому князю.
Это было 19 марта 1111 года.
Войско оставалось в Шарукане одну ночь, а уже на следующий день двинулось еще дальше к Дону, к другому половецкому городу Сугрову, находившемуся в 88 верстах от Шаруканя. Перед подходом к городу русские князья выслали к горожанам своих послов с предложением о сдаче, но половцы отказали и решили биться. Они велели передать Мономаху, что отомстят ему и братьям за смерть своего хана и здесь, на Дону, он испьет свою смертную чашу.
Сугров был укреплен посильнее Шаруканя: земляной вал здесь был выше, а поверху вала стояло воткнутое остриями вверх колье.
Со всех сторон русское войско обступила Сугров, но на приступ не пошло, начали метать в город со своих подвижных веж всякий огненный припас и стрелы с горящими смоляными наконечниками. Деревянный Сугров зажегся быстро, запылало и колье на земляном валу, высушенное и прокаленное жарким весенним солнцем. Половцы не умели так, как русские, отбивать приступы и тушить пожары, да и воды в городе было мало — всего несколько колодцев для питья. Половецкие воины метались среди горящих домов и кибиток, сбились с вала, который стоял, окутанный клубами дыма. Но руссы не спешили, и лишь когда весь Сугров занялся огнем, они таранами высадили городские ворота и, разметав около них кучу половцев, ворвались в город.
Сеча продолжалась уже среди огня и дыма, русские князья приказали пленных не брать и уничтожить всех половецких воинов, кого увидят с оружием в руках: Мономах хотел надолго выбить колено Хана Сугра из общеполовецких воинских сил, чтобы никогда более это хищное степное гнездо не выплескивало на Русь свои конные рати.
Все имение, что сохранилось после пожара, руссы побрали в свой обоз и, отойдя, оставили город в пожарищах и развалинах. Остаток дня и весь следующий день русское войско устраивалось, хоронило убитых, отправляло сильно пораненных воинов назад в Русь; остальные отдыхали, залечивали свор раны, исправляли брони и щиты, брали себе взамен сломанных новые щиты и копья, топоры, мечи, сабли.
Затем, обходя сгоревший Сугров, русские полки двинулись к Дону и через полперехода были уже на его берегу.
Тих и пустынен был берег Дона, вода в низких травянистых берегах текла светлая и чистая. Сначала вдалеке блеснул он небольшой серебряной полоской, потом, уже ближе, поразил своей красивой плавной излучиной. Красив был Днепр своим быстрым потоком, своими береговыми кручами, шумными порогами, красив был и Дон своим покоем и мирным привольным течением. Не верилось, что здесь, на этих спокойных берегах, десятилетиями зарождались страшные половецкие походы, опустошавшие Русь, иссушавшие душу русского народа.
С негромким гулом русское войско подошло к самому берегу Дона и встало на его берегу. Теперь все смотрели на князей.