Однако, если бы мужи только роптали да упрекали, еще полбеды. Самые нетерпеливые из них складывали к ногам княгини свои мечи, виновато кланялись и уходили из дружины. Обычай не препятствовал этому. Служба в дружине — дело добровольное, свободный муж в перерыве между войнами волен сменить князя. Уходили и поодиночке, целыми ратями, благо новому греческому царю Константину Багрянородному без конца требовались воины. Византийская империя поглощала всех способных носить оружие, согласных продать свою кровь за золото и нарядные одежды.
Потом до Киева доходили будоражившие завистливое воображение слухи о подвигах бывших Ольгиных дружинников и приобретенных ими на войне богатствах. Шестьсот двадцать девять русских дружинников на девяти ладьях плавали вместе с греками на зеленый остров Крит… Русские и варяги доблестно сражались у крепости ал-Хадас с быстрыми всадниками сирийского эмира Сайв-ад-дауда… Светловолосые и голубоглазые воины в золоченых панцирях стояли в залах и галереях императорского дворца в Константинополе, и им доверяли больше, чем коренным византийцам…
Казалось, даже боги были против княгини Ольги. Зловещие идолы — громовержца Перуна, неукротимого ветряного Стрибога, пугающего своей непонятностью Симирьгла — угрюмо стояли на опустевшем капище. Если не было войны — не было и жертвенных костров, не лилась на камни горячая кровь священных животных и птиц, не кружились в пляске волхвы, заклинавшие богов защитить воинов от вражеских копий и стрел. Скучно было богам, скучно было волхвам. Волхвы предупреждали, что боги недовольны тишиной…
Ольга не любила киевских богов. Они казались ей мрачными, жестокими, корыстными, отдающими милость свою за кровавые жертвоприношения.
На родине, во Пскове, боги были проще и понятнее. Псковичи поклонялись воде, приписывая ей живительную силу, омывали в речных водах тела свои и складывали у журчащих ключей скромные дары, плоды земли и леса. Поклонялись огню, очищавшему человека от дурных мыслей и прогонявшему злых духов. Почитали землю-кормилицу, первооснову всего живущего, и клялись матерью сырой землей на суде, а согрешив, просили у нее прощенья. Почитали священных животных: коня, медведя, кабана, тура, покровителя урожая’— козла. Считали березу чистым и чудодейственным деревом, и девушки-невесты поверяли березе свои нехитрые тайны. Но пуще всего псковичи почитали предков, ставили для домового деда, незримо обитавшего в избе, отдельную чашу, никогда не забывая наполнить ее. Маленьким, вырезанным из березы идолам можно было пожаловаться на неудачу, попросить у них помощи. Можно было отблагодарить идолов, намазав губы маслом или медом, а можно было и наказать за упрямство — высечь прутиком или бросить под лавку в темный угол. Легко было жить с такими богами, не угнетали они человека…
Но детские боги не могли теперь помочь княгине Ольге. Они равно приветливо относились и к боярину и к смерду, и каждый мог надеяться на их милость, определяемую не знатностью и богатством человека, но лишь скромными жертвоприношениями. Те языческие боги не разделяли людей на богатых и бедных, на властелинов и рабов. Они не требовали безоговорочного подчинения младших старшим, не освящали своей божественной волей власть избранных над остальными людьми.
Но уже была в Киеве и другая вера — христианская. Эту веру проповедовал в церкви Ильи грек Григорий, и немало мужей из дружины Ольги внимало его проповедям.
Сама Ольга не ходила в церковь, однако со священником Григорием беседовала охотно и подолгу. Приятным собеседником был грек: ненавязчивым, уважительным, мягким. Разговаривая с Григорием, княгиня Ольга всегда чувствовала свое превосходство, и это превосходство неизменно подчеркивалось медоречивым греком. «Несть власти, аще не от бога!» — повторял грек, и Ольге казалось, что эта христианская заповедь полезна для государства. Не без колебаний она решила принять новую веру. Пышное посольство отправилось в Константинополь.
«Архонтессу руссов», как называли греки киевскую княгиню, встретили с большим почетом. Сам император Константин Багрянородный неоднократно беседовал с ней, а императрица приглашала в свои личные покои, куда допускались только избранные. Обряд крещения совершил патриарх Феофилакт, напутствовав Ольгу добрыми словами: «Благословят тебя потомки в грядущих поколениях твоих внуков!»
Не был ли преувеличением столь пышный прием? Могла ли княгиня вызвать такой интерес императорского двора? Да, наша древняя история выделила целую плеяду русских княгинь, игравших видную роль в политической жизни.
Дочь киевского князя Ярослава Мудрого Анна была королевой Франции. Княгиня Евпраксия Всеволодовна — императрица Германии. Она выступала на церковных соборах, в Констанце и в Пьяченце, где решалась судьба германской короны. Внучка князя Владимира Мономаха была советницей своего мужа, датского принца Кнута Лаварда. Русская княгиня Ефросинья Мстиславна была королевой Венгрии. Русская княгиня Янка-Анна Всеволодовна «правила» посольство в Византию. Вдова великого князя Романа Мстиславовича Анна встречалась с венгерским королем, заключала мирные договоры с литовскими князьями.
Но Ольгу больше интересовало, как отнесется к принятию христианства ее сын Святослав, бояре и старшие дружинники.
Что она, Ольга, привезет из Царьграда? Крест на шее, дареное золотое блюдо да прежнего священника Григория, которого люди в Киеве не больно-то уважают. Не маловато ли?..
Но главное разочарование ожидало Ольгу впереди, когда она встретилась с сыном. Святослав внешне почтительно слушал восхищенные рассказы матери о великолепии царьградского двора, о великой чести, возданной русскому посольству, о мудрости и праведной жизни патриарха Феофилакта. Однако в спокойных синих глазах сына Ольге то и дело чудилась усмешка, как будто все, чем она восхищалась, казалось Святославу мелким, суетным, недостойным внимания воина.
А он уже был воином, князь Святослав! И дело заключалось не только в том, что пятнадцатилетний юноша выглядел почти взрослым мужем, что кольчуга плотно облегала его выпуклую грудь, а крепкие руки уверенно держали рукоятку тяжелого боевого меча, — князь Святослав уже привык повелевать, и не только своей дружиной сверстников, но и знатными мужами, и те признавали его право повелевать, как повелевал когда-то старшей дружиной его отец Игорь Старый.
Ольга почувствовала, что, руководя сыном до его возмужалости и совершеннолетия, еще и сейчас не наступившего, она незаметно для себя обходила главное в его жизни — предназначение воина. Она обошла эту сторону жизни мальчика, и нашлись другие учителя, которые ходили с ним в походы на окраинные племена, сопровождали судовые караваны сквозь печенежские степи, сражались мечами в потешных боях, как со взрослым. И князь Святослав давно привык смотреть на все глазами своих наставников-воинов, и бесконечно далекими кажутся ему заботы Ольги. Святослав поверил, что государство держится лишь княжеским мечом, и никакие доводы уже не могут поколебать этой веры…
Святославу уже нельзя было навязать материнскую волю, как случалось в детстве, потому что он был почти взрослым, потому что он сам почувствовал сладость власти, а главное, потому, что за ним стояла дружина — все эти шумные, бряцающие оружием, жаждущие добычи и безрассудно отважные мужи, которым мирные годы казались потерянным временем, а война — единственно достойным занятием, которые без конца повторяли сказания о подвигах предков и звали молодого князя на этот опасный путь. Ольга чувствовала свое бессилие перед этим мужским братством, которое затягивало даже преданных ей людей: кормильца Асмуда, Искусеви, Добрыню, старых бояр вышгородского двора.
Ольга понимала, что упущенного не воротишь, но все же пыталась переубедить князя, произносила с дрожью в голосе, с показным ликованьем:
— Крестись, сын мой! Я познала бога — и радуюсь! Если и ты познаешь — тоже станешь радоваться!
— Чем плохи наши старые боги? — спокойно возражал Святослав. — Перун дарует нам победы, Даждь-бог — солнечное тепло и урожаи злаков, скотий бог Волос заботится о дружинных конях, чтобы они не уставали в походах. А единый греческий бог не способен помочь даже своему царю. Не потому ли царь просит у тебя воинов?
Если Ольга продолжала настаивать, Святослав цедил сквозь зубы — неохотно, отстраняюще:
— Как мне одному принять греческую веру? А дружина моя станет насмехаться…
И это было все!
Правда, Святослав открыто не препятствовал тем из мужей, кто собирался креститься, но презрительный и насмешливый взгляд князя, будто нечаянно указанное чашником место на пиру в отдалении от княжеского кресла, странная забывчивость тиуна, проехавшего со столовыми запасами мимо двора дружинника-христианина и свернувшего во двор дружинника-язычника, предостерегали умеющих видеть. Христиан в Киеве почти не прибавлялось.
Деятельную Ольгу не утешали слова христианского смирения, подсказанные священником Григорием, хотя повторяла они эти слова довольно часто: «Да будет воля божья. Если захочет бог помиловать род мой и народ русский, то вложит им в сердце то же желание обратиться к богу, что даровал мне…»
А вскоре заботы о вере отодвинулись куда-то далеко-далеко: препятствия, чинимые хазарами восточной торговле, становились разорительными для купцов. Пришло время освободить от хазарской дани вятичей, которые еще не признавали власть Киева, и объединить их с другими славянскими племенами. Выход был один: война с Хазарским каганатом. Бояре и княжие мужи все чаще заговаривали о походе.
Княгиня Ольга не пресекала воинственных речей. Ею овладело какое-то странное равнодушие. Полоса неудач подломила гордую княгиню. Власть уплывала из рук. Святослав был уже не отроком, но мужем. Ольга женила его на дочери знатного киевского боярина, и уже появились первые внуки — Ярополк и Олег. Они жили в Вышгороде, под присмотром княгини Ольги, а князь Святослав остался в Киеве, среди своих мужей-дружинников. К своей молодой жене он наезжал не чаще, чем когда-то Игорь к княгине Ольге, весь был в чужих и непонятных матери дружинных делах, и в его разговорах с Ольгой порой проглядывала обидная снисходительность.
Заканчивался 963 год, последний год несовершеннолетия князя Святослава. Люди ждали каких-то перемен, ибо прежнее спокойное княжение многим казалось топтанием на месте.
О славных ратных потехах и доблести молодого князя в Киеве знали все, любовались и восхищались Святославом. На киевском княжеском дворе подрастал истинный полководец. Но каким он станет правителем, когда окончательно сменит княгиню Ольгу?
Замысел хазарского похода князя Святослава поражает зрелостью и стратегической широтой. В цепи враждебных государств, окружавших Древнюю Русь, было найдено самое слабое звено, изолированное недоброжелательством соседей, разъедаемое внутренней ржавчиной.
О том, что пора сбить хазарский замок с волжских ворот торговли с Востоком, говорили уже давно. Теперь же разгром Хазарского каганата становился для Руси насущной необходимостью. Великое движение киевских князей на окраины славянских земель замедлилось, споткнувшись на вятичском пороге. И не в упрямстве вятичских старейшин заключалась причина: вятичи, населявшие лесистое междуречье Оки и Волги, продолжали платить дань хазарам, и чтобы поставить их под власть стольного Киева, нужно было сначала сбросить с вятичей хазарское ярмо. Дорога в вятичскую землю пролегала через хазарскую столицу Итиль…
Для множества людей, населявших соседствующие с Хазарским каганатом земли, Итиль был жестоким городом.
Сюда их приводили хазары в оковах и на невольничьих рынках продавали, как скот, мусульманским и иудейским купцам.
Сюда на скрипучих двухколесных телегах и в перегруженных, осевших в воду до края бортов судах привозили дани, собранные с подвластных хазарам народов безжалостными тадунами.[15]
Отсюда вырывались хищные ватаги хазарских наездников и, прокравшись по оврагам и долинам степных речек, обрушивались огнем и мечом на беззащитные земледельческие поселения.
Опасность, угрожавшая со стороны Итиля, казалась соседям вечной и неизбывной, и только немногие, самые мудрые, догадывались, что сама Хазария больна, тяжело больна. Награбленное чужое богатство придавало ей пышный блеск, но не исцеляло внутренние недуги. Так порой под драгоценными одеждами знатного человека скрываются неизлечимые язвы…
Потом, после гибели Хазарии, люди станут думать, когда она покатилась к упадку, будут искать причины этого упадка внутри и вне ее.
Может, упадок Хазарии начался в восьмом столетии, когда на нее обрушилось арабское нашествие?
В Хазарию вторглась стодвадцатитысячная армия Мервана, двоюродного брата арабского халифа. Каган, правитель Хазарии, бежал на север, к Уральским горам, а арабская конница устремилась следом за ним, сея смерть и разрушения. Кагану пришлось смириться перед грозной чужеземной силой. Он согласился принять из рук халифа урезанную власть, стал искать утешения в мусульманской религии. А от гнева разоренного завоевателями народа Каган отгородился копьями и мечами наемной гвардии мусульман-арсиев…
Может быть, ослабляющий удар Хазария получила не извне, а изнутри в девятом столетии, когда против кагана-мусульманина из чуждого тюркского рода Ашина подняли мятеж хазарские беки, полновластные хозяева кочевий, родовых войск и стад?
Могучий и честолюбивый бек Обадий тогда объявил себя царем, а Каган из полновластного ранее правителя превратился в почитаемого чернью, но бессильного затворника кирпичного дворца в городе Итиле, в слабую тень былого величия. Царь Обадий насаждал в Хазарии иудейскую веру, которая еще больше разъединила людей и привела к кровопролитной междоусобной войне…
Может быть, именно новая вера сыграла роковую роль в судьбе Хазарии?
Иудаизм — религия работорговцев, ростовщиков и сектантов-фанатиков — подорвала военную мощь Хазарии, основанную на родовом единстве кочевых орд, разрушила международные связи Хазарии с великими христианскими и мусульманскими державами. Религиозная нетерпимость иудеев, вылившаяся в жестокие преследования христиан, оттолкнула от Хазарии даже ее давнего и заинтересованного союзника — Византийскую империю. Восхищенные послания единоверцев — «иерусалимских изгнанников», рассеявшихся по всей Европе, тешил самолюбие хазарских правителей, по не заменяли дружбы и доверия соседей. Эгоистичным и опасным для самой Хазарии было это восхищение далеких единоверцев. Не в силах оказать даже малейшую реальную помощь Хазарии, иудеи других стран использовали сам факт существования этого «остатка Израилева» для самоутверждения, для опровержения неопровергаемого и унижающего упрека: «У каждого народа есть царства, а у вас нет на земле и следа!» Эти иерусалимские «изгнанники» писали: «Когда же мы услышали про хазарского царя, о силе его государства и множестве его войска, мы внезапно обрадовались и подняли голову. А кабы весть о нем усилилась, этим увеличится и наша слава…» Ответные послания хазарского царя, в которых он, не задумываясь над последствиями, объявлял своими владениями давно не принадлежавшие хазарам соседние земли «на четыре месяца пути вокруг», порождали еще большее недоверие к хазарам. Опасная игра, в которую корыстно вовлекали Хазарию зарубежные «единоверцы»…
А может, конец могущества Хазарии наступил позднее, в десятом столетии, когда растаяли, будто весенний снег, огромные хазарские владения, отложились благодатные просторы степей и богатые приморские города?
Сколь много было владений у хазарского Кагана и как мало осталось во второй половине столетия!
Крымские готы перешли под власть Византии, и в приморских городах полуострова стояли гарнизоны византийского императора.
Степи между Волгой и Доном заняли печенеги, разрушили десятки хазарских замков, сожгли сотни селений, и кочевать в степях хазарам стало опасно, как в чужой стране.
С востока хазар теснили азиатские кочевники-гузы. Раскосые всадники на лохматых лошадках уже показывались на левом берегу Волги.
Глухо волновались болгары, данники хазар, еще по осмеливаясь открыто обнажить мечи, но всегда готовые нанести удар в спину своим угнетателям.