К вечеру хмурые тучи, примчавшиеся с северо-востока вместе с пронизывающим до костей ветром наконец разродились мерзкой мокрой моросью. Она застала меня на тракте, вскоре после того как я оставил за спиной столб, сообщающий всякому путнику, что ближайший постоялый двор «на Перекрёстке» находится в двадцати милях отсюда.
Мрачное грозовое небо темнело впереди, заставляя благоговейно трепетать перед своим могуществом. Молния блеснула далеко-далеко и вскоре звонкий раскат грома прокатился по зеленеющим полям пшеницы, широко раскинувшимся по обе стороны от дороги. Они уже давно оттеснили спасительный лес вдаль, так что он казался лишь небольшой темнеющей полоской у горизонта.
Потрескавшаяся за последние недели июльской жары земля жадно впитывала влагу, которая прибила, наконец, вездесущую пыль и омыла пожухшую от жары зелень, будто даруя ей новую жизнь. Казалось, полевые травы и листья придорожных кустов переживают вторую молодость, словно была весна и они только распустились, юные и свежие.
Где-то ещё через полмили на меня обрушился настоящий ливень. Дорожный плащ не мог более спасти от изливающихся сверху потоков. Вскоре на мне осталось ни одной сухой нитки, и холод начал сжимать хватку.
Вместе с холодом я ощутил что устал.
И что на самом деле не прочь съесть что-нибудь…
А ещё — что я жив.
Я жив…
Я не вполне понимал почему. Как я могу продолжать жить теперь, когда её больше нет? Почему мир вокруг меня вообще до сих пор стоит? Как он смеет не замереть в почтительной скорби? Как смеет двигаться дальше? Словно ничего не произошло. Словно он вообще может существовать без неё.
Вот и моя жизнь почему-то не остановилась. Опустевшая и потерявшая всякий смысл, она продолжалась вот уже который день.
И тем не менее, я всё ещё был жив. И даже впервые за долгое время вдруг почувствовал холод и голод. Когда я в самом деле ел в последний раз? В смысле — нормально ел. В том постоялом дворе по дороге из Столицы домой? Тогда, в другой жизни, выходит. Сколько времени назад это было? Три дня или три недели? Я даже не уверен сколько времени прошло за завесой лихорадки. Теперь же все эти злоключения дают о себе знать.
Мне вдруг стало ясно, что по такому ливню до постоялого двора я просто не доберусь. Упаду где-нибудь без сил и бесславно сгину в канаве, если не найду себе еду и кров ближе, чем через двадцать миль.
Это явно была не та участь, которой мне хотелось. Умереть я успею всегда, тем более собственная жизнь казалась мне теперь не дороже горсти дорожного праха, но прежде чем это сделать — кое-какие счёты стоило бы свести. Не знаю как. Как-нибудь. В конце концов, это была единственная причина продолжать идти дальше.
Где-то через милю после моей встречи со стеной дождя, от основного тракта ответвилась небольшая колея, убегающая куда-то в поля. Посеревший от времени деревянный придорожный столб рядом с ней сообщал, что это поворот на очередной безымянный хутор. Сколько я их уже прошел, десятки? Не знаю. Все они словно сливались в моей памяти воедино.
Меньше всего в эти дни я хотел человеческого общества, да видно сейчас без него не обойтись.
Чернеющие домики вдалеке словно бы жались друг к другу под серой дождливой занавесью. Еле заметные и маленькие, они не обещали ни уюта, ни гостеприимства. Куда там, даже невозможно было определить жилой ли хутор или заброшенный? Впрочем, судя по ухоженному полю — живой. Другой вопрос — будут ли там рады кому-то вроде меня? Или я зря потрачу драгоценные силы на этот крюк? Я ведь выгляжу теперь не слишком располагающе. С такой физиономией меня примут за какого-нибудь беглого преступника, и, в целом, будут даже правы. Но попытаться стоит. Да хотя бы купить у фермеров какой еды. В конце концов, у меня были деньги, а хуторяне — народ небогатый. Может и получится чего.
Пролегающую в низине колею уже изрядно размыло. Вода собиралась в рытвинах, кое-где сами собой уже натекли целые запруды, местами — глубиной выше щиколотки. Обувь предательски хлюпала, промокшая одежда липла к телу, спутавшиеся волосы раздражающе лезли в глаза — кажется, стягивающий их шнурок соскользнул и потерялся. Досадная мелочь, способная свести с ума. К тому моменту как я добрался до ближайшего подворья, на мне не осталось, кажется, ни единой сухой нитки.
Вот ведь… Хоть бы что-ли в сарай кто пустил, да дал краюху хлеба. Уже не до хорошего.
Стук в калитку едва ли кто-то мог расслышать в рокоте бьющихся о крышу капель. На мой оклик «Люди добрые, есть ли кто?» отозвалась только пара огромных сторожевых псов.
Гулкий предупредительный лай разнесся по двору. Я заметил как в одном из окон мелькнуло недружелюбное лицо, а спустя минуту дверь приоткрылась, и явно видавший виды, но всё ещё крепкий седеющий мужик появился на пороге мазанки. Из-за его плеча выглядывали пара лбов помоложе, у одного из них в руках красовался арбалет.
— Кто таков и чего надо? — грубо поинтересовался фермер.
— Путник, шёл до Перекрёстка, но попал под дождь. Теперь ищу сухой угол переждать непогоду и немного еды. За всё заплачу, естественно.
Старик нахмурился.
— От кого бежишь? — он бил наугад, но, видать, чутьё у него было что надо.
— От дождя с грозой, — ответил я, ощущая досаду. Нет, не пустит. Знаем мы таковских. Народ замкнутый, подозрительный. Впрочем, живи я сам в крошечном хуторке средь полей, наверняка сам был бы таким.
И верно, старик посмотрел на меня так будто мой портрет с надписью «разыскивается живой или мёртвый» уже расклеен на каждом столбу.
— Вот что, путник, иди-ка ты и дальше куда шёл, — сказал он. — Мы тут не рады чужакам и никакие неприятности нам не нужны.
— Плачу серебром, — произнёс я, уже скорее от отчаянья. Зря. Если фермер и сомневался в том что я принесу неприятности, то теперь ему всё стало кристально ясно.
— Проваливай отсюда, — ощетинился он. — Ещё чего не хватало…
Псы предупредительно зарычали, тонко уловив настроение хозяина.
— И к соседям не суйся! — послышалось вдогонку, за тем дверь захлопнулась.
К соседям я все равно сунулся, но подозрительный вечерний гость с изуродованным лицом, пришедший в разгар вечерней грозы вызывал у замкнутых хуторян только одно желание — закрыть дверь и спустить собак.
Только в самом последнем домишке, построенном, судя по срубу, совсем недавно, дверь не спешила захлопываться. Хозяин домика на вид был мой ровесник, хотя ниже ростом и более коренастый, крепкий и румяный, именно про таких и говорят «кровь с молоком».
— Мне б хоть еды купить, почтеннейший, — уже без особой надежды говорил я, с содроганием представляя себе как сейчас поплыву через это поле обратно на большак, а затем буду тащиться в сторону корчмы под стеной дождя, который и не думал заканчиваться. — Хлеба и чего ещё не жалко. Я всё оплачу.
— Э, приблудный! Это ж как же ты по таким хлябям, да ещё и на ночь глядя пойдёшь-то? Путь неблизкий, того и гляди смоет по дороге, — ответил фермер.
Забрезжила слабая надежда.
— Если это будет вам не в тягость, то я отчаянно нуждаюсь в тепле очага и сухом углу. Если нет места у очага, меня вполне устроит и сарай.
Я не поручился бы, что мольба не сквозила в моём тоне в тот момент. Этот яростный ливень воистину вернул к жизни всё вокруг включая меня, заставив забыть о скорби и вспомнить о собственных потребностях.
— Ты это, мил-человек, не стоял бы тогда под дождём? — сказал молодой фермер. — Погоди-ка с минуту под навесом, я спрошу мою хозяюшку, там и порешим.
Он исчез за дверьми, а я поспешно спрятался под крышу сарая. Пока хозяина не было — успел вылить из сапог скопившуюся воду и попытался отжать плащ. Холод понемногу начал подбираться к горлу, добавляя неприятных ощущений. Однако тот факт что на меня больше ничего не лилось заставлял почти блаженствовать.
Ну что ж… когда-то я умел довольствоваться малым, и самое время припомнить каково это. Надеюсь удастся хотя бы перекусить. По идее если поесть, то шансы добраться до трактира сильно возрастут.
Однако Забытые Боги вдруг сменили гнев на милость. Дверь скрипнула вновь и голос молодого фермера произнёс:
— Заходи, приблудный! Как говорится, чем богаты.
Внутри было тепло и скромно: стол со скамьями у окна, пара табуретов, простецкий деревянный ящик, хозяйская кровать у стены да пустующая люлька рядом с ней — вот и вся мебель. В сложенном из грубо отёсанных камней очаге горел огонь, над которым висел чугунный котелок. Простые бревенчатые стены отвечали на жар огня в очаге, наполняя дом дивным ароматом свежего сруба. Сосна или ель, я не очень хорошо их различал, но от запаха становилось как-то светлее на душе.
Запах дерева — всё равно что запах новизны и новых начинаний. Новая посуда, новая мебель, новые дома — всё пахнет свежим деревом. Во всяком случае — в наших краях. В этом доме всё было такое простое и новое. Прямо как в том домишке в Ключевском Переулке, который я намеревался выкупить в ближайшие же месяцы после свадьбы. Славный домик в славном месте, и, несмотря на мои старые и сложные отношения со Столицей, я мечтал жить там вместе с … вместе с ней.
А теперь её нет, и всё потеряло смысл.
Невысокая толстушка при виде меня приподнялась с табурета, явно придерживая округлый живот. Одета она была по простому, в платье из некрашеного льна, а светло-русые волосы убирала в столь же простую косицу. Хорошенькое круглое личико и добрые глаза, какие бывают только у юных и открытых, не встречавшихся покуда с теми тяжбами, которые жизнь столь щедро отсыпает со временем каждому человеку. Сейчас эти добрые глаза с жалостью и тревогой всматривались в моё изуродованное огнем лицо.
— Это Стасья, моя хозяюшка, — сказал фермер. — А меня Томом звать.
— Мира вашему дому, господа, — я отвесил почтительный поклон. В самом деле, было за что поклонится им. — Моё имя — Джон. Я шёл по тракту на север, надеялся к ночи добраться до постоялого двора, но непогода застигла меня врасплох. Благодарю за то что впустили, и в долгу не останусь.
Хозяйка, несмотря учтивые слова, такому гостю явно не обрадовалась. То ли вид мой потрепанный ее настораживал, то ли перспектива что с меня сейчас натечет воды на полноценную лужу — чёрт разберёт. Должно быть и то, и другое.
Том поймал взгляд супруги.
— Ты это… мужик, садись к огню, а мы щас плащ твой выжмем, да сушить сунем.
Стасья небрежно бросила в угол у двери какую то ветошь, и они оба скрылись в сенях с моими вещами, не слушая возражений. Вышло неловко, но боги с ними , уж сглажу впечатление как-нибудь. Не впервой. Хуторяне-то народ простой, ничего зазорного в таких вещах не видят. Это у нас, городских, жизнь полна условностей, что там гость может себе позволить в чужом доме, а чего — нет. Да и до того ли мне? Тут сапоги бы спасти. Вымокли насквозь, и к утру явно не просохнут. Эх, не на пользу шоре такие хляби… вощение вощением, но как бы не раскисли. Новые теперь так просто не сошьешь — негде и некогда, а дорога впереди дальняя.
Пока я возился с обувью, хозяева о чём-то напряженно переговаривались на крыльце. Видно, мнения разделились: слов было не разобрать, но женский голос звучал особо обеспокоено.
Молодожёны… первенца ждут…
Вот надо же было так совпасть…
Я буквально силой заставил себя отвлечься на дела насущные и полез в сумку за кошельком. Мой нехитрый скарб только слегка отсырел, что было равносильно чуду. Арбалетная тетива в отдельной скатке не пострадала вообще, сам арбалет спас кожаный чехол. Вот ведь как в воду глядел когда его делал.
Хозяева вернулись через пяток минут, он — с вполне добродушной, почти масляной улыбкой, она — чуть поджав губы. Однако увидев, что деньги мужу не померещились, будущая мама ощутимо приободрилась и стала собирать на стол, явно стараясь не привлекать к себе внимание. Как и у всех селян, у неё всё было написано на лице: меня она побаивалась, однако присутствие мужа даровало ей спокойствие. Она знала, верила — вот он, её защитник. Надежда и опора. И он, конечно, не допустит чтобы ей причинили вред, а меня — так и вовсе убьёт в случае чего.
Я уговаривал себя не смотреть на неё. Просто не смотреть.
— Пожрать — это мы запросто, сами ужинать собирались, — сказал Том. Голос у него был громкий, зычный, и мне невольно подумалось, что он наверняка слывёт среди своих душой компании. — А про постой… тут уж звиняй, тюфяк да одеяло. Не нажили пока добра гостей принимать.
— Этого будет уже более чем достаточно, почтенный, — ответил я. И в самом деле, тюфяк у огня на полу казался мне сейчас лучшим из мест где когда-либо приклонял голову человек.
— Чьих будешь-то? И как угораздило в нашу глушь?…
— Да вот, из Нотли иду, — соврал я, где-то внутри опасаясь, что правда может навредить этим славным радушным людям. — Думал попытать счастья на новом месте. Говорят, что у границ на северо-западе мало рабочего люду живет, даже в ремесленных цехах вечный недобор.
— Да… далеко ж тебя понесло… — задумчиво протянул Том. — Места-то там, говаривают, дурные, и люд им под стать. А в Нотли-то чего не жилось? Хороший же городишко! И деньги там водятся — всё ж Столица рядом… Стась, ты чего удумала там? Сито же попортишь!
— Меня бабка научила: в очаге обожглась — тыкву приложи, — назидательно сказала хозяюшка, старательно превращая кусочек тыквы в пюре. — А ему же больнее, лицо ж не руки.
Я почувствовал себя ещё более неловко, едва подобрав скомканные слова благодарности. Ожог уже зарубцевался, а боль стала терпимой, пусть и раздражающей. Я привык к ней, невольно воспринимая как заслуженную кару за случившееся. К тому что кого-то постороннего она обеспокоит я был немного не готов.
Проклятье… зажить-то ожог заживёт, а след так и останется напоминанием о том, как я оказался беспомощен перед власть имущими. Не смог защитить самое дорогое что у меня было.
Том меж тем выбрался из-за стола и добыл из ящика бутылку с какой-то настойкой.
— А ты замёрз, небось, в такую ж сырость? Может пока ждём — того, по одной, для сугреву?
Стасья недовольно проворчала что-то про "лишь бы повод", а затем, бросив взгляд на мокрого и продрогшего меня, видимо сочла, что повод достаточно весомый.
А я заколебался. Спиртного я никогда не пил. Это был больше чем принцип — призрачная память об отце. Отец учил что алкоголь — это зло, губит суть человека, а таким как мы всегда нужна ясная голова. Отец говорил: что бы не случилось с тобой, все нужно пережить и принять самому, а не прятаться от самого себя на дне бутылки.
Однако сейчас искушение хоть раз отступиться от его слов и залить собственное горе на пару с чувством вины было непреодолимо сильно. Слишком свежо всё это, слишком. К тому же и отказываться неудобно: по сельским меркам и в самом деле от всей души предложение…
Но все-таки нет.
— Спасибо, хозяин, но нельзя мне.
— Да что будет с одной-то? — искренне расстроился Том.
— Прости нижайше, мои родители были с юга родом. Там это дело запрещено.
Том разочарованно убрал бутыль под стол.
— Южане… дык, Господь наш Император же не запрещает…
— Отстань ты от человека, не хочет он! Я лучше вам молока с мёдом дам. Для согреву. — сварливо прервала мужа Стасья, протягивая мне пузатый компресс. Я не смог сдержать исполненный благодарности взгляд. Даже неловко улыбнулся.
— Спасибо ещё раз. Оно и правда всё ещё болит. Это… пожар, в общем, случился.
Не то чтобы правда, не то чтобы ложь. Огонь — был. Не пожар, правда. Костёр. Охрана. И жаждущая зрелища толпа.
— Ничего не осталось, кроме пепелища. А жить на пепелище… сами понимаете.
— Потому и с места снялся чтоль? — сочувственно спросил Том.
Я кивнул.
Передо мной как раз появилась миска с ароматным густым рагу, и следом — кружка с крепким травяным отваром. Божественный аромат овощного бульона сделал чувство голода почти невыносимым. К счастью в крестьянском доме можно было обойтись без церемоний.
Том с не меньшим аппетитом принялся за свою порцию, простодушно продолжая расспросы:
— А свои-то чего? Всё ж с семьёй-то всё попроще будет.
— Ага, то-то ты меня от семьи сюда увёз, — кокетливо отозвалась хозяюшка. — Сколько ты отца уламывал?
Том подарил супруге тёплую улыбку.
— Три ярмарки осенние за тобой ездил. Ну уговорил же.
— Ага, уговор вон, пинается уже! — рассмеялась она в ответ.
…интересно, невольно подумалось мне, если положить руки на живот, то можно ли почувствовать эти движения самому? И каково это, знать что то таинственное существо внутри — твое дитя? Интересно, что почувствовал бы я сам, обернись всё иначе? Старая соседка-повитуха, мудро ухмыляясь, помнится, пророчила шевеления к концу августа…
— Три года, стало быть? Уважаю. Отец отдать не хотел?
Том расплылся в довольной улыбке и продолжил с видом человека, заслуженно почивающего на лаврах.
— Ну, она-то из Вестборна. А я чего, хуторянин. По меркам её бати, ни кола ни двора. Вот пришлось денег подкопить, дом поставить, да её очаровать на чердаке пару раз. Ну а там ему уже и деваться некуда было.
Стасья беззлобно махнула на мужа полотенцем.
— Охальник! Постеснялся бы. Что теперь человек подумает?
— А я чего? — тоном святой невинности отозвался Том. — Я ж женился, а не просто так очаровывал… Мужик, ты это, не подумай, Стаська — баба честная… А если сомнения есть, могу на кулаках объяснить.
— Сиди уже, защитник… Вечно тебе бы в драку влезть… — смущённо проворчала хозяюшка, положив передо мной изрядную краюху хлеба. — Да ты ешь, Джон, ешь. Не слушай его. Он так-то добрый…
— Да нету у меня сомнений в вашей доброте и честности, — ответил я, напоминая себе что это она ко мне обращается. Сам же назвался Джоном. — Тем более мне такой способ сватовства знаком не понаслышке.
Том одобрительно усмехнулся и спросил:
— А твоя хозяйка, выходит, пока с мальцами у родственников осталась?
Да с чего он вообще решил… ах да, кольцо же! Я ведь так и не нашёл в себе сил ни снять его, ни на правую руку надеть. Будто это хоть что-то изменит теперь.
— Не стало моей хозяйки.
Стасья простодушно ахнула и всплеснула руками. Том понуро замолк.
— Да… теперь что уж… — мне не хотелось говорить об этом. И этих сочувствующих взглядов не хотелось тем более. — Не дело в благодарность за ваше радушие мраку нагонять. А в особенности за чудесное рагу. Птица своя или дичь?
— Да своя, овощи тоже, — гордо ответил Том, охотно оставляя неприятную тему, спасибо ему. — Петух соперника подрал. Так что считай повезло тебе.
— Действительно, повезло. Очень вкусно. К тому ж такие овощи да в такую засуху. Две ж недели без облачка на небе жарило.
— Ну так если я её грядки из колодца не полью, то она меня ночевать не пустит, — Том снова улыбнулся в спину жене. — Так это ещё что…. пришёл бы в октябре, ты б её кровяную колбасу попробовал! Это я тебе скажу…. Мммм!
— Звучит аппетитно, — согласился я. Действительно аппетитно. Уж в чем-чем, а в заготовках хуторяне знали толк. — А с пшеницей нынче как? По городу тревожные слухи о неурожае ходили.
— Ну с этим-то да, беда, — Том мигом посерьезнел. — Боюсь, молотить нечего будет. Колосья пустые через один, а щас и то что набралось — погниёт.
— То есть не слухи. Беда, стало быть.
— Беда… Оно как, прошлогодние-то запасы голодать не дадут, но вот налоги в этом году нас пощиплют. Не смертельно, но как по мне лучше б то что его светлости причитается — засеять в следующем году, больше б было толку. А вот городам сложнее будет.
Стасья понуро вздохнула.
— Не боись, — ободрил её супруг. — Тестя, если чего, прокормим.
— С таким хозяйством точно не пропадете, — согласился я. — А уж вместе — так тем более.
Том довольно глянул на жену и потянулся за пирогом.
— За то и выбрал. С ней вместе — хоть в огонь….
***
Я устроился у очага, пристроив под голову собственную сумку. Боги, тепло… Все еще сырая одежда в считанные секунды стала горячить кожу, источая едва заметные струйки белого пара. Молоко с мёдом сделало свое дело, и зародившаяся было простуда с позором отступила. Ну и славно. На утро буду как новый, и в целом дождь, если он продолжится и завтра, будет уже не так страшен. Доберусь до постоялого двора, куплю припасов и кой-чего из вещей, а то бежать-то пришлось второпях, не до сборов было.
А оттуда — в Вестборн. А оттуда — посмотрим.
Хозяева перестали ворочаться на своей постели, и вскоре послышался томов могучий храп. Огонь в очаге понемногу потрескивал, постепенно сходя на нет. Я постарался поуютнее завернутся в одеяло — домишко выстынет за ночь, и проникший в дом утренний холод, несомненно, изберет меня своей первой целью. Так что нужно было спать пока была возможность нежится в тепле.
Однако стоило закрыть глаза и огонь возвращался. Он преследовал меня неустанно, вновь вставая перед внутренним взором каждую ночь.
Каждый раз я прорываюсь сквозь толпу словно сквозь болотную трясину, не отрывая взгляда от языков разрастающегося пламени. И каждый раз понимаю, что я слишком далеко, с каждым шагом всё дальше и дальше.
Люди хватают за одежду и тянут назад десятками рук.
«Он не в себе, он не в себе. Молчи. Терпи. Падай ниц. Возноси хвалу».
За тем, прямо как тогда, я всё же вырываюсь вперёд к костру, с единственной мыслью что я вытащу ее и всё будет хорошо. Пусть уже калекой, но вытащу, не оставлю… Тот самый безумный миг в моей жизни, отчаяннее которого в ней никогда не было и, наверное, не будет.
Секунды длятся вечность, и кажется было что моя взяла. Что остается один шаг в огонь, один последний рывок…
…а потом — отрезвляющий удар сбивающий с ног, за ним ещё один и ещё. Не встать — мне не позволяют, вдавливая лицом в проклятую тлеющую головню, выбитую из костра чьим-то сапогом во время потасовки.
Мне не успеть. Снова не успеть.
Времени нет.
Ничего больше нет.
Только адская боль да крепкая хватка закованных в латные рукавицы рук, оттаскивающих меня прочь. И всё что я могу — это только смотреть, наблюдая в мельчайших подробностях все детали её агонии. Память хранила это зрелище, тщательно повторяя из раза в раз.
И слова, с ядовитым триумфом произнесённые у моего уха. Так, чтоб никто больше не слышал:
«Я знаю кто ты такой».
Я снова и снова просыпался в холодном поту, осознавал, что это был сон. А случившегося уже ничего не изменит — я уже опоздал, не предвидел, не предотвратил, не вытащил. Чертыхался заставлял себя заснуть снова. Но лишь за тем чтобы вновь увидеть огонь. И так до того самого часа, когда утренний холод не вернул меня в реальность из мира снов.
Хозяева ещё сладко спали. Стараясь не потревожить их раньше времени я тихо выскользнул в сени, а оттуда — во двор. И нырнул в утро словно в ледяную воду. Оно встретило меня туманом поднявшимся над возделаными полями и на удивление безоблачным небом, того самого удивительного глубокого оттенка, какой бывает в только перед рассветом. Через считанные минуты диск солнца должен был показаться на востоке, дабы вновь обогреть мир. Ночной холод спасался от него прочь, словно сгущаясь отступая. Проникая под одежду. Возвращая в реальность.
Двор просыпался. Матёрый пёстрый петух взобрался на крышу курятника и громко приветствовал первые лучи солнца. Из-за забора послышался ответный крик. За тем третий, совсем поодаль. Вслед за петухами подворье начало наполнятся звуками просыпающегося скота. Новорожденный день вступал в свои права.
Студёная вода из бочонка смыла остатки сна и тыквенного сока. Надо сказать, бабушкино средство сотворило чудо, и привычная уже нудная боль почти сошла на нет. Наверное, зря я на лечение рукой махнул, и надо бы попросить у хозяюшки ещё пару кусков тыквы с собой.
Подумалось, что время неумолимо идёт вперёд. Проклятый день казни минута за минутой всё дальше и дальше отступал в прошлое, навсегда оставаясь позади. Даже ожог всё-таки заживает. Шрам, правда, останется насовсем, но что уж теперь…
А вот я сам? Я смогу «зажить» после всего этого? В детстве вроде как то смог… впрочем, только по тому что сам был очень мал, почти ничего не понимал, и ещё долго верил что отец жив и непременно найдёт меня. У меня была возможность принять всё постепенно, пусть и болезненно. А теперь…
Дверь дома скрипнула и на пороге появился заспанный Том.
— Доброе утро! — пожелал он.
— Доброе, — согласился я. Что бы там не болело на душе, утро и правда было таковым.
— Глянь-ка, так-таки распогодилось! — фермер занял моё место у кадки. — Свезло тебе. Колею конечно размыло, за то денёк будет погожий.
— Это да… погодка что надо, к обеду опять жара будет. Надо выдвигаться по хорошему, пока прохладно.
— Да не торопись ты так! — осадил Том, попутно отфыркиваясь от воды. — Там Стаська сейчас завтрак сообразит. Поешь нормально и пойдешь себе.
— Спасибо, но я б всё ж лучше по дороге поел. И без того стеснил вас.
— Да ладно, стеснил, тоже мне! Идём, говорю, завтракать! А то я тебе твои вещи не отдам, будешь знать.
На завтрак была каша, молоко и хлеб с творожным сыром. Мне с утра кусок в горло не лез, так что свою порцию я впихнул в себя с величайшим трудом и исключительно из вежливости.
— По такой погоде доберешься до Перекрестка примерно к обеду, это если неспешным шагом, — напутствовал Том, пока я укладывал в свою торбу божественные стасьины пироги и ещё кое-что из припасов. — Места там людные, народу много ездит, тем более в Вестборне скоро ярмарка. Сейчас все туда тянутся, так что попутчика в два счёта найдёшь. Всё ж на телеге лучше чем пешком.
— Спасибо. Думаю, договорюсь с кем-нибудь.
— Держи вот ещё яблочек с собой, — хлопотала меж тем хозяюшка, буквально впихивая мне в руки старый холщовый мешочек с мелкими кислючими яблочками. Теми самыми, которых в августе в наших краях зреет столько, что всякий хозяин почитает за благо отсыпать каждому встречному ведёрко-другое, потому как выкидывать — жалко, а избавится как-то нужно. Я принял гостинец с благодарностью, хотя сам их терпеть не мог. Впрочем, еда есть еда, пусть и такая, но сгодиться.
— Бывал раньше на Перекрёстке? — спросил хозяин.
— Не, не случалось.
— Тогда добрый совет тебе в догонку, непременно попробуй тамошнюю похлёбку. Вкусно сказочно, вот бы рецепт, да Стасьюшке…. А вот эль там бавленый, хуже некуда. И пиво тоже.
— Ну, это мне не пригодится, а вот похлёбку пожалуй что и попробую, — я как раз нашарил в сумке свой кошель с монетами.
Увидав на своей ладони серебро, Том вмиг сделался растерянным.
— Это зачем? Ты ж вчера уже…
Я только махнул рукой.
— Берите. У вас вон пополнение скоро, неурожай… лишним не будет.
***
Оставляя хутор за спиной я запоздало думал о том что пятак отдал сгоряча, конечно. С другой стороны, черт подери, все равно я приберегал эти деньги для собственной семьи, которой у меня теперь нет. По большому счёту я купил себе хорошее настроение. Мысль, что отомщу таким образом злому року. Пусть хоть у кого-то всё будет хорошо, раз мне не судьба.
С хозяевами распрощался тепло, искренне пожелав им любить и беречь друг друга долгие годы. А затем отправился через поле в сторону тракта, возвращаясь в вожделенное одиночество.
Солнце уже начало припекать, жадно иссушая последствия вчерашнего ливня. Вся почва вокруг превратилась в настоящее болото, и идти было по прежнему не легко. Впрочем по сравнению со вчерашним, небо и земля. Не только из за сырости: я ведь и правда толком не ел за прошедшие недели, кусок в горло не лез. С тех пор, пожалуй, как завтракал перед возвращением из Столицы домой.
А потом… потом — всё. Сутки у позорного столба я помню с трудом. Единственное — ко мне, кажется, приходила храмовая целительница, обработать свежий ожог и то что осталось от ударов плетью. И всё. Ни еды, ни воды, только адская жара и озлобленные горожане, те самые что раньше здоровались со мной на улицах, приходили ко мне с заказами и улыбались при встрече, теперь считали своим долгом плюнуть или кинуть чем-нибудь.
Впрочем, я почти не замечал их.
Не вспомню когда потерял наконец сознание, вроде уже ближе к ночи. Как свои меня оттуда забирали — тоже не помню напрочь. Очнулся дома у матушки Финч спустя невесть сколько времени, ослабевший и жалкий, хотя казалось бы — куда уж больше то? И лихорадка, которая всё усложнила.
Из еды помню только какой то бульон и травяные настои, которые постоянно приносила Агнес и заставляла пить до дна. Мне было все равно, и я послушно пил, не вполне понимая зачем и что происходит.
В следующие дни многие приходили меня повидать.
Подмастерья с нашего цеха, заходили на перерыве посмотреть как я теперь.
Мастер Эмрис Браун, мой старый наставник. Он пытался сказать что тут моей вины нет, и никто ничего не мог сделать, но получалось у него нескладно.
Старина Адам со старшим сыном. Говорил, опасливо озираясь на окно, что знал, конечно, что лорд-защитник — мразота последняя, но это перешло все границы.
Ещё заходили наши кузнецы Лод и Яр, бондарь Уилл, мои друзья охотники Дэн и Бронн — все как один говорили, что около нашего дома постоянно трутся штатные следопыты. Что пусть под давлением первосвященника Орф смягчил наказание, но его разговор со мной, судя по всему, только начался.
Ещё заходил Гохан, охранник господина Льюиса. Говорил, что и раньше знал что я — вконец отбитый безумец, а теперь утвердился в этом окончательно. И добавил что уважает. Он бы так не смог.
Позже пришёл и сам Льюис. Я в его сторону не смотрел. Помню только его хриплый прокуренный голос, ставший в одночасье из властного — плачущим, и почти невыносимый перегар, которым наполнился дом. Он нёс нечто бессвязное о том что я — идиот, и это всё из-за меня. Ну что же я не смог наплевать давно на его отцовское благословение и сбежать с его драгоценной дочерью куда глаза глядят, как поступают все нормальные влюбленные болваны? Тогда она была бы жива сейчас, а он мечтал бы оторвать мне голову… но нет же! Я же, глупец, и в самом деле попытался доказать всю серьёзность намерений, выполнил его, отца, требования, уважаемым человеком стал… а кому в итоге уважение помогло, а?…
— Дурак ты, Баи. Законченный дурак… Из-за тебя все это. Из-за тебя…
Я не отвечал ему. Ни ему, ни друзьям, ни Агнес, ни даже бедной моей приёмной матушке. Мой взгляд и мысли занимал лишь висящий на стене арбалет, купленный с год назад по бартеру у Эстебана в Меркадо дэ Пулгос. Кажется, именно тогда я и понял для чего он попал мне в руки и в чем его истинное предназначение.
Я слышал всё о чём шептались в доме. Слышал как к матушке Финч приходили соседи, с опаской справлялись обо мне, а она с горечью отвечала им что я вроде пришёл в себя, но ни на что не реагирую, только смотрю всё время в одну точку. Она плакала, тихо сетуя на то что я повредился умом от горя. И не ем ничего. Что же делать-то теперь? И за что на неё, старую, наш Господь и Государь обрушил столько горя, будто ей мало было смерти мужа и единственного сына? Теперь вот и я, занявший их место в её сердце, наверное, тоже умру — не от голода, так от рук господина Орфа, и она снова останется одна.
Это было невыносимо. Я должен был бы встать с постели, хоть по стеночке дойти до неё, обнять и утешить. Но я не мог, ведь на стене висел арбалет, мой, добротный, проверенный и пристреленный. Рядом, в чехле лежали болты к нему, ожидая своего часа. Я смотрел на них и понимал, что стоит мне встать на ноги — я сниму его со стены и применю по назначению. Единственно верному назначению. Встану, выйду из дому и убью этого человека, а голову его отнесу на кладбище за городской стеной, где хоронили преступников и дохлый скот. Всё равно как и какой ценой.
И пока я смотрел на стену — во мне разгорался огонь. Злой, исступленный, разъедающий изнутри. Но он был стократ лучше чувства невосполнимой утраты, которая охватывала меня стоило мне отвести взгляд.
По правде сказать, всё было несколько иначе чем думала дорогая моя матушка. Я созерцал одну точку — арбалет — и именно по этому смог не сойти с ума.
…Жара плавно вступила в свои права. По небу лениво плыли небольшие облака, а их огромные тени блуждали по полям за ними вслед. В остальном погода обещала быть столь же безжалостна как и две недели до этого. Однако вчерашний дождь сделал своё дело — я почувствовал себя лучше, словно пробудился ото сна, и даже разъедающий огонь ненависти внутри меня будто поутих.
В целом даже шагалось легко. Грунтовый тракт высох, а воздух полнился запахом все еще сырой почвы. А еще — сладковато-пряным ароматом цветущего донника. Он, казалось, занял всё свободное от пшеницы пространство “отдыхающих” полей. Над мелкими жёлтыми цветочками тут и там гудели трудолюбивые пчёлы. В кустарниках и перелесках чирикали мелкие птахи.
Утро было таким солнечным и полным жизни, что мысли о смерти и возмездии волей неволей отступили куда-то в недра души. Я не больно стремился выволакивать их наружу, хотя что-то внутри протестовало, отчаянно требуя не сметь ничего забывать ни на секунду, словно так я мог предать память покойной возлюбленной. Но ничто не изнашивает быстрее чем постоянная безысходная злоба, которую невозможно выплеснуть на тех кого следовало бы. Поэтому я сдался на милость доброму утру, просто наслаждаясь им.
Миль через пять меня нагнала старенькая телега груженная мешками. Везла ее пожилая пегая лошадка, а на облучке сгорбившись восседал крепкий старичок с длинными свисающими усами. Облачен он был в рубаху из грубого льна, а на голове красовалась соломенная шляпа — то что надо в такую жару.
Я не предал было этому значения, дедок и сам по началу, видать, собирался проехать мимо, но в последний момент замедлил ход и окликнул меня.
— Э, парень! Тебе до Перекрестка?
— До него самого, — ответил я, догоняя телегу.
— Тады садись, довезу тебя что ли.
Я себя ждать не заставил, нахожусь еще.
Доброжелательный дедушка, как и все кто подбирал попутчиков на дороге, был охоч до поболтать, чтоб скрасить дальнюю дорогу. Вскоре я уже знал что его зовут Вильям, что он сам едет с очередного местного хутора до Перекрёстка, везёт в тамошний трактир овощей и ещё кой-чего съедобного, потому как из-за ярмарки народу там нынче не протолкнутся, а у Хельги все продукты уж поскончались.
Хельгой звали достославную хозяйку постоялого двора, и она как раз приходилась моему попутчику своячкой. Дедуля отзывался о ней с непередаваемой смесью яда и уважения. Мне сообщили что она — баба с характером, но дело своё знает. Склочная да крепкая. Скуповата. Разбавляет эль водой. А вот третьего то дня как раз перед тем как порося резать…
…в общем, мне необычайно с ним повезло. Этот Вильям оказался из той породы стариков которые не столько хотят слушать, сколько сами поговорить. Я был искренне ему за это благодарен, внимательно слушал и даже успел проникнуться историями о нехитром местном быте. Всё просто и понятно, как и везде где люди живут ближе к земле. Поколения сменяют поколения, а уклад в глубине провинции всё тот же, от века к веку. Так всегда было и всегда будет, неспешно и предсказуемо, как и то что за зимой следует лето, а за летом вновь последует зима.
Про моё лицо он меня всё-таки спросил, но, на моё счастье, не дождавшись ответа сам же и переключился на какое то очередное воспоминание о былых годах и его собственном близком знакомстве с огнём. Я в свою очередь предложил дедушке яблочек, на что дед отмахнулся и снял крышку с увесистого туеска, покоившегося до поры в телеге у него за спиной.
— Угощайся, — радушно сказал он. — Отличные, свои, сладкие! Ты бери, бери! Не стесняйся! Угощаю, так сказать!
Ох мать… опять они.
Впрочем… еда есть еда. Кто знает, может статься завтра я буду им очень рад.