Дорога была длинная. Подлесок совсем зачах, а деревья вокруг стали больше и старше. Время от времени попадались сосны, сначала изредка, а потом всё чаще и чаще. На земле здесь царствовали папоротник, хвощ и крошечные кустики черники, едва возвышающиеся надо мхом.
Лес, казалось, не обращал внимание на случайного путника, словно меня и не было здесь вовсе. А я, в свою очередь, старался не тревожить его попусту. Ну, насколько мог — задача была не из лёгких.
Неприметная кочка у корней оказалась зазевавшейся тетёркой с выводком, тут же исчезнувшей вместе с подросшими птенцами в ближайших зарослях ежевики.
Другой раз, на вершине одного из лесных холмов прямо передо мной прошла группа оленей — самки, детёныши и крупный старый самец с ветвистыми рогами. Он ненадолго замер, и, как мне почудилось, посмотрел в мою сторону. Потом, вожак словно бы что-то решил для себя, потерял ко мне интерес и скрылся из виду вслед за своим гаремом.
Я двинулся дальше только дождавшись, когда они уйдут.
Ещё была рысь, совсем молодая и бесстрашная, некоторое время следовавшая за мной в отдалении. Был деловитый ёж, копающийся в поисках червей, не придавший значения моему присутствию. Был хорёк, встревоженно замерший среди ветвей. Была некая серая мама-птица, старательно чирикая летавшая с ветки на ветку в истовых попытках увести меня как можно дальше от её гнезда.
А ещё был взгляд, внимательный и недобрый. От него неприятно щекотало между лопатками, но сколько бы я не оборачивался — всё было тщетно.
Среди деревьев никого нет.
А ощущение — есть.
Ощущение настороженного взгляда могучего существа, решившего взглянуть, кто осмелился вторгнуться в его владения. Внимательный, изучающий, почти осязаемый. Нечеловеческий — звериный. Крупного могучего зверя, который ничего не страшится и находится в своих правах. А я для него — чужак, и убить меня или оставить в покое — он ещё не решил.
Это было похоже на какое-то помешательство. Я осторожно брёл вперёд, а невидимый зверь шёл за мной по пятам, подходя всё ближе и ближе. Казалось, он уже в пяти шагах, и будь он из плоти и крови — я бы слышал его медвежье дыхание.
В том, что выглядит Зверь как огромный медведь не возникало сомнений. А вот в том, что я не схожу с ума сомнения были, и ещё какие.
— Я с миром пришёл, — сказал я и остановился, повинуясь какому-то внезапному внутреннему порыву. Надеюсь, оно понимает язык людей. Или, во всяком случае, может почувствовать истинные намерения. — Дозволь мне пройти через твой лес. Я никого не трону и не обижу.
И замолк, тщетно надеясь уловить хоть какой- то ответ.
Ничего не поменялось. Массивный, невидимый глазу зверь так и стоял будто бы в пяти шагах от меня, и наблюдал.
Эх, ладно… Я сделал всё что мог, как бы глупо это не выглядело со стороны. Если это и впрямь какой-то лесной дух, то не убьёт же он меня своими призрачными когтями в конце же концов? А если это моё разыгравшееся воображение — то тем более. Будь что будет.
Меж тем солнечный свет стал превращается из рыжего в розовый, едва-едва окрашивающий самые верхушки деревьев. Внизу, между стволов, стала выползать из — под корней ночная тьма, а вместе с ней и все те обитатели леса, что предпочитали жить под её покровом. Птичий щебет умолк, сменяясь высоким писком летучих мышей. Где-то поблизости ухнул филин, а в отдалении послышался волчий вой.
Меня уже откровенно пошатывало от усталости. За спиной к тому моменту осталось, должно быть, все добрых пятнадцать миль, а лес всё продолжался и продолжался, и продолжался. По мере того как догорали последние лучи заката, нарастало ощущение тревоги. Будто сам лес с уходом солнца стал очень нерад мне, желая спровадить прочь. А вот незримый мой спутник наоборот, стал тревожить меня куда меньше, хотя всё так же следовал за мной по пятам. Видимо я успел смирится с ним в какой-то мере, чем бы он на самом деле ни был. И это скорее было хорошо. Хватит с меня страхов на сегодня.
Для ночлега я приметил раскидистый старый дуб с короной расходящихся в разные стороны ветвей. Влезть на него было не так просто, как казалось, да и сумка с вещами не облегчала дело. Пришлось подниматься туда-сюда дважды. При помощи пары фибул, иглы, джутовой бечёвки и какой-то там матери — я худо-бедно закрепил свой дорожный плащ между двумя добротными ветвями, и едва успел закончить к тому моменту, когда тьма стала непроглядной. Получилось этакое гнездо, относительно надёжное и даже неожиданно уютное. Я облегченно откинулся на него спиной. Боги, вот это да! Как же порой мало нужно человеку для счастья. Разве что съесть пару вчерашних пирогов да глотнуть воды.
Пока я добывал пироги из торбы на ощупь, в мою руку ткнулся раскисший за день на жаре кусочек тыквы, напоминая, что счастье можно умножить ещё одним способом.
В этот сладкий момент перед сном я не раз и не два помянул Стасью с супругом самыми тёплыми словами, которые знал. Правая сторона лица, правда, сейчас уже больше ныла, чем болела, но и эта остаточная боль вскоре ушла. А вчерашний пирог ничуть не утратил во вкусе и аппетитности. Впервые за последние недели я почувствовал себя сытым и почти довольным.
Засыпать вот так, на высоте, без какой- либо страховки, было немного боязно. Эх, знал бы что придётся так ночевать — придумал бы специальную сбрую с карабинами.
Впрочем, уже придумал. И мысленно поклялся себе соорудить такую на всякий случай при первой же возможности. Где бы только юфти добыть и кузнеца с пониманием дела. А дальше — вновь ощущать, как податливый материал превращается в ровные детали под лезвием резака, как обретает новую форму соответственно замыслу… Как на всё помещение пахнет дубильный состав, как молотки стучат по пробойникам во всем цеху, на множество ладов, как мягка на ощупь свежевыделанная, еще чуть влажноватая яловка… Как привычен и безмятежен этот мир, мир надежной и доброй работы, где все просто и понятно. Там есть место и маленьким победам, и великим чаяниям. И кристально ясно, что будет завтра.
— Доброе утро, Баи.
Её голос вырвал меня из всепоглощающих объятий рабочего процесса. Несколько секунд потребовалось, чтобы перестать размышлять о тиснении на ножнах. И о том, что третий вариант узора — не самый удачный. Видно выдохся вчера в процессе, да и час был довольно поздний. Надо упростить. Или использовать первый. Пожалуй, лучше первый. Я рисовал его ещё до полуночи, пока не так сильно хотел спать.
— Доброе утро, госпожа Льюис! — я улыбнулся ей, тощей девушке с корзинкой в руках. Не мог не улыбнуться. С ней любое, даже самое мрачное и тревожное рабочее утро становилось светлее. — Что вас привело сюда так рано?
Бригитта с чересчур строгим для своих четырнадцати выражением лица поставила корзинку на верстак и скрестила руки на груди, словно почтенная матрона, собирающаяся отчитывать нерадивого сына. Выглядело это бесконечно мило.
— Я только что повстречала миссис Финч, — грозно произнесла она. — Она жалуется, что ты ничего не ешь уже третий день.
— Ой, да ладно! — досадливо отмахиваюсь — Это же матушка Финч! С её точки зрения если человек не выкатился из-за стола как мяч, то и он ест хуже некуда.
Бригг подозрительно прищурилась.
— Скажи честно, ты завтракал сегодня?
— Да! — соврал я, пытаясь припомнить — а завтракал или нет? Всё терялось как в тумане, моя бедная голова который день была забита кроем, эскизами, отделкой и неумолимо утекающим временем. Посыльный от барона должен был явится за заказом уже послезавтра. Работы было столько, что мы всем цехом пахали как проклятые, а времени — так мало, что мастер Эмрис доверил часть задач подмастерьям: двоим своим сыновьям, Больгу и Айвену, и мне, наравне с ними. Это было равносильно официальному признанию, и я твердо решил, что в лепёшку расшибусь, но оправдаю доверие с лихвой. И расшибался, планомерно и старательно, вот уже которую неделю. Куда уж в этой гонке до таких приземленных вещей как еда и сон?
Моя дорогая подруга знала это, и нахмурилась ещё сильней.
— Не верю, — сказала она, бесцеремонно усаживаясь на стол, причём нарочно, именно таким образом, чтобы я вынужден был прекратить работу. Укол раздражения был ощутимый. Никто не смеет вставать между мной и тем что я делаю. Никто. Даже она.
— Вот что вы творите, госпожа Льюис?
— Принесла тебе завтрак, и не сойду с этого места, пока ты его не съешь, — в её голосе послышалась угроза. — Так что если хочешь вернуться к работе — налетай.
Я подавил непроизвольно появившееся желание просто смахнуть её со стола вместе с корзинкой, и принял из её рук кусок пирога. В конце концов, она просто пытается заботится, а во мне говорит недельная усталость. Все эти пафосные парадные доспехи — это вам не кисет вырезать! Да ещё и так срочно. Тут даже старшие мастера все на нервах, что уж говорить обо мне.
— Баи, сколько можно работать на износ? Я к тебе за помощью пришла, надеялась, что ты новый холст мне сделаешь, как раз отец красок привёз. А ты на ногах из чистого упрямства держишься!
— Со мной все нормально. Не помру, в самом же деле, закончу вот и вечером буду в вашем распоряжении.
— Если будешь продолжать в том же духе, то к вечеру ты сляжешь, а не в распоряжение попадёшь. И что я без тебя буду делать?
— Что — что… Плотника попросите рамку сделать и обтянуть. Скажите — это была моя последняя воля, а то за ним как раз должок небольшой водится.
— Дурак… Даже ваш старший мастер по ночам спит, а не эскизы рисует.
— Ага, не рисует. Потому что рисую их я, а днём у меня на это времени нету. — проворчал я. — К слову об эскизах: гляньте свежим взглядом, какой из трёх лучше?
Бригги подхватила лист бумаги и хмуро вгляделась в узоры.
— Второй, — наконец сказала она. — В целом хороший, только кое-что подправить. Смотрится слишком тяжело и громоздко для таких ножен.
Я невольно уронил голову на руки. Всё. Выдавливать из себя ещё хоть чёрточку не было никаких сил.
— Да не переживай так, — сочувственно сказала Бригг. — Ты великолепно рисуешь, и чувство меры у тебя врождённое. Просто ты устал и тебе нужен перерыв.
— Какой к демонам перерыв, всё должно быть готово уже послезавтра! Я не могу вот так просто упустить такой удачный шанс! Вы же знаете, цех не в жизнь не признает меня мастером, и поэтому моя работа должна говорить за меня настолько красноречиво, насколько это вообще возможно. А я не справляюсь.
— Это ты-то не справляешься? — её возмущённый голос прокатился по мастерской, моментально привлекая к нам излишнее внимание. — А вот это — она ткнула в почти готовый, висящий на стойке доспех, покорно ожидающий оставшихся деталей. — Это как бы не ты всё собрал, да?
— Тише, не кричите…
— Что «не кричите»? Я не понимаю, это у тебя от усталости или ты совсем ослеп в вечной погоне за совершенством?
— Слушайте, госпожа Льюис…
— И прекрати уже называть меня на «вы» наконец! — недовольно прорычала она, всё-таки понизив голос.
— В тот день когда я перестану звать вас на «вы», уважаемая, ваш батюшка всерьез вознамерится повесить мою шкуру над вашим же камином.
— Почему?
Вот она сейчас это серьёзно спрашивает или смеётся надо мной?
— Эй, чего кричите как дети малые? — в нежный мир наших разборок вторгся хрипловатый прокуренный голос старого Эмриса Брауна.
— Господин Браун, он меня совсем не слушает! — выпалила Бригитта прежде чем я успел придумать что сказать такого едкого, но так чтоб она не обиделась. Но поздно. Госпожа Льюис бросилась на встречу моему наставнику, ища поддержки. Старый Эмрис скептично посмотрел на неё, потом на меня, а потом снова на неё.
— Это Финч. Если вы не заметили, он вообще мало кого слушает.
— Это я знаю, но… — она понизила голос и с жаром принялась жаловаться старшему мастеру на мою несговорчивость. Подробностей я слушать не стал, и чтобы не терять времени, вернулся к раскроенным ножнам. Во всяком случае наметить область отделки и пробить дырки для клёпок я сейчас в состоянии. Это же дело техники, и тут испортить что-либо почти невозможно. Главное — сосредоточится. Удар, ещё удар, хорошо, сместить пробойник по разметке, опять пробить, потом ниже и ниже… справлюсь, ничего. Рутинная часть проблем не составит. А вот тиснение… Что делать с тиснением?
— Короче, так, — подал голос мастер. — Парень, я вынужден признать, что госпожа Льюис права. Поэтому ты сейчас встаёшь из-за стола, оставляешь здесь всё включая наработки и выметаешься домой. Думать о работе тебе запрещено лично мной до самого рассвета.
— Что?! — я в ужасе не поверил своим ушам. — Мастер, как так? У меня тут ответственный момент в конце концов! Вы не можете просто так взять и выгнать меня … на выходной.
— Придешь завтра с утра и к вечеру закончишь — непререкаемым тоном ответил Эмрис. — Ещё чего не хватало, чтоб ты сейчас сам себе, а заодно и всем нам репутацию испортил потому что у тебя рука дрогнула.
— Дайте хоть шов до конца пробью!
— Ты слышал мастера? Бросай всё и вали отсюда, — не выдержал Больг, занимавший соседний верстак.
— Ага. Баи, ты наказан, никакой работы сегодня! — передразнил Винс из своего угла.
— Очень смешно, — у меня не было настроения на их дурацкие шуточки.
Уловившая мое раздражение Бригитта осторожно потянула меня за рукав.
— Идём отсюда. А с эскизом я тебе помогу, там поправить то — всего ничего.
Она стянула со стола стопку бумаг и не оборачиваясь направилась к выходу.
Я сделал было шаг вслед за ней, но наставник ловко поймал меня за плечо, грубо подтянул к себе и прорычал буквально на ухо:
— Давай без глупостей, парень. Сделай что ей там опять от тебя надо, прощайся и вали домой, отсыпаться. Ты завтра мне нужен здесь, с утра, с ясной головой и готовый к бою. И помни, в тот день когда старый Теодор Льюис придёт ко мне по твою голову, я отрекусь от тебя трижды.
Я вздрогнул и открыл глаза.
Надо мной в предрассветном сумраке качались бесчисленные ветви могучей дубовой кроны, расплывающиеся в серой дымке. Кажется, к утру поднялся туман. Промозгло до дрожи.
Да… вот тебе и «доброе утро, Баи». И какой черт тебя дернул вообще проснутся? Спал бы себе и спал, чем дольше, тем лучше.
А теперь что уж сделать, добро пожаловать в наш дерьмовый мир обратно. Реальность ласково встречала полным набором всевозможного дискомфорта: одежда отсырела, ноги затекли, правый бок — тоже, пострадавшую часть лица словно стянуло ещё одной коркой из-за тыквенного сока, хотя надо отдать должное — боль ещё поутихла.
Прежде чем я попытался приподняться с места, почти полную предрассветную тишину нарушил шорох листьев. Совсем рядом. Внизу. И… хрюканье?
У корней рылась в земле кабаниха с выводком. Что было удивительно, ведь по идее ноздри закладывает от человеческого запаха, а им — хоть бы что. Странно это для пуганных зверей в охотничьих угодьях. Но от чего-то — сам не понимаю от чего — их присутствие меня успокоило. Они не боялись меня, и лес вокруг тоже больше не тревожился.
Я неспешно позавтракал и свернул свой нехитрый лагерь. Семейка свиней за это время благополучно откочевала в другое место, и я смог осторожно спуститься со своего так чтоб остаться незамеченным. Туман равномерно замер над растущими повсюду папоротниками, и дальние деревья тонули в нем, пропадая из виду. Я брёл почти наугад, ориентируясь на мох и муравейники, чтоб хоть как-нибудь продолжать двигается к северу, в сторону тракта.
Прохладным воздухом, наполненным запахами влажной земли, дышалось легко и приятно. Утренняя стужа, безжалостно вырвавшая меня из объятий сна, бодрила и проясняла мысли. Всегда любил прикосновения холода — вот такого, умеренного. Какой бы кошмар не творился в голове, что бы не происходило вокруг — порой стоит встать засветло, позволить раннему предрассветному духу прикоснутся к тебе, и понимаешь — ты снова жив. Тебе холодно, свежо, и ты жив. Такое очень чёткое и яркое напоминание об этом. А если ты жив — значит, пора вперёд, куда кривая выведет.
Кривая вела с холма к очередной лесной ложбине, по дну которой протекал ручей, такой чистый и прозрачный, что гравий на его дне было видно, как сквозь стекло. Там я умылся наконец и набрал воды в дорогу.
Тогда же вновь почувствовал на себе взгляд невидимого зверя, и его присутствие. Спутать было невозможно, однако от вчерашнего он отличался ощутимо. Как-то спокойнее, что ли? Да и я с удивлением обнаружил что рад ему.
— И тебе доброе утро, чем бы ты ни был.
Ответа не последовало, да я его и не ждал. Только с сожалением подумал, что понятия не имею как себя вести в подобных случаях. Были же когда-то ритуалы, подношения и прочие подобные вещи для того чтоб задабривать младших лесных божеств и духов, и даже получать их помощь в трудный час, но где теперь эти знания?
Впрочем, отец — настоящий мой отец — наверняка знал и помнил и это, и многое другое. И я должен был бы знать, будь все иначе. Но что уж теперь, чего не вернуть — того не вернуть. Ни отца с матерью, ни братьев и сестру, погибших вместе с городом, ни горемычного моего кузена, которого сгубила ненависть и жажда отмщения. Бедняга Кейн и его судьба долгие годы были предостережением для меня: не ступай во тьму, сторонись Зла в собственной душе, живи в лучах солнца и забудь амбиции. Лучше устрой свой мир заново: найди себе достойное дело, люби тех, кто стал тебе ближним и раны твои со временем затянутся.
Так я думал много лет, следуя этим правилам как заповедям из священных сур.
Но в итоге, к чему это меня привело?…
Невидимый зверь — вернее, ощущение зверя — остановился у воды словно собираясь испить из ручья, а затем развернулся и отправился дальше, в чащу. Кажется, я перестал его интересовать.
Это радовало.
Лес был по-утреннему тих. Я шёл и наслаждался прохладой пока ещё мог. Вскоре солнце поднялось над далёким краем земли, и туман превратился в сплошную пелену света, окрасившись в рыжий и золотой. Затем он развеялся, точно, как и мой сон, оседая росой на бесконечных папоротниках.
Всё чаще и чаще стали попадаться пихты. Поднимающееся светило согрело их кору, и запах хвои наполнил воздух вокруг.
Эта часть леса невольно вызывала трепет перед своим могуществом. Если дубы, буки и вязы, росшие немного южнее, обзавелись уже первыми, редкими ещё жёлтыми листьями, напоминающими о том, что все тленно и лету близится конец, то эти колючие зелёные гиганты словно бы возвышались над самим временем, которое было им нипочем. Здесь не оставалось сомнений — империи будут бессчетное количество раз воздвигаться и падать в руинах, народы — сменять друг друга, деяния — забываться в веках, родится и умрёт последний из рода людского, а могучие леса неизменно будут стоять где стояли, и со временем вернут в своё владение возделанные земли, отнятые у них некогда давно.
Если лес был свят, то это место — особенно. И не мне одному так казалось: спустя милю я наткнулся на поваленный менгир, огромный грубо обработанный камень восьми футов в длину, низвергнутый на землю в незапамятные времена. Он был замшел и стар, но на сером боку его все еще можно было различить затейливую вязь орнамента древних данов, живших в этих землях задолго до того, как племена харти вторглись земли будущей Империи, и истребили большую часть местных народов.
Вслед за первым камнем, спустя сотню шагов среди корней нашёлся второй, стоявший некогда у подножья лесного холма, а ныне наполовину ушедший под землю. Серая ящерица пряталась среди забытых рун, зеленых от лишайника, растущего в щелях и насечках.
А на вершине холма виднелся третий менгир. Вернее то, что осталось от него. Могучее его основание у древних разрушителей святынь, кем бы они ни были, повалить не вышло, так что в ход пошли молот и долото. Верхняя часть была разбита на куски, крупные ее осколки до сих пор валялись вокруг, а нижняя так и стояла где поставили её некогда таинственные друиды данов, будто насмехаясь над всеми, кто пытался искоренить старые верования. Даже я, поминавший забытых богов скорей из чувства противоречия, нежели из религиозных соображений, почувствовал странный трепет бредя мимо него.
После него на пути вновь встретились крупные осколки, поросшие травой, поглощённые лесной подстилкой. Лес был полон низверженными менгирами, словно указывающими дорогу к древнему священному месту.
Любопытство влекло меня вслед за ними, с холма на холм. Лес здесь менялся до неузнаваемости: от лиственных не осталось и следа, а огромные могучие пихты закрывали собою небо. Солнце почти не проникало сюда, и свет рассеивался словно в пасмурный день. Воздух был пропитан влагой и прохладен, хотя где-то за пределами этого места жара вновь вступила в свои права. Зверьё почти не попадалось, разве что белки и горностаи мелькали в ветвях. Зато грибов здесь было видимо-невидимо: чуть ли не каждый пень или поваленный ствол был буквально облеплен опятами; кольцами пробивались зеленушки и рядовки; то там то тут попадались солидные моховики, пёстрые сыроежки, лисички… а крупные мясистые боровики заставили меня десять раз пожалеть о том, что я обещал неведомому духу ничего не трогать.
Древняя дорожка увела меня в очередную ложбинку, а оттуда — вновь наверх, снова на холм, ощутимо повыше предыдущих. Пихты словно отшатнулись от него прочь, лишь редкий молодняк не старше нескольких лет по-детски бесстрашно подступал к крутым склонам. Возвышенность опоясывала траншея заросшая молодой травой, а над ней уже ничего не росло, только земля серела золой.
На вершине холма мрачной короной расположился кромлех. Камни его, как и те что попадались по дороге, некто в старину пытался повалить или расколоть, но дело свое до конца довести не смог. Мха на них не росло, вместо него серую поверхность покрывала чёрная копоть. Земля наверху и впрямь была выжжена не раз, и явно не лесным, пожаром. Пепелище окрасило землю в цвета золы и сажи, равномерно осыпав собой множество небольших валунов, размером с человеческую голову, беспорядочно валявшимися здесь повсюду.
В сердце каменного кольца одиноко стоял обугленный пень некогда могучего дуба, такого толстого, что не увидь я его своими глазами — никогда бы не поверил, что дерево может вырасти таким большим. Ствол его, однако, давным-давно канул в лету вместе с былым величием. Много, очень много лет назад — может статься и сотни, как знать?
Должно быть здесь было священное место друидов, когда то, до того, как Император повелел истребить их лет четыреста назад.
Ещё одна уничтоженная святыня, покинутый и разоренный храм, который оставили жившие в нём силы. Ни птицы здесь не пели, ни травы не росло, даже вездесущие комары, кажется, не решились последовать за мной в каменное кольцо. В этом месте — не мёртвом, скорее уж жестоко умерщвленным кем-то — я ощущал только безысходность и бесконечную тоску.
Нужно было уходить прочь, обратно под сень полного жизни хвойного леса. Но стоило сделать шаг, как под ногой у меня что-то хрустнуло. Серый округлый камень оказался и не камнем вовсе, а черепом. Человеческим.
То есть вовсе это и не валуны. Боги, сколько их здесь, и что за судьба постигла всех этих людей? Приняли ли они смерть все вместе в пламени уничтожившем священное древо, за отказ отречься от Великой Матери, или же это наоборот, это останки тех кого друиды приносили в жертву своим богам в надежде на их заступничество?… Равно возможно и то и другое. Империя не терпит иноверцев. А друиды — это друиды. У них все средства хороши.
По спине невольно пробежал холодок. «Это всего лишь кости, — напомнил я себе. — Просто мертвые кости. Они отмучались уже, так что относись к ним спокойно. Иначе в месте, куда ты так стремишься, ты долго не протянешь. Там-то мертвецов будет гораздо больше…»
Перед тем как шагнуть вниз с холма я всё же обернулся напоследок, в попытке ещё раз осмыслить то что я вижу. И заметил у самого подножья огромного пня крохотный зелёный росток.
Надо же… Какая упрямая штука — жизнь…
Возвращение под спасительный хвойный полог ослабило хватку тоски, но лишь немного. Я продолжал идти по лесу на север, погруженный в мрачные мысли, словно выходящие из предрассветного тумана и бесследно растворяющиеся в нем же.
Они беспредметно сменяли одна другую: думалось о том сколько же всего уничтожил ненасытный бог-император в погоне за безграничной властью; о жестокости безнаказанности его слуг, о своих настоящих родителях и далёкой пустыне Начал, похоронившей под своими барханами город в котором мне посчастливилось появится на свет; о пламени, пожирающем все что мне дорого, снова и снова… а ещё — о доме, о матушке Финч, бедной моей Бригги, о друзьях и товарищах. Обо всём том, что пришлось бросить там, в казалось бы, совсем ином мире — мире горожан, купцов и ремесленников, где я чувствовал себя словно рыба в воде. Жил как хотел, всегда знал, что делать, ни в чем никогда не сомневался. А теперь я здесь, в бегах, и всё для меня чуждо.
Чувствую себя беспомощной щепкой на волнах беспокойной реки, прям как когда-то давно, в шесть лет. И я не уверен, что убивает меня больше — её гибель или собственное бессилие?
Впрочем, последнее безусловно было всему причиной. Это я виноват в том, что ничего не мог сделать. Все эти годы просто жил в иллюзии что, мол, благодаря честному труду, доброму имени, связям и золоту в целом могу справится с чем угодно. Но морок спал с глаз, обнажая жестокую правду: ничего особо не изменилось за пятнадцать лет. Как я был беспомощным мальчиком, так им и остался.
Однако там, впереди, маячила призрачная надежда на то, что этому придёт конец.
***
Гнетущая мрачность немного отпустила по мере того как пихтовый лес сменился смешанным, и я вновь почувствовал, что могу дышать. Осквернённый кромлех оставил после себя ужасные противоречивые чувства, и возможно, подумалось мне, виной тому было нечто большее чем я мог видеть. Что я, в сущности, знаю о силах, настолько превосходящих человеческие? На своё горе — прискорбно мало: в основном только то что твердят имперские проповедники, да ещё то, что сокрыто в старых сказках между строк. И полузабытые призраки рассказов отца, в те редкие, но бесконечно радостные моменты, когда у него находилось время на меня.
Только вот отец говорил, что человек вовсе не песчинка в противостоянии божественных сил, он — их порождение, дитя, способное понять их и направлять по своему желанию. Отец говорил — человек подобен богам, и в этом его истинная суть. Я был очень мал, и не очень понял его. А потом объяснять стало некому. На одного подобного богам нашелся иной. Сильнее.
Время обеда давно миновало к тому моменту, когда я почувствовал — ещё немного и начну переваривать сам себя. Да и ноги отваливались от усталости, особенно — пострадавшая от вчерашнего падения в овраг. До этого она как-то поуспокоилась, или это я перестал замечать незначительный дискомфорт, который испытывал при ходьбе, зато теперь — разнылась от усталости.
Пришлось остановиться и передохнуть. Порвать трофейную следопытскую рубашку на бинты и перетянуть лодыжку, как следует. Пообедать. Вокруг заманчиво росла черника, такая спелая, такая сладкая… но я не был уверен, что, собирая ее не нарушу собственного обещания лесному духу, так что пришлось довольствоваться солониной. А ещё — воды осталось всего ничего, и было бы неплохо всё-таки поискать какой-нибудь ручей.
Пока я обедал, дух-медведь появился вновь. Невидимый взгляду, но почти осязаемый для иного чувства, названия которому люди так и не придумали, он пришёл в эту часть леса. Приблизился вплотную и даже, как мне показалось, улёгся рядом среди корней. Ничего не дрогнуло в воздухе, крупный ёж прошествовал мимо корня по своим делам, солнечные зайчики играли на земле — но я мог бы поклясться: он был здесь, рядом, могучий и древний, хотя мгновение назад его не было вовсе.
Зверь наблюдал за мной, лениво и с любопытством, совсем не так как вчера. А когда я снялся с места и отправился дальше — пошёл рядом, по правую руку. Так мы шли долго, сначала на север, куда я и собирался. Но, после, часам наверное ближе к пяти, дух вдруг резко отклонился на запад. Сначала я не придал этому значения, решив, что у него, должно быть свои дела, и пришло время снова разойтись… но не тут- то было. Через некоторое время дух вернулся ко мне, обошёл вокруг и вновь повернул на запад, зовя за собой.
А почему бы, собственно, и нет? Я отправился за ним, и уже через сотню шагов угодил ногой в силок, расставленный на мелкого зверя.
Вот так-так… браконьеры, стало быть? Охота в Валейском лесу может вестись только с дозволения герцога, считающего эти места своей собственностью. И высокородные господа как правило предпочитают гоняться за добычей, травить её псами или упражняться в стрельбе. А силок — это наверняка работа каких-нибудь бедолаг из хуторов, или из Дайнспорта. При этом, всем известно, что кара за браконьерство — как минимум огромный штраф, а в худшем случае можно и головы лишится. Так что как по мне — дешевле было держаться от этого леса подальше.
Ох, рано я что-то расслабился…
Силок я снял, а через некоторое время нашёл другой. В него уже попался молодой кабанчик, всё ещё в полосатой шкурке. Потянулся, видимо, за приманкой, попал в петлю и удавился. Тушку оставил как есть — пусть уж останется охотнику. Следующие два я заметил заранее, и так же снял. Кажется, невидимый мой спутник, петлявший зигзагами по лесу, был доволен этим, а вот меня не оставляли противоречивые чувства: с одной стороны намерения лесного духа были просты и понятны — нечего силки ставить в его лесу. С другой я вполне мог понять того, кто оставил здесь ловушки — видимо, пошёл на риск не от хорошей жизни. Что станет с этим человеком, если, положим, это единственный его источник пропитания? Я и сам, бывало, охотился в не самые лучшие времена, но у нас это и не было под запретом. И признаться, охота изрядно облегчала жизнь, как возможно и местным бедолагам. Эта мысль не давала мне покоя, хотя сейчас меня более чем явно просили убрать это всё долой. Что я и делал, раз за разом сматывая не сработавшие силки и оставляя сработавшие.
Так мы с духом-медведем блуждали часа два — он впереди, я следом — до тех самых пор, пока впереди не послышалось журчанье воды.
Из- под земли бил ключ, чистый и ледяной. И видят боги, если бы я шёл куда шёл изначально, ни за что бы не наткнулся на него, да ещё и у самого истока. На вкус вода была слегка солоновата, за то бодрила и восстанавливала силы после длительного перехода, особенно если облиться ею с ног до головы — один чёрт через полчаса всё высохнет.
— Спасибо… — я обратился к зверю, но вдруг почувствовал, что его больше здесь нет. А в воздухе разлилась какая-то странная тишина. Звонкая и неестественная настолько, что сквозь неё мне вроде как послышались отдалённые человеческие голоса. И лай собак.
Шум прокатился в отдалении и затих. Только после этого я позволил себе вздохнуть. Только что толку? Кто-то охотится здесь, а значит, пора бы поскорей убираться.
Дальше, на север, я продвигался, как можно скрытнее. Лесной дух так и не вернулся ко мне, словно бы его спугнули охотники, и я неожиданно обнаружил что без него стало не по себе. Хуже всего был тот факт, что я так и не смог определить откуда и куда промчались охотники. Тем более и ежу понятно, кто может прогуливаться в этом лесу, с такой помпой. Ещё чего не хватало, примут за браконьера, отрубят руку и никакой лесной дух мне не поможет.
Об отдыхе речи быть не могло, хотя видят боги, он был мне всё нужнее с каждой минутой.
Ладно… вперёд. Пройти вдоль оврага на север, сделать петлю к западу — тоже продвижение в сторону цели: на севере, конечно, тракт, но с запада лес огибает Бравона, и так или иначе Дайнспорт стоит выше по течению — не пропущу. Выбраться из леса, добраться до города… и всё будет хорошо.
И всё могло бы сложиться иначе, могло бы…
Но я — дурак, и жизнь, похоже, так ничему меня и не научила.