Кромѣ того переводили и печатали отрывки въ разныхъ журналахъ и альманахахъ: изъ Ромео и Юліи Шекспира Г....; изъ Донъ-Карлоса Шиллерова и Ифигеніи Гете Г. Лихонинъ; изъ Донъ-Карлоса же Г. Колачевскій и Г. Ободовскій; изъ Байронова Донъ-Жуана и Паризины, изъ Парни и Мура Г. Mapкевичъ; Паризину перевелъ также Г. Карцевъ; Г. Щастный перевелъ Фариса Мицкевича; Лару Байрона перевелъ Г. Носковъ. Г. Трилунный переводилъ изъ Гяура Байрона, и нѣсколько сценъ изъ Мольерова Амфитріона. Г. Козловъ перевелъ Крымскіе сонеты Мицкевича. Его же Субботній вечеръ, подражаніе Борнсу, замѣчателенъ по приложеннымъ въ началѣ стихамъ на смерть А. А. Воейковой, гдѣ видно трогательное чувство души, умѣющей любить прекрасное.
Сіи переводы, хотя весьма различнаго достоинства, всѣ однакоже доказываютъ успѣхи нашего просвѣщенія и усовершенствованіе нашего языка. Двадцать лѣтъ назадъ каждый изъ нихъ возбудилъ-бы особенное вниманіе. Замѣтимъ, что шесть иностранныхъ поэтовъ раздѣляютъ преимущественно любовь нашихъ литераторовъ: Гете, Шиллеръ, Шекспиръ, Байронъ, Муръ и Мицкевичь. Добрый знакъ для будущаго! — Знакомствомъ съ Гете, Шиллеромъ и Шекспиромъ обязаны мы распространившемуся вліянію словесности Нѣмецкой и Жуковскому; знакомствомъ съ Байрономъ обязаны мы Пушкину; любовь къ Муру принадлежитъ къ тѣмъ же странностямъ нашего литературнаго вкуса, которыя прежде были причиною безусловнаго обожанія Ламартина. Съ Мицкевичемъ прежде всѣхъ познакомилъ насъ князь Вяземскій: это счастливое начало дружественнаго сближенія двухъ родныхъ словесностей, которыя до сихъ поръ чуждались другъ друга.
Польская литература, также какъ Русская, до сихъ поръ была не только отраженіемъ литературы Французско-Нѣмецкой, но и существовала единственно силою чуждаго вліянія. Какъ могла она дѣйствовать на Россію? — Чтобы обѣ словесности вступили въ сношенія непосредственныя и заключили союзъ прочный, нужно было хотя одной изъ нихъ имѣть своего уполномоченнаго на сеймѣ первоклассныхъ правителей Европейскихъ умовъ; ибо одно господствующее въ Европѣ можетъ имѣть вліяніе на подвластныя ей литературы. Мицкевичь, сосредоточивъ въ себѣ духъ своего народа, первый далъ Польской поэзіи право имѣть свой голосъ среди умственныхъ депутатовъ Европы, и вмѣстѣ съ тѣмъ далъ ей возможность дѣйствовать и на нашу поэзію.
Болѣе или менѣе сложное вліяніе сихъ шести чужеземныхъ поэтовъ, соединенное съ вліяніемъ нашей собственной литературы, образуетъ теперь общій характеръ всѣхъ первоклассныхъ стихотворцевъ нашихъ, и слѣдовательно, характеръ нашей текущей словесности вообще. Но прежде, нежели мы получимъ право говорить о семъ общемъ характерѣ, должны мы докончить картину литературы прошедшаго года обозрѣніемъ прозаическихъ сочиненій и журналовъ.
Мы не будемъ здѣсь говорить ни объ Исторіи 4 Хановъ, ни объ Описаніи Пекина, изданныхъ Отцемъ Іакинѳомъ; ни о картинѣ войны съ Турціей, сочиненной Г-мъ Бутурлинымъ; ни о другихъ болѣе или менѣе замѣчательныхъ произведеніяхъ, не входящихъ въ область чистой литературы. Но замѣтимъ, что прошедшій годъ былъ особенно богатъ произведеніями въ родѣ повѣствовательномъ. Назовемъ лучшія: Мѣшокъ съ золотомъ, Г-на Полеваго; Черная курица, сказка для дѣтей, Г-на Погорѣльскаго; Черная немочь, Г-на Погодина; Уединенный домикъ на Васильевскомъ островѣ, Тита Космократова; Русалка, Г-на Байскаго, и другія. — Черный годъ или Горскіе Князья имѣетъ всѣ тѣ же качества, какія публика находила въ прежнихъ романахъ покойнаго Г. Нарѣжнаго: возможность таланта, которому для перехода въ дѣйствительность еще недоставало большей образованности и вкуса.
Менѣе таланта, но болѣе литературной опытности, языкъ болѣе гладкій, хотя безцвѣтный и вялый, находимъ мы въ Выжигинѣ, нравственно-сатирическомъ романѣ Г-на Булгарина. Пустота, безвкусіе, бездушность, нравственныя сентенціи, выбранныя изъ дѣтскихъ прописей, невѣрность описаній, приторность шутокъ, — вотъ качества сего сочиненія, качества, которыя составляютъ его достоинство, ибо они дѣлаютъ его по плечу простому народу и той части нашей публики, которая отъ азбуки и катихизиса приступаетъ къ повѣстямъ и путешествіямъ. Что есть люди, которые читаютъ Выжигина съ удовольствіемъ и, слѣдовательно, съ пользою, это доказывается тѣмъ, что Выжигинъ расходится. Но гдѣ же эти люди? спросятъ меня. Мы не видимъ ихъ точно также, какъ и тѣхъ, которые наслаждаются Сонникомъ и книгою О клопахъ; но они есть, ибо и Сонникъ, и Выжигинъ, и О клопахъ раскупаются во всѣхъ лавкахъ.
Замѣчательно, что въ прошедшемъ году вышло около 100,000 экземпляровъ Азбуки Русской, около 60,000 Азбуки Славянской, 60,000 экземп. Катихизиса, около 15,000 Азбуки Французской, и вообще учебныя книги расходились въ этомъ году почти цѣлою третью болѣе, нежели въ прежнемъ. Вотъ что намъ нужно, чего недостаетъ намъ, чего по справедливости требуетъ публика.
Изъ переводныхъ книгъ назовемъ двѣ: Вертера, соч. Гете, переводъ Г-на Р., и Исторію Литературы Фр. Шлегеля, переводъ неизвѣстнаго. Первый можно назвать самымъ близкимъ, самымъ изящнымъ изъ всѣхъ прозаическихъ переводовъ, вышедшихъ у насъ въ послѣднее двадцатилѣтіе.
Странная неприличность полемики составляла отличительный характеръ нашихъ журналовъ прошедшаго года. Мы надѣемся, однако, что это скоро утомитъ нашу публику и что она скоро захочетъ видѣть въ нашихъ литераторахъ кой-что кромѣ двуногихъ животныхъ съ перьями.
Обозрѣніе особенныхъ качествъ каждаго изъ нашихъ журналовъ не входитъ въ планъ этой статьи. Замѣтимъ однако, что Телеграфъ былъ богаче другихъ хорошими, дѣльными статьями, и болѣе другихъ передавалъ намъ любопытнаго изъ журналовъ иностранныхъ; Сѣверная Пчела была свѣжѣе другихъ политическими новостями; Атеней менѣе другихъ участвовалъ въ неприличныхъ полемикахъ; Славянинъ неприличность брани усилилъ до поэзіи.
Замѣтимъ еще одно качество, общее почти всѣмъ журналамъ нашимъ: странный слогъ, которымъ пишутся многія оригинальныя и большая часть переводныхъ статей, слогъ неточный, шершавый, и часто хуже того, которымъ писали у насъ прежде Карамзина и Дмитріева. Можетъ быть, это одна изъ главныхъ причинъ, почему люди со вкусомъ почти не читаютъ нашихъ журналовъ; ибо для образованнаго слуха нѣтъ ничего тяжелѣе фальшивыхъ тоновъ.
Сѣверные цвѣты были безъ сравненія лучшимъ изъ всѣхъ альманаховъ. Въ Невскомъ альманахѣ замѣтимъ прозаическую статью Ливонія, соч. неизвѣстнаго: если бы наше обозрѣніе было писано тѣмъ-же перомъ, которое начертало Ливонію, то мы печатали-бы его безъ боязни неуспѣха.
Другіе альманахи — но что пользы намъ знать, что тѣ или другія статьи печатались въ томъ, а не въ другомъ періодическомъ изданіи? Объяснитъ ли это сколько нибудь характеръ нашей литературы?
До сихъ поръ разсматривали мы словесность нашу въ отношеніи къ ней самой, и потому съ любопытствомъ останавливались на каждомъ произведеніи, которое открываетъ намъ новую сторону нашего литературнаго характера, или подаетъ новую надежду въ будущемъ. Здѣсь все казалось намъ важнымъ, все достойнымъ вниманія, какъ сѣмена, изъ коихъ со временемъ созрѣетъ плодъ.
Но если мы будемъ разсматривать нашу словесность въ отношеніи къ словесностямъ другихъ государствъ; если просвѣщенный Европеецъ, развернувъ передъ нами всѣ умственныя сокровища своей страны, спроситъ насъ: „Гдѣ литература ваша? Какими произведеніями можете вы гордиться передъ Европою?” — Что будемъ отвѣчать ему?
Мы укажемъ ему на Исторію Россійскаго Государства; мы представимъ ему нѣсколько одъ Державина, нѣсколько стихотвореній Жуковскаго и Пушкина, нѣсколько басень Крылова, нѣсколько сценъ изъ Фонъ-Визина и Грибоѣдова, и — гдѣ еще найдемъ мы произведеніе достоинства Европейскаго?
Будемъ безпристрастны, и сознáемся, что у насъ еще нѣтъ полнаго отраженія умственной жизни народа, у насъ еще нѣтъ литературы. Но утѣшимся: у насъ есть благо, залогъ всѣхъ другихъ): у насъ есть надежда и мысль о великомъ назначеніи нашего отечества!
Вѣнецъ просвѣщенія Европейскаго служилъ колыбелью для нашей образованности; она рождалась, когда другія государства уже доканчивали кругъ своего умственнаго развитія, и гдѣ они остановились, тамъ мы начинаемъ. Какъ младшая сестра въ большой, дружной семьѣ, Россія прежде вступленія въ свѣтъ богата опытностью старшихъ.
Взгляните теперь на всѣ Европейскіе народы: каждый изъ нихъ уже совершилъ свое назначеніе, каждый выразилъ свой характеръ, пережилъ особенность своего направленія, и уже ни одинъ не живетъ отдѣльною жизнію: жизнь цѣлой Европы поглотила самостоятельность всѣхъ частныхь государствъ.
Но для того, чтобы цѣлое Европы образовалось въ стройное, органическое тѣло, нужно ей особенное средоточіе, нуженъ народъ, который бы господствовалъ надъ другими своимъ политическимъ и умственнымъ перевѣсомъ. Вся исторія новѣйшаго просвѣщенія представляетъ необходимость такого господства: всегда одно государство было, такъ сказать, столицею другихъ, было сердцемъ, изъ котораго выходитъ и куда возвращается вся кровь, всѣ жизненныя силы просвѣщенныхъ народовъ.
Италія, Испанія, Германія (во время реформаціи), Англія и Франція, поперемѣнно управляли судьбою Европейской образованности. Развитіе внутренней силы было причиною такого господства, а упадокъ силы причиною его упадка.
Англія и Германія находятся теперь на вершинѣ Европейскаго просвѣщенія; но вліяніе ихъ не можетъ быть живительное, ибо ихъ внутренняя жизнь уже окончила свое развитіе, состарѣлась и получила ту односторонность зрѣлости, которая дѣлаетъ ихъ образованность исключительно имъ однѣмъ приличною.
Вотъ отъ чего Европа представляетъ теперь видъ какого-то оцѣпенѣнія; политическое и нравственное усовершенія равно остановились въ ней; запоздалыя мнѣнія, обветшалыя формы, какъ запруженная рѣка, плодоносную страну превратили въ болота, гдѣ цвѣтутъ однѣ незабудки, да изрѣдка блеститъ холодный, блуждающій огонекъ.
Изо всего просвѣщеннаго человѣчества два народа не участвуютъ во всеобщемъ усыпленіи; два народа, молодые, свѣжіе, цвѣтутъ надеждою: это Соединенные Американскіе Штаты и наше отечество.
Но отдаленность мѣстная и политическая, а болѣе всего односторонность Англійской образованности Соединенныхъ Штатовъ, — всю надежду Европы переносятъ на Россію.
Совмѣстное дѣйствіе важнѣйшихъ государствъ Европы участвовало въ образованіи начала нашего просвѣщенія, приготовило ему характеръ обще-Европейскій и вмѣстѣ дало возможность будущаго вліянія на всю Европу.
Къ той же цѣли ведутъ насъ гибкость и переимчивость характера нашего народа, его политическіе интересы и самое географическое положеніе нашей земли.
Судьба каждаго изъ государствъ Европейскихъ зависитъ отъ совокупности всѣхъ другихъ; — судьба Россіи зависитъ отъ одной Россіи.
Но судьба Россіи заключается въ ея просвѣщеніи: оно есть условіе и источникъ всѣхъ благъ. Когда же эти всѣ блага будутъ нашими, — мы ими подѣлимся съ остальною Европою и весь долгъ нашъ заплатимъ ей сторицею.
Наша литература — ребенокъ, который только начинаетъ чисто выговаривать.
Не смотря на то, ни въ какой землѣ текущая словесность не имѣетъ такой значительности, какъ въ Россіи; и между тѣмъ какъ въ другихъ государствахъ литература есть одно изъ второстепенныхъ выраженій образованности, у насъ она главнѣйшее, если не единственное.
Быстрота и важность государственныхъ переломовъ; дѣятельное участіе, которое обязаны принимать въ нихъ люди частные; повсемѣстная борьба политическихъ и къ нимъ примкнувшихся религіозныхъ партій; ихъ противоположныя выгоды и разногласныя требованія; успѣхи и распространенность промышленности, связавшіе ея перевороты съ цѣлымъ составомъ народнаго бытія; все, даже самыя первыя стихіи частной жизни, почти во всѣхъ странахъ Европы, сосредоточиваютъ дѣятельность умовъ на дѣла государственныя, которыя потому могутъ одни служить полнымъ представителемъ общественной образованности, указателемъ господствующаго направленія и зеркаломъ текущей минуты.
Самыя науки, при такомъ расположеніи умовъ, не могутъ занимать въ нихъ перваго мѣста. Къ тому же, созрѣвшія вѣковымъ развитіемъ, онѣ уже сами собою склоняются къ жизни дѣйствительной, являясь предъ обществомъ, то какъ сила, то какъ орудіе политической дѣятельности.
Только относительная значительность остается для литературы. Но та часть ея, которая не задавлена вліяніемъ политики, — литература чистая, самоцѣнная, едва замѣтна посреди всеобщаго стремленія къ дѣламъ болѣе существеннымъ: она цвѣтетъ блѣдно и болѣзненно, какъ цвѣтокъ осенній, благоухающій для охотниковъ, но не возбуждающій въ умѣ ни надежды на плодъ, ни довѣренности къ плодовитости дерева.
Въ Россіи напротивъ. Литература наша въ первой веснѣ: каждый цвѣтъ ея пророчитъ новый плодъ и обнаруживаетъ новое развитіе. Между тѣмъ какъ въ другихъ государствахъ дѣла государственныя поглощая всѣ умы, служатъ главнымъ мѣриломъ ихъ просвѣщенія, у насъ неусыпныя попеченія прозорливаго Правительства избавляютъ частныхъ людей отъ необходимости заниматься политикой, и такимъ образомъ единственнымъ указателемъ нашего умственнаго развитія остается литература. Вотъ почему въ Россіи слѣдовать за ходомъ словесности необходимо не только для литераторовъ, но и для каждаго гражданина, желающаго имѣть какое нибудь понятіе о нравственномъ состояніи своего отечества.
Замѣтимъ ли мы усовершеніе вкуса въ произведеніяхъ литературныхъ? мы въ правѣ заключить, что есть публика образованная, слѣдовательно, мыслящая и въ своихъ мнѣніяхъ не отстающая отъ вѣка. Увидимъ ли мы счастливый успѣхъ произведенія невѣжественнаго, бездарнаго? мы порадуемся ему, предполагая, что самая необразованная часть Русскихъ читателей начинаетъ быть публикою и, слѣдовательно, просыпается отъ своего умственнаго бездѣйствія. Услышимъ ли мы жалобы на то, что книги безъ достоинства расходятся не только успѣшно, но еще успѣшнѣе книгъ съ достоинствомъ? мы порадуемся вдвое, видя, что намъ готовится въ будущемъ еще больше людей просвѣщенныхъ, нежели сколько мы имеемъ теперь.
Такъ, если самая бездарность въ нашей литературе можетъ доставить намъ любопытныя сведенія о нашей первоначальной образованности — сколько же данныхъ о нашемъ просвѣщеніи вообще, сколько новыхъ показаній объ отношеніяхъ нашей литературы къ обществу и къ чужеземнымъ вліяніямъ; сколько предзнаменованій о характере нашихъ будущихъ успеховъ открывается внимательному наблюдателю въ изученіи нашихъ писателей первоклассныхъ, которыхъ каждое слово служитъ образцомъ для всего строя рядовыхъ литераторовъ, и каждое произведеніе отзывается участіемъ отборнѣйшаго круга читателей.
Такимъ образомъ, разсматривая замѣчательныя литературныя событія прошедшаго года, мы будемъ стараться опредѣлить настоящую степень нашего литературнаго развитія и вмѣстѣ открыть отношеніе нашей образованности вообще къ успѣхамъ нашей словесности въ особенности. Прежде всего разсмотримъ три важнѣйшія явленія нашей поэзіи, и въ томъ порядкѣ, въ какомъ они выходили въ свѣтъ: Бориса Годунова Пушкина, Наложницу Баратынскаго и собраніе Балладъ и Повѣстей Жуковскаго. Потомъ скажемъ нѣсколько словъ о другихъ произведеніяхъ нашей словесности, замѣчательныхъ либо по внутреннему достоинству, либо по постороннимъ отношеніямъ. Что же касается до тѣхъ произведеній литературы, которыя, не обнаруживая развитія, свидѣтельствуютъ только о распространеніи словесности въ кругахъ полуобразованныхъ или едва начинающихъ образовываться, то врядъ ли нужно объ нихъ много распространяться. Довольно намъ знать для нашего утѣшенія, что теперь, также какъ и прежде, мы не бѣдны ни дурными сочиненіями, ни бездарными писателями, которые воспитываютъ неопытныхъ читателей, и также необходимы для будущаго просвѣщенія, какъ необходимо удобреніе земли для будущаго урожая.
Каждый народъ, имѣющій свою трагедію, имѣетъ и свое понятіе о трагическомъ совершенствѣ. У насъ еще нѣтъ ни того, ни другаго. Правда, что когда Французская школа у насъ господствовала, мы думали имѣть образца въ Озеровѣ; но съ тѣхъ поръ вкусъ нашей публики такъ измѣнился, что трагедіи Озерова не только не почитаются образцовыми, но врядъ ли изъ десяти читателей одинъ отдастъ ему половину той справедливости, которую онъ заслуживаетъ; ибо оцѣнить красоту, начинающую увядать, еще труднѣе, чѣмъ отдать справедливость совершенной древности или восхищаться посредственностію новою; и я увѣренъ, что большая часть нашихъ самозванцевъ-романтиковъ готова промѣнять всѣ лучшія созданія Расина на любую Морлакскую пѣсню.
Чего же требуемъ мы теперь и чего должны мы требовать отъ трагедіи Русской? Нужна ли намъ трагедія Испанская? или Нѣмецкая? или Англійская? или Французская? или чисто Греческая? или составная изъ всѣхъ сихъ родовъ? и какого рода долженъ быть сей составъ? Сколько какихъ элементовъ должно входить въ нее? И нѣтъ ли элемента намъ исключительно свойственнаго?
Вотъ вопросы, на которые критикъ и публика могутъ отвѣчать только отрицательно; прямой отвѣтъ на нихъ принадлежитъ одному поэту; ибо ни въ какой литературѣ правила вкуса не предшествовали образцамъ. Не чужіе уроки, но собственная жизнь, собственные опыты должны научить насъ мыслить и судить. Покуда мы довольствуемся общими истинами, не примѣненными къ особенности нашего просвѣщенія, не извлеченными изъ коренныхъ потребностей нашего быта, до тѣхъ поръ мы еще не имѣемъ своего мнѣнія, либо имѣемъ ошибочное; не цѣнимъ хорошаго-приличнаго потому, что ищемъ невозможнаго-совершеннаго, либо слишкомъ цѣнимъ недостаточное потому, что смотримъ на него издали общей мысли, и вообще мѣряемъ себя на чужой аршинъ и твердимъ чужія правила, не понимая ихъ мѣстныхъ и временныхъ отношеній.
Это особенно ясно въ исторіи новѣйшей литературы; ибо мы видимъ, что въ каждомъ народѣ рожденію собственной словесности предшествовало поклоненіе чужой, уже развившейся. Но если первые поэты были вездѣ подражателями, то естественно, что первые судьи ихъ держались всегда чужаго кодекса и повторяли наизусть чужія правила, не спрашиваясь ни съ особенностями своего народа, ни съ его вкусомъ, ни съ его потребностями, ни съ его участіемъ. Не менѣе естественно и то, что для такихъ судей лучшими произведеніями казались всегда произведенія посредственныя; что лучшая часть публики никогда не была на ихъ сторонѣ, и что явленіе истиннаго генія не столько поражало ихъ воображеніе, сколько удивляло ихъ умъ, смѣшивая всѣ разсчеты ихъ прежнихъ теорій.
Только тогда, когда новыя поколѣнія, воспитанныя на образцахъ отечественныхъ, получатъ самобытность вкуса и твердость мнѣнія независимаго отъ чужеземныхъ вліяній, только тогда можетъ критика утвердиться на законахъ вѣрныхъ, строгихъ, общепринятыхъ, благодѣтельныхъ для послѣдователей и страшныхъ для нарушителей. Но до тѣхъ поръ приговоръ литературнымъ произведеніямъ зависитъ почти исключительно отъ особеннаго вкуса особенныхъ судей, и только случайно сходится съ мнѣніемъ образованнаго большинства.
Вотъ одна изъ причинъ, почему у насъ до сихъ поръ еще нѣтъ критики. Да, я не знаю ни одного литературнаго сужденія, которое бы можно было принять за образецъ истиннаго воззрѣнія на нашу словесность. Не говоря уже о критикахъ, внушенныхъ пристрастіемъ, не говоря о безотчетныхъ похвалахъ или порицаніяхъ друзей и недруговъ, — возмемъ тѣ сужденія объ литературѣ нашей, которыя составлены съ самою большею отчетливостью и съ самымъ меньшимъ пристрастіемъ: и мы вездѣ найдемъ зависимость мнѣнія отъ вліяній словесностей иностранныхъ. Тотъ судитъ насъ по законамъ, принятымъ въ литературѣ Французской, тотъ образцомъ своимъ беретъ литературу Нѣмецкую, тотъ Англійскую, и хвалитъ все, что сходно съ его идеаломъ, и порицаетъ все, что не сходно съ нимъ. Однимъ словомъ, нѣтъ ни одного критическаго сочиненія, которое бы не обнаруживало пристрастія автора къ той или другой иностранной словесности, пристрастія по большей части безотчетнаго; ибо тотъ же критикъ, который судитъ писателей нашихъ по законамъ чужимъ, обыкновенно самъ требуетъ отъ нихъ національности и укоряетъ за подражательность.
Самымъ лучшимъ подтвержденіемъ сказаннаго нами могутъ служить вышедшіе до сихъ поръ разборы Бориса Годунова. Иной критикъ, помня Лагарпа, хвалитъ особенно тѣ сцены, которыя болѣе напоминаютъ трагедію Французскую, и порицаетъ тѣ, которымъ не видитъ примѣра у Французскихъ классиковъ. Другой, въ честь Шлегелю, требуетъ отъ Пушкина сходства съ Шекспиромъ, и упрекаетъ за все, чѣмъ поэтъ нашъ отличается отъ Англійскаго трагика, и восхищается только тѣмъ, что находитъ между обоими общаго. Каждый, по видимому, приноситъ свою систему, свой взглядъ на вещи, и ни одинъ, въ самомъ дѣлѣ, не имѣетъ своего взгляда; ибо каждый занялъ его у писателей иностранныхъ, иногда прямо, но чаще по наслышкѣ. И эта привычка смотрѣть на Русскую литературу сквозь чужіе очки иностранныхъ системъ до того ослѣпила нашихъ критиковъ, что они въ трагедіи Пушкина не только не замѣтили, въ чемъ состоятъ ея главныя красоты и недостатки; но даже не поняли, въ чемъ состоитъ ея содержаніе.
Въ ней нѣтъ единства, — говорятъ нѣкоторые изъ критиковъ, — нѣтъ поэтической гармоніи, ибо главное лицо: Борисъ, заслонено лицомъ второстепеннымъ, Отрепьевымъ.
Нѣтъ, — говорятъ другіе, — главное лицо не Борисъ, а Самозванецъ; жаль только, что онъ не довольно развитъ, и что не весь интересъ сосредоточивается на немъ; ибо гдѣ нѣтъ единства интереса, тамъ нѣтъ стройности.
Вы ошибаетесь, — говоритъ третій, — интересъ не долженъ сосредоточиваться ни на Борисѣ, ни на Самозванцѣ. Трагедія Пушкина есть трагедія историческая, слѣдовательно, не страсть, не характеръ, не лицо должны быть главнымъ ея предметомъ, но цѣлое время, вѣкъ. Пушкинъ то и сдѣлалъ: онъ представилъ въ трагедіи своей вѣрный очеркъ вѣка, сохранилъ всѣ его краски, всѣ особенности его цвѣта. Жаль только, что эта картина начертана поверхностно и не полно; ибо въ ней забыто многое характеристическое, и развито многое лишнее, напримѣръ, характеръ Марины и т. п. Еслибы Пушкинъ понялъ глубже время Бориса, онъ бы представилъ его полнѣе и ощутительнѣе, то есть, другими словами: подражая болѣе Шекспиру, Пушкинъ болѣе удовлетворилъ бы требованіямъ Шлегеля. Но забудемъ на время нашихъ критиковъ и Шекспира и Шлегеля и всѣ теоріи трагедій; посмотримъ на Бориса Годунова глазами не предубѣжденными системою, и не заботясь о томъ, чтò должно быть средоточіемъ трагедіи, — спросимъ самихъ себя: чтò составляетъ главный предметъ созданія Пушкина?
Очевидно, что и Борисъ, и Самозванецъ, и Россія, и Польша, и народъ, и царедворцы, и монашеская келья, и государственный совѣтъ — всѣ лица и всѣ сцены трагедіи развиты только въ одномъ отношеніи: въ отношеніи къ послѣдствіямъ цареубійства. Тѣнь умерщвленнаго Димитрія царствуетъ въ трагедіи отъ начала до конца, управляетъ ходомъ всѣхъ событій, служитъ связью всѣмъ лицамъ и сценамъ, разставляетъ въ одну перспективу всѣ отдѣльныя группы, и различнымъ краскамъ даетъ одинъ общій тонъ, одинъ кровавый оттѣнокъ. Доказывать это, значило бы переписать всю трагедію.