„Для каждаго человѣка есть одна звѣзда, — говорили ему волхвы — ты, государь, потерялъ свою, другой уже не найти тебѣ!”
Тоска овладѣла царемъ Сирійскимъ, и онъ конечно не задумался бы утопить ее въ студеныхъ волнахъ своего златопесчанаго Бардинеза, еслибы только вмѣстѣ съ жизнію не боялся лишиться и послѣдней тѣни прежнихъ наслажденій — грустнаго, темнаго наслажденія: вспоминать про свое солнышко!
Между тѣмъ тотъ же Оригеллъ, который недавно трепеталъ меча Нуррединова, теперь самъ осаждалъ его столицу. Скоро стѣны Дамасскія были разрушены, Китайское войско вломилось въ царскій дворецъ, и вся Сирія вмѣстѣ съ царемъ своимъ подпала подъ власть Китайскаго императора.
„Вотъ примѣръ коловратности счастія, — говорилъ Оригеллъ, указывая полководцамъ своимъ на окованнаго Нурредина — теперь онъ рабъ, и вмѣстѣ съ свободою утратилъ весь блескъ прежняго имени. Ты заслужилъ свою гибель — продолжалъ онъ, обращаясь къ царю Сирійскому, — однако я не могу отказать тебѣ въ сожалѣніи, видя въ несчастіи твоемъ могущество судьбы еще болѣе, чѣмъ собственную вину твою. Я хочу, сколько можно, вознаградить тебя за потерю твоего трона. Скажи мнѣ: чего хочешь ты отъ меня? О чемъ изъ утраченнаго жалѣешь ты болѣе? Который изъ дворцовъ желаешь ты сохранить? Кого изъ рабовъ оставить? Избери лучшія изъ сокровищъ моихъ и, если хочешь, я позволю тебѣ быть моимъ намѣстникомъ на прежнемъ твоемъ престолѣ!”
„Благодарю тебя, государь! — отвѣчалъ Нуррединъ — но изъ всего, что ты отнялъ у меня, я не жалѣю ни о чемъ. Когда дорожилъ я властію, богатствомъ и славою, умѣлъ я быть и сильнымъ, и богатымъ. Я лишился сихъ благъ только тогда, когда пересталъ желать ихъ, и недостойнымъ попеченія моего почитаю я то, чему завидуютъ люди. Суета, всѣ блага земли! суета все, что обольщаетъ желанія человѣка, и чѣмъ плѣнительнѣе, тѣмъ менѣе истинно, тѣмъ болѣе суета! Обманъ все прекрасное, и чѣмъ прекраснѣе, тѣмъ обманчивѣе; ибо лучшее, что есть въ мірѣ, это — мечта”.
30 Декабря 1830 г.
Москва.
Изящнымъ называютъ прекрасное, прекрасно выраженное. И если это справедливо, то искусство хорошо одѣваться должно принадлежать къ числу изящныхъ искусствъ, по крайней мѣрѣ столько же, сколько танцованье.
Вотъ почему на женщину, одѣтую со вкусомъ, я смотрю съ удовольствіемъ эстетическимъ, какъ на артиста, котораго мы съ наслажденіемъ разгадываемъ въ его созданіяхъ. И одѣваться хорошо не такъ легко, какъ думаютъ обыкновенно. Для этого нужно много, много условій, и я думаю даже, что это также трудно, какъ быть великимъ музыкантомъ, или великимъ живописцемъ, и, можетъ быть, даже великимъ человѣкомъ. Правда, на свѣтѣ чаще встрѣчаются женщины хорошо одѣтыя, чѣмъ Наполеоны и Байроны; но это потому только, что природа сама женщина и отъ того въ дарахъ своихъ щедрѣе къ своему прекрасному полу, чѣмъ къ нашему. А въ доказательство, что я говорю безъ преувеличенія, постараемся исчислить всѣ тѣ качества, которыя необходимо имѣть женщинѣ, чтобъ одѣваться хорошо, въ истинномъ смыслѣ этого слова.
Для этого нужно:
1. Красота, по крайней мѣрѣ нѣкоторая степень красоты;— безъ того не можетъ быть и рѣчи объ изящномъ.
2. Вкусъ, то есть, качество, котораго нельзя ни купить, ни выучить, которое дается немногимъ, и которое даже тогда, когда дано природою, еще имѣетъ нужду въ счастливомъ и правильномъ развитіи. Слѣдовательно:
3. Воспитаніе и образованность. Здѣсь, вѣроятно, многіе будутъ со мною противнаго мнѣнія. — „Кому не случалось, — скажутъ они, — встрѣчать женщину прекрасно одѣтую, безъ образованности и воспитанія?” Но разсуждать объ одеждѣ такимъ образомъ, значитъ не понимать ея глубокаго значенія. Конечно, женщина необразованная можетъ быть одѣта по модѣ и даже къ лицу; но развѣ это все? — Красота одежды заключается не въ модѣ и даже не въ красивости, она не въ шелкахъ и не въ блондахъ, не въ страусахъ и не въ брилліантахъ. Одежда, какъ слово, кромѣ наружной гармоніи, имѣетъ еще свой внутренній смыслъ, понятный для понимающаго. Этотъ смыслъ долженъ быть въ ладу не только съ лицомъ и модою, но съ цѣлымъ существомъ женщины. Та, которой одежда не имѣетъ смысла, одѣта дурно. Женщина, которой манеры противорѣчатъ ожиданіямъ, возбужденнымъ ея одеждою, одѣта дурно. Женщина, которой наружность несогласна съ оборотомъ ея ума и съ характеромъ ея любезности, одѣта дурно. Однимъ словомъ, все то, чтò нарушаетъ внутреннюю и внѣшнюю гармонію, все то дурно, все то неприлично или не къ лицу, все безсмысленно и не изящно. Потому для прекрасной, гармонической одежды необходима еще
4. Грація манеровъ. Но это качество, безъ котораго нѣтъ ни платья хорошо сшитаго, ни платья хорошо надѣтаго, эта грація манеровъ, которая разливаетъ такую обворожительную атмосферу вокругъ женщины, дѣйствуетъ, какъ обманъ, только на первую минуту, если не соединена съ другою, съ душевною граціею. И потому, чтобы нарядъ женщины былъ прекрасенъ больше одной первой минуты, должна она имѣть еще
5. Внутреннюю грацію, грацію ума и душевныхъ движеній, которая предполагаетъ внутреннюю жизнь стройную, гармоническую, прекрасную, т. е.,
6. Поэзію сердца.
Но для того, чтобы чувствовать красоту и постигать ее во всей глубинѣ и во всѣхъ утонченностяхъ, кромѣ поэзіи сердца, надобно имѣть еще
7. Познаніе человѣческаго сердца, которое (замѣтимъ между прочимъ) есть основаніе всей житейской мудрости и котораго нельзя имѣть безъ
8. Познанія самихъ себя, которое есть, ни больше ни меньше, какъ основаніе всякой мудрости и всякой добродѣтели.
Но всего этого еще мало для того, чтобы хорошо одѣваться. — Чтобы красивый нарядъ женщины былъ вмѣстѣ и прекраснымъ выраженіемъ ея внутренней красоты, мало имѣть красоту, понимать красоту и любить красоту; кромѣ красоты она должна имѣть еще
9. Постоянную возвышенность ума и характера. Ибо безъ того нѣтъ силы человѣческой, которая бы могла отвлечь женщину отъ суетности; а гдѣ суетность, тамъ желаніе нравиться сильнѣе необходимости внутренней гармоніи; тамъ желанье нравиться на счетъ истины; тамъ можетъ быть блескъ, можетъ быть даже минутное очарованіе, но не можетъ быть прелести глубокой, поэтической жизни, гармонически выражающейся въ прекрасной наружности. Безъ особенной, врожденной и тщательно воспитанной возвышенности ума и характера, всякая женщина будетъ больше или меньше тщеславною, и предпочтетъ одобреніе многихъ немногимъ, и количество поклонниковъ будетъ ей дороже ихъ качества. Она захочетъ блестѣть предъ всякимъ, кружить головы слабыя, и одѣнется прекрасно для людей обыкновенныхъ, но безсмысленно для мыслящаго. Толпа будетъ отъ нея безъ ума, т. е., въ натуральномъ своемъ положеніи; человѣкъ мыслящій пройдетъ мимо ея равнодушно: человѣкъ съ душей не замѣтитъ ее.
Такимъ образомъ одежда имѣетъ свою физіономію, предполагаетъ своихъ Лафатеровъ и, такъ же какъ лицо, можетъ служить зеркаломъ души. Но для того, чтобы одежда служила зеркаломъ души, не мѣшаетъ женщинѣ имѣть, между прочимъ, еще одно качество —
10.Душу.
Вы видите изо всего сказаннаго, что одѣваться со вкусомъ, со смысломъ, изящно, поэтически, гармонически, и пр. и пр., однимъ словомъ: одѣваться хорошо, — не можетъ быть общею принадлежностью женщинъ нигдѣ, ни въ какомъ государствѣ. Потому я надѣюсь, что Московскія красавицы не примутъ себѣ въ особенную обиду, когда я скажу имъ, что Бронскій, герой моей повѣсти, въ цѣлый вечеръ не могъ найти на Тверскомъ бульварѣ ни одной дамы хорошо одѣтой, хотя дамъ было много, потому что это былъ день гулянья.
Впрочемъ я думаю, что безъ оскорбленія Московской чести можно признаться, что дамы здѣсь одѣваются особенно дурно. Это живо чувствовалъ Бронскій, который недавно возвратился изъ чужихъ краевъ, съ еще свѣжими воспоминаньями и съ несчастною охотою сравнивать.
Онъ находилъ больше изысканности, чѣмъ вкуса, больше небрежности, чѣмъ простоты, и вообще въ нарядахъ больше противорѣчій, чѣмъ украшеній. Подъ модною шляпкой неразглаженное платье. Тамъ платье стройное, но поясъ на одинъ бокъ и нескладный башмакъ. Тамъ въ одной одеждѣ смѣшенье десятилѣтнихъ уборовъ, и едва раждающаяся мода на развалинахъ давно забытаго наряда. Тамъ нѣтъ анахронизмовъ, но за то нѣтъ и простоты. Тамъ простота, но нѣтъ опрятности: либо букли не на мѣстѣ, либо смяты, либо перчатки нечистыя, либо башмаки изношенные, а иногда даже стоптанные на одну сторону! — Тамъ шелкъ, и блонда, и брилліанты, и перья, и блескъ и мода, и все вмѣстѣ нестройно и безвкусно. Тамъ и вкусъ и простота, но корсетъ такъ стянутъ, что мѣшаетъ естественности движеній, такъ что, не смотря на всю красивость наряда красавицы, желаешь ей нарядиться хуже, чтобы казаться лучше. — Всего рѣже встрѣчалъ Бронскій хорошо обутую ножку, и съ грустнымъ чувствомъ замѣтилъ онъ, что если Московскія барыни вообще одѣваться не умѣютъ, то обуваются, Боже мой! обуваются еще хуже. Изрѣдка, правда, случалось ему встрѣтить обувь красивую и стройную; но башмакъ, складный снаружи, почти всегда былъ такъ узокъ, что мѣшалъ ходить, или платье такъ коротко, что ножка изъ-подъ него казалась будто на выставкѣ; и по тонкимъ прозрачнымъ чулкамъ толстыми нитками была вышита вывѣска:
здѣсь показываются красивыя ножки.
Иногда, рѣдко, находилъ Бронскій весь нарядъ прекраснымъ, — но только при другомъ лицѣ; иногда онъ былъ и къ лицу, но такъ строго по модѣ, такъ рабски новъ, что на въ немъ казалась тою куклою, которую всякій день посылаютъ съ модами изъ Парижа въ Лондонъ. И это рабство, эта кукольность, давали личику хорошенькому, часто не глупому, оттѣнокъ какой-то машинальности, ни сколько не плѣнительной для глазъ, и еще меньше привлекательной для воображенія.
Вообще, чѣмъ больше Бронскій разсматривалъ наряды гуляющихъ, тѣмъ меньше находилъ ихъ по сердцу, и уже въ досадѣ готовъ онъ былъ оставить бульваръ, когда вдругь передъ его глазами мелькнули двѣ ножки, которыя сильно взволновали его любопытство; — ножки невыразимо стройныя и обутыя со всею красивостью самаго утонченнаго вкуса. Онъ поднялъ глаза выше, дама между тѣмъ прошла мимо, опираясь на руку кавалера, такъ что Бронскій уже не могъ разсмотрѣть лица ея, но за то видѣлъ ея талію, ея стройную талію, аристократически граціозную и тонко обхваченную широкимъ, голубымъ и свободнымъ поясомъ. Невольное чувство заставило Бронскаго идти за нею.
Нѣтъ ничего легче, какъ описать ея нарядъ: бѣлое платье безъ прихотливыхъ затѣй, соломенная шляпка безъ перьевъ, безъ цвѣтовъ, безъ бантовъ, безо всякихъ украшеній; турецкая шаль, накинутая небрежно, — и вотъ все, чтò можно разсказать объ ея нарядѣ. Но какъ выразить эту гармонію и стройность, эту благородную простоту, эту музыкальную красивость, которыми, казалось, проникнуто все существо ея, такъ, что ея одежда, ея гибкій станъ, ея стройныя движенія и грація ея поступи, все казалось однимъ изящнымъ созданіемъ, одною прекрасною мыслію, однимъ счастливымъ сномъ.
Въ покроѣ ея платья и въ живописности ея прически, всѣ требованія моды были какою-то удачею, или правильнѣе, какимъ-то волшебствомъ соглашены съ требованіями самаго разборчиваго, самаго художественнаго вкуса. Не было ничего въ ея нарядѣ, гдѣ бы можно было замѣтить границу между модою и вкусомъ, между искусствомъ и природою, и смотря на нее, свѣтскій наблюдатель, конечно, задумался бы о томъ: лицо ли красавицы такъ счастливо пришлось къ сегоднишней модѣ, или нарядъ былъ съ умѣньемъ и вкусомъ принаровленъ къ прекрасному ея лицу.
Лицо ея, когда Бронскій разсмотрѣлъ его, возбудило въ немъ такое чувство, въ которомъ соединялись два обыкновенно различныя движенья души: удовольствіе и грусть; — удовольствіе эстетическое, которое внушаетъ намъ все свѣтлое въ природѣ, все правильное въ искусствахъ; грусть музыкальная и еще неназванная, которую возбуждаетъ въ насъ тоже явленіе искусствъ или природы, только тогда, когда посреди прекрасныхъ формъ его мы открываемъ такое чувство, которое можемъ понять только одинокимъ движеніемъ сердца, но не въ силахъ ни передать его, ни даже назвать другому; ибо для рѣдкаго, для избраннаго, часто нѣтъ у людей ни общаго понятія, ни готоваго имени.
Черты лица ея, тонкія, благородныя, правильныя, казались прозрачными: такъ чисто и явственно выражались сквозь нихъ ея музыкальныя, веселыя, фантастическія движенія души.
Она могла бы напомнить Магдалину Кановы, если бы Магдалину кающуюся можно было вообразить веселою и смѣющеюся.
Мужчина, который велъ ее подъ руку, казался между пятидесятью и шестидесятыо лѣтъ. Онъ былъ одѣтъ просто, но не безъ щеголеватости.
Вообще и онъ и она были явленіе необыкновенное на Тверскомъ бульварѣ. Но замѣчательнѣе всего было въ нихъ именно то, чтò всего меньше могло быть замѣчено: они прошли посреди гуляющихъ, не обративъ на себя почти ни чьего вниманія, и Вронскому не легко было узнать кто они, потому, что никто не понималъ, о комъ онъ говоритъ. Наконецъ, однако нашелся одинъ старый отставной генералъ, который могъ дать ему объ нихъ нѣкоторое понятіе.
„Теперь я знаю, о комъ вы говорите,” — сказалъ онъ Вронскому, послѣ многихъ неудачныхъ догадокъ. „Человѣкъ пожилой съ молодою дамою? высокій ростомъ? шея прямо? спина не гнется? словомъ сказать, иностранная фигура, то есть, не Русская — или — какъ бы сказать?.... иностранная? — Это Вельскій съ дочерью; я его знавалъ прежде. Онъ былъ лѣтъ пять за границей и недавно возвратился; ужасный чудакъ; англоманъ; а впрочемъ человѣкъ пріятный, человѣкъ образованный, и, можно сказать, умный человѣкъ.”
Генералъ, который разсуждалъ такимъ образомъ, принадлежалъ къ числу тѣхъ людей въ Москвѣ, которые сами отличаются и невѣжествомъ, и глупостью, и особенно какою-то непонятною тяжестію пустоты, но за то составляютъ другимъ репутацію образованности, ума и любезности. — Странная Москва! Но и эта странность имѣетъ свой смыслъ; и для нея можно найти достаточную причину; и она даже даетъ надежды на будущее, надежды, которыя рождаются не изъ прямаго дѣйствія обстоятельствъ, но рикошетомъ, какъ ядро, которымъ на водѣ стрѣляютъ ниже, чтобы оно отскочило выше.
Я надѣюсь, что читатели изъ словъ генерала не станутъ еще заключать объ Вельскомъ. Правда, онъ имѣлъ нѣкоторыя особенности; но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы онъ былъ ужаснымъ чудакомъ. Англоманомъ же назвалъ его генералъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ Русскіе купцы продаютъ Нѣмецкое шампанское.
Вельскій имѣлъ много привычекъ не-Московскихъ и вообще любилъ создавать себѣ образъ жизни самъ, тогда только слѣдуя принятымъ обычаямъ, когда они совпадались съ его мыслями. Не смотря на древность своего дворянства, привычки жизни своей составилъ онъ себѣ по образцу средняго сословія образованной Европы, перенимая иное у Англичанъ, другое у Нѣмцевъ, иное у Французовъ, не пренебрегая впрочемъ и Русскаго, когда оно не мѣшало его вкусамъ и входило въ тотъ смыслъ, который онъ старался дать своей жизни. Къ его крыльцу, вмѣсто швейцара, былъ придѣланъ колокольчикъ. Вмѣсто стаи лакеевъ, имѣлъ онъ самую не многочисленную прислугу, и ту вольную. Въ комнатахъ его не было ничего лишняго, но все нужное, все удобное. Мебели отличались роскошью изящества, покоя и чистоты, а не золота. На столѣ его всегда лежала послѣдняя иностранная газета и нѣсколько литературныхъ журналовъ. Въ кабинетѣ его были всѣ замѣчательныя новости наукъ и словесностей. Кухня его была Русская, то есть, не древне-Русская, не множество блюдъ безъ конца и безъ вкуса, но Русская новая, эклектически-Европейская, то есть, такая, какимъ со временемъ должно быть Русское просвѣщеніе. Маленькую карету его возили двѣ лошади и почти всегда безъ лакея. Щеголеватость его платья замѣчали не многіе, — такъ оно было просто и однообразно. Вообще опрятность, покой, вкусъ, простота и Англійское удобство были отличительнымъ характеромъ всѣхъ его роскошей.
Воспитанная посреди такихъ привычекъ, подъ надзоромъ отца умнаго и просвѣщеннаго, проведя пять лѣтъ въ чужихъ краяхъ, въ кругу самыхъ отборныхъ обществъ, въ атмосферѣ изящныхъ искусствъ и умственной аристократіи; одаренная самыми счастливыми способностями и красотою не общею, — Софья Вельская, семнадцати лѣтъ, была бы одною изъ замѣчательныхъ дѣвушекъ въ самыхъ образованныхъ земляхъ, а тѣмъ больше въ Россіи. Не смотря на то, однако, она въ Москвѣ не понравилась сначала. И въ самомъ дѣлѣ, между нею и большинствомъ Московскихъ дамъ было не много общаго. Что занимало ее, не занимало ихъ; а ихъ разговоры были ей не по сердцу. Важное для нихъ, казалось ей неважнымъ; а любопытное для нея, заставляло ихъ зѣвать. Она не могла смѣяться, когда другія смѣялись, и, бѣдная, смѣялась почти всегда одна. Она не вертѣла фразъ, не искала сентенцій, говорила просто, какъ думала, и только то, что думала, — и потому прослыла ограниченною. Она слушала, когда ей говорили, и не могла говорить, когда ее не слушали или не понимали, — и потому прослыла странною. Не находя людей по сердцу, она молчала сколько могла, — и потому прослыла гордою. Поведенія своего она не разсчитывала на эффектъ, — и потому прослыла вмѣстѣ и сентиментальною и холодною. Она не восхищалась любезностями Московскихъ кавалеровъ, — и потому прослыла пустою. Она невольно скучала посреди несходныхъ съ нею обществъ, и потому прослыла скучною.
Къ этому еще надобно прибавить, что Софья была застѣнчива.
На Средиземномъ морѣ, между острововъ, окружающихъ Грецію, давно уже извѣстна мореходцамъ одна скала, уединенно возвышающаяся посреди моря.
Эта скала замѣчательна мореплавателямъ особенно потому, что она служитъ для нихъ спасительнымъ предостереженіемъ отъ опасныхъ подводныхъ камней и совершенно непроходимой мели, которая окружаетъ ее со всѣхъ сторонъ на нѣсколько верстъ. Потому, кормчій, какъ скоро завидитъ ее вдалекѣ, уже спѣшитъ повернуть корабль въ ту или другую сторону, чтобы миновать опасное мѣсто.
И не одни большія суда, даже мелкія лодки рыбаковъ, иногда занесенныя бурею отъ ближнихъ острововъ въ сосѣдство опасной скалы, всегда погибали тамъ безъ возврата, застрявая въ вязкомъ песку или разбиваясь объ острые камни, такъ что ни одинъ, вѣроятно, живой человѣкъ не приближался къ подошвѣ неприступнаго утеса, — а вершина его была знакома только хищнымъ птицамъ, которыя прилетали туда съѣдать свою добычу.
Но достигнуть до скалы людямъ было не только невозможно, но и не нужно, и даже не любопытно. Она не представляла ничего, кромѣ голаго, безплоднаго камня, впрочемъ довольно живописно исковерканнаго, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ орошеннаго гремящими, дробящимися потоками, вытекавшими, вѣроятно, изъ средины самой скалы.
Но для чего же природа образовала это безполезное явленіе? Или нужно человѣку, на всѣхъ дорогахъ земли и моря, на всѣхъ путяхъ жизни и мышленія, встрѣчать безпрестанныя затрудненія и опасности, чтобы не заснуть прежде ночлега въ разслабляющей душу безпечности?
Въ ту ночь, когда въ Греціи случилось извѣстное землетрясеніе, отъ котораго многіе города уничтожились, многія горы измѣнили свой видъ, рѣки — теченіе, и особенно потерпѣли острова, а на сѣверъ отъ Кандіи, около Санторино, даже явился на свѣтъ новый, небывалый островокъ, тогда — кажется, это было въ 1573 году — и въ каменной скалѣ произошло нѣкоторое измѣненіе. Мель вокругъ нея распространилась еще болѣе; самъ утесъ еще выросъ изъ моря и много расширился въ своемъ объемѣ.
Послѣ того, лѣтъ черезъ тридцать, два Греческіе монаха, занимаясь рыбною ловлею, въ тихую погоду, на легкой плоскодонной лодочкѣ, плавали около береговъ Анатоліи. Утро было ясное; море, какъ зеленое стекло, лежало недвижимо; рыба играла на поверхности воды, и они, преслѣдуя ея движенія, мало по малу удалились отъ берега. Но неожиданно поднялся вѣтеръ, и сила волненія увлекла ихъ еще далѣе въ море. Видя опасность, они начали прилежно работать веслами; но буря увеличивалась; земля исчезла изъ виду; лодочка ихъ, прыгая по волнамъ, уносилась все далѣе. Воздухъ сталъ теменъ отъ тучъ; вокругъ не было ничего, кромѣ разорваннаго моря, которое, казалось, за каждою волною раскрывается до самаго дна. Страхъ, ужасъ и холодъ проникали ихъ до самыхъ костей. Но скоро они почувствовали, что продолжать долѣе споръ свой съ бурею было бы имъ и безполезно, и невозможно. Сберегая силы на всякій случай, они сложили весла въ лодку и отдались на волю Божію.