рыдают птицы, стонут обезьяны,
и улетает стая кедрача
в край, беложуравлиным солнцем осиянный.
Бабушка внезапно навестила Иннокентия в "Мельпомене". Стука в дверь он не услышал, потому что умывался над тазиком, ковыряя намыленными пальцами в ушах. Она вошла, он был гол до пояса - и смутился, увидев ее. Она была во всем белом - шляпка, блузка "органди" с бантом, юбка, босоножки. В белых ее руках сияла белизной сумочка с оттиском белого лебедя на ней, белого на белом. Улыбка не сходила с ее лица цвета жасмина.
- Похоже, милый, и у тебя экзема, - сказала она, разглядывая почти уже незримые следы похожих на расчесы полос вдоль ребер. Собственно, явственной осталась лишь одна полоса, где-то слева, на уровне пятого ребра. Бабушка продолжила с сердечным, но легким сочувствием: - Что, сильно чешется?
- Во сне.
- Знаю, знаю. Это у нас наследственное. От моей бабушки. Говорят, она была тигрицей.
- Откуда тигры в Польше?
- От верблюда, дорогой, от верблюда. - Она вдруг повеселела. - Или это следочки других коготков?
Старая кокетка, подумал Иннокентий о молодой бабушке. Но вот ведь чутье какое. Да и опыт, пожалуй. Кто его бабушка, как не беженка? Она про себя предполагала, что это именно ей тайно посвящена никаноровская "Беженская поэма". А сколько прибежало их сюда, молодых да красивых, из хороших домов, барышень, замужних женщин и новоиспеченных вдов, в роковые времена? И куда они попали? В китайскую Женеву, жовиальный город бесшабашного русского горя. Здесь, впрочем, всегда умели рискованно веселиться. В свое время инженер Бочаров, пробив туннель на Хингане, телеграфировал государю императору: "Счастлив донести Вашему Величеству, что Хинган лишен невинности". Здесь сгорали и возникали из пепла, сбрасывали с себя прошлое, как одежду, и сжигали его. Иннокентия впечатлил сюжет, поведанный ему Никаноровым. Они проходили мимо кабаре "Фантазия", и Никаноров рассказал ему о том, что именно здесь наши бывшие офицеры, не пожелавшие пойти в шоферы или чернорабочие, в виде полуобнаженных рабов развозили тележки с закусками и бутылками вослед официанткам, облаченным в античные пеплумы и туники, - то были русские женщины, сжегшие свое прошлое. Эти "нубийцы" с глубоким поклоном прислуживали гужующему сброду неведомо как разжиревшей публики, среди которой, между прочим, был человек, некоторый срок побывавший в президентах одной из южноамериканских стран, страстный любитель танцевать танго. Офицеров, ребят крепко сколоченных и статных, охотно брали на эту работу. У одного из них завязался роман с официанткой. На утренней заре он провожал ее домой к мужу, своему товарищу по оружию, изувеченному на германском фронте. Муж ожидал их. Но не дома, а в кустах бульвара, с револьвером. Он выстрелил в спину соперника, тот упал в крови, но успел ответить тем же - пуля прошила нападавшего. Женщина, мечась между двумя телами, разорвала на себе панталоны и предпочла перевязывать рану любовника, уже холодеющего. Вся эта синематографическая драма была живо расписана в скандальной газете "Заря", редактируемой горбуном Лембичем. Об этой газете кто-то едко сказал: "Позиция газеты "Заря" измеряется расстоянием советских штыков от Харбина!" Тут Никаноров обронил: ваш Мпольский сотрудничает в ней. О себе же он мимоходом сообщил, что лучше уж печататься в газете с интересным названием "Гун Бао"...
Иннокентий осушил лицо махровым полотенцем, как рикша, утирающий пот. Надевая рубаху, он отвернулся от бабушки, чтобы заправить рубаху в брюки. Здесь его озарило.
- Это полоса отчуждения, бабуля. Вот как вдоль КВЖД. Земля ведь отчуждается от Китая в пользу железной дороги, так? Две с половиной тысячи километров, если не ошибаюсь? Я думаю, что и в пользу поэзии отходит некая территория, скажем так, не только от государства, а вообще, во вселенском объеме. В некотором смысле Млечный Путь, например, означает то же самое на небесах. Ну, а на моей бренной плоти - вот такой знак. Но не будем больше об этом, ладно?
Бабушка согласно кивнула: ладно. Однако ее тянуло еще что-то говорить, развивая подсказку внука. С некоторых пор он стал ей внушать тревогу. Порой она ощущала некий холодок отчуждения, идущий от него, и не знала, в чем дело. Для того чтобы прояснить свои ощущения, она и заглянула к нему, хотя в своем заведении бывала крайне редко. Но ей, в общем, понравился ход его мыслей.
Тонкий человек, бабушка уловила нечто новое и чужеватое в Иннокентии. Он сам узнал нечто новое о себе. Произошло это при помощи Никанорова. Как-то Никаноров завел его в одну китайскую лавчонку на улице Кривой. Перед тем как зайти туда, Никаноров - они шли вдоль Сунгари - пропел великую хвалу китайскому лавочнику. Он говорил о том, что, когда он попал в Харбин - после долгих скитаний через всю Сибирь на санях, потеряв по дороге семью, оказавшись выброшенным из Владивостока, из России, из своего мира вообще, именно харбинский лавочник оказался для него той смысловой опорой, на которой уравновесилась вся вселенная.
- Не мне, русскому поэту, хвалить лавочника. Впрочем, не забудьте, Чехов - сын лавочника. Для Китая же лавочник - ум, душа и скрепа всего на свете. Он вас кормит, поит, одевает, обувает, знает про вас все и обучает всему, открывает кредит, но и будьте любезны расплатиться с ним до Нового года. Китай - система лавочника. На лавочнике все тут и держится, им все пронизано, и это длится пять тысячелетий. Это возраст лавочника, к которому я вас веду. Его зовут Тун Ли.
Тун Ли оказался обычным стариком, в синем бумажном халате, с косичкой. Острый его нос, когда-то орлиный, свидетельствовал о том, что он уроженец китайского юга, где обитают народности мань и мо. Лишь один раз взглянув на Иннокентия с особым вниманием - это продолжалось не более секунды, - Тун Ли провел время их чаепития в полном молчании. Безмолвствовали и гости. Прощаясь, Тун Ли сказал Иннокентию в низком поклоне на поразительно чистом русском языке:
- Рад, очень рад.
Казалось, не было никакого чрезвычайного повода для взволнованности, но у Иннокентия было такое чувство, словно мимо его уха пролетела бамбуковая стрела в сером гусином оперении.
Вечером в "Мельпомену", где в своей комнате Иннокентий переживал непонятное ему волнение, пришел бой от Тун Ли. Иннокентий был зван к лавочнику. Они пили чай в крохотном помещении, где сладко пахло ароматом сандаловых свечей, перемешанным с духом лимонникового чая. Тун Ли спросил:
- Что вы знаете о своем деде?
Иннокентий почему-то сразу догадался, что речь идет о деде по матери.
- Ничего. Ничего, кроме того, что он был ссыльным поляком, из простонародья, жил в Сибири, в деревне Солонцы, по пьяному делу убил урядника и сбежал в тайгу. Там его нашли через год и упекли на каторгу.
- С каторги он сбежал, - сказал Тун Ли. - В тайге он сошелся с другими варнаками, беглыми с Соколиного острова, то есть с Сахалина, и они ушли в Маньчжурию, которую они называли землей князя Шамшакана. Здесь такие люди называются хунхузами. Я знал его. Вы очень похожи на деда.
Лицо Тун Ли на мгновение помолодело, глаза остро вспыхнули и сразу погасли. Иннокентий молчал. Закурив длинную трубку с каменным наконечником, Тун Ли вышел из своего синего халата и превратился в таежного старика, сидящего на камне у реки. На нем были промасленный передник для защиты от росы, небольшая кожаная сумочка спереди на поясе, деревянный браслет на левой руке, берестяной колпак, унты из невыделанной кожи кабана и барсучья шкурка сзади на поясе, подвернутая под сухой зад. Иннокентий догадался: Тун Ли был корневщиком. Тун Ли кивнул: так и есть.
- Ты думаешь, я манза? Я тоже русский. Но твой дед не знал об этом, он считал меня маньчжуром. Со мной случилась своя история, но рассказывать ее тебе я не буду. Скажу только, что я был поручиком одного из Восточно-Сибирских полков. До тайги, разумеется. А в тайге... Я искал женшень, а он был хунхузом, мы жили по-разному, иногда нас сводили таежные тропы, и открываться друг перед другом не надо было. Хунхузы убивали нас, искателей женьшеня, чтобы завладеть корешками. Они убивали и добытчиков пантов, и золотопромышленников. Я уберегся. Страшно было. У них были красные бороды и синие повязки на головах. Тогда здесь, в Маньчжурии, полыхало восстание Тун Хо. Слышал о таком?
- Читал у Байкова.
- Знаю такого. Хороший охотник и пишет о тайге правду... Тун Хо владел большими землями и вел большую коммерцию, его все знали и уважали, но это было только одной его стороной, потому что другой своей стороной он был главный начальник всех маньчжурских хунхузов. На голове он носил черную повязку. Шестьдесят тысяч бандитов, целая армия была у него в подчинении и держала в трепете весь северо-восток Китая. С ним воевал безжалостный генерал Чжан, который рубил головы всем подряд. Три тысячи голов отрубил генерал Чжан рукой своего великана палача, одетого во все черное, и после каждой казни черный палач слизывал кровь с меча. Тун Хо он отрубил голову, и вырвал сердце, и бросил его в толпу, и там разыгралась кровавая драка за право обладания сердцем главного хунхуза. Голова Тун Хо и голова твоего деда висели рядом в сквозных ящиках, которые подвесили при помощи веревки на гвозди, вбитые в позорный столб, оклеенный объявлениями о поимке Тун Хо. Я видел их казнь и видел их головы. Голову Тун Хо увезли его родственники. Голову твоего деда расклевали вороны, а то, что от нее осталось, я закопал на Тигровой горе. Но я забыл туда дорогу, и тебе туда ходить не надо. Да туда и не дойдешь - там теперь железная петля КВЖД.
Иннокентий вышел из лавки в смятении. Старый китаец в синем халате, тряся косичкой, кланялся ему на пороге и долго стоял в глазах, пока ноги сами вели Иннокентия по Кривой улице в опиекурильню. Табачный дымок из трубки таежника, сидящего на камне у реки, стал густой струей плантационного мака, его высушенного сока, выдавленного из белой коробочки, как кровь из сердца. Иннокентий смежил глаза, и последнее, что он увидел наяву, - две слипшиеся головы, отделенные от тел. Но это были не те, это были другие головы. Это были головы мужчины и женщины, барахтающихся под тигровой шкурой на полу в углу притона. Шкура шевелилась, становясь живым тигром, и головы торчали у него из пасти.
Опиум в Китай завезли арабы в качестве снотворного. Спи, мой беби. Играй в рулетку снов. Перед тобой лежит белое полотнище, на котором тушью изображена нагая богиня Ин-Хуй. Она сидит на раскрытом цветке лотоса, и птица из-под ее правой ноги поет: "Во сне рождаются богатства". Делай ставки. Иероглифы рулетки означают: "Корень нефрита", "Первый достигающий", "Говорящий драгоценность", "Так и должно" и многое другое. Делай ставки. Может быть, станешь первым достигающим или говорящим драгоценность. Так и должно.
Иннокентий очнулся на холодной доске, не поняв, что это за доска. Сплошной камень узилища окружал его. Слабая лампочка мерцала где-то во мгле. Доска оказалась частью нар, вдоль которых лежало тело Иннокентия. Он услышал женский шепот и ощупью пошел на звук. Пальцы его уткнулись в дощатую перегородку с небольшим очком, то ли вырезанным ножом, то ли образовавшимся от выбитого сучка. Глазок позволил ему увидеть шепчущихся.
То были две женщины, и одна из них, стоя с поднятой юбкой, поправляла на себе пестрые ситцевые трусики. Лица женщин не входили в круг обзора.
- Ну и все. Щас выпустит.
- А который?
- Да этот, косорылый, старшина.
- Куда водил-то? Где было?
- Наверху, на втором этаже, у майора в кабинете, на диване. Хорошо, что спиной к нему, хоть рыла его косого не видно. Еще ты сходишь к нему, и все.
Иннокентий подал голос:
- Девки, закурить есть?
- А... Очухался, бичок. Полночи тут буянил.
В очко ему протянули сигарету, спички нашлись у него, он затянулся и по вкусу дыма узнал "Шипку".
- Где это мы, девочки?
Послышался хохот.
- В тридцать восьмом отделении милиции, милок. Нечасто небось бываешь в таких местах?
- Редко.
- Моряк?
- Китобой.
- О! Тогда надо познакомиться.
- На воле познакомимся.
Громыхнул железный запор, и железные двери камеры, в которой томился Иннокентий, медленно открылись.