"хабензи гевидел".
- Нет, как ототрут, так и не "гевидишь".
- Как же это меня от собственного моего капитала ототрут?
- Да, да, да! так и я тогда поехала, так и мае тогда все казалось очень легко.
- А отчего же тяжело-то сделалось?
- Оттого, что ни один человек на свете не может себе всего представить, что может быть при большой ажидации.
- Да вы это не закидывайте, чтобы услугу свою выставлять, а рассказывайте: что же такое было с вами самое выдающееся?
- "Хабензи" увидишь.
- Ну... послушайте... вы этак со мною не смейте... Я это не люблю.
- А отчего же?
- А оттого же, что вы моих шуток не повторяйте, а рассказывайте мне: как вы сюда приехали и что за этим начинается.
- Ну, начинаются басомпьеры.
- Вот и постойте: начинаются "басомпьеры" - что же это такое за басомпьеры?.. Вы, кажется, на меня дуетесь? так вы не дуйтесь и тоже и не говорите сердитым голосом: я ведь при своем капитале ничего не боюсь, и я вас не обидела, а баловать, кто у меня служит, я не люблю. Говорите же, что же это такое басомпьеры?
- Люди так называемые.
- Вот и рассказывайте.
Бедная Марья Мартыновна вздохнула и, затаив в себе вздох наполовину, продолжала повествование.
VII
- Начались мои муки здесь, - заговорила снова Марья Мартыновна, - с первого же шага. Как я только высела и пошла, сейчас мне подался очень хороший человек извозчик - такой смирный, но речистый - очень хорошо говорил. И вот он видит, что мне здесь место незнакомое, кланяется и говорит:
"Пожелав вам всего хорошего, осмелюсь спросить:
верно, вам нужно к певцу или в Ажидацию?"
Я даже не поняла и говорю:
"Что такое за певец, зачем мне к нему?"
"Он, - говорит, - все аккордом делает".
И это мне извозчик говорил очень полезное и хорошо, но я не поняла, что значит "аккорд", и отвечала:
"Мне нужно просто -где собирается ажидация";
Извозчик тихо говорит:
"Просто ничего не выйдет, а певец лучше вам устроит аккорд, так как он его сопровождающий и всегда у него при локте".
"Ну, - я говорю, - верно, это какой-нибудь аферист, а я с такими не желаю и тебя слушать не намерена".
"Ну, садитесь, - говорит, - я вас за двугривенный свезу в Ажидацию",
И привез меня сюда честно, но мне и здесь как-то дико показалось. Внизу я тогда никого не застала, кроме мальчика, который с конвертов марки склеивает. Спросила его:
"Здесь ли ожидают?"
Он шепотом говорит: "Здесь".
"А где же старшие?"
Не знает. И все, о чем его ни спрошу, все он не знает:
видать - школеный, ни в чем не проговорится.
"А зачем, - говорю, - столько марок собираешь? Это знаешь ли?"
Это знает.
"За это, - отвечает, - в Ерусалиме бутыль масла и цибик чаю дают".
Умный, думаю, мальчишка-какой хозяйственный, но все-таки, чем его детские речи здесь слушать, пойду-ка я лучше в храм, посмотрю, не там ли сбивают ажидацию, а кстати и боготворной иконе поклонюсь.
Около храма, вижу, кучка людей, должно быть тоже с ажидацией, а какие-то люди еще все подходят к ним и отходят, и шушукаются - ни дать ни взять, как пальтошники на панелях. Я сразу их так и приняла за пальтошников и подумала, что, может быть, и здесь с прохожих монументальные фотографии снимают, а после узнала, что это они-то и есть здешней породы басомпьеры. И между ними один ходит этакой аплетического сложения, и у него страшно выдающийся бугровый нос. Он подходит ко мне и с фоном спрашивает:
"По чьей рекомендации и где пристали?"
Я говорю:
"Это что за спрос! Тебе что за дело?"
А он отвечает:
"Конечно, это наше дело; мы все при нем от Моисея Картоныча".
"Брысь! Это еще кто такой Моисей Картоныч и что он значит?"
"Ага! - говорит, - а вам еще неизвестно, что он значит! Так узнайте: он в болоте на цаплиных яйцах сидит - живых журавлей выводит".
Я ему сказала, что мне это не интересно, и спросила:
не знает ли он, где риндательша?