Решили, что Николай Иваныч и я вдвоем поедем. Как-нибудь уж его на этот час уберечь можно. Оттуда Николай Иваныч пусть с ним вместе в карету усядется, а я назад на пролетках приеду.
На счастие наше, Николай Иваныч ввечеру явился в раскаянии и в забытьи: идет и сам впереди себя руками водит и бармутит:
"Дорогу, дорогу... идет глас выпивающий... уготовьте путь ему в пустыне... о господи!"
Да и застрял в углу и начал искать чего-то у себя по карманам.
Я подошла и говорю:
"Чего, опять вчерашнего дня небось ищете? Удаляйтесь скорей на покой",
А он отвечает:
"Подожди... тут у меня в кармане очень важный сужект был, и теперь нет его".
"Какой же сужект?"
"Да вот Твердамасков мне с Крутильды пробный портрет безбилье сделал, и я его хотел сберечь, чтоб никому не показать, да вот и потерял. Это мне неприятно, что его могут рассматривать. Я поеду его разыскивать".
"Ну уж, - говорю, - это нет. Попал домой - теперь типун, больше не уедешь, - и мы его на все два дня заперли, чтоб опомнился".
И спала я после этого у себя ночь, как в раю, и все вокруг меня летали бесплотные ангелы - ликов не видно, а этак все машут, все машут!
- Какие же они сами? - полюбопытствовала Аичка.
- А вот похожи как певчие в форме, и в таких же халатиках. А как сон прошел и начался другой день, то начались опять и новые мучения. С самого раннего утра стали мы хлопотать, чтобы все к завтрему приготовить. И все уже они без меня и ступить боятся: мы с Ефросиньюшкой вдвоем и в курятную потроха выбирать ходили, чтобы самые выдающиеся, и Николая Иваныча наблюдали, а на послезавтра, когда встрече быть, я сама до света встала и побежала к Мирону-кучеру, чтобы он закладывал карету как можно лучше.
А он у них престрашный грубиян и искусный ответчик и ни за что не любит женщин слушаться. Что ему ни скажи, на все у него колкий ответ готов:
"Я сам все формально знаю",
Я ему говорю:
"Теперь же нынче ты не груби, а хорошенько закладывай, нынче случай выдающийся",
А он отвечает:
"Ничего не выдающее. Мне все равно: заложу как следно по форме, и кончено!"
Но еще больше я беспокоилась, чтобы без меня Клавдинька из дома не ушла или какую-нибудь другую свою трилюзию не исполнила, потому что все мы знали, что она безверная. Твержу Маргарите Михайловне:
"Смотри, мать, чтобы она не выкинула чего-нибудь выдающегося".
Маргарита Михайловна сказала ей:
"Ты же, Клавдюша, пожалуйста, нынче куда-нибудь не уйди".
Она отвечает:
"Полноте, мама, зачем же я буду уходить, если это вам неприятно",
"Да ведь ты ни во что не веришь?"
"Кто это вам, мамочка, такие нелепости наговорил, и зачем вы им верите!"
А та обрадовалась:
"Нет, в самом деле ты во что-нибудь веруешь?"
"Конечно, мама, верую".
"Во что же ты веруешь?"
"Что есть бог, и что на земле жил Иисус Христос, и что должно жить так, как учит его евангелие",
"Ты это истинно веришь - не лжешь?"
"Я никогда - не лгу, - мама",
"А побожись!"
"Я, мама, не божусь; евангелие ведь не позволяет божиться".
Я вмешалась и говорю:
"Отчего же не побожиться для спокойствия матери?"
Они мне ни слова; а та ее уже целует с радости и твердит:
"Она никогда не лжет, я ей и так верю, а это вот вы все хотите, чтобы я ей не верила".
"Что вы, что вы! - говорю я, - во что вы хотите, я во все верю!"
А сама думаю: вот при нем вся ее вера на поверке окажется. А теперь с ней разводов разводить нечего, и я бросилась опять к Мирону "посмотреть, как он запрягает, а он уже запрег и подает, но сам в простом армяке.
Я зашумела:
"Что же ты не надел армяк с выпухолью?"
А он отвечает:
"Садись, садись, не твое дело: выпухоль только зимой полагается".
Вижу его, что он злой-презлой.
Николай Иваныч сел смирно со мною в карету, а две дамы дома остались, чтобы нас встретить, а между тем с нами начались такие выдающиеся приключения, что превзошли все, что было у Исава с Яковом.