Таким преимуществом Просеков пользовался тоже не всякий раз, особенно в Маресале, где его отвлекали частые посещения новых приятелей, хозяйничавших на мелких суденышках, которые обслуживали охотников па зимовьях, куда возили соль, табак, водку, макароны, сети, капканы, огнестрельное оружие, а обратно везли рыбу и пушнину. Все эти суденышки, разбросанные по северному кусту, представляли всевозможный набор плавающего металлолома: резаные-перерезаные, с трофейными двигателями "Зульцер", "Манн", с нашими "самоварчиками", снятыми с танковых машин, на которых было понавешано столько дряни, что они были похожи на ульи, куда и с масленкой не пролезешь. Хотя иллюминатор был открыт, в каюте еще чувствовался запах поддевок, тужурок на оленьем меху, промасленных штанов, запах псины и омуля, которого охотники резали своими короткими острыми ножиками - не так, как режут рыбу обыкновенные люди, а полосуя ее изнутри, и оттуда, из брюшка, вытаскивая что-то такое, что, по их разумению, и следовало есть: какую-то крохотную малость, одну слизь, размазанную на лезвии, а потом, подсовывая со всех сторон, сладострастно перемигиваясь, ожидали, чтоб эту гадость с восторгом оценили.
Появление этих людей было не случайным, так как "Кристалл" давал им право сидеть с ним, приравнивать себя к самому Просекову, еще недавно капитану "Агата", к которому они входили без головного убора, на цыпочках, безропотно просиживали в приемной, пока он не выходил из рабочего кабинета. А потом дневальная разливала чай в широкие чашки с позолотой, и капитаны пили чай, держа чашку как награду, идиотски хукая, обливаясь потом от волнения.
Но было здесь и какое-то воспоминание о годах удалившихся, но живых, когда он зарабатывал плавательный ценз на Севере, в буксирном флоте, на погрузке и разгрузке рейдовых барж. И был там у них свой старшина, старик без глаза и без руки, как адмирал Нельсон, только без его побед, и Просеков вспомнил, как они таскали кунгасы по мелководьям, перемежавшимся глубокой водой: работали на паях, и, хоть матерые подобрались мужики, он был среди них не последний - получал полтора пая, что было немало, и старик Нельсон говорил ему с одобрением: "Ты, Ефимыч (уже тогда Ефимычем звали!), не при рогом, надорвешься!" А когда садились есть, то подсовывали из котла мосол поздоровей, чтоб не ослабел по молодости лет, и эту кость, расшибая на деревянном столе, он обгладывал так, как Дику не обглодать, - как на кларнете играешь!.. А среди этих людей, остававшихся в Маресале на долгую полярную ночь, было несколько женщин, бесформенных в грубой одежде, которых и по работе и по обличью от мужиков не отличишь, но забывавших свою некрасоту, обделенность, забывавшихся в мечтах, в каких-то неутоленных чувствах, в неизведанных страданиях, которые хотелось пережить, расцветавших на снегу, как фиалки...
По-видимому, эту границу между гибельной красотой лжи и тусклостью правды, приносящей спасение, не умели проводить в своем сознании и первые морепроходцы, шедшие в поселок от своих деревянных кораблей, раздавленных льдом... Отчего погибают в пургу, в метель? От печки, в которой гудит огонь, от кружки кипятка, которую подносишь ко рту... От невозможности напиться! Один лишь Амундсен, сухой и безразличный, достиг всего...
Так о чем он?
Наклонившись с койки, Просеков налил чаю из графина особой заварки, но чай, разбавленный желтой тундровой водой, был плох: в нем букет умирал, не распускаясь, - умирал прекрасный чай, который доставляли когда-то английской королеве на чайных клипперах вроде знаменитой "Катти Сарк". Просеков не был знаком с английской королевой, хотя мог вполне удостоиться такой чести. С королевой был знаком Милых, нынешний капитан "Агата", который во время войны ходил по Северному морю с английским конвоем и что-то там совершил, за что был награжден орденом королевы Виктории - Рыцарским Крестом, отлитым из бронзы нельсоновских пушек в честь его победы над французами. И, перекинувшись мыслью от Амундсена и английской королевы к капитану Милых, которого в общем-то уважал, Просеков с горечью подумал о том, что может сотворить время с любым человеком, и как даже то, что когда-то сделал человек, может измениться вместе с ним.
Сейчас Просекова несколько забавляло, что он был капитаном морского спасателя, что в его подчинении находился "Агат". Он был хозяином моря, и это логично, потому что в море командует тот, у кого сильней машина. Конечно, такой машины, как на ледоколе (сорок-шестьдесят тысяч лошадей), такого лошадиного стада на "Агате" нет. Но ведь ледокол -это, в сущности, государство, упирающееся в лед. А спасателю для упора вполне хватало своих силенок, и еще кроме силы в нем заряжена скорость. Это гордость флота, стальное животное вроде акулы, с линометными пушками, со шлюпками кругового орошения, на которых можно входить в самое пекло огня, с пожарными стволами, выпускавшими струю под давлением в сорок атмосфер. Он вспомнил, как они стояли в Измаиле у самой набережной, и местные власти попросили полить утром центральную улицу, и молодой матрос, не сумевший сладить с пожарной пушкой, вначале превратил в крошево тяжеленный портовый забор, а потом оставил без стекла пол-улицы, - хорошо, что людей не задел! На таком пароходе нет расстояний: как все открывалось на нем, как мелькало!..
Перед глазами всплыли обрывистые берега Испании: траверз Бильбао, кладбище затонувших кораблей, и белый город Касабланка, и Генуя, вся в цветах.. Вспомнил Гонолулу с жуткой сценой расстрела крыс, плывущих с покинутого дока; картины проливов с косяками разноцветных джонок, бурление ночной толпы (эта певичка в Хакодате в окружении чинов полиции: худенькая девочка, которая пела на волне тонущих кораблей!), и Мальта с ее лесенками и базарами: порт Ла-Валлетта, куда они привели когда-то потерявший управление греческий паровик... Несколько раз давал SOS: даст, и замолкнет, и тут же изменит в тумане курс - хитрил, надеясь на бесплатное сопровождение. А такой был грязный, что даже концов об него не хотелось пачкать! Ни греки, ни японцы, ни турки никогда не моют своих кораблей, а разве есть у них такие регистры, как у нас, разве у них есть такие девиационные полигоны, где курсовой угол выверяют с точностью швейцарских часов? Уже маяк открылся, утро, уже решили брать грека на абордаж (затонет, а потом они будут виноваты, раз делали сопровождение!) - и тут его вызывают в рубку: "Ефимыч, что будем делать?" Смотрит: народ черный, греки... Гребут в шлюпках к пристани, пароход брошен, все мачты сломаны, и так дымит, что города не видно. Но если люди ушли, чего этот пароход брать, если деньги улетели?.. "Пускай плывет!" Так он и вплыл самостоятельно в утренний порт, и народу собралась уйма, чтоб на него посмотреть: откуда такое чудо взялось?
Сколько он подобрал таких пароходов, брошенных в море! Выбирал, что получше, а один поставил у пирса экспедиционного отряда. Это кроме того, что он для них валюты заработал целый вагон, так еще дом с моря привез: все совещания в греческом зале, и не унитазы там, а гальюны, так что можно сидеть, не теряя связи с морем.
Как он потерял "Агат"? Просто, в одну зимнюю ночь.
Но вначале о другом, Дик... может, о твоей тоске, что земля закрыта? Нет, месяц в ремонте, в простое, отгулял, еще полгода в запасе - увольте! падаешь в отделе кадров на колени: дайте баржу, баркас, хоть дровяную шаланду... А кто ты без моря, кто ты? Дом, дети? Да зачем, если с рождения повенчан, зачем? Разве что осветит какая, как звезда в голом лесу, разве что представится что-то: девочка, лопоча, спускается по склону цветущих маков... Но ведь это тоже от моря, приходит с ним и раздельно не существует. А дело в том, Дик, что море не стареет, как человек, и если поимел несчастье стареть, тогда и подкараулит жизнь, придет бумажкой в измятом конверте: извещение о ребенке, пропавшем в метели, о неизвестной дочери твоей... А разве это вина, Дик, что какая-то встреча, случившаяся неизвестно когда, оставила такой след? Это просто несчастье! Только останется что-то, будет блуждать иголкой в сердце, и не утопишь ни в горькой, ни в соленой воде.
И все это к "Агату", к тому, как его потерял.
Потому что не вовремя, не в нужное время дают SOS - турки, как всегда! - а стояли в часовой готовности, и всех моряков ловили на милицейской машине, и всех нашли. А он один в квартире, специально дверь открыл... Ведь ты же знаешь, Дик! Ну так что, если пьян? Да он в море, чуть закрутило... кто его видел в море таким? Ваш командир - на руках, как раньше, под пулями выносите! "Команда отказалась!" - не смешите меня. Вся команда стоит на причале и смотрит, как орудует подмена, и тогда он прошел, аккуратный розовый старичок с чемоданчиком в руке - новый капитан "Агата"... А что в его чемоданчике? Потертый крест королевы среди заштопанных носков и белья? Что в его чемоданчике, Дик?
Просеков, нагнувшись к собаке, положил на нее руку, и Дик, придавленный тяжестью руки, отполз задом к двери, западая животом от страха. Капитан его не тронул, разглядывая, что было на ткани: Лондон с елизаветинским домом: если флаг висит, королева дома. Католическая церковь на Миндао, что у Филиппин... Амстердам, Роттердам - и дальше, через Девисов пролив, к Баффиновой Земле... К черту, Дик! К черту эти Амстердамы и Роттердамы, соборы и мечети, смотри и знай, что нам там больше не бывать. И наплевать! Нас ждут леса и равнины: мечущиеся зайцы, вспорхиванье перепелов, танцующих под прицелом ружья. Бросим "яшку" на берег, будем пить водку со стариками, жить в охотничьем домике, плевать на грязный, в затоптанных окурках пол. Мы будем бродить вдвоем при луне и глядеть на пар, поднимающийся над речкой. А море забудем. Давай его забудем, Дик! Не вечно же лежать в капитанской каюте среди коротышек со слабым умом. Пусть этот десятипудовый телок Кокорин закинет на берег веревку самостоятельно. А ученого матроса при дурном капитане для вас не получится! Да, дорогие товарищи кадровики!..
Ты что-то сказал о "Шторме"?
Напрасно, Дик! Ведь ты же ничего про него не знаешь... Что такое "Шторм", Дик? Или ты думаешь, что в природе существует такой исторический пароход? Что-то не слыхал... Есть "Грейт Истерн", англичанин: впервые проложил телеграфный кабель в Штаты - зацементирован на плаву, как "Аврора". Есть француз, танкер "Ля Франс" - снял пассажиров с горящего судна, ходил бесплатно через Суэцкий канал, пока они, дурни, не изменили название... Или возьми "Обь" - девятнадцать экспедиций в Антарктиду, умная постройка, хороший пароход. А из таких пароходов, как "Шторм", сложены дровяные склады в Архангельске: там их сжигают, только медные болты заставляют выкручивать. Вот и ходят бывшие капитаны по пепелищам, собирают для сдачи медь - без нее обходной не подпишут. Да на этом "Шторме", Дик, не то что двигатель швейная машинка не стоит! Этот кораблик нужен кому? Отряду он нужен, чтоб испечь свой плановый пирожок! А нам он не нужен, не нужен нам двоим...
Ты спрашиваешь, что мы будем делать, когда кончится отпуск? Он кончится не скоро, товарищ. К тому времени ты... как тебе сказать? К тому времени тебе будет наплевать. И мне тоже, если чертову ногу отрежут. Но мы не отправимся на чужое судно с чемоданчиком... Ты знаешь Терентьича, Дик? Старый старик, лоцман, а не мог на своих ходить. С нашего судна не знали, как его спустить, а на чужом - как принять. Так он сейчас развешивает флаги в порту. Наши флаги развешивает, Дик...
В этот момент послышался голос радиста, который опять встал на вахту за дверью:
- Ефимыч...
Что ему нужно, Дик? Он хочет научиться страданию, хочет постичь тонкие разговоры. Он хочет каких-то красивых слов... Но зачем? Или ему дано написать "Анну Каренину"? Хотя бы ее прочесть!..
- Иди застрелись.
- Не пойду я...
- Почему?
- Водолазы пароход нашли. Старшину, правда, притопило.
- Совсем?
- Не совсем. Еще девчонку вытащили. Хотите посмотреть?
Просеков задумался.
Ведь он видел ее, когда тонула. По миражу, в перевернутом корабле. А какая она на самом деле? Должно быть, крупна, неповоротлива, как все северные красавицы... Бедное дитя!
- Новости все?
- Погода без изменений.
Что-то не сходятся концы...
Просеков посмотрел в иллюминатор и невольно отшатнулся, увидев вплотную лицо грозы... Вот теперь все логично. И это меняет дело, Дик!
Достал конверт со свежей рубашкой. Подумал и вынул из шкафа мундир.
Побриться...
Кто ему нужен на сегодняшний день? Он сам. Один матрос, и такой есть: Шаров. Боцман с метлой. Ну, и радист Свинкин, пока не поумнел.
- Входи!
Радист сразу присмирел, разглядев на лице капитана знакомое дьявольское выражение.
- Играть обратно?
- Пусть докрашивают.
14
Острова отдалились, затянулись синью.
"Кристалл" прибавил ход, выскальзывая в открытое пространство, и стол, за которым они сидели, то плавно поднимало, и тогда иллюминаторы впускали яркий свет атмосферы, то плавно опускало, и в посту как бы наступали мгновенные сумерки.
На закуску были консервы, которые Ковшеваров достал из провизионки "Волны". Ильин перед этим отправился за барокамеру, где у них хранилось в шкафчике спиртное и стояла мензурка с делениями, по которым его следовало отмерять. Правда, эти деления жили лишь в воображении Ивана Иваныча, доктора физиолога отряда. Однако начали с них, о чем Юрка сообщил, вернувшись:
- По двадцать пять капель, морских...
- За что будем пить? - спросил Ковшеваров, который не любил без тоста.
- За девчонку...
Девушка сейчас проходила рассыщение в барокамере, где посредством сжатия воздуха было смоделировано погружение на глубину. Всем им, и в том числе Юрке, было известно, что она обречена. Девушка могла умереть в любую минуту. Но удивление, что она все еще жива, было велико, и было так велико искушение поверить в счастливый случай, что старшина не отклонил тоста.
- Добро.
Вошли боцман Кутузов и Леша Шаров. Вслед за ними появился повар Дюдькин.