- Как не грустят? - опять прицепился к нему Юрка. - А если дочка твоя, твоя?..
- Да, - сказал Дюдькин, оживляясь.
- Значит, любит тебя?
- Обязательно.
- А ты - "не грустят". Грустят... Вот видишь, какой ты!
- Ты прав, Юра! - сказал Дюдькин, благодарно принимая упрек, что он плохой отец, раз Ильин так повернул насчет его отношений с дочерью.
Трощилов все это время просидел как мышь. Про себя он уже понял: из Ильина для него защитника не получится. Ильин играет дурной силой, он никакой опасности не понимает. Для него тот авторитет, кто силу имеет. Поэтому он и старшину признает. А кто для него Трощилов? Червяк, пустое место.
Ожидая, когда поднимутся остальные, матрос решил приберечь свое сообщение, что водолазам надо вставать, напоследок, если у него спросят, зачем пришел. Но никто ни о чем у него не спрашивал, и постепенно Трощилов отключился от всего. Он сидел, отупляюще переваривая воздействие тепла, запах тел, разговора, в который не вникал. Сидел, чтоб сидеть, испытывая привычное удовлетворение, что минуты, отсиженные здесь, ему оплатят. С утра, отправляясь на побудку, матрос старался побольше урвать таких вот минут: не сразу шел в каюты, а когда заходил, подолгу толкался между коек, разглядывая спящих, одевающихся людей; доедал на камбузе кислые макароны, соскребая их со стенок котла; запирался надолго в гальюне, спускался в машину, чтоб где-либо прикорнуть возле теплых труб. И так до тех пор, пока его не отыскивал боцман или матрос, кого посылали вдогон. Сегодня же, спустившись сразу в каюты, Трощилов вводил и заблуждение боцмана: тот наверняка ищет его наверху, охотясь по досконально изученному маршруту. Леши Шарова, своего сменного по вахте, Трощилов не боялся. Шаров, хоть и был плотник, старший матрос, но он был такой, что лишнего слова не скажет. Трощилов не слышал ни разу, чтоб Шаров вообще говорил. Недаром он имел на судне прозвище Муму.
И все же что-то, видно, Трощилов не рассчитал. Наверху раздались боцманские, дзинькающие подковками сапоги, и Кутузов распахнул дверь. Мгновенно выделив Трощилова среди остальных, он тем не менее ничего ему не сказал. Проходя к столу, раскрыл занавеской Ковшеварова, третьего по значению водолаза.
- Гриша, вставай! В карты перекинемся.
Ковшеваров, узкий и длинный, словно вытянутый одной костью под широкую перекладину плеч, откинул одеяло, показав матерчатые, в цветочках, трусы, и, спускаябосые ноги на пол, сказал Трощилову, который сидел неподалеку и мог его стеснить:
- А ну-ка брысь...
Трощилов отодвинулся.
- Сон приснился, - Ковшеваров влез в старенькие шаровары.-Тащили девку из воды.
- Красивая?
- Да... не заметил.
- Ну и что?
- Спасли.
Голос у Ковшеварова был спросонок какой-то рыдающий и давал странный контраст его поджарому, заряженному опасной силой телу и такому же недоброму, хмурому лицу. Это был не основной его голос, а эпизодический. А настоящий его голос был другой, густой и крепкий, как у московского диктора. Из-за такого голоса он был среди своих обеспечивающим водолазом: в воду не спускался, а дежурил на телефоне, отвечая за связь и за подачу воздуха на глубину. Это был самый зловещий человек, кого Трощилов знал.
- Говорят, в пароходе девка была, - Кутузов смотрел, как Шаров раскидывает карты. - Может, сон в руку?
- Если в пароходе, то ей все.
- Ни одного случая, чтоб спасли?
- Не помню.
- А пароходы, - спрашивал Кутузов, поигрывая небольшим плотницким ножиком с красной рукояткой, - поднимали?
- Не было при мне.
- Да-а...
- Сегодня я подниму, - сказал Ильин. - Специально для тебя.
- Ты его еще найди.
- Если захочу, захочу...
- За шабашку я бы пароход взял, - высказал свое мнение Ковшеваров. - А что? На ледоколах водолазы спят, а пятьсот рублей отдай! Пусть положат на троих, тогда.
- Счас, положили...
Играя, они продолжили разговор о снах.
Ильин все порывался что-то вспомнить, лицо у него становилось сентиментальное. А дальше этого выражения дело не шло. Юрка, если и видел что, должен был запомнить точно. Придумывать он не умел. Зато боцман Кутузов мог видеть любые сны.
- Приснилось, что сплю, - рассказывал он. - А вокруг много моряков, И все прут на "Шторм". Я кричу: "Ку-да вы?" А сам думаю: "Что-то тут не то..." - и остался на причале. А "Шторм" отошел, идет, а потом - раз! - стал тонуть и утонул.
- Не видел где?
- Деньги на четверых!
- Ишь ты, спекулянт...
- Значит, утонул, - продолжал Кутузов, раскорячась на стуле. - И тут подходит ко мне Герман Николаевич, мой старый капитан. Подает руку, вот так: "Здоров, Кутузов Валентин. Ты кто?" - "Я боцман ваш". - "Будешь, говорит, за пароход умирать". И раз! - бегут эти, с лопатами... А я думаю: "Ну, хорошо, пускай я, а как же моя Лида, мой сынок Андрюшенька?.."
Тут они доиграли кон, и поднялся Шаров - вахта Трощилова кончилась.
Кутузов его удержал:
- Сиди, Леха...
Боцман порой предпочитал, чтоб Шаров отдыхал, а не работал. Потому что Шаров, уходя на палубу, мог оставить без дела и его самого. Это было нежелательно боцману сегодня, в великий день покраски. Глядя с нежностью на своего любимца, которого очень ценил как заместителя и будущего преемника, Кутузов его успокоил:
- Пока Кокорин поставит судно, баба сумеет родить.
- Coy-coy.
Это было единственное, что Шаров произносил: непереводимое фразеологическое сочетание, позаимствованное им у американских моряков. Оно означало нечто вроде: "Поскольку-постольку".
- Ну и как, закопали тебя?
- Не допустил Милых, - ответил Кутузов с гордостью. - У него на "Агате" сейчас какой дракон? Старик... Помнишь, Леха, того дракона с "Вали Котика"? Только ушли в плавание, а он взял и умер. Пришлось из-за него из рейса вернуться. А спасателю как возвращаться? У него один час стоит тысячу рублей! На спасателях здоровые боцманы работать должны... Я прошлый раз мог на "Агат" перейти, когда он в Азию шел. Да с боцманом не сладили. Я ему говорю: "Буду принимать твое хозяйство по акту, до последней рукавицы". А он: "А-а, тогда останусь". А куда он денется? - закончил Кутузов, довольный своей принципиальностью.
4
Ильин внезапно бросил карты и посмотрел на верхнюю койку, где лежал старшина.