- По-другому стал ходить, - припомнил радист. - И потонел, стал меньше ростом на шесть сантиметров. Дочка не узнала, спряталась под стол.
- А жена?
- Тоже: "Кто вы?.." Они за меня страховку получили, кое-что приобрели.
- Да-а...
- Правду они тебе сказали... - Просеков погладил больную ногу. Остался ты тогда в море, не выплыл.
- Как не выплыл, Ефимыч? - Свинкин в удивлении рассмеялся. - Спасся я, перед вами стою.
- Не ты стоишь, другой... - Просеков, поднимаясь с кресла, вгляделся в него: - Ты не шакал?
- Ефимыч, вы что? - испугался он.
- Ну, ты просто такой...- И, медленно оглядев остальных, спросил: - А вы? Куда идете вы?..
17
После ухода Просекова и Свинкина в рулевой стало тихо. Трощилов видел по лицам моряков, что Просеков своим вопросом поставил их в тупик. Возможно, и рассказ радиста произвел впечатление. Трощилов тоже был им задет. Лично его в истории Свинкина потрясла причина, из-за которой утонул большой пароход. Взяли руду со снегом, поэтому. А как ее не взять со снегом, если идет снег? И потом: если все погибли на больших шлюпках, то как Свинкин спасся на какой-то лодочке? Молчание команды насторожило Трощилова, и он почувствовал знакомое сосущее нетерпение. Он уже забыл про механика с бакенбардами и ожидал, что произойдет.
- А ведь правда, ребята! Куда мы идем? - сказал Величко, сдавая Шарову руль и громко называя курс. - Домой? Но почему закоулками?
Вовян, который переживал, что улетает, подлил масла в огонь:
- Сейчас в Маресале кончается Арктика. Все будут праздновать, а мы?
- Зато с похвалой уводят.
- Кто уводит? Приказ был? - Андрюха прошелся опять. - Сами уходим, как дезертиры. Обманули нас...
Кокорин стерпел, решив, что такому сопляку не обязан отвечать. Из старших не выдержал один Кутузов.
- Приказа не будет! Судно гражданское, поймите! Или, думаете, водолазы не доделали б работу? Не будьте детьми... Никто не может заставить ни их, ни нас. Завтра в шхерах последние буи снимают. Сейчас в Полынье ни одной живой души нет.
- Мальчик остался...
Сказал кто-то из механиков, и сказал о том, что обходили, так просто, обыкновенно, что Кутузов не нашелся что ответить. Повисло молчание, такое глубокое, что, казалось, оно само все похоронит.
Однако.
- У меня жена беременна, - сказал Микульчик. - Ёханы баба! Как я в глаза посмотрю сыну, если оставил ребенка в воде?
- А если б не оставил? - спросил Кокорин. - Было б лучше?
- Я не про это.
- А про что?
- Без спасения "Шторма", - ответил Микульчик, -для нас море закрыто. И не только Арктика, спасательный флот. Закрыто вообще.
- Спасти нельзя! Задание невыполнимо!
- Откуда ты знаешь? Ты отвечай за свое: доведешь до Маресале?
- Впереди волны, магнитная зыбь. "Кристалл" не имеет защиты от аномалии. А если туда прорвался лед? - Кокорин вытер платком шею. - Я вам говорю открыто: мне вести судно в Маресале страшно.
- Рядом "Агат".
- Давать SOS? - Кокорин в ярости обернулся к Андрею. - Пока еще мы не рыбаки, не торговый флот...- Вдруг ударил кулаком по штурманскому столу: Хотите идти, идите! Только зачем, если не зовут?
- Туда путь короче, с экономией топлива и воды, - разъяснил Данилыч, председатель судового комитета. - Идти надо, чтоб выяснить все. Но для этого надо решить одно: кто останется на следующий рейс? И отправить решение судового собрания.
- А если будут несогласные?
- Кто их осудит? Три человека могут вылететь хоть сейчас.
Начался опрос, больше для формы, так как было ясно, что останутся. Предложение Данилыча было всем по душе: оно делало намерения открытыми. А также давало оправдание на тот случай, если будет отвергнуто. Но ведь могли и ухватиться за обещание! Связать по рукам... Трощилов видел, как обминули боцмана: он уходил на "Агат", прощали... А как же его? Тоже простят? Воспримут как должное? Или просто обойдут сейчас?.. Перед глазами замелькали грязные трапы, углы, исползанные на коленях...Что он здесь терял? Чего ему бояться? Презрения? С презрением ему свободнее... Неожиданно всплыло что-то: вантина с вертлюжным гаком, заложенным носком вниз. А надо - наоборот! Где он видел это? На палубе, когда расходил шпиль... Эта неточность работы, которую он запомнил утром и сейчас осознал, потрясла. Он понимал такое, знал! Разве он не матрос? Разве он не такой человек, как все?.. Он так готовил себя к обиде, которую ему нанесут невниманием, что даже не думал о том, что надо ответить, если спросят. И поэтому вопрос "А ты?" пригвоздил Трощилова на месте. Обомлев, теряя речь, он смотрел на Данилыча совершенно бессмысленно. Вдруг увидел, что механик с бакенбардами стал от него отходить, мелькая шевронами на рукаве. Понимая, что его выделяют, что остается один, Трощилов нырнул в промежуток между штурманской нишей и переборкой, обошел механика с тыла и вцепился в него, как клещ.
- Ты чего? - опешил паренек.
- Дай форму... поносить.
Механик, не ожидавший такого наскока, пробормотал:
- Посмотрим там...
- Дай слово! При всех...
Эта сцена, разыгравшаяся в ответственный момент, подействовала как слабительное.
- Ну, Леник! Ну, ты даешь... - закричал Андрюха.
Трощилов бросился вниз, провожаемый громким хохотом.
18
Слетев в коридор, Трощилов наткнулся на Ковшеварова, который шел с полотенцем из душевой. Неизвестно, что было написано на его лице, наверное, Ковшеваров что-то заметил. Даже о чем-то сочувственно спросил, положив руку на плечо, что не позволял себе раньше. Этот его жест, недопустимо уравнивающий их в правах, и то, что он сказал, хотя слов почти не расслышал, прорвали еле сдерживаемое чувство.
Трощилов, закрывшись беретом от лампочек, расплакался, как ребенок... Какое счастье, что на этом суденышке, слабом перед морем, у него был защитник, человек, которого он когда-то - по дешевке, за мелкие услуги уговорил стать своим товарищем!.. Ведь всякий раз, встречаясь с Гришей, Трощилов как бы мысленно отмыкал в нем потайной ящичек, где лежала его душа, разъединенная с телом. В то время когда сам он был загнан, терпел насмешки, изворачивался перед боцманом, готовый залезть от него хоть в рукавицу, душа его, запрятанная в товарище, жила вольно, успокоенно, не знала нужды. Теперь он выяснил, знал, почему остался: из-за Гриши...
- Ты мне друг, Гриня, настоящий! Ты, ты...
Ковшеваров, не любивший изъявления чувств, не доверявший им, прервал насмешливо:
- Утри сопли! Обидел кто?