- А ты куда собрался?
- Домой.
Ковшеваров презрительно усмехнулся.
Он знал эту осеннюю тягу моряков: хоть к теще, с неверной женой, хоть на койку в общежитие - домой! И даже этот бедолага, этот голый прут на обочине, - туда же. Остальные, правда, опомнились, а он все никак.
- А если б ты вместо него сидел? - Водолаз показал рукой назад. - А мы взяли и ушли...
- Не тонул я! Не было этого.
- Этого не было, а это было... - Ковшеваров, скомкав на Трощилове рубаху, обнажил шрам на животе. - Тебя убивали, Леник! И кто-то с тобой возился, спас. А если б не стал спасать?
- Как это! Он деньги получает.
- И ты получаешь. А не хочешь.
Трощилов, разочарованный, молчал. Нет, не таких слов ожидал он от товарища! Ведь там, наверху, он что-то совершил, и хотя бежал с испугу к Грише, но то, что случилось, - с ним. А Гриша оценивал его мысли, а не действия.
- Ведь я же остался, Гринь...
- Так какого же черта ты хотел уходить?
Трощилов помолчал, переступая через что-то, и переступил:
- Ты к старшине как относишься?
- Как к тебе. Он мне не сделал ничего плохого и ты ничего хорошего.
Трощилов затрясся:
- А чего он... копает? Чем я виноват, что пароход там? Ты, может, больной или смерти ищешь, а я что-должен тебе? Ты лучше под меня не копай, не копай! - проговорил он со страстью и умолк.
Ковшеваров смотрел на него.
Привыкший воспринимать подлость и низость в людях как нечто закономерное и не требующее доказательств, он все же был удивлен, что этот слабоумный, который еле выучился сгребать мусор, восстал против их командира! По-видимому, тут был какой-то особый случай помешательства, когда больной сам не знал, что творил. Кажется, если б не земляк, не детдомовец, если б стояли в другом месте, то взял бы его и придавил... И все-таки: что это значит? К чему он подвел?
Вдруг он ребром ладони повернул уборщика к себе:
- Это ты рукавицу порезал? Ты! По глазам вижу! Да ты же нанес... ножевое ранение...
В первые секунды, замерев от его зловещего голоса Трощилов весь сжался, как виноватый, не знал, что сказать. Но потом все воспротивилось против напраслины, и, преодолев оцепенение, взброшенный каким-то внутренним толчком, он ухватился за водолаза, на нем повис и начал трясти:
- Не я, Гринь, не я... Да что ты! Думаешь, если такой, так я? Не я, Гринь! Не смей этого... Не я это! Не я!..
В том, как он говорил, была такая сила оскорбленного чувства, такое убеждение, что ничего подобного не совершил, что Ковшеваров, с трудом высвободившись, перед ним отступил:
- Взбесился? Пошел вон...
Трощилов, не замечая людей, выглядывавших на крик, стоял как выкрученный, не чувствуя ни ног, ни рук. Он знал, что отныне его дружба с Гришей кончилась, что никогда не простит ему подозрения, не вынесет его... А на берегу? Никогда не достать койки в "Моряке". Пойдешь на вокзал, на площадь - и взяли. По морде, по чутью... Сколько его ловили в разных городах, принимая за непойманного преступника, сколько приходилось отсиживать в КПЗ: опознание, сверка личности - иди. В Мурманске, в Одессе, во Владивостоке... Промелькнули города, где толкался без приюта, не виновный, не виноватый, в то время, как другой, с синими глазами, мог себе позволить все. Даже убить человека, как чуть не сделал сегодня. Или просто посмотрит на девчонку - и нет ее. Вспомнил, как хотел повеситься, когда ушла Танька: нашел веревку, какое-то бумажное мочало, тряпье... Что тонуть в пароходе, всем вместе? Ты попробуй вот так, на задворках, среди вони, бродячих кошек... Поползай! Только сердце стучит, стучит... Да ничего он не боится - никакого "Шторма"! Просто не хочет, не надо ему, и все.
Что делать?
Покачиваясь как пьяный, обошел судно, заглядывая во все уголки. Все выметено, вымыто, никакой пыли. И в море не загрязнится! Как дожить до поселка, до угля? Вдруг вспомнил что-то. Отправился искать боцмана. Тот был в кладовке, расфасовывал простыни, отглаженные Катей.
- Михайлыч, гак неправильно заложили. Надо переложить.
- Где?
- На правой вантние.
- Наверное, выложился сам. - Кутузов все бросил. - Надо Шарова позвать.
Трощилов его остановил:
- Дай мне.
Кутузов словно его не услышал... Боцмана нисколько не удивляло, что Трощилов сейчас с такой страстью искал работу, с какой прежде отказывался от нее. Такая резкая перемена, происшедшая с ним, скорее указывала на отсутствие всяких перемен. Просто он пользовался работой, отрицая ее суть. И хотя такой вот он Кутузова устраивал больше, но не всегда и не везде.
- Вот ты все метешь, моешь, а посмотри на себя! Тельняшка - полосок не различить. А кровать? Что логово...
- Отмоюсь, Михайлыч! А ты мне дай сейчас, дай...
- Такую работу надо заслужить.
Но разве он не заслужил? Шпиль расходил. А коридор, трапы? Блестят как зеркало... И в то же время понимал сам: работа на высоте, со снастью качественно новая. Это все равно что перевод в другой класс. А как туда перейдешь, если главное не то, что ты знаешь, а то, что надо чем-то заслужить? Нет, все равно не жить...
Опустив голову, повернулся, чтоб уйти. Но остановился опять.
- Михайлыч! А ведь я остался, не улетел...
- Правильно сделал. "Кристалл" станет портовым. К нему очередь будет на целый квартал.
- Не из-за этого я. Из-за мачты! Хотел гак переложить...
- Кому-либо другому скажи.
- Из-за этого! Из-за этого я...
Он выглядел так, что Кутузов понял: придется уступить. Угрюмо покрутил цепь, ударил о сапог:
- Сходи...
Еще не дошел до мачты, как понял - опоздал.
Море засветилось в своей глубине и проступили волны, которые шли не рядами, а кружно, как бы захватывая их со всех сторон. Вид этих волн, почти отвесных, но тихих, зловеще обагренных луной, его остановил.