Кончающий с собой гонится за тем своим образом, который создал в собственном воображении: с собой кончают лишь во имя того, чтобы жить.
Мальро[124]. Триумфальный путь (слова Перкена)
С январской почтой 1898 года Гоген не получил ничего, кроме обычного письма Монфреда, и, захватив с собой пузырек с мышьяком, поднялся на склон горы, чтобы покончить с собой. С февральской почтой - о, ирония судьбы Гоген получил письмо от Шоде и Мофра; в первом лежал чек на семьсот франков, во втором - почтовый перевод на сто пятьдесят.
Четыре страницы, написанные Шоде его неровным почерком, сбивчиво, невнятно, с полным пренебрежением к правилам синтаксиса и орфографии, были полны сердечных ободрений. "Я по-прежнему Вам друг, я Вас не брошу". Торговец не писал Гогену "очень давно" - целый год. Человек добрый, но поверхностный и вечно занятый погоней за наслаждениями, он упоминал о своем молчании вскользь. По беспечности и небрежности, от которых страдали его собственные дела, - в них царил полный беспорядок, - он и не подозревал, что внес свою лепту в разыгравшуюся вдали драму и что из-за отсутствия писем и хотя бы небольшой суммы денег Гоген едва не погиб. Впрочем, у Шоде было столько уважительных причин не писать! Во-первых, он болел, потом "современная живопись переживает страшный кризис", и к тому же у Боши умер ребенок.
Зато восемь страниц письма, написанные Мофра, были оскорбительными и раздраженными. Мофра не удалось продать картину, которую он взялся продать. Поскольку Гоген осаждает его требованиями денег - так и быть, он купит ее сам по условленной цене в триста франков. Половину суммы он высылает переводом, "вторую половину вышлю в ближайшие дни". Мофра тоже был далек от мысли, что он участвует в драме. "Поступок" Гогена, который осмелился послать Мофра свое последнее письмо через Шоде - а торговец, как видно, показывал его во всех кафе на Монмартре, - взорвал Мофра.
"Восхищаясь Вашим талантом художника, я, к сожалению, не могу испытывать тех же чувств к Вам, как к человеку... Эх, дорогой Гоген, досадно, право, видеть, как у Вас, судя по всему, портится характер... Тех, кто должны были бы быть Вашими искренними и преданными друзьями... Вы вызываете на какой-то вздорный "поединок", недостойный Вас... Обращайтесь же впредь к тем, кого Вы считаете своими настоящими друзьями, и забудьте одного из тех, кто принадлежал к их числу - только подтвердите официально получение этого письма".
Полученными восьмьюстами франков Гоген расплатился с самыми рьяными кредиторами. А теперь, - писал он Монфреду, "опять начнется прежняя жизнь в нужде и позоре, до мая месяца, когда банк наложит арест и продаст за гроши все мое имущество, в том числе картины". И в самом деле, в мае Гоген должен был вернуть ссуду Земледельческой кассе. "Посмотрим, - вздыхал Гоген. Может, к этому времени удастся придумать что-то другое". Так или иначе, Гоген был "осужден жить".
Монфред, который, читая последние письма друга, испытывал "леденящую грусть", советовал художнику вернуться во Францию. Но Гоген отвергал такой выход. Что ему делать в Европе? Пытаться устроиться на службе в финансовом мире, как советует Монфред? Смешно! От всего того, что пятнадцать лет подряд, день за днем, поддерживало Гогена в его борьбе, у него осталось одно - высокое мнение о себе как о художнике. Больше у него не было ничего и сам он был ничем, но это мнение у него сохранилось, оно оправдывало Гогена в его собственных глазах, придавало смысл пятнадцати годам неудач. Если он не сможет больше опираться на это мнение, жизнь его потеряет смысл. Он будет вынужден себя презирать. И ему советуют вернуться во Францию и там выпрашивать жалкую, наемную работенку, чтобы в довершение краха, который он потерпел, отречься от пройденного пути! Иначе говоря, во имя того, чтобы жить, ему предлагают лишить жизнь ее последнего смысла. Но тогда получится, что он страдал понапрасну. Бессмысленно. Нелепо. Он станет отступником и будет обречен на отвращение к самому себе. Нет, уж лучше любая нищета. Лучше страдать, но знать, что ты страдаешь не зря, в разгар страданий испытывать уверенность, которая, точно железный корсет, заставляет тебя держаться прямо и не сгибаясь. До конца оставаться тем, кем ты сам себя считаешь, чего бы это ни стоило - хоть мученического венца. Слово "мученичество" завораживало Гогена. Вскоре он написал бывшему судовому врачу с крейсера "Дюге-Труэн" доктору Гузе, который, как и Монфред, убеждал его вернуться во Францию.
"Нет, об этом не может быть и речи! К тому же мученичество зачастую необходимо для революции! Мое творчество, если его рассматривать с точки зрения его непосредственного и чисто живописного результата, имеет куда меньше значения, чем если подходить к нему с точки зрения конечного и нравственного результата: то есть освобождения живописи, отныне вырвавшейся из всех пут, из подлой сети, сплетенной всеми школами, академиями и в особенности бездарностями. Посмотрите сами, на что художники дерзают сегодня и сравните с робостью, царившей десять лет назад".
Великий Гоген наложил печать на свою эпоху.
Художник все время возвращался к своей картине, написанной в декабре: "Ей богу, признаюсь Вам, она меня восхищает... Будут говорить, что она не доработана, не закончена. Правда, о самом себе судить трудно, но все же я думаю, что эта картина не только превосходит все мои предыдущие, но что я никогда не напишу ничего лучшего и ничего похожего".
Несмотря на слабость и недомогание, Гоген пытался продолжать работу. Он повторил отдельные части большого полотна - например, "Раве те хити рама" ("Присутствие злого чудовища"), где каменного идола заменил отталкивающей фигурой божества. Это один из последних написанных им идолов. "Откуда мы?" и то, что вдохновило эту тему, отныне принадлежало прошлому. Гоген хотел верить в свой "рай" и в самого себя. Колдовское наваждение исчезало. Его искусство менялось, освобождалось от намеков на древние старинные культы. Мир, который он теперь изображал, был миром умиротворенным - пасторальным миром, как на картине "Фаа ихейхе" ("Подготовка к празднику"[185]), где мужчины и женщины, изображенные среди цветов и животных, невинны, как эти животные, и прекрасны, как эти цветы. "Читая "Телемаха", - разъяснял Гоген Морису, - можно отдаленно представить себе, что общего у Греции с Таити и вообще с маорийскими островами". Окружающий его сад художник пишет все более "произвольным" цветом. Изобразив лошадь, пьющую из ручья, и двух туземцев верхами[186], он пишет лошадь на переднем плане зеленовато-серым, одну из лошадей в глубине красным, а на ручей цвета индиго кладет ярко-оранжевые рефлексы. "Я не пишу с натуры - и теперь еще меньше, чем прежде. Все происходит в моем необузданном воображении".
Но опять началось тоскливое ожидание почты, приносившее одни разочарования. Ни в марте, ни в апреле Гоген денег не получил. Мофра слова не сдержал. Шоде был по-прежнему неаккуратен. По мере того как приближался май, а с ним истечение срока ссуды, беспокойство художника росло. У него не оставалось ни сантима. "Катастрофа" казалась неизбежной. Надо было во что бы то ни стало принять какое-то решение. Гоген не мог без конца брать в долг. "Подавив в себе стыд", он решился на мучительный для него шаг отправился в Папеэте "поклониться" губернатору, чтобы тот дал ему какую-нибудь работу. Гогена взяли в Управление общественных работ и недвижимых имуществ делопроизводителем и чертежником. Получать он должен был шесть франков за день присутствия.
Гоген дал себе слово оставаться в Папеэте до тех пор, пока не расплатится со всеми долгами и не отложит тысячу франков. Он снял в городе хижину. Было очевидно, что за мольберт он снова встанет нескоро.
Но оставался еще долг Земледельческой кассе. Что-то принесет ему майская почта? Почта опоздала, опоздала на десять дней - "десять дней смертельного ожидания". Наконец пароход прибыл. От Шоде и Мофра не было ничего, но зато, к счастью, Монфред прислал пятьсот семьдесят пять франков, вырученных от продажи двух картин. Эта сумма помогла Гогену избежать наложения ареста на имущество, которого он так боялся. Он уплатил Земледельческой кассе четыреста франков, а на уплату оставшегося долга ему после настоятельных просьб и весьма неохотно дали отсрочку на пять месяцев. После этого Гоген частично рассчитался с лавочником-китайцем в Пунаауиа. А вскоре он окончательно упорядочил свои взаимоотношения с Земледельческой кассой. Заложив свой участок в Пунаауиа, он подписал нотариальное обязательство каждые полгода погашать двенадцатую часть долга и платить шесть процентов годовых от общей его суммы, вплоть до последнего взноса[187].
То в конторе, то на дорогах, где велось строительство, Гоген выполнял поручения своего начальника, пунктуального, методичного чиновника, всегда подтянутого и безукоризненно одетого - в белоснежном костюме и колониальном шлеме. В молодости начальник конторы в течение года посещал Академию художеств. Время от времени он затевал с Гогеном споры о живописи. "Я люблю правильность", - твердил он, Гоген не пытался его переубедить. Знакомые в Папеэте смотрели на художника с жалостью и презрением. Он молча отворачивался. "Вы как будто опасаетесь, - писал он Монфреду, - что я буду недоволен тем, что Вы продаете мои картины по дешевке. Повторяю Вам, нет: как бы Вы ни поступили, я все одобрю... Ах, если бы я был уверен, что могу продать все мои картины по две сотни франков!.. Так что продавайте без страха, по любой цене, мы успеем запросить дороже, когда толпа будет их добиваться".
К Монфреду Гоген испытывал благодарность, которая росла день ото дня. Монфред был его единственным настоящим другом. Без него, без его писем, без его помощи, что сталось бы с Гогеном?
Униженный Гоген сидел в конторе, писал бумаги и делал чертежи. "Служащий толковый, но не очень старательный", - отзывался о нем начальник конторы. Художник подарил ему один или два своих рисунка. Тот отдал их своим детям, а те поиграли ими и разорвали.
В июле, воспользовавшись отъездом морского офицера Вермена, Гоген послал с ним Монфреду двенадцать своих картин, в том числе "Откуда мы?". Если Шоде и Монфреду удастся осуществить их намерение и организовать "хорошую маленькую выставку" его работ, написанных во время второго пребывания на Таити, как знать - может, это приведет к ощутимым результатам. Хотя у Гогена по-прежнему болела нога, а "нелепая и мало умственная" жизнь в Папеэте тяготила его, он спокойнее смотрел в будущее. В августе он получил около тысячи франков - семьсот от Шоде, двести двадцать пять от Монфреда - и полностью расплатился с долгами частным лицам. У него гора свалилась с плеч! Гогену, в течение пятнадцати лет вынужденному постоянно делать долги, была невыносима сама мысль о том, что он кому-то должен. "Вы знаете мою слабость - платить, как только у меня появляются деньги", - писал он за десять лет до этого из Бретани Шуффенекеру. Он всегда старался как можно скорее рассчитаться с кредиторами, и так, чтобы по его вине никто не потерял ни франка. Его щепетильность по отношению к другим была сродни его щепетильности в искусстве - Гогену ничего не стоило бы писать "в манере более коммерческой", но даже мысль об этом наполняла его "ужасом" и "отвращением": "Это было бы недостойно меня и моего пути в искусстве, который, на мой взгляд, я прошел благородно", - с гордостью говорил Гоген. Одну из посланных им в последний раз во Францию картин он предназначил для Мориса, который, уступая своей обычной слабости, присвоил себе все деньги, выплаченные ежемесячником "Ревю бланш" за "Ноа Ноа". "Я поступил так, - писал Гоген Монфреду, - чтобы показать ему и другим, как мало меня интересуют денежные расчеты и насколько я выше всех тех, кто поступает несправедливо". Гордость, в которую забронировался Гоген, была ему особенно необходима в Папеэте, где ему приходилось сносить обиды или то, что он принимал за обиды. Болезнь, которая снова стала его мучить, еще обостряла его раздражительность. В сентябре он три месяца провел в больнице, но лечение помогло только на короткое время. Правда, денежные заботы отступили. Дега и Руар через посредство Монфреда купили у Гогена на шестьсот франков картин. Шестьсот франков прислал Шоде. Вскоре Гоген сможет вернуть себе свободу. Но болезнь так упорно не отпускала его, что, упав духом, он спрашивал себя, выздоровеет ли он вообще когда-нибудь и сможет ли писать. "А только это одно мне и дорого! Ни женщины, ни дети - сердце мое пусто". Несмотря на гордость, в Гогене опять пробуждалось отвращение к самому себе.
Гоген задыхался в Папеэте. Служба приносила все меньше денег, потому что из-за больной ноги он часто не являлся в присутствие; в декабре, например, он работал всего две недели. Служить дальше не имело смысла. Получив в январе 1899 года от Монфреда тысячу франков[188], Гоген уволился из Управления. Он скопил небольшую сумму, и к тому же надеялся, что выставка, организованная Шоде и Монфредом, поправит его дела.
Выставка Гогена открылась в Париже 17 ноября и продолжалась до 10 декабря в помещении, принадлежавшем Амбруазу Воллару[125], молодому торговцу картинами, который за несколько лет перед тем обосновался на улице Лаффит. Гоген познакомился с Волларом в Париже во время последнего приезда во Францию. Он не слишком уважал торговца, а главное, не доверял ему. "Очковтиратель!" - отзывался он о Волларе.
Воллар и в самом деле был человеком, не лишенным странностей. Родившийся на острове Реюньон, в семье нотариуса, он приехал во Францию изучать право, сначала в Монпелье, потом в Париже. Но законы и указы увлекали его куда меньше, чем прогулки вдоль набережных Сены, где расположились лавочки букинистов и продавцов эстампов. Воллар приобрел несколько гравюр, завязал знакомство с художниками и в конце концов, бросив свою юридическую диссертацию, поступил на службу в "Художественный союз" торговый дом, который продавал произведения художников только академического толка. Было это в 1890 году. Обстановка "Художественного союза" очень скоро стала тяготить Воллара, и он решил основать собственное дело. У него было слишком мало денег, чтобы снять помещение для магазина, и он рыскал в поисках любителей Живописи, подхватывая на лету любые сведения, которые могли быть ему полезны. Ему удалось продать гравюры и рисунки Ропса[126], Стейнлена[127], Виллета[128], Форена[129]. Эти сделки, как видно, принесли ему изрядный барыш, так как немного позже, в 1893 году, он открыл маленькую галерею на улице Лаффит. В 1895 году он стал продавать картины Сезанна и организовал первую выставку его произведений.
Верил ли Воллар в тех художников, картины которых продавал? Еще в начале его поприща одним из его клиентов был человек слепой от рождения. "Характерно для любителя искусства", - с небрежным видом замечал Воллар. У себя в магазине Воллар часто бывал очень мрачен. Отчасти потому, что таков был его характер, но отчасти из коммерческого расчета. Он уверял, будто из-за своего креольского происхождения он склонен к сонливости. Но он сильно преувеличивал - сонливость стала для него отличным тактическим приемом. Воллар отнюдь не торопился сбыть картину, он следил за покупателем, дожидаясь, пока его аппетиты разгорятся, чтобы тогда уже продать ему - и подороже - предмет его вожделений. Он никогда не соглашался уступить. Наоборот, стоило покупателю начать торговаться, как он набавлял цену.
Вкрадчивые манеры Воллара были не по нутру прямолинейному Гогену. Произведения художника с января 1894 года стали появляться в магазине Воллара. Тем не менее Воллар никогда не пытался обхаживать Гогена. Казалось, он им не интересуется. Потом время от времени Гоген стал получать письма от этого "разбойника" с "медоточивой повадкой" или стороной узнавать о том, что он приобрел ту или иную картину. В 1896 году Воллар вдруг попросил Гогена сделать для него гравюру и отпечатать ее в четырехстах экземплярах, чего Гоген сделать никак не мог, потому что у него не было ни станка, ни бумаги. В том же году Воллар купил у Шоде три картины Гогена за четыреста франков. В январе 1897 года Воллар снова обратился к Гогену, на этот раз прося, чтобы тот сделал "скульптурные модели для отливки в бронзе" и прислал "старые" рисунки. Предложение было довольно странным, и художник отнесся к нему иронически. Наконец в октябре Монфред продал Воллару четыре картины. Шестьсот франков, вырученных от этой продажи, и составляли большую часть суммы, которую он в последний раз выслал Гогену. И теперь Воллар, продолжая делать круги вокруг Гогена, предоставил свое помещение для его выставки...
По возвращении в Пунаауиа Гогена ждала неприятная неожиданность хижина его оказалась в плачевном состоянии. Крысы разворошили крышу, она стала протекать. А тут еще тараканы попортили рисунки, бумаги и даже одну из больших картин. Но все это были мелкие огорчения по сравнению с разочарованием, какое Гогену в феврале принесли новости из Франции.
Выставка Гогена привлекла многочисленную публику, вызвала споры в критике. Однако кроме монументального полотна "Откуда мы?" продавать было нечего - Воллар оптом купил остальные девять картин. Монфред долго колебался, прежде чем уступить их торговцу за предложенную тем незначительную сумму - тысячу франков. Но потом решил, что, наверное, лучше согласиться и тотчас выслать эти деньги Гогену, чем ждать, может быть, не один месяц других возможностей продать - ведь еще неизвестно, представятся ли они.
Гоген так и взвился. Как! Воллар прибрал к рукам все его картины в среднем по сто десять франков за каждую! Стало быть, торговец и в самом деле оказался тем, за кого он его принимал - "кайманом худшего сорта". И продавать больше нечего!
"Теперь Воллару, с тем что он приобрел, хватит дела на целый год. А это означает, что все клиенты, которые могли бы купить мои картины, оказались в руках Воллара, - писал Гоген Монфреду. - Ах, если бы партия старых картин была продана по дешевке какому-нибудь частному лицу, никакой беды не было бы, но все новые Воллару - это настоящая катастрофа. Он бессовестный человек, готовый ради нескольких су поживиться на чужой нужде. В следующий раз, одобренный своим успехом, он предложит Вам половинную цену".
Художник "страшно волновался". Он рассчитывал на свою выставку, "чтобы окончательно встать на ноги", а торговец обвел его вокруг пальца. Гоген по-прежнему болен - когда он сможет взять в руки кисть и снова отправить во Францию партию картин? Через год, а то и через полтора? А до тех пор, что ему продавать? "Страшный удар, который мне нанес Воллар, сверлит мне мозг, не дает мне спать... Почему я не умер в прошлом году!" В июне Гогену исполнится пятьдесят один год. Он устал. Бороться, снова и снова бороться... Увы, для этого нужна энергия, а у него ее больше нет. Человек, который пять лет назад уже начал сдавать, но вступил в рукопашную с забияками из Конкарно, был колоссом по сравнению с нынешним Гогеном, "измученным, беспросветно усталым", который, старея, с грустью отмечал, как день ото дня убывают его силы, гаснет жизненный задор. Зрение его непрерывно ухудшалось, боли в ноге, не успев прекратиться, начинались снова, его мучила одышка, а порой схватки в животе, напоминавшие ему о "вылазке" в горы.
"Черный сон мои дни
Затопил по края:
Спи, желанье, усни,
Спи, надежда моя!"[189]
Прозябая в этом унылом мраке, Гоген пытался ему противостоять, найти какой-то просвет. По его просьбе Монфред прислал ему цветочные семена. Гоген следил, как они прорастают. В его саду теперь цвели ирисы, гладиолусы, георгины. "В сочетании с многочисленными цветущими таитянскими кустарниками они создадут вокруг моей хижины настоящий райский сад... Это очень меня радует". А тут еще Пахура вновь забеременела. Гоген заранее радовался рождению ребенка. "Быть может, он снова привяжет меня к жизни".
Цветы, ребенок... С помощью скудных средств, какими он располагал, Гоген пытался воскресить утраченный мир привязанностей. В январском номере "Меркюр де Франс" Гоген прочел отзыв о своей выставке, написанный критиком Андре Фонтена[130], который, по мнению Гогена, "ничего не понимает, но полон добрых намерений". Гоген написал Фонтена, чтобы защититься, разъяснить, растолковать свои замыслы, свою цель, связь между своим творчеством, своей личностью и обстановкой, где протекает его жизнь:
"Здесь, вблизи моей хижины, в полной тишине, опьяняясь запахами природы, я мечтаю о неистовых гармониях. Я черпаю отраду из своего рода священного ужаса, который угадываю в незапамятном прошлом. Былое - это запах радости, который я вдыхаю в настоящем. Скульптурная важность фигур животных: есть что-то древнее, величавое, священное в ритме их движений, в их необычайной неподвижности. В глазах мечтателя под тем, что на поверхности, трепещет непостижимая загадка. И вот наступает ночь - все отдыхает. Я смежаю веки, чтобы видеть, не понимая, мечту, ускользающую от меня в бесконечном пространстве, и я чувствую скорбную поступь моих надежд".
Гоген снова обрел рай вокруг себя - и в своей душе. Вновь взявшись за кисти, он писал картины, композиция которых была ритмически организована устойчивыми вертикалями, - картины, от которых исходило чувство безмятежной гармонии и покоя, чувство счастья. 19 апреля Пахура родила сына, Эмиля. Гоген написал картину "Материнство" - поэму вечно возрождающейся жизни, неувядающей молодости мира, символом которой могли быть две таитянки с обнаженной грудью на другой картине ("Две таитянки"[190]).
Но Гогену приходилось вести будничную борьбу за существование. Он продавал ежегодно на сто пятьдесят - двести франков копры. Пытаясь изыскать еще какие-нибудь средства, чтобы прокормить себя и семью, он хотел развести на своем клочке земли огород. Для этого надо было вырыть колодец. Работы уже начались, но их пришлось прервать, так как не хватило денег. Эти вечные неудачи, боли, лишавшие Гогена сна, вечный страх перед долгами отражались на настроении художника. Он сердился, брюзжал. Когда Монфред сообщил ему, что жена Шуффа потребовала развода, он раздраженно высказался о браке: "Почему бы раз и навсегда не сказать правду, что это только вопрос денег, самая худшая проституция". Морису Дени, который предложил ему участвовать в групповой выставке, он сухо ответил отказом. Монфреда без околичностей спросил, не знает ли тот какого-нибудь анархиста, который мог бы взорвать динамитом директора Департамента изящных искусств Ружона: "Если знаете, не церемоньтесь, потому что, когда ему на смену придет, например, Жеффруа, мне станет лучше". Гоген становился все более обидчивым; на презрение жителей Папеэте, интерес которых к своей особе он, по-видимому, преувеличивал, отвечал вспышками гнева. Впрочем, отсутствие интереса тоже его оскорбляло. Кто снисходил до разговоров с ним? Какой-нибудь отверженный, вроде кладбищенского сторожа Леонора, бедняка, которому Гоген пытался объяснить, что такое хорошая живопись (довольно нелепая затея), и в присутствии которого иногда начинал вспоминать о своей супружеской жизни, рассказывать о Метте, об умершей дочери, о сыновьях, а потом внезапно умолкал, глядя в пространство...
Пережевывая свои обиды на поселенцев и чиновников Папеэте, он изображал себя жертвой их махинаций. Однажды он явился к прокурору Эдуару Шарлье, который в прошлом несколько раз оказывал ему поддержку, и рассказал странную историю. Как-то ночью Гоген якобы застал на своей территории туземца, который "подметал в рощице метелкой, которой подметают пол". Прокурор, решив, как видно, что история эта не вполне ясна, отказался сделать то, о чем просил Гоген, то есть обвинить туземца в нарушении неприкосновенности жилья и попытке воровства. Разгорелся спор. Гоген в ярости вернулся в Пунаауиа. Через несколько дней Гоген заявил, что тот же самый туземец перехватывает его письма по дороге из Папеэте[191]. Потом он принес жалобу на то, что его "два раза обсчитали, злоупотребив его доверием". В возбуждении, в каком он находился, он раздувал все эти дела, не стоившие выеденного яйца. Его права попирают. Его "достоинство" унижают. К нему придираются, его преследуют. "В округе всем известно, - негодовал он, - что меня можно обворовать, на меня можно напасть, и каждый день кто-нибудь использует эту безнаказанность; завтра власти меня изобьют, и мне же придется платить штраф".
Но Гоген не позволит этому "прокурорчику" и иже с ним глядеть на него свысока. Он заставит себя уважать. В Папеэте, начиная с марта, 12 числа каждого месяца, выходила маленькая сатирическая газета "Осы". Сам ли Гоген обратился в редакцию этого органа или редакция "Ос" предоставила художнику страницы своего издания, считая, что его гнев можно использовать в своих политических целях? Так или иначе, 12 апреля Гоген опубликовал в этом листке письмо прокурору Шарлье, где с полным пренебрежением к возможным последствиям, в самых резких, почти оскорбительных выражениях напал на чиновника. Изложив свое дело, Гоген прямо заявил:
"У Вас нет власти сударь, а только обязанности... Я попросил бы Вас сообщить мне, чем вызвано Ваше поведение по отношению ко мне - может быть, неудержимым желанием наступить мне на ногу (а ноги у меня больные), иными словами, посмеяться надо мной. Тогда я буду иметь честь послать Вам своих секундантов. А может быть, и это более вероятно, Вы признаетесь, что Вам просто не по плечу заседать в суде, и даже подтирать в нем полы, что Вы всегда ведете себя тщеславно и глупо, чтобы хоть на минуту почувствовать себя важной шишкой, уверенный в том, что Ваши покровители выручат Вас, если по своей бестактности Вы сядете в лужу. Тогда я буду просить правительство, чтобы Вас отправили обратно во Францию, где Вы смогли бы заново изучить азы своего ремесла".
Последняя бесплодная угроза была особенно смешна. Разве Гоген пользовался хоть каким-нибудь влиянием? Но этот выпад - характерная реакция гордыни, которая в ответ на оскорбления всегда еще выше поднимает разгневанную голову.
Гоген был страшно горд своим памфлетом. Он поспешил сообщить о нем Монфреду. "Если этот невежа не станет со мной драться, - писал он о Шарлье, - то, наверное, притянет меня к суду, и я отделаюсь несколькими днями тюрьмы, что меня ни мало не трогает, но вот штраф нанес бы мне жестокий удар". Художник сам себя взвинчивал. Воображение уже рисовало ему жандармов, которые приходят за ним, зал суда, перед которым ему придется предстать. Вот он встает, чтобы ответить на обвинения, доказать свою правоту: "Господа судьи, господа присяжные..." Гоген лихорадочно строчил оправдательную речь, которую собирался прочитать в суде - она заняла семь листов бумаги для прошений. "Осудив меня, господа, вам, может быть, удастся убедить честного человека в одном - что ему не следует обращаться к прокурору, и в особенности пускаться с ним в объяснения..."
Шарлье со своей стороны, вероятно, считал, что бесполезно "пускаться в объяснения" с несчастным художником из Пунаауиа. Хотя он рвал и метал против Гогена, называл его "неблагодарным" и "чудовищем" (в гневе он уничтожил принадлежавшие ему три картины Гогена), он из благоразумия, а может, и из осторожности предпочел отмолчаться. В результате - никакой дуэли, никаких преследований. "Как прогнило все в наших колониях!" негодовал Гоген в письме, которое месяц спустя, в июле, отправил Монфреду. Молчание прокурора не только не успокоило, но еще больше подстрекнуло его: "Теперь меня если не уважают, то, по крайней мере, боятся".
Художник всегда хватался за любую возможность напечатать свою прозу. Он охотно писал, любил вспоминать, что его бабкой была "занятная бабенка" Флора Тристан. Пригретый редакцией "Ос", он с удовольствием рассыпал на ее страницах всевозможные разоблачения, сводя мелкие личные счеты, что, по сути, соответствовало политике этой газеты: душой ее был бывший матрос, который стал коммерсантом в Папеэте, - вольнодумец, примкнувший к католической партии. На полинезийских островах политическая борьба всегда принимала обличье религиозных распрей. Со времени появления первых пасторов и миссионеров, протестанты и католики в борьбе за влияние на местное население поливали друг друга грязью. Гоген этого не понимал. Для него главным было найти трибуну, с которой он мог бы поносить и тех и других, полностью войти в роль полемиста, которая позволяла ему излить свои обиды, льстила ему и укрепляла его гордость. В "Осах" от 12 июля он опубликовал сразу две статьи. В одной он нападал на журналиста - адвоката Бро, в другой, резко критикуя администрацию (он именовал ее "врагом колонизации"), бранил членов департаментного совета Таити, некоторых указывая поименно - в том числе уже упомянутого Бро и мэтра Гупиля, у которого, как и у прокурора Шарлье, он когда-то бывал.
Прибегая к сарказмам, иронии и остротам сомнительного свойства, не жалея звонких эпитетов и восклицательных знаков, Гоген с удовольствием погружался в эту трясину. Ему и прежде нравилось разыгрывать писателя, философа. А теперь он не без самодовольства обнаружил в себе талант памфлетиста. "Я и не подозревал, что у меня такое воображение". Вскоре страницы "Ос" уже перестали его удовлетворять. В августе он основал свой собственный орган - "серьезную газету" "Улыбка", первый номер которой вышел 21 августа.
Название "газета" слишком громко для этих четырех тетрадочных страниц, которые Гоген размножал на модном тогда лимеографе Эдисона тиражом меньше тридцати экземпляров. Написанную от руки и иллюстрированную рисунками "газету" украшал эпиграф: "Серьезные люди, улыбнитесь, название призывает вас к этому".
Из номера в номер, из месяца в месяц Гоген продолжал свою стрельбу по мишеням, которую он параллельно вел и в "Осах". Он направлял свои стрелы то в Шарлье и Гупиля, то в губернатора Галле - "административное пугало", "жестокого деспота", который "несет по улицам свое дородное тело и глупое лицо, направляясь в храм, как подобает доброму протестанту, знающему себе цену", то в торговца ромом, президента торговой палаты Дролле, то в миссионеров. Он задавал щекотливые вопросы: "Почему подряды на строительные работы в Хитиа и Моту-Ута были не проданы с торгов, а отданы тайному советнику г. Поруа и члену департаментского совета г. Темарии?", и все с тем же фанфаронством продолжал угрожать, что будет жаловаться министрам и дойдет до президента Республики. Некоторые рисунки, а потом и гравюры на дереве, которыми он с ноября стал украшать "Улыбку", были карикатурами на его жертвы. Многие его статьи были подписаны псевдонимом "Тит-Ойль" словом, имевшим на маорийском языке непристойный смысл. Поджигательская "Улыбка", которая из "серьезной газеты" стала "газетой злой", как он писал Монфреду в декабре, "производила фурор", - однако, по собственному признанию Гогена, читателей у него было всего двадцать один.
Ободренный своей деятельностью сатирика, Гоген даже отвлекся от своих болезней. Он прибавил в весе, окреп, а главное, воспрял духом. К сентябрю оп снова взялся за кисти, стал резать по дереву. Журналистская деятельность обладала еще одним преимуществом: она давала ему заработок. Гоген получал около пятидесяти франков в месяц - сумма ничтожная, но она помогала ему кое-как сводить концы с концами, потому что за десять месяцев, протекших со времени пагубной февральской сделки с Волларом, Монфред не продал ни одной картины. Шоде снова умолк, как и Мофра. Гоген опять начал обивать пороги заимодавцев, но при этом будущее тревожило его еще больше, чем настоящее: Монфред, который и так большую часть года проводил в своем имении в Корнейа-де-Конфлан, неподалеку от Прад, против Канигу, намеревался зажить там почти безвыездно. А тогда у Гогена не останется в Париже никого, кто занимался бы его картинами и нелегким делом их продажи, кроме Шоде, настолько "легкомысленного", что он писал Гогену раз в год.
Шоде не суждено было больше писать Гогену. Он умер. Гоген узнал эту ошеломляющую новость в январе 1900 года. Но с той же почтой он получил письмо от Воллара. На сей раз креол вышел из своей обычной апатии и проявил большую прыть. Он предлагал Гогену, что будет покупать все его произведения и сразу по получении расплачиваться наличными. Он обещал Гогену снабжать его красками и холстом. Единственным вопросом, который еще надлежало обсудить, был вопрос оплаты. "Если я настаиваю на вопросе о цене, - писал Воллар, - то лишь потому, что ваши произведения так непохожи на все то, что люди привыкли видеть, что их никто не хочет покупать".
Гоген почувствовал, что на сей раз достиг цели. Конечно, Воллар "разбойник почище Картуша", но ловкости у него не отнимешь. Он убедительно доказал, что знает, как взяться за дело, на примере с Сезанном, "на которого теперь клюнули", как писал сам Воллар в своем письме. Хотя мнение Гогена о Волларе ничуть не изменилось, колебаться он не стал. Пусть даже торговец хочет на нем нажиться. "Пусть Воллар или кто-нибудь другой наживет кучу денег моим горбом: если таким способом я поправлю свои дела - мне все равно: потом я успею его прижать. Но, впрочем, с таким молодцом надо действовать твердо и хитро".
Гоген тотчас ответил Воллару. Не преминув мимоходом выразить удивление, что Воллар хочет заключить с ним договор, хотя на его живопись нет охотников, художник, находившийся в крайности, тем не менее выдвинул свои условия: он будет поставлять Воллару каждый год по двадцать пять картин, за которые тот должен ему платить по двести франков, а за рисунки по тридцать.
"Несколько моих маленьких рисунков, которые Ван Гог (Тео) продал через Гупиля (Буссо и Валадон), стоили в среднем по шестьдесят франков. А за живопись платили не ниже трехсот. Но при Ван Гоге меня хотели покупать. Так вот это мое формальное предложение. А я Вам обещаю (гарантией - мое честное слово художника), что буду Вам посылать только произведения настоящего Искусства, а не товар для наживы. Иначе нам не о чем разговаривать.
И еще одно условие sine qua non[192], которое Вы легко поймете.
Если у меня не будет денег, мне придется... искать заработка на Таити, а тогда я не смогу заниматься искусством и удовлетворить Вас. Следовательно, если Вы согласны, Вы должны посылать мне триста франков ежемесячно, в счет расчетов за картины, которые я буду посылать Вам, но только время от времени, с очередной оказией. Впрочем, у меня достаточно картин, отданных на хранение, чтобы гарантировать выплаченный аванс. Вот мое условие sine qua non, которое, может быть, Вас отпугнет, но как Вы сами понимаете, без него не обойдешься, ибо, как однажды было сказано, человеку надо есть. А поскольку Вы торговец, я не думаю, чтобы Вы предлагали сделку, которую не обдумали со всех сторон...
Я посылаю это письмо Даниэлю, который передаст его Вам и который является поверенным во всех моих делах на все случаи жизни. За десять минут разговора с ним Вы легче придете к соглашению, чем за два года переписки с Таити. Тем более что за два года я вполне могу умереть, принимая во внимание, что я очень болен".
Переправляя это письмо Монфреду[193], Гоген сопроводил его множеством наставлений о том, как Монфред должен вести себя с торговцем. И прежде всего он должен подчеркивать "полное безразличие".
"Я чувствую, - писал Гоген, - что вести дело с таким уклончивым и продувным типом, как он, далеко не просто, и оно выгорит (если выгорит) лишь в том случае, если он почувствует, что заинтересован в нем он, а не я. (Хотя, видит бог, оно мне позарез необходимо!) И еще, чтобы он понял, что решать надо немедленно (да или нет) и выплатить аванс. У вас остается возможность снизить ежемесячную плату с трехсот франков до двухсот, но это, если не будет другого выхода. А также цену каждой картины с двухсот до ста семидесяти пяти франков. Если он захочет взять гравюры, то, само собой, только за отдельную плату. И еще - на те картины, что находятся у вас и у Шоде, цены этого нового договора не распространяются".
К тому же договор должен был быть заключен на неопределенный срок.
Когда Гоген уже собирался отправить написанные письма, ему вручили еще одно письмо, в которое были вложены сто пятьдесят франков банкнотами. Письмо было от парижского коллекционера с улицы Курсель, Эманюэля Бибеско[131], который просил прислать за эти деньги маленькую картину. Художник не знал, кто такой Бибеско. По письму он решил, что это "небогатый" и "бескорыстный" собиратель. Он тотчас исполнил его просьбу, предложив коллекционеру, если посланная картина ему не понравится, обратиться к Монфреду.
Сто пятьдесят франков, посланные Бибеско, пришли как нельзя более кстати. Снедаемый тревогой о будущем, Гоген, хотя и продолжал писать статью за статьей, больше всего был занят мыслями о том, чем кончатся переговоры Монфреда с Волларом. Он просто не представлял себе, как выпутается из затруднений, если они не увенчаются успехом. Шоде остался должен Гогену, но его счета оказались в таком запутанном состоянии, что в них было невозможно разобраться. В довершение всего Боши в марте заверил Гогена, что вот уже два года, как он полностью выплатил свой долг Шоде. Стало быть, кроме Воллара надеяться было не на кого! С каждой почтой нетерпение Гогена росло. Он давно уже забросил живопись. У него не было ни возможности писать, потому что болезнь снова его одолела, ни, впрочем, и охоты. В апреле он выпустил девятый - и последний номер "Улыбки". И, не находя себе места от нетерпения, ждал.
Наконец, в мае он узнал, что одержал победу. 9 марта Воллар согласился на все его требования и в тот же день выслал первую ежемесячную плату триста франков. Теперь, избавленный от нужды, Гоген мог "работать спокойно"[194]. Но это было еще не все. Накануне, 8 марта, Монфред уступил Бибеско пять картин по сто пятьдесят франков каждая. Семьсот пятьдесят франков, вырученных от этой продажи, Гоген получил той же майской почтой. Теперь он мог расплатиться со всеми своими долгами.
В 1895 году у Гогена не было никаких поступлений. В 1896 году он получил 750 франков, в 1897 - 2361,25 франка, в 1898 - 3600, в 1899 2175,60 франка, в январе 1900 года 150 франков, итого 9036,85 франка. К этим суммам следует добавить то, что художник заработал, когда служил в Управлении общественных работ, небольшой доход от продажи копры и гонорары за журналистскую работу. Общую сумму этих заработков определить трудно, но можно считать, что, даже с учетом этих денег, общий доход художника не превышал 10 тысяч франков. Если вычесть из этой суммы деньги, потраченные на строительство двух хижин, стоимость участка и проценты, выплаченные Земледельческой кассе, то есть около тысячи франков (а эта сумма несомненно занижена, ведь Гоген еще выплачивал долг Земледельческой кассе), на жизнь у него оставалось самое большее 9 тысяч франков, то есть в среднем 140 франков в месяц (около 375 новых франков). Не приходится удивляться, что Монфреду, который однажды упрекнул его, что он не очень "щедро" покрывает свои холсты краской, Гоген ответил, что ему приходится учитывать "расход на краски". Ему приходилось учитывать и расходы на его многочисленные болезни. Плата по полной стоимости за пребывание в больнице Папеэте была 12 франков в день.
Рента, которую собирался выплачивать Воллар, должна была в корне изменить условия жизни Гогена, которые были особенно тяжелыми из-за отнюдь не реалистического подхода бывшего биржевика к деньгам. Отныне доходы Гогена должны были удвоиться и даже утроиться.
Занятная фигура был этот Бибеско! И отнюдь не то, что предполагал Гоген. Под скромным собирателем скрывался весьма состоятельный румынский князь, который в данный момент предлагал Гогену ни больше ни меньше как взять на себя обязательства Воллара. "Я позволю себе, мсье, вернуться к моему последнему письму, которое было недостаточно ясным и неполным", писал он Гогену. Узнав от Монфреда, что Воллар платит Гогену по двести франков за картину, Бибеско 28 марта по собственному почину доплатил Монфреду по пятьдесят франков за каждую из купленных им пяти картин. К тому же он выразил готовность платить в будущем за все картины художника по двести пятьдесят франков, то есть на пятьдесят франков больше, чем Воллар, а также принять все прочие условия Гогена, какие принял торговец, который, по словам Бибеско, действовал "из одной только алчности и жажды наживы". В случае необходимости Бибеско готов был возместить Воллару аванс, который тот уже выслал Гогену.
Это предложение застигло Гогена врасплох и не внушило ему доверия. К тому же у него не было ни малейшего желания аннулировать договор с Волларом. Однако он не мог пренебречь "восторженным расположением" Бибеско. Оно могло весьма пригодиться ему в будущем, если бы Воллар стал уклоняться от честного выполнения договора.
Гоген вздохнул с облегчением. Теперь все было бы превосходно, если бы его здоровье окрепло и он мог бы "всерьез" взяться за живопись. Поселенец Орсини, уехавший во Францию, захватил с собой десяток его картин, набранных, "как говорится, с бору да с сосенки". Гогена удручало бездействие, но он надеялся, что вскоре все изменится к лучшему. Он заказал Монфреду "маленькую гомеопатическую аптечку" против сыпи, астмы, а также сифилиса. Быть может, гомеопатия, которую когда-то так расхваливал Писсарро, поможет ему одолеть болезни.
За три года до этого, в 1897 году, у третьего из детей Гогена, Кловиса, того, кто после возвращения из Дании делил с отцом его нищенское существование в Париже, в результате несчастного случая парализовало бедро. Метте не сочла нужным известить об этом мужа.
В начале мая молодого человека оперировали. 16 мая, на двенадцатый день после операции, Кловис умер от сепсиса - ему исполнился двадцать один год.
Гоген так и не узнал об этой смерти. Метте могла бы написать мужу, но она не сделала такой попытки. А Шуффенекер, единственный из друзей, кого датчанка известила о несчастье, тоже скрыл его от Гогена...
Бежать? Куда? И вклочь какую ночь порву я
Презренью этому отчаянному в дар?[195]
Малларме. Лазурь
"Со здоровьем моим дело из рук вон плохо", - писал Гоген в августе. Гомеопатия помогла ему не больше, чем другие способы лечения. А меж тем Гоген "только и делал, что лечился".
Договор с Волларом избавил его от денежных забот, но он с беспокойством думал о том, как он сможет выполнить свои обязательства, если раны на ногах - рассадник гноя и инфекции - еще долго будут ему помехой в работе. Он сделал только несколько рисунков, отложив их для Воллара. Гоген тем больше горевал из-за вынужденного безделья, что чувствовал, как растет интерес к его произведениям.
Монфред сообщил ему, что его работы имели большой успех у коллекционеров Безье, которые учредили Общество любителей изящных искусств. Один из этих коллекционеров, богатый виноградарь Гюстав Фейе, заплатил тысячу франков за две картины Гогена. Воллар в свою очередь явно старался "скупить как можно больше" его работ. В сентябре он осведомился у художника, сколько тот хочет за картину "Откуда мы?". "Полторы тысячи", ответил Гоген. По-прежнему не доверяя торговцу, он требовал, чтобы с Воллара "не спускали глаз". Правда и то, что Воллар очень нерегулярно высылал ему ежемесячную плату. "Пожалуй, я жалею, что не договорился с Бибеско, - писал Гоген в ноябре. - ...Если Воллар будет продолжать водить меня за нос, я возьму да и развяжусь с ним... Я хотел лечь в больницу, но это дополнительный расход в триста франков, а мне до сих пор не удалось их выкроить".
Воллар грешил скорее по небрежности, чем по злой воле или из хитрости, как считал Гоген. Но внешние обстоятельства свидетельствовали против него. К тому же почтовая связь между Францией и Таити работала медленно и плохо, и от этого его переводы еще запаздывали. Гоген, вынужденный откладывать свое устройство в больницу (а его физические страдания дошли "до предела"), бранил Воллара на чем свет стоит. Он считал, что все мысли и поступки торговца продиктованы гнусной корыстью. В декабре он узнал, что Воллар решил отныне платить ему по двести пятьдесят франков за каждую картину, то есть по самой высокой ставке, предложенной Бибеско, чтобы у художника не было такого чувства, что сделка с Волларом для него убыточна. А ежемесячную выплату он решил увеличить до трехсот пятидесяти франков. Но Гоген не испытывал ни малейшей благодарности Воллару за эту надбавку. "Это только еще раз доказывает, - гневно писал он, - как он заинтересован в моих холстах и как в свое время на них будет легко поднять цены. Ах, если бы у меня были деньги!" Будь у Гогена деньги, он тотчас бы написал Воллару: "Мсье, вы выплатили мне авансом такую-то сумму, вот она, наш договор расторгнут".
Во второй половине декабря Гоген мог наконец устроиться в больницу Гюстав Фейе выслал ему тысячу двести франков за две купленные им картины.
Гоген пролежал в больнице несколько недель - до февраля 1901 года. Он вышел оттуда, "если не вылечившись, то, по крайней мере, подлечившись". За это время Воллар выслал ему все, что задолжал за истекшие месяцы. "По-моему, он теперь просто боится как бы я его не бросил". Фейе, со своей стороны, выразил желание приобрести деревянную скульптуру Гогена. "Мне кажется, в будущем у Фейе для меня найдется неплохое пристанище", - писал художник.
Он не ошибался. Фейе, которому в эту пору было около тридцати лет, вырос в семье, где всегда почитали искусство. Его отец, тоже виноградарь, был художником-любителем и часто писал рядом с Монтичелли. Фейе и сам занимался живописью, но навсегда отложил в сторону кисти, после того как он, провинциал, до того времени совершенно незнакомый с передовыми течениями в искусстве, увидел произведения Сезанна, Ван Гога, Гогена, ставшие для него откровением. Вдохновитель Общества любителей изящных искусств в Безье, хранитель местного городского музея, он энергично пополнял свою личную коллекцию, где работы Монтичелли, Мане и Дега соседствовали с работами Сезанна, Ренуара и Ван Гога. Но любимым его художником стал Гоген. Фейе считал его "самым замечательным художником нашего времени".
Обратись к нему Фейе несколькими месяцами раньше, Гоген мог бы легко исполнить его просьбу. Но в октябре он предложил Монфреду принять "в знак дружбы" все деревянные скульптуры, созданные им на Таити. Поэтому Монфред советовал Гогену сделать для Фейе новую работу. Как только Гоген вернулся из больницы в Пунаауиа (где - новая нежданная беда - за время его отсутствия крысы сожрали двадцать три рисунка, предназначенные для Воллара), он принялся за дело. Он вырезал двойное панно "Война и мир" и в мае отправил его в Безье.
Но несмотря на то, что Гоген чувствовал себя лучше, он не брался за кисти. Вот уже полтора года он не писал картин. В глубине души это его тревожило. Если бы только он мог рассчитаться с Волларом своими старыми работами. Черт бы побрал "проклятого" торговца! Гоген не стал бы с ним церемониться, будь он вполне уверен в своих правах! Но Гогена грызли еще и другие сомнения. Само собой, болезнь мешала ему работать, но в ней ли одной крылась причина его бездействия? Мимоходом, в нескольких словах, он в конце концов признался Монфреду, что его воображение "начинает остывать" на Таити.
Не было бы ничего удивительного, если бы причиной этому была "преждевременная старость", на которую жаловался Гоген. Враг, гложущий червь смерти, гнездился в нем самом. И хотя художник об этом умалчивал - на такие темы люди не любят рассуждать даже наедине с собой, - он, вероятно, с мучительной горечью наблюдал, как слабеет, оскудевает его творческий дар.
Как некоторые пытаются подстегнуть вянущую мужскую силу с помощью искусственных возбудителей, так и он искал способов раздуть гаснущее пламя творчества. Таитянский рай стал теперь в его глазах землей, лишившейся своего очарования, отравленной присутствием ненавистных ему "чиновников". Гоген считал, что возродиться он может только в тех краях, где варварство сохранилось почти нетронутым и где никто не будет знать о его неудачах. Еще со времени первого приезда в Океанию он мечтал о Маркизских островах. В апреле он объявил Монфреду, что намерен продать свою землю и дом в Пунаауиа, "ликвидировать все, по возможности без особого убытка", чтобы перебраться на эти острова, "почти что еще людоедские". Гоген надеялся, что перед смертью обретет там "последнюю вспышку энтузиазма, которая омолодит его воображение и увенчает его творчество".
"Хотя я потеряю время, по существу, это будет разумный шаг", - писал он Монфреду. На Таити жизнь непрерывно дорожает из-за эпидемии бубонной чумы, свирепствующей в Сан-Франциско, а там "жизнь легкая и очень дешевая". Там легче, чем на Таити, раздобыть модели, а кроме того, Гоген сможет "использовать новые элементы, более дикие", и по контрасту, полотна, написанные на Маркизах, помогут лучше понять его прежние произведения, написанные в Океании. "После Таити мои бретонские работы стали казаться розовой водицей, после Маркизских островов Таити станет казаться одеколоном". Наконец, еще одно преимущество - возможно, некоторые коллекционеры захотят купить "маркизские полотна", чтобы пополнить свои коллекции. "Может, я, конечно, и ошибаюсь - поживем, увидим".
Гоген решил обосноваться на самом большом острове архипелага Хива-Оа, или Доминика. В мае он сообщил Монфреду и Воллару свой будущий адрес. Однако он слишком поторопился, потому что, хотя он без труда нашел покупателя на свою землю, ему объявили, что по закону муж без разрешения жены не имеет права распоряжаться тем, что считается общим имуществом супругов. Гоген бушевал против "дурацкого" закона. Что ему было делать? Бросить все и уехать? Он просил Монфреда безотлагательно раздобыть у Метте необходимую для продажи доверенность.
"Если моя жена откажется подписать такую доверенность, подумайте, нет ли способа заставить ее это сделать, принимая во внимание, что все имущество супругов находится в ее руках (хотя нажито мной). Я женился на условиях совместного владения имуществом без всякого контракта".
Пока Гоген, сгорая от нетерпения, пытался преодолеть это неожиданное препятствие (сама мысль о предстоящем отъезде, казалось, придала ему сил), он в июле получил письмо от Мориса, который в начале мая на свой счет издал поэму "Ноа Ноа". Гоген только плечами пожал. Издание это казалось ему "совершенно не ко времени". Морису, который обещал ему выслать сто экземпляров книги, он довольно грубо ответил, что на Таити эти экземпляры "годны только на растопку". Зато другое предложение писателя привело его в восторг. Морис задумал открыть общественную подписку, чтобы преподнести в дар Люксембургскому музею картину "Откуда мы?", как за одиннадцать лет до этого была преподнесена "Олимпия" Мане. Можно себе представить, какое впечатление произведет такой почин на любителей живописи и на широкую публику! Морис утверждал, что по подписке удастся собрать десять тысяч франков, которые должны быть переданы художнику. Гоген возражал против такой суммы - "чрезмерной для живого художника". Пяти тысяч было бы за глаза довольно. Гоген страстно увлекся этой идеей (Воллар, "зная деликатность" Мориса, отнесся к ней куда прохладнее - он видел в ней обыкновенную "плутню") и, чтобы "облегчить сбор подписей", счел своим долгом объяснить писателю в подробном комментарии смысл своей картины и составить список лиц, к которым следовало обратиться, - в первую очередь к Гюставу Фейе, которого он называл "архимиллионером".
Гогену не понадобилось ждать доверенности от Метте - оказалось, что он может обойтись без нее.
"Какая бредовая гнусность все эти ваши законы! - негодовал он. - В первый раз меня ткнули в них носом, и я тотчас убедился, что все в них наперекор здравому смыслу, а главное, устроено так, чтобы поощрять надувательство за счет честных людей. По счастью, я упрям, я стал разузнавать, расспрашивать и т. д. и таким образом выяснил, что право жены на общее имущество более чем спорно, и кроме того, что его можно аннулировать чудовищным способом, то есть, сделав объявление через регистрационную контору. И тогда, если по истечении месячного срока никто не явится, чтобы наложить запрет на имущество, ваша собственность освобождается от этого ипотечного права. Если считать, что жена и в самом деле обладает этим правом, то она его лишается просто потому, что не приняла необходимых мер. А как она может их принять в течение этого месяца, если она ни о чем не подозревает и не в состоянии себя защитить? Вот каким образом я смог продать свое владение за четыре с половиной тысячи франков, а следовательно, уладить здесь все свои дела да еще отложить деньги, чтобы как следует устроиться на Маркизах"[196].
Гоген ждал прибытия августовской почты, чтобы погрузиться на одну из шхун Коммерческого общества Океании, имевшего свою контору на Доминике. 7 августа он рассчитался с долгом Земледельческой кассы и отправил Воллару пять остававшихся у него картин. Все его вещи были сложены, чемоданы упакованы. В последнем письме к Монфреду он дал ему целый ряд наставлений, не преминув пригрозить по адресу Воллара ("господина, который нарочно заставил меня долго прозябать в нищете, чтобы потом скупить мои картины по дешевке") и обругать критиков ("сборище глупцов, которые пытаются анализировать наши наслаждения, или, еще чего доброго, - воображают, что мы обязаны их услаждать"[197]).
По этим угрозам и брани чувствуется, что Гоген вновь обрел вкус к жизни. На расстоянии двухсот пятидесяти морских миль от Таити, на краю Океании, перед бесконечными просторами Тихого океана, в восторге последнего обновления Гоген собирался завершить последний этап своего путешествия к "Варварскому Раю".
На Таити он оставил Пахуру. Маорийка отказалась ехать с ним. Она заявила, что не намерена жить с "дикарями"...
*
В отличие от Таити вблизи Маркизских островов нет кораллового рифа, который защищал бы берег. На острове Хива-Оа в Бухте Предателей океан выбрасывает черные валуны на берег, вдоль которого тянется широкая кромка кокосовой рощи. Образованные застывшей лавой гигантские горы венчают этот печальный и величественный пейзаж. Слева самая высокая точка острова, вершина горы Хеани, достигает тысячи двухсот шестидесяти метров в высоту.
Название Хива-Оа на туземном языке означает "Длинный гребень". Остров был образован вулканом с тройным кратером, склоны которого за долгие века постепенно источила эрозия. Мрачные уступы, отвесные кручи нависли над узкими ущельями, поросшими буйной растительностью. При выходе из одного такого ущелья, в трехстах метрах от берега, и стояли немногочисленные дома деревни Атуона, куда Гоген приехал в сентябре.
Здесь было жарче, чем на Таити. Хива-Оа расположена на десятой параллели, почти на той же широте, что и Лима, от которой остров отделяют тысяча триста - тысяча четыреста миль океанской пустыни.
На острове, сравнительно небольшом - около сорока километров с востока на запад и около двадцати с севера на восток, - Атуона[198] была самым крупным населенным пунктом. Среди зарослей хлебного дерева, кокосовых пальм, банановых деревьев и кенафа стояли хижины, несколько лавок, а кроме них здание жандармерии и здания, принадлежавшие двум враждующим религиям: храм протестантской миссии с одной стороны, а с другой - церковь, резиденция епископа, школы братьев и сестер католической церкви, а в северной части деревни, на выступе горы, расположилось католическое кладбище, где Конгрегация Сердца Иисуса и Девы Марии, так называемая Конгрегация Пикпюс, водрузила громадный белый крест.
Как только Гоген прибыл на остров, он явился в жандармерию, чтобы получить там сведения, которые помогли бы ему при устройстве. Его принял сержант Шарпийе, с которым Гоген встречался в больнице в Папеэте и в Пунаауиа. Шарпийе не скрыл от Гогена, что если он намерен купить участок земли и построить жилье, ему придется обратиться в католическую миссию и заручиться поддержкой ее главы - апостолического наместника на Маркизах, епископа Мартена. И в самом деле, миссии принадлежала большая часть земли в Атуона. Гоген и глазом не моргнул: он весьма кстати припомнил, что на Таити выступал в печати против протестантов. Чтобы понравиться монсеньеру Мартену, он даже готов был исправно ходить к обедне вместе с милейшим сержантом Шарпийе. И чтобы, не теряя времени, завязать добрые отношения с епархиальным начальством, он тотчас отправился в католическую миссию за учебником туземного языка.
В ожидании пока ему удастся купить землю - в самом центре деревни как раз оказался свободный участок - Гоген поселился у туземца Матикауа, который был наполовину китайцем, а столовался у другого китайца Аиу, который держал ресторан и булочную. И с тем и с другим его познакомил уроженец Индокитая Нгуен Ван Кам, с которым Гоген завязал тесную дружбу. Молодой поэт с очень рано проснувшимся дарованием, зажигавший сердца простых людей у себя на родине, за несколько лет до этого считался в Тонкине "дитятей чуда", которое явилось на свет, чтобы освободить страну от французского владычества. Окончив лицей в Алжире, где он учился на правительственную стипендию, он в 1896 году вернулся в Тонкин и, уверенный в сверхъестественных силах, которые ему приписывали, поднял восстание. Оно было плохо подготовлено и закончилось неудачей. "Дитя чуда", высланный в Океанию, работал на Хива-Оа санитаром. С этим политическим ссыльным у Гогена было куда больше общего, чем с сержантом Шарпийе, дружбу с которым он до поры до времени старательно поддерживал.
По воскресеньям художник и жандарм вместе шли в церковь. У них были там свои постоянные места. Гоген задыхался в церкви - туземные женщины питали пристрастие к дешевым духам, мускусу и пачулям, которые покупали в фактории Коммерческого общества или в магазине американца Варни. В глазах Гогена это был единственный недостаток местных жителей - от остального он был в восторге. "Уверяю вас, что в смысле живописи это изумительно. А модели - чудо!" - вскоре написал он Монфреду.
Он с восхищением любовался стройными женщинами с золотистой кожей и огромными глазами, могучего сложения мужчинами, украшенными татуировкой, некоторые из них еще помнили отменное лакомство - человечье мясо ("Ах, как вкусно!" - кротко приговаривали они). Долго остававшиеся в стороне от цивилизации, жители Маркизских островов не приспособились к нравам европейцев, к их запретам. Хотя людоедство исчезало уже почти повсеместно[199], древние варварские обычаи сохранялись. В каждой деревне девушку, еще не достигшую половой зрелости, в определенный день отдавали всему мужскому населению деревни. И чем многочисленней были эти однодневные любовники, превратившие ее в женщину, тем больше чести это ей приносило. Торговля алкогольными напитками была запрещена на Маркизах, но туземцы гнали самогон из кокосовых орехов и апельсинов и распивали его сообща. А потом, раздевшись догола, танцевали, пели и в пьяном виде спаривались без разбору. Попытки европейцев бороться с этими обычаями приводили иногда к комическим результатам. В церковных школах, например, туземцев заставляли учить наизусть сентенции вроде: "Ты болен, потому что пьешь сок кокосового ореха". И туземцы во время своих оргий произносили эти сентенции, точно молитвы, на ритм собственного изобретения, а иногда им больше нравилось петь церковные гимны или тянуть нараспев список французских департаментов и их главных городов.
На самом деле туземцы не столько выиграли, сколько пострадали от общения с белыми. Не научившись от них ничему хорошему - возможно, этого и не следовало ждать, - они приобрели только дополнительные пороки. Моряки приохотили их к разгулу, открыли для них опиум и не знакомые им спиртные напитки, как, например, ром, который они теперь обожали. Когда им не удавалось раздобыть его каким-нибудь незаконным способом, они довольствовались лавандовой водой. Их принудили носить одежду - из стыдливости (чувства, совершенно им не знакомого), но от этого их организм утратил прежнюю сопротивляемость, они стали восприимчивы к болезням, и в особенности к туберкулезу - "покопоко", - тем более что у них, привыкших жить в изоляции, не было иммунитета против болезнетворных микробов. Малейшая эпидемия косила жителей островов. Особенно пагубным оказался завезенный на остров сифилис - он вызывал бесплодие. Вчера еще народ суровых воинов стал теперь вялым и робким и, выбитый из колеи привычного примитивного существования, влачил жалкие дни. В 1840 году на одиннадцати островах архипелага насчитывалось двадцать тысяч туземцев, теперь их осталось меньше трех с половиной тысяч[200]. В глубине души Гоген негодовал против урона, нанесенного этой расе. В эпоху своего могущества она небезуспешно проявила себя в скульптуре и в декоративном искусстве. Но искусство это исчезло вместе с местной религией. "Заниматься скульптурой, декоративным искусством - означало предаваться фетишизму, оскорблять христианского бога", - замечал художник. Даже когда местная девушка "искусно" украшала себя цветами, "монсеньер гневался".
Но Гоген держал свои мысли при себе. "Лицемерие приносит пользу", и он был у цели. Монсеньер Мартен согласился уступить художнику свободный участок земли - полгектара заросшего кустарником пространства - за шестьсот пятьдесят франков. 27 сентября была подписана купчая. С тех пор епископу не пришлось больше видеть художника в атуонской церкви, отравленной запахами мускуса и пачулей.
Гоген тотчас занялся постройкой своего дома. Шхуна Коммерческого общества доставила ему с Таити бревна и доски. Помогали ему туземцы, среди них Тиока, которому предстояло стать ближайшим соседом Гогена. Участок был расположен против магазина Варни, за которым возвышалась церковь, а чуть выше проходила скверная, запущенная дорога. Гоген отвел место для дома в самой глубине участка, в конце аллеи.
Несмотря на отеки ног, на то, что вокруг раны на его правой ноге все время вились зеленые мухи, Гоген был полон сил и энергии. Переезд на Маркизские острова оправдал его ожидания и подействовал на него благотворно. Хотя туземцы, по натуре очень сдержанные, как правило, медленно привыкали к вновь прибывшим европейцам, Гоген покорил их почти сразу своим бескорыстным расположением и щедростью - он угощал их чаем, пирожными и спиртным. Еще в сентябре он купил девятнадцать литров рома[201]. Туземцы, называвшие его Коке, всячески проявляли свою к нему симпатию. Старик туземец, когда-то осужденный за людоедство, которого Гоген снабжал табаком, объявил его табу. Тиока, по старинному обычаю, обменялся с ним именами и отказался от какой бы то ни было платы за свою плотничью работу.
Дом рос не по дням, а по часам. В конце октября он был готов. Двенадцать метров в длину на пять с половиной в ширину, он стоял на сваях на высоте двух метров сорока сантиметров от земли. В первом этаже помещались кухня, столовая, маленькая скульптурная мастерская и еще одна комната, временно служившая столярной. На второй этаж вела довольно крутая наружная лестница. Дверь наверху лестницы открывалась прямо в спальню, маленькую и затененную, а из нее можно было попасть в просторную и ярко освещенную мастерскую. Крыша была из пальмовых листьев, стенки верхнего этажа из бамбуковой плетенки.
Гоген украсил мастерскую полинезийским оружием, автопортретом "У Голгофы" и репродукциями; поставил мольберт, два стола, два комода, два плетеных кресла, фисгармонию и арфу. Вся меблировка спальни состояла из деревянной кровати, покрытой сеткой от москитов, и многочисленных этажерок, но зато комната была щедро покрыта росписью и резьбой, не оставлявшими сомнений в "язычестве" того, кто поселился на бывшей земле епархии. Полихромная резьба на деревянных панелях изображала пышные формы обнаженных маориек. На другом барельефе с изображением трех женских голов была вырезана надпись: "Любите и будете счастливы!" На стенах висели порнографические открытки, купленные в Порт-Саиде. Даже деревянную кровать Гоген украсил эротической сценой. В довершение всего он украсил резьбой балку над дверью. Две женские головы, птица и узор из листьев служили рамкой надписи: "Дом наслаждений" - так Гоген назвал свой дом[202].
"Как видите, чем старше я становлюсь, тем меньше цивилизуюсь". Перед входом в мастерскую он поставил глиняного идола, у ног которого на дощечке, украшенной резным орнаментом с изображениями животных, была выведена надпись: "Те атуа" ("Боги"), а на маленьком листке бумаги переписал стихи Шарля Мориса из "Ноа Ноа":
"Боги умерли, и с их смертью умирает Атуона[203].
Солнце, которым она когда-то пламенела, теперь навевает ей
Печальный сон, и кратки в нем пробуждения мечты.
И тогда древо сожаления прорастает во взгляде Евы,
Которая задумчиво улыбается, глядя на свою грудь,
Бесплодное золото, опечатанное божественным промыслом..."
Жизнь Гогена налаживалась. Материальную сторону его существования обеспечивало Коммерческое общество, в котором Гоген держал свои деньги. Эта немецкая компания, у которой было много отделений в Океании, без труда обосновалась на Маркизах по соседству с американскими и китайскими торговцами, так как французы совершенно не занимались ни банковскими операциями, ни коммерцией на этом архипелаге. Коммерческое общество должно было кредитовать Гогена по чекам, которые его французские корреспонденты посылали ему через гамбургский банк "Шарф и Кайзер", и записывать на его счет то, что он получал натурой и деньгами в фактории Атуоны. Часть своих закупок Гоген делал в лавке Варни. Коммерческое общество и Варни продали ему примерно на две тысячи франков материалов для постройки жилья.
Гоген нанял двух слуг - один из них, племянник Тиоки, Кахуи, должен был готовить пищу. Хотя Гоген так превозносил примитивное существование, он, однако, предпочитал консервы местной пище и дюжинами заказывал банки с говядиной, консервированные рубцы, спаржу, горошек, сардины и разные соленья. Чтобы разнообразить свой стол, он покупал у туземцев птицу и молочных поросят. Впрочем, они охотно приносили ему в подарок фрукты, яйца и рыбу, а он вознаграждал их щедрой рукой, угощая ромом. Кроме того, Гоген иногда ходил на берег стрелять морских птиц.
Это был один из постоянных маршрутов его прогулок. Вообще-то больные ноги мешали ему ходить. Но иногда, вечерами, облачившись в свою маорийскую рубашку, в набедренной повязке, в зеленом берете с серебряной пряжкой и в сандалиях, он с трудом поднимался, ковыляя и опираясь на одну из своих резных палок, до самой вершины горы, которая метров на сто возвышалась над Бухтой Предателей. Блики света трепетали на поверхности океана, из которого вздымались скалистые громады соседних островов - справа Тахуата, напротив Мотане и чуть поодаль Фату-Хива. За его спиной шумели пальмы, низвергались водопады. "Мы исчерпали все, что можно выразить словами, и теперь храним молчание. Я смотрю на цветы, недвижные, как и мы. Слушаю огромных птиц, замерших в воздухе, и мне открывается великая истина". Напоив взгляд вечным и бескрайним, Гоген спускался в Атуону. На набалдашнике одной из своих палок, он вырезал мужчину и женщину в любовной борьбе, на набалдашнике другой - фаллос.
Он снова начал писать. Почти без усилий. "Здесь, - сообщал он Монфреду, - поэзия присутствует во всем, чтобы вызвать ее к жизни, когда пишешь картину, надо лишь следовать своей мечте. Если бы мне удалось прожить два года, не зная болезней и слишком больших денежных забот, которые теперь особенно плохо отражаются на моих нервах, я добился бы определенной зрелости в моем искусстве". Влияние новой обстановки внесло свежую, более терпкую струю в его живопись, как, например, в картине, которую он написал в конце года, "И золото их тел"[204], на которой две обнаженные маркизские женщины сидят на фиолетовой земле на фоне зелени и оранжевых цветов.
"May тера!". Давно канули в прошлые времена, когда Гоген боялся последовать совету стариков Матаиеа. Кроме его официальной вахины, четырнадцатилетней Мари-Роз Ваэохо, которую он в ноябре увел из католической школы для девочек и которой в том же месяце подарил швейную машину и тридцать метров ткани, многие туземки - кто в качестве модели, кто как кратковременные любовницы - посещали Дом наслаждений. Среди них были рыжая, зеленоглазая Тохо, одна из самых известных островных красавиц Тауатоатоа, ради которой капитаны меняли маршруты своих кораблей, Тетуа, Апохоро Техи и маленькая Вайтауни, которая обладала способностью пробуждать чувственность Гогена, когда он ощущал себя "выдохшимся"... Часто эти женщины приводили в Дом наслаждений своих "тане", чтобы покутить в компании Коке, куда не допускались европейцы. Когда в Доме появлялась незнакомая ему девушка, Гоген, ощупывая ее тело, заявлял: "Надо будет тебя написать".
В общении с этими женщинами Гоген, цивилизованный человек, порвавший со своей расой, постигал истину обнаженных инстинктов, не подвергшихся никакому или почти никакому воздействию культуры, первобытную животную сущность человеческой натуры. "Чертовы греки, которые все понимали, недаром выдумали Антея, который восстанавливал свои силы, прикоснувшись к Земле. Земля это наша животная суть, верьте мне", - писал он Монфреду. Он добрался до "начала начал" и, жадно припав к источнику, пил от его темной струи. Он проделал в своих путешествиях тысячи и тысячи километров, но в поисках утерянных тайн свое самое долгое и плодотворное путешествие он совершил в глубь времен - долгое путешествие в недра души, к сумеркам человечества, к сумеркам неосознанного, к сумеркам великой тайны.
Все вокруг Гогена было наполнено голосами, все становилось знамением.
Однажды вечером, когда, утомившись, он отошел всего на несколько шагов от своего участка и присел на скале, любуясь сумерками, заросли вдруг раздвинулись и из них вышло и медленно, ощупью двинулось к нему, волоча скрюченные ноги и опираясь на палку, бесформенное существо неопределенного возраста. Похолодев от ужаса, Гоген вскочил и, издав предостерегающий возглас, придержал рукой палку, на которую опиралось чудовище. В полумраке он разглядел высохшее и сморщенное, как у мумии, тело, сплошь покрытое татуировкой и совершенно голое, если не считать цветочной гирлянды на шее. Видение остановилось и, дотронувшись до художника холодной рукой "холодной, как пресмыкающиеся", - ощупало его плечи, лицо, грудь. "Жуткое и мерзкое ощущение". Потом рука спустилась к пупку, проникла под набедренную повязку. "Пупа" (европеец), - проворчало существо (туземцы подвергались обрезанию). И медленно, отступив, исчезло в кустах. На утро Гогену объяснили, что это убогая старуха, слепая и безумная, которая бродит в зарослях, питаясь отбросами. Но волнение, пережитое художником, потрясло его до глубины души. Он не мог отделаться от воспоминаний о безумной старухе, возникшей из сумерек. Целые недели она преследовала его и, что бы он ни писал, между ним и его холстом всегда стояло видение, придававшее окружающему "варварский, дикий, свирепый" облик. "Отталкивающее своей грубостью искусство папуаса" - прочел Гоген однажды в отзыве на свои картины в одном из номеров "Меркюр де Франс". Он ухмылялся, вспоминая об этом высказывании одного из своих хулителей[205], которое его задело и которого он не забыл, а на своем теле он все еще ощущал прикосновение холодной руки обнаженной слепой старухи с гирляндой на шее: "Пупа!"
Несомненно, этой встречей навеяна картина, так и названная "Видение", на которой молодая девушка остановилась под деревьями и, потрясенная, глядит на проходящее мимо странное, загадочное существо. "С этими людьми надо говорить загадками, потому что они смотрят и не видят...", - любил повторять Гоген. Он выражал себя средствами, которые должны были казаться все более непонятными тем, кто не улавливал нити его неповторимой судьбы. В самом деле, какой смысл могли иметь в глазах подобных людей картины, которые Гоген написал в 1902 году, хотя бы, например, "Призыв". В этой большой композиции, с поразительной виртуозностью используя могущественное воздействие цвета, сочетая сиреневые и розовые, оранжевые и пурпурные тона, Гоген изобразил две женские фигуры - одна из них спокойным, неторопливым движением куда-то указывает другой, словно предлагает ей следовать за собой. Эта картина залита светом, который так и хочется назвать сверхъестественным. Кажется, что время в ней остановилось. И что, как не вечность, символически сулит туземка своей подруге?[206]
Возвратившись к тексту своей рукописи "Католическая церковь и современность", Гоген переписал ее, отредактировал и назвал этот новый текст "Дух современности и католицизм"[207]. По-прежнему одержимый тремя вопросами, в которых воплощено недоумение человека перед космическими силами, Гоген вновь нападал здесь на церковь, которая, с его точки зрения, лишила Евангелие его "подлинного, естественного и разумного смысла", превратив его "в свою противоположность", и "высокомерно" насаждает свой собственный "религиозный дух". По-видимому, Гоген не мог забыть дискуссий, которые велись в Ле Пульдю перед огромной Библией Мейера де Хаана. Во всяком случае, в картине, которую он назвал "Варварские сказания"[208], он поместил де Хаана позади двух сидящих туземцев - юноши и девушки, по словам Мориса, прекрасной, как женщины Боттичелли.
В эти первые месяцы 1902 года Гоген был счастлив. Здоровье его заметно окрепло, денежные дела упорядочились, чем он был очень горд: "А Шуффенекер уверял, что я непредусмотрителен. Хотел бы я видеть его на моем месте". Несмотря на кризис в виноторговле, Фейе, который, по словам Монфреда, "любит считать и даже слишком", заплатил полторы тысячи франков за деревянную скульптуру, выполненную для него Гогеном. Со своей стороны, Воллар за такую же сумму купил композицию "Откуда мы?" и перепродал ее любителю из Бордо[209]. Хотя торговец по-прежнему высылал деньги не очень аккуратно, Гоген не знал теперь материальных забот[210]. В своем доме, стоявшем среди хлебных, кокосовых и банановых деревьев, он вкушал безмятежный покой. Он ни в чем не нуждался. Туземцы оборудовали ему ванну на открытом воздухе, возле самого дома. В тени деревьев он подвесил гамак, где мог отдыхать днем в самые жаркие часы. Колодец, вырытый под окнами мастерской, обеспечивал его холодной водой. Кувшин и бутылка абсента, постоянно погруженные в колодец, были привязаны к приспособлению, напоминавшему удочку, и когда Гогену хотелось пить, он в любую минуту мог достать их оттуда, не выходя из мастерской. "Это отдых, а в нем я и нуждался". При этом Гоген много работал и вскоре мог послать Воллару около двадцати полотен. Каждый день он радовался тому, что расстался с Таити и его чиновниками.
Однако администрация простирала свою докучную опеку и на Маркизские острова. Гоген убедился в этом, когда в марте от него потребовали уплаты шестидесяти франков - подушной подати и налога на содержание дорог. Налог на содержание дорог в стране, где никто никогда не проложил ни одной дороги! Интересно, куда идут эти деньги? На пополнение кассы Таити! Так они не дождутся от него ни гроша! Гоген тотчас уведомил управителя Маркизскими островами, господина Сен-Бриссона, резиденция которого находилась в Таихоаэ, на острове Нука-Ива, что он категорически отказывается платить упомянутый налог и его повар Кахуи тоже не будет платить двенадцать франков подушной подати. Перед тем как отправить письмо, Гоген дал его прочитать сержанту Шарпийе - тот пришел в ужас. "Не станете же вы подстрекать канаков не платить налоги! " - воскликнул жандарм. Гоген иронически ответил, что у него "есть дела поважнее", но "знай туземцы, как обстоят дела, они поступили бы, как я. Бояться им нечего - у большинства из них ничего нет".
3 апреля де Сен-Бриссон ответил художнику, что передал его протест губернатору французских поселений в Океании, но пока последний не сообщит свое решение, он, де Сен-Бриссон, обязан "неукоснительно выполнять закон, не вдаваясь в его обсуждение".
Эта переписка доставила большое удовольствие тем из поселенцев и коммерсантов на острове, которые относились к властям не лучше, чем Нгуен Ван Кам, и они поддерживали Гогена в его упорстве. Почти еженедельно в Дом наслаждений приходил баск по имени Гийету. Этот бывший сержант морской пехоты двадцать лет назад был освобожден от службы как раз на острове Хива-Оа. Сначала он стал торговцем в Хакеани, а теперь разводил быков в районе Ханаиапа. Какое-то темное дело в свое время привело его за решетку. С тех пор он пользовался каждым случаем, чтобы с уголовным кодексом в руке разоблачать злоупотребления властей или полиции. Сидя с Гогеном за стаканом абсента или рома, он был неистощим в рассказах о лихоимстве и других преступлениях, свидетелем которых он был на Хива-Оа. Да и вообще управляется колония из рук вон плохо. Те немногие товары, которые разрешается вывозить - скот, копру, ваниль или кофе, - облагают слишком большой пошлиной, и ее к тому же надо платить заранее. Вдобавок большая часть земель сосредоточена в руках кучки привилегированных лиц, которые разными неправдами выманили ее у туземцев. Пусть художник не удивляется, что владения католической миссии так обширны. Каждый год она отбирает землю у туземцев, большинство которых не умеют ни читать, ни писать и к тому же не разбираются во французском законодательстве - их ничего не стоит обмануть. Миссия иногда вместо всякой платы сулит им за отобранный участок земли "куда лучший - на том свете". Предшественник Шарпийе, сержант Франсуа Гийо, решительно возражал против действий священников и в минувшие годы подал несколько рапортов о "кражах земель, совершенных миссией в ущерб туземцам". Он даже заставил монсеньера Мартена вернуть некоторые из этих участков их прежним владельцам, и во Франции, кажется, даже вырабатывают указ в защиту туземцев от присвоителей их добра[211].
Гоген возмущался. С весны у него возобновились боли в ногах, и он снова стал нетерпеливым и вспыльчивым, как во время "Ос". Экзема зудела, раны гноились. Чтобы облегчить свои страдания, он стал прибегать к уколам морфия, но ему было настолько трудно передвигаться, что в мае он купил у Варни лошадь и двуколку и отныне совершал в ней свои прогулки. Он не скрывал, что стал "крайне впечатлительным". Монфред не писал ему несколько месяцев - Гоген извелся из-за этого молчания. Наконец он получил письмо от друга. "С каким восторгом я узнал Ваш почерк, с какой жадностью прочел письмо, - писал художник... - Ведь я уже не прежний Гоген", - пояснял он. И это была правда. Хотя физически он все еще был очень крепок, в пятьдесят четыре года он выглядел стариком. Кожа его сморщилась, волосы поседели, зрение все ухудшалось, и взгляд за стеклами очков в железной оправе потух. Но в особенности он изменился морально. Возмущаясь тем, как ничтожны те немногие европейцы, которые жили с ним по соседству и с которыми было невозможно говорить ни о чем серьезном - все их разговоры вертелись вокруг местных сплетен и сальных анекдотов, - Гоген тяжело переносил интеллектуальное и душевное одиночество. "Нет никого, кто бы поддержал меня и утешил", - жаловался он. Красота Атуоны быстро поблекла в его глазах.
Любая мелочь выводила Гогена из себя. С конца мая он впал в мрачное отчаяние: из-за того, что потерпел кораблекрушение "Южный крест", корабль Коммерческого общества, осуществлявший связь Маркизских островов с Таити, перестала приходить почта и не доставляли продуктов. Недопустимо, негодовал Гоген, что власти, если уж они не могут снарядить военный корабль, не посылают шхуну, чтобы доставить на архипелаг рис, муку, соль и картофель. "Можно утверждать с уверенностью, не боясь ошибиться, что будь здешняя колония местом ссылки, нас не посмели бы оставить без пропитания".
Тем временем сержанту Шарпийе пришла в голову трогательная мысль предложить Гогену стать председателем Комитета по празднованию 14 июля. В этом качестве художник должен был распределять певческие награды ученикам религиозных школ. Миссия предполагала, что бывший памфлетист "Ос", хоть он и не появляется в церкви, сохранил "добрые христианские" чувства и, поскольку он не любит протестантов, поддержит католические школы. В самом деле, миссия жестоко боролась с конкуренцией маленькой протестантской школы, которую открыл в Атуоне приехавший сюда в 1898 году молодой пастор Поль-Луи Вернье. Гоген то ли в насмешку, то ли из чувства справедливости, а может быть, по безразличию поделил первую премию между маленькими туземцами школы братьев, исполнившими "Гимн Жанне д'Арк", и учениками пастора, исполнившими "Марсельезу". Раздосадованные католики заявили, что это несправедливо, что это сектантство. Вскоре монсеньер Мартен запретил своей пастве посещать Гогена, который "выставляет напоказ опасную свободу нравов". Запрещение касалось в первую очередь женской половины населения.
Гоген хохотал. "Как! Мне хотят навязать обет целомудрия! Э, нет, шалишь!" Он отлично знал, что рассказывают об апостолическом наместнике на Маркизах. С одной стороны, епископ публично высказывал сожаление, что в нарушение закона многие женщины купаются голыми, и это, де, оскорбляет его стыдливость и стыдливость его монахов. Но это, однако, не мешало ему поддерживать любовные отношения со своей экономкой, молодой туземкой, получившей при крещении христианское имя Тереза. За два или три года до этого пасхальное богослужение в атуонской церкви было прервано самым неожиданным образом. Когда монсеньер Мартен служил мессу, другая юная туземка, по имени Анриетта, только что окончившая школу сестер, которую Мартен взял к себе в качестве второй экономки, в припадке ревности набросилась на Терезу: "Это потому, что ты спишь с епископом чаще, чем я, он подарил тебе шелковое платье, а мне из простого ситца!" Все эти сплетни забавляли художника. Раздобыв "два великолепных куска розового дерева", он вырезал из одного рогатого дьявола и назвал его "Отец Распутник"[212], из второго девушку с венком на распущенных волосах - "Святую Терезу" и поставил их по обе стороны лестницы, куда на них приходили полюбоваться и потешиться туземцы и европейцы. "Если это легенда, то не я ее сочинил", говорил Гоген. Что до Анриетты, Гоген не придумал ничего лучшего, как сманить ее от епископа и поселить у себя. Она заменила Мари-Роз Ваэохо, которая, забеременев, отправилась в родную деревню, чтобы там родить в кругу семьи[213].
Сержант Шарпийе, которого его друзья-католики несомненно не поблагодарили за его затею, в один прекрасный вечер составил протокол, довольно смешной в условиях острова, обвиняя Гогена в том, что на его коляске нет фонаря. Воинственный пыл Гогена от этого разгорелся еще пуще. Художнику всегда было необходимо бороться. Но не те глубокие причины, которые побуждали его к борьбе в течение всей жизни, определяли его поведение теперь. Он действовал словно бы по инерции, затевая ссоры по поводам, которые в другие времена оставили бы его равнодушным. Он почти не писал - писал "мало и плохо". Его мучила экзема, а Гийету и некоторые другие соседи вроде отставного жандарма Рейнера, владельца кокосовой плантации, который непрестанно шельмовал своих прежних сослуживцев, разжигали его мстительный гнев. Гоген занимался теперь не столько живописью, сколько тем, что выслушивал жалобы и обвинения, иногда справедливые, иногда клеветнические, и брал на заметку все злоупотребления властей, которые обнаруживал сам или о которых ему сообщали. Подобно Флоре Тристан, которая когда-то защищала рабочих, он взял под защиту туземцев. Критикуя колонизацию в ее существующем виде, осуждая ее методы и результаты, он пытался мешать деятельности двух властей на архипелаге: жандарма, который исполнял множество обязанностей - был сборщиком налогов, таможенником, нотариусом, судебным исполнителем, начальником порта и пр., и миссионера. Его отношения с Шарпийе портились с каждой неделей. Гоген не только призывал туземцев не платить налоги, но и уговаривал их забрать детей из миссионерских школ, где их не учат ничему, кроме катехизиса, да внушают страх перед священниками. "Хватит с них и того, что они знают", ответил однажды директор школы мальчиков сержанту Гийо, которого это возмутило.
Шарпийе не разделял взглядов своего предшественника и составлял протоколы на родителей, виновных в том, что они послушались Гогена. Он посылал одно за другим донесения новому управителю Маркизских островов Пикено о "действиях господина Гогена". 28 августа он составил длительный перечень своих на него обид, описывая, как тот тащится на своих больных ногах к берегу, чтобы там проповедовать туземцам. Все больше учеников бросают католические школы, писал жандарм. Налоги поступают чрезвычайно медленно, ибо туземцы заявляют, что "будут платить, если заплатит Гоген". "Кроме этих неудобств господин Гоген причиняет еще и другие, второстепенные, в частности, благодаря своим нравам - нравам ученика Эпикура, каковых туземцам вовсе не следовало бы знать".
Пикено, человек порядочный, пытался поступать по справедливости - эти свары ему досаждали. К тому же он был только временным управителем острова, и он призывал сержанта соблюдать осторожность по отношению к ученикам миссии. Зная, что но закону нельзя принудить главу семьи отдать детей в школу конгрегации, если она расположена дальше, чем в четырех километрах от их дома, он конфиденциально предупреждал Шарпийе, что вынужден будет положить его рапорты под сукно. "Надо энергично убеждать родителей... не признаваясь в нашем бессилии", - наставлял его он.
Число учащихся в школах миссии сократилось вдвое. Но зато Гогена заставили уплатить налоги. Шарпийе получил приказ конфисковать кое-что из имущества художника и продать с торгов.
В день распродажи в Дом наслаждений слетелись все друзья Гогена. Со стаканами рома и шампанского в руках Гийету, Рейнер и Нгуен Ван Кам веселились вовсю, видя смущение жандарма, на которого Гоген не обращал ни малейшего внимания. Он даже не удостоил сержанта ответом, когда тот призвал его уплатить налоги, к которым прибавились еще судебные издержки, - всего шестьдесят пять франков. Тогда Шарпийе объявил, что с торгов будут проданы две туземные скульптуры и карабин. За столом никто и бровью не повел гости и хозяин продолжали пить и разглагольствовать, громко смеясь. Только через некоторое время Гоген наконец решился прекратить этот унизительный фарс. Он поручил Кахуи заплатить жандарму шестьдесят пять франков и просить его убраться подобру-поздорову.
*
20 августа, после восьмидесятидневного перерыва, связь с Таити была восстановлена и на Маркизские острова прибыла шхуна Коммерческого общества. Гоген получил радостные известия из Франции. Монфред твердо надеялся "устроить так, чтобы "Белую лошадь" купили за шестьсот франков[214], а Фейе намеревался ближайшей весной организовать большую выставку его произведений в Безье. "Как знать, не приеду ли и я сам туда к этому времени!" - мечтал художник.
Устав от физических страданий, он начал строить планы возвращения в Европу. Перемена воздуха, более здоровый климат, без сомнения, пойдут ему на пользу. Да и разве его путешествие, долгое путешествие, которое привело его на край света, к "последним дикарям"[215], не подошло к концу?
Как и его собрат Ван Гог, который, осуществив свое страстное желание вырваться на юг и проведя много месяцев в Арле и Сен-Реми, в Провансе, мечтал об одном - вернуться на север, поближе к родным краям, Гоген тоже почувствовал смутную тоску по родным местам. Но он мечтал вернуться не в Париж или вообще во Францию, он мечтал о другой стране - стране, которую никогда не видел, об Испании, где более века назад драгунский полковник, кавалер ордена св. Иакова, дон Мариане де Тристан Москосо, сошелся с молодой француженкой-эмигранткой. Гоген решил сначала обосноваться на юге Франции, по соседству с Монфредом, а потом отправиться на иберийский полуостров искать "новые элементы": "Быки и испанки с волосами, смазанными свиным салом, писаны тысячу раз, но удивительно, как по-иному я все это себе представляю!"
"Семья наша - самые чистокровные испанцы", - утверждала Флора Тристан, которая в своих химерических мечтах никогда не вспоминала о легендарных предках - инках, голоса которых Гоген слышал в своей душе.
Некоторые привилегированные посетители Дома наслаждений не без удивления обнаруживали в атуонском "строптивце" Гогене потомка инков, прислушивающегося к таинственным голосам. Одним из таких посетителей был поселенец из Фату-Хива, по национальности швейцарец, Греле, человек по-настоящему интеллигентный, чья семья в свое время была связана дружбой с Курбе. Хотя Гоген и ставил его порой в тупик, он быстро оценил неповторимое дарование автора "Варварских сказаний", в котором большинство европейских жителей острова видели просто "тронутого". Сложная личность художника увлекла Греле. Этот одинокий человек признавался ему, как он ненавидит одиночество, этот истовый служитель чувственности комментировал ему, как художник, серию непристойных эстампов Утамаро[132] ("Японцы - вот у кого мы все должны учиться") и исполнял на фисгармонии произведения Баха, этот циник трепещущим голосом говорил о своей семье, от которой годами не имел известий. "Наверное, с отцом, который был бы на каторге, не посмели бы так обойтись", - писал Гоген Монфреду. А Варни он как-то вечером сказал: "Может быть, я слишком любил живопись..."
Но, пожалуй, больше всего Греле поражала в художнике его тяга к необычайному, к фантасмагорическому, к невидимому миру, с которым он, казалось, запросто вступал в связь. Силы этого мира были не столько благотворными, сколько пагубными; их колдовское влияние, несомненно, объясняло и очарование творчества художника и неудачи его личной жизни - и то и другое, нерасторжимо связанное между собой. Не было ли в этом творце, в котором слишком громко говорил человечек, рокового стремления портить свою жизнь, какого-то призвания к несчастью? Победа великих мастеров часто оплачивается их личными поражениями. "У меня дурной глаз", - вздыхал иногда художник с серовато-зелеными глазами.
...Смеясь вечным смехом, застывшим смехом Тупапау...
Лоти[133]. Женитьба Лоти
В эти недели 1902 года Гоген часто возвращался мыслью в прошлое, оценивая и переоценивая самого себя. Он размышлял о том, как велико значение произведений, которые он после себя оставит, и заметным ли будет его влияние.
Казалось, одна мысль особенно неотвязно преследовала его - время от времени он повторял, точно оправдываясь перед собой: "Я исполнил свой долг". Более чем когда-либо, он был убежден, что избрал в искусстве единственно правильную дорогу. Конечно, в силу обстоятельств, препятствий, которые ему пришлось преодолеть, созданное им лишь "относительно удачно". Но зато он не сомневался, что его более чем двадцатилетняя борьба была не только полезна, но и необходима. "Пусть от моих произведений ничего не останется, но останется воспоминание о художнике, который освободил живопись от былых академических изъянов и от изъянов символистских...".
В сентябре Гоген написал большую статью - "Россказни мазилы", в которой излил свой "подспудный гнев", но которая заканчивается торжествующей нотой. Эту статью он отправил Фонтена, чтобы тот передал ее в "Меркюр де Франс". Не называя себя, Гоген показывает в ней значение того, что он совершил. Как он написал в октябре Монфреду, он хотел "утвердить право на любую смелость". Отныне искусство не должно быть ничем стеснено. Огромные, безграничные возможности открыты перед художниками в будущем. Перечисляя в конце статьи художников, которые вместе с ним способствовали живописному возрождению только что истекшего столетия, от Мане до Ван Гога, от Писсарро ("Это был один из моих учителей, я этого не отрицаю") до Сезанна и Тулуз-Лотрека, Гоген восклицал: "Мне кажется, это должно вполне утешить нас в потере двух провинций[216], потому что тут мы покорили всю Европу и, главное, в последнее время утвердили свободу пластических искусств".
Теперь Гоген вообще чаще брал в руки перо, чем кисть. В декабре, измученный своей экземой, он вообще почти перестал подходить к мольберту. Страдая бессонницей, он по ночам писал. Он работал над книгой, сборником разнородных заметок - "Прежде и потом". Передав "не прямо, а через третьи лица" рукопись "Дух современности и католицизм" епископу Мартену, он получил от него в ответ толстый том истории церкви и теперь пытался опровергнуть этот труд по многим пунктам. И одновременно, само собой разумеется, он продолжал бороться за права туземцев.
15 октября на Маркизский архипелаг на борту канонерки "Усердная" в инспекционных целях прибыл губернатор французских поселений в Океании Эдуард Пети. Гоген от имени туземцев направил ему письмо, содержавшее требования и протесты. Он требовал, например, предоставить жителям Маркизских островов "право пить, какое предоставлено неграм и китайцам", возражал против злоупотребления протоколами, в несметном количестве составляемыми жандармерией.
Но губернатор Пети, которого сопровождал прокурор Шарлье - одна из жертв "Ос" и "Улыбки", отнесся к этому ходатайству с полным пренебрежением. Проходя с сержантом Шарпийе мимо дома Гогена, он заявил: "Вы ведь знаете, что это отъявленный негодяй!"
Губернатор приложил все старания, чтобы избежать общения с населением. Он ограничился только официальными визитами в жандармерию и епископство. Так, во всяком случае, считал Гоген, и это совершенно вывело его из себя. После отъезда Пети, в ноябре он отправил ему резкое письмо, в котором ядовито критиковал его равнодушие ("Мы не конюхи с вашей конюшни"), и подробно перечислял то, что губернатору довелось бы узнать, если бы он соизволил сбросить с себя свою "спесь". Гоген предупреждал его, что взбудоражит общественное мнение в метрополии. И в самом деле, художник отправил копию своего письма редактору "Меркюр де Франс", специализировавшемуся по колониальным вопросам, чтобы тот привлек внимание общественности к "жестоким фантазиям глупой администрации"[217].
Гнев Гогена не остывал. Он то и дело ввязывался в туземные дела. Стоило сообщить ему о каком-нибудь нарушении закона, он немедля писал Пикено, взывая к его "чувству справедливости". Управитель должен был признать, что его неугомонный корреспондент часто бывает прав. 4 декабря в Атуону прибыл новый жандарм, сержант Жан-Пьер Клавери, который 16 декабря заменил в должности Шарпийе. Хотя Клавери был не слишком склонен поддерживать миссию, и это должно было примирить с ним Гогена, художник почти сразу же затеял с ним борьбу. Было совершено преступление, а Клавери занимался расследованием менее усердно, чем хотелось бы Гогену, - из трусости, боязни ответственности, как утверждал художник. "Но что же тогда будет с нашей безопасностью?" - негодовал Гоген.
В ожидании пока ему удастся высказать все, что он думает о таких, как Шарпийе и Клавери, судье, который должен был в ближайшее время явиться в Атуону, Гоген увлеченно работал над рукописью "Прежде и потом", включая в нее, по прихоти своих настроений, вперемежку воспоминания и размышления. К первой половине января 1903 года он написал уже довольно много страниц, когда на Маркизы обрушился циклон.
Циклону предшествовала двухдневная буря. А на второй день около восьми часов вечера вдруг поднялся шквал. Гоген был один у себя в мастерской. Ему никак не удавалось справиться с лампой- он ее зажигал, но очередной порыв ветра, яростно сотрясавшего крышу дома, тотчас ее гасил. И вдруг художник услышал "необычный глухой, непрерывный шум". Он вышел из комнаты и стал спускаться по лестнице, но оказался по колено в воде. В темноте, в бледном свете затуманенной луны, он увидел, как бурные потоки воды окружают его дом и, вихрясь водоворотами вокруг свайных столбов, крутят камни и вырванные с корнем деревья. Это разлилась река Атуоны, затопившая узкую прибрежную полосу. Всю ночь напролет Гоген со страхом ждал, что течение вот-вот снесет его дом, а с ним и; лари из камфарного дерева[218], где были сложены рисунки, начиная с самых ранних его работ. Но его на совесть сколоченное, надежно укрепленное на сваях жилье устояло. Когда рассвело, взгляду Гогена предстала страшная картина. Медленно отступившая вода затопила все вокруг, перерезала дороги, разрушила мосты, снесла хижины многих туземцев. Повсюду виднелись поваленные деревья[219].
На другой день маркизцы горько жаловались на разрушения. Многим из них вода причинила большой ущерб. Циклон, погубивший побеги хлебного дерева, должен был отразиться на будущем урожае. Другу художника, Тиоке, участок которого был совершенно опустошен, пришлось заново отстраивать хижину. Желая ему помочь, Гоген подарил ему без всякого нотариального оформления часть своей земли. В то же время он написал ходатайство о том, чтобы двадцати двум туземцам с острова Тахуата выплата налога была отсрочена, пока они не соберут урожай, на что не соглашалась жандармерия, - несмотря на убытки, причиненные циклоном, от туземцев требовали немедленной уплаты налога, угрожая им штрафами.
Клавери, человек не менее раздражительный, чем Гоген, к тому же весьма ревниво относившийся к своим прерогативам и скорый на угрозы, все с большим трудом переносил постоянное вмешательство художника в вопросы, входившие в его, Клавери, компетенцию. Но ему нелегко было заткнуть рот Гогену. В начале февраля Рейнер рассказал художнику, что два американских китобойных судна во время циклона бросили якорь у острова Тахуата и, не заплатив пошлины, при пособничестве местного жандарма Этьена Гишене продали туземцам разные товары - мыло, ножи, часы, ткани... Гоген не мог пропустить подобное дело. За несколько недель до этого он считал (и писал об этом в "Прежде и потом"), что китобои поступают правильно, продавая контрабанду туземцам. "А что тут плохого? Чем тут возмущаться? Когда, наконец, люди поймут, что такое Человечество?". Но поскольку в дело оказался замешан жандарм, картина менялась. Гоген тотчас подал жалобу Пикено, побуждая его начать следствие.
Управитель, следуя "специальным инструкциям, против которых он неустанно протестует" (как утверждал он сам), сообщил о жалобе обвиненному жандарму. И вскоре проездом через Атуону дал знать художнику, что за это время таможенные декларации были оформлены. "Эти прохвосты умеют замести следы", - добавил Пикено, говоря о жандармах[220]. Гоген уведомил управителя, что в таком случае его жалоба теряет смысл и он берет ее обратно.
С февральской почтой Гоген получил много писем, которые пришли с запозданием из-за циклона. Как он и предполагал, "Меркюр де Франс" отверг "Россказни мазилы". Но Гоген не придал этому значения. Он только что закончил "Прежде и потом", и ему теперь больше всего хотелось как можно скорее издать эту книгу "ненависти" и "мести" (он не боялся употреблять эти слова), где он написал "ужасающие вещи", в частности, о своей жене и о датчанах. Он поручил Фонтена, которому переслал рукопись, позаботиться об ее издании. "Читая ее, Вы между строк поймете мою личную злую заинтересованность в том, чтобы книга была издана. Я хочу ее издать". Одновременно он просил Монфреда любой ценой найти средства, необходимые для ее издания. "Можно продать все мои картины, написанные во время первой поездки на Таити, - валите все подряд, по любой цене". Рукопись "Россказней мазилы" он отдал Монфреду, рукопись "Прежде и потом" - Фонтена.
"Я буду вам очень признателен, - писал он Фонтена, - если Вы, что бы ни случилось, сохраните на память обо мне, в каком-нибудь укромном уголке, где придется, как дикарскую безделушку, а не на витрине с диковинками, эту рукопись с ее набросками. Это не плата, не "я тебе - ты мне". Мы, маркизские туземцы, такого не признаем. Мы только иногда дружески протягиваем руку. И на нашей руке не бывает перчаток".
Гогену вручили два письма от Монфреда. Существенным в них было только одно: Монфред, в согласии с Фейе, решительно отговаривал Гогена возвращаться на Запад. "Натужное" европейское существование погубит "и без того уже разрушенное здоровье" Гогена.
"А главное, - писал далекий друг Гогена, - как бы Ваше возвращение не помешало тому процессу, который совершается в общественном мнении, тому инкубационному периоду, который оно переживает по отношению к Вам: в настоящее время на Вас смотрят как на удивительного, легендарного художника, который из далекой Океании посылает странные, неподражаемые произведения - итоговые произведения великого человека, так сказать, исчезнувшего из мира. Ваши враги (а их у Вас много, как у всех, кто мешает посредственности) молчат, не смея выступить против Вас, и даже не помышляют об этом - Вы ведь так далеко!.. Вы не должны возвращаться... Вы пользуетесь неприкосновенностью великих покойников, Вы вошли в историю искусства. А тем временем публика воспитывается; кто сознательно, кто невольно распространяет Вашу известность. Этому способствует мало-помалу даже сам Воллар. Может, он уже учуял Вашу бесспорную всемирную славу. Так вот, дайте этому процессу завершиться: он еще только начался. Нужен еще год, может быть, два, чтобы он принес свои плоды. Наберитесь терпения и ждите - другие трудятся для Вас".
Как ни лестно было для него это мнение Монфреда, Гоген не соглашался с другом. Он считал, что для его здоровья полезнее жить в Европе. Зудящая экзема почти не давала ему передышки. К тому же он боялся ослепнуть. "И вот я спрашиваю себя, что со мной будет, если Воллар, даст тягу?" На Маркизах он чувствовал себя под угрозой, считал, что его подстерегают опасности. При любой оплошности, при малейшем проявлении слабости его "раздавят", считал Гоген. "А во Франции можно скрыть свою беду, да и тебя могут пожалеть", писал он.
Странно слышать это слово "пожалеть" в устах художника-бунтаря, который непрестанно донимал местную власть. Судья, уже несколько дней заседавший в Атуоне, все время видел Гогена в зале суда. Заседания протекали бурно, между сторонами то и дело вспыхивали перебранки. Несколько раз судья отдавал приказ жандармам вывести художника. "Горе жандармам, если они посмеют до меня дотронуться!" - гремел Гоген, потрясая своей палкой.
Он выходил, но возвращался снова и возобновлял свои нападки. В особенности доставалось от него жандарму из Ханаиапа. Этот жандарм, преданный миссии, попытался запретить туземцам-протестантам петь песни по их собственному выбору. Дело кончилось тем, что он составил против них протоколы. "По какому праву этот жандарм вздумал дискредитировать чью-то веру и почтенного, всеми уважаемого пастора?" - вопрошал Гоген. Судья был вынужден оправдать туземцев.
Этот же самый жандарм с помощью местного вождя подстроил ловушку туземцам Ханаиапа. Через его посредство он подбил их устроить оргию, напиться кокосового сока, а потом составил протокол.
Судья разрешил Гогену выступить в суде по этому делу, но за недостатком улик Гогену не удалось добиться решения в пользу своих подзащитных. Однако при выходе из зала суда Гоген в присутствии Рейнера и Варни уличил вождя в даче ложных показаний. Гоген отправился в жандармерию, и там у него произошла такая жестокая стычка с сержантом Клавери, что по возвращении домой у него началось кровохарканье - пришлось лечь в постель. Это не помешало ему написать судье подробное письмо, в котором, сообщив о признании местного вождя, он с иронией описывал свой разговор с сержантом:
"Г. сержант заявил довольно сердитым тоном и с угрожающими жестами, которые нагнали на меня страху, что когда, мол, он выйдет в отставку и станет штатским, он мне еще покажет.
А так как все знают, что я человек робкий да вдобавок я болен, подобные сцены могут причинить мне вред. Так что, буду Вам премного обязан, господин судья, если Вы будете считать меня, как человека трусоватого, всегда покорным властям".
Пока Гоген, харкая кровью, продолжал выступать в суде, ему сообщили, что в марте на Маркизы явится колониальная инспекция. Он тотчас составил для этой комиссии длинный доклад о поведении островных жандармов, которые пользуются слишком большой и "бесконтрольной" властью и действуют по произволу. Они терроризируют туземцев ради того, чтобы добиться от них каких-нибудь услуг или выманить у них съестное и даже редкие старинные скульптуры, которые еще можно найти у маркизцев. А тех, кто оказывает сопротивление, они душат штрафами. Треть эти штрафов еще до недавнего времени они взимали в свою пользу. "Право на эту третью часть, - писал Гоген, - было недавно упразднено, но в отместку жандармы стали чаще составлять протоколы, несомненно, чтобы доказать, что они всегда исполняли и продолжают исполнять то, что они именуют своим долгом". Короче, эти "цивилизаторы" преуспели в одном - внушили туземцам ненависть к европейцам. "Чего же мы, собственно, добиваемся? Чтобы правосудие было правосудием не на словах, а на деле"[221].
Гоген показал этот обвинительный документ пастору Вернье, которого уважал за внутреннее достоинство и либеральные взгляды. Вернье осторожно посоветовал ему: "Подождите". Но Гоген ждать не стал. И как он уже поступил прежде с письмом к губернатору, он отправил копию своего текста в Париж, на сей раз Шарлю Морису. "Прошу тебя со всем присущим тебе талантом поднять побольше шума в прессе... В твоих руках, благородное дело, поторопись же, поторопись".
Попытки Гогена увидеться с главой инспекционной комиссии, Андре Салем, успехом не увенчались - Саля настроили против художника. В своем докладе Министерству по делам колоний Саль даже не упомянул о том, что так волновало Гогена, зато упомянул о художнике и выразил сожаление, что он причинил столько вреда школам миссии, которым, с другой стороны, с сожалением отмечал Саль, урезали субсидии.
Поскольку представители администрации его избегали, Гоген попытался еще раз воззвать к Парижу. Инспектор Саль прибыл на Маркизы на канонерке "Усердная". Один из офицеров ее команды был сыном депутата Дени Кошена, большого ценителя искусства. Художник принял офицера в Доме наслаждений и вручил ему письмо к отцу. Гоген надеялся, что его настойчивость заставит прислушаться к его голосу. Между тем здоровье Гогена становилось все хуже, но подобно Флоре Тристан, которая, и больная, продолжала выступать перед рабочими, Гоген не переставал защищать туземцев. Если он одержит победу, "многие несправедливости будут отменены, а ради этого стоит пострадать", твердил он с той же страстной убежденностью, что и агитаторша 1844 года.
"Поторопись же, поторопись", - писал Гоген Морису, добавляя: "Меня вот-вот выдворят отсюда". Гоген ошибался только отчасти. Губернатор Пети, пересылая донесение Саля министру, сделал на нем пометку: "Я высказал инспектору все, что думаю о мошенниках, которые своим дурным примером сеют смуту на наших самых отдаленных архипелагах. Их французское подданство мешает мне применить к ним право выдворения, о чем я ежедневно сожалею".
Во время ссоры с Гогеном Клавери в ярости извлек откуда-то письмо художника к Пикено по поводу американских китобоев: "Я заставлю вас ответить за это письмо", - закричал он. Гоген написал Пикено, выражая удивление, каким образом его жалоба на Гишене попала к Клавери. В своем ответе от 17 марта управитель объяснил Гогену, что его жалоба шла обычным бюрократическим путем - от Гишене к Клавери, от Клавери к нему, Пикено, но что он удивлен, как это Клавери решился угрожать художнику преследованием "на основании письма, которое случайно попало к нему в руки".
Пикено удивился бы еще больше, знай то, что затеял Клавери. Не поставив в известность Пикено, сержант переправил в Папеэте лейтенанту жандармерии копию жалобы Гогена, ни словом не упомянув, что художник взял ее назад и она не имела последствий, а, наоборот, заявив, что расследование, произведенное управителем, "доказало ее облыжность". Таким образом жалоба превращалась в диффамацию. Клавери сопроводил свое послание всевозможными материалами, чтобы представить Гогена в самом невыгодном свете - в частности, рапортом, составленным Шарпийе в августе минувшего года. По наущению Клавери Гишене потребовал возбуждения дела. Лейтенант жандармерии, убежденный, что Гоген нанес оскорбление "достоинству корпорации", передал материалы губернатору, чтобы привлечь Гогена к суду. Он без труда добился на это разрешения. Дело повели с необычайной скоропалительностью.
В пятницу 27 марта жандарм, исполнявший обязанности судебного исполнителя, вручил Гогену повестку в суд - Гоген должен был явиться туда через четыре дня, во вторник 31 марта, в половине девятого утра, чтобы "предстать перед мировым судьей с расширенными полномочиями, заседающим в Атуоне".
Художник, не ожидавший ничего подобного, не успел ни попросить Пикено выступить свидетелем, ни посоветоваться с адвокатом в Папеэте. Он сразу понял, что его хотят засудить. Во вторник, во время заседания суда, законные формы были едва-едва соблюдены. Судья, вопреки новому указу, назначил общественного обвинителя и, точно в издевку, поручил эту роль Клавери. Художник не снизошел до того, чтобы явиться в суд. Но безжалостный приговор был вынесен: Гогена присудили к трем месяцам тюремного заключения и пятистам франков штрафа.
Гоген пришел в ярость[222]. Он подаст апелляцию на Таити, и тогда его оправдают и все убедятся в скандальных злоупотреблениях, которые он разоблачил и жертвой которых теперь стал. А если его апелляцию не удовлетворят, он подаст кассацию в Париж. Он заранее сообщил об этом Морису, чтобы тот обратился к некоторым парижским адвокатам.
"Я повержен, но еще не побежден, - писал он другу. - Разве побежден индеец, который улыбается под пытками? Право, дикари лучше нас. Ты был неправ, сказав мне однажды, что я ошибаюсь и я не дикарь. Нет, это так и есть: я дикарь. Цивилизованные это чувствуют, потому что в моих произведениях удивляет, озадачивает именно это "невольное дикарство". Вот почему мне и нельзя подражать".
Едва Гоген узнал о вынесенном приговоре, он написал Пикено, прося его как можно скорее сообщить правосудию о том, что он взял назад свою жалобу. Свою защиту Гоген поручил мэтру Бро, адвокату, на которого когда-то нападал в "Осах". Впрочем, он решил сам отправиться в Папеэте. Но для всего этого ему нужны были деньги. А он с января ничего не получал от Воллара. Воллар вообще задолжал ему уже много денег. Гоген опасался, что Коммерческое общество не согласится авансировать ему сумму, необходимую для поездки на Таити. Кратко сообщив Монфреду о том, что его осудили "послушный губернатор, бандит-судья и прокурорчик", он объявил, что посылает непосредственно Фейе три картины, чтобы виноторговец срочно выслал ему полторы тысячи франков. "Речь идет о моем спасении". Очевидно, чтобы разжалобить своих корреспондентов, Гоген преувеличил размер своего штрафа, сообщив что его оштрафовали на тысячу франков.
Весь апрель Гоген провел в необычайном возбуждении. "Единственная причина, по которой в самые зловещие минуты я не пустил себе пулю в лоб, это то, что я пытаюсь достойно завершить начатое мною дело", - писал он в феврале Фонтена. Он работал теперь с большими перерывами. За последнее время он написал нечто вроде повторения центральной части полотна "Откуда мы...", где позади идола с поднятыми руками наметил очертания двух женских фигур с картины "Призыв". Набросал вид долины Атуоны с женскими фигурами и белой лошадью - и над этим пейзажем крест католического кладбища[223]. Написал он также свой поразительный автопортрет[224]: крепкая шея, крупная голова еще напоминают былого силача Гогена, но больше всего в этом портрете привлекает внимание изможденное лицо художника, печать смерти, наложенная на него перенесенными испытаниями. Гоген просил у Воллара прислать краски и холсты. Но суждено ли ему было еще писать картины? В начале апреля он обратился за помощью к сведущему в медицине пастору Вернье. Его состояние все ухудшалось. "Я больше не могу ходить", - написал он Вернье. "Все эти заботы убивают меня", - писал он в то же время Монфреду.
Как ни мучила Гогена распространявшаяся все шире экзема, гораздо опаснее была обострившаяся болезнь сердца. Но художник этого не понимал. Он лихорадочно подготавливал материалы для защиты в суде: уличал своих обвинителей и в свою очередь обвинял Клавери в диффамации на том основании, что тот предал гласности рапорт Шарпийе. "Даже осужденный на тюремное заключение, - писал Гоген на клочке бумаги, - я буду высоко держать голову, гордясь именем, которое я приобрел по заслугам, и за пределами суда не позволю никому, даже лицам, занимающим самое высокое положение, говорить что-либо наносящее урон моей чести". Каждый день из Дома наслаждений рассылались письма. Гоген обращался ко всем, в ком видел своих возможных союзников: к капитану одной из шхун Коммерческого общества, к сыну Дени Кошена, к островным торговцам, которых он уговаривал выступить против незаконной конкуренции американских китобоев.
После осуждения Гогена туземцы, за исключением преданного Тиоки, боялись заходить в Дом наслаждений. Власти доказали, что они сильнее художника. Запуганным маркизцам (они еще помнили, "как стреляли из пушек") казалось опасным выказывать Коке слишком большую дружбу. Тем не менее, несмотря на собственные неприятности, Гоген продолжал выступать в защиту их интересов. Двадцать девять туземцев на острове были присуждены к крупным штрафам - они должны были уплатить больше трех тысяч франков. Художник "молил", чтобы им оказали "снисхождение", указывая, между прочим, на несоответствие между суммой штрафа и доходами туземцев, которые "в самые лучшие годы" зарабатывают "едва ли четыре тысячи франков".
Это было последнее обращение Гогена к властям - больше он им не досаждал. Энергия его иссякала. Пастор Вернье, приходивший в эти апрельские дни в Дом наслаждений, чаще всего заставал Гогена в постели - тот "лежал и стонал". Однако он тотчас брал себя в руки. Забывая о своих болезнях, он начинал говорить, и пастор слушал, взволнованный тем, что рассказывает этот человек, от которого многое должно было его отталкивать. Гоген говорил о старых друзьях, об Орье и Малларме, и в особенности об искусстве, о своем искусстве. Его творчество пока еще не признано, просто говорил он, но оно гениально. "Я исполнил свой долг".
В пятницу 8 мая утром Гоген два раза подряд терял сознание. Оглушенный, он лежал на кровати, не зная, день сейчас или ночь. Еще не вполне очнувшись, он послал Тиоку за пастором. Когда пастор явился, Гоген пожаловался ему на "боли во всем теле". Пастор осмотрел его и обнаружил внизу позвоночника огромный нарыв.
Пастор вскрыл нарыв - Гогену стало немного лучше. Он пришел в себя, выразил некоторую тревогу по поводу двух своих обмороков, но голова его была ясной, и он даже заговорил с пастором о "Саламбо". Вернье ушел от него успокоенный.
Тиока тоже ушел к себе. Кахуи был занят на кухне. В комнате воцарилось молчание. Гоген был один.
Один, как всю свою жизнь, - один перед лицом смерти.
Один на один с привычными призраками.
...Около одиннадцати Тиока, пришедший узнать о самочувствии больного, окликнул его снизу. Ответа не было. Он поднялся по лестнице. Гоген был мертв. Он скончался скоропостижно от сердечного приступа.
Кахуи бросился за пастором, а Тиока пытался оживить друга, по обычаю маркизцев кусая его в голову. Прибежал Вернье. Но, как он ни торопился, его опередили: войдя в комнату, Вернье с изумлением увидел, что епископ Мартен и другие члены католической миссии уже расположились у изголовья художника, который лежал "еще теплый, свесив одну ногу с кровати". Пастор попытался сделать Гогену искусственное дыхание, но это помогло не больше, чем укусы Тиоки[225].
Не исключено, однако, что Гоген несколько ускорил свой конец, впрыснув себе 8 мая слишком большую дозу морфия. За некоторое время до этого он перестал делать себе уколы. А у его изголовья была обнаружена "пустая ампула". Отсюда возникла другая версия, судя по всему, не менее фантастическая,- о самоубийстве художника.
Епископ Мартен объявил пастору, что собираемся похоронить Гогена на католическом кладбище. Вернье был возмущен. Всем известно, заявил он, как относился Гоген "к этим господам". По мнению Вернье, художника следовало хоронить без церковного обряда. Но он был вынужден уступить. Гоген был крещен - стало быть, считался католиком. Тем не менее пастор решил присутствовать при выносе тела, который епископ назначил на другой день, на два часа пополудни.
Вернье ушел. Ушел и Мартен. Тиока умастил тело Гогена, украсил его цветами. "Коке умер, не стало у нас защитника, горе нам!", - причитал он. Подручные епископа охраняли покойника в Доме наслаждений...
В мастерской оставалось немного полотен - не больше десяти. На мольберте стояла картина на сюжет, неожиданный для Тихоокеанского архипелага - "Бретонская деревня под снегом"[226]. Зато в ларях из камфарного дерева все еще хранились рисунки, о которых Гоген тревожился во время циклона.
Эти рисунки - "скверные картинки" - никому не суждено было больше увидеть. Они исчезли, как и многие скульптуры и пресловутые японские эстампы.
У останков великого "дикаря" сидели подручные епископа. Наутро под предлогом, что тело начало разлагаться, они ускорили похороны. Когда пастор Вернье в два часа явился в Дом наслаждений - он был пуст. В церкви Атуоны уже началось отпевание.
На могиле Гогена Тиока установил базальтовую глыбу, на которой выгравировал имя своего друга и год его смерти[227].
Три недели спустя была составлена опись имущества художника, которое было продано с молотка. Первая распродажа состоялась в Атуоне 20 июля. Продавалась только домашняя утварь - в роли оценщика выступал Клавери. В августе сторожевое судно "Дюранс" перевезло на Таити мебель, картины, предметы искусства, книги, принадлежавшие Гогену. "Эксперт" из Папеэте в последний раз разобрал рисунки и акварели художника и "изрядную часть", по его собственным словам, "отправил на помойку, где им и место".
Вторая распродажа состоялась 2 сентября. Многие офицеры с "Дюранс" и канонерки "Усердная" оспаривали па аукционе реликвии, оставшиеся после художника. Наиболее дорого (сто пятьдесят франков) была оценена картина "Материнство", которую лейтенант Кошен перехватил у губернатора Пети. Судовой врач с "Дюранс", Виктор Сегалан, купил за шестнадцать франков четыре скульптуры, украшавшие Дом наслаждений, за два франка палитру художника и за восемьдесят пять франков семь картин, среди них автопортрет "У Голгофы" и "Бретонскую деревню под снегом", которую оценщик демонстрировал вверх ногами, дав ей неожиданное название "Ниагарский водопад".
От Гогена ничего не осталось. Приобретенный Варни Дом наслаждений стоял необитаемый, на запоре, пока вскоре его не снесли. Ванну на открытом воздухе разрушили, колодец засыпали.
От Гогена не осталось ничего, кроме воспоминания. Неотвязного, как некоторые мечты...
После смерти Гогена по Таити и Маркизским островам поползли беспокойные слухи.
Люди выражали удивление "поспешностью", с какой разбазарили имущество художника, говорили о "розданных рисунках", об "исчезнувших рукописях"[228]. Как только Монфред узнал об этом, он немедленно обратился в Министерство колоний, и оно в начале 1904 года приказало провести расследование и вернуть во Францию рукописи и произведения, которые не были проданы.
Среди рукописей, о судьбе которых тревожился Монфред, была "Ноа Ноа".
"Я хочу успокоить Вас, - писал ему в марте 1904 года Виктор Сегалан, ...г-н Пети намеревался перелистать эту книгу, которую ему доверил сборщик налогов. Но потом губернатор тяжело заболел и поспешно уехал. Рукопись по недосмотру оказалась среди его багажа, и губернатор, которому это стало известно и который в настоящее время почти что при смерти, заявил, что по приезде во Францию немедля вернет рукопись по принадлежности".
Но Эдуар Пети так и не вернулся в Европу. Когда Сегалан сообщал эти сведения Монфреду, губернатор уже умер в Австралии. Его семья передала "Ноа Ноа" в Министерство колоний, куда несколько позже из Папеэте доставили "пачку писем и бумаг из наследства Гогена".
А тем временем Пикено успел потребовать у губернатора Пети, чтобы сержант Клавери был отозван из Атуоны - "за плохое исполнение административных обязанностей, - писал Пикено, - и за то, что без моего ведома поддержал судебное преследование против господина Гогена". Управитель нарядил следствие, из которого, "со всей очевидностью, выяснилось, что ряд фактов, на которые указывал покойный, подтвердился".
Пети удовлетворил просьбу своего подчиненного и сместил Клавери. Вскоре Пикено сложил с себя временные обязанности управителя. А на место Пети назначили другого губернатора. И в апреле 1904 года, к удивлению и негодованию Пикено, сержант Клавери вновь водворился в Атуоне. И тут, казалось, дух Гогена ожил в бывшем управителе Маркизских островов.
"Я нахожу, что меня незаслуженно дезавуировали, и почтительно, но решительно против этого возражаю, - тотчас написал он новому губернатору. Имею честь, господин губернатор, просить Вас довести мой протест до сведения господина министра колоний, к высшему правосудию которого я и взываю. Если, однако, глава нашего департамента посчитает, что я неправ, я буду признателен ему, если он позволит мне воспользоваться моими правами на отставку и пенсию. Свободный от всяких административных обязательств, я смогу тогда, господин губернатор, опираясь на доказательства, объявить во всеуслышание обо всех притеснениях и злоупотреблениях, в которых повинны жандармы наших поселений, в частности, на Маркизах".
Губернатор немедля ответил Пикено:
"Имею честь сообщить Вам, что должен призвать Вас не выходить за рамки тех обязанностей, которые возложены на Вас в местной администрации. Полгода назад освобожденный по служебной надобности от должности управителя Маркизского архипелага, которую вы временно исполняли, Вы в настоящее время не должны иметь никакого касательства к делам этого архипелага и в особенности Вам надлежит воздерживаться от замечаний по поводу решений, которые я нахожу нужным принимать в интересах службы. Прошу Вас в дальнейшем соблюдать большую осмотрительность. С другой стороны, считаю своим долгом уведомить Вас, что с ближайшей же почтой буду просить о Вашем выходе в отставку, как только Вы будете иметь на нее право".
Три недели спустя Клавери дали чин унтер-офицера.
Маркизским жандармам не суждено было забыть Гогена. Но отношение их к нему с годами полностью переменилось. Выйдя в отставку и поселившись в департаменте Верхняя Сона, Шарпийе с умилением вспоминал "мэтра Поля Гогена", "выдающегося человека", "несчастного великого художника", с которым он имел счастье встречаться на Маркизах. "Это был человек, каких я в жизни не видывал, - рассказывал он. - Прозорливец".
Клавери чтил память художника еще более пылко. Выйдя в отставку, он держал табачную лавчонку в Монгайаре, в Верхних Пиренеях, и благоговейно показывал покупателям маленькую витрину, где хранились деревянные скульптуры того, кого он когда-то преследовал и кто теперь сделался его кумиром"[229].
Однако на островных миссионеров эта запоздалая благодать не снизошла. Один из них, когда-то знавший художника, писал в 1934 году преподобному отцу Анри де Лаборду: "Какую бы ценность ни представляли его произведения, я хотел бы, чтобы имя этого жалкого человека было предано забвению. Как видите, я не сторонник того, чтобы делать различие между автором и его произведениями. Должно быть, я слишком долго жил поблизости от этого господина"[230].
Жестокие слова. Впрочем, не более жестокие, чем официальный отчет о деятельности миссионеров на Маркизах, который всего лишь год спустя после смерти художника был послан во Францию. Администрация островов сменилась, и теперь точка зрения властей совпадала с точкой зрения Гогена.
"Конгрегация Пикпюс, - говорилось в одном из этих донесений, занималась единственно тем, чтобы утвердить на Маркизах свою власть, приобретая земные богатства с помощью религиозной пропаганды под предлогом воспитания, утверждения морали и насаждения французского влияния... Присутствие конгрегации на Маркизских островах - помеха материальному, интеллектуальному и моральному прогрессу архипелага".
Один из управителей архипелага отмечал также: "Туземцы прежде всего привыкли бояться миссионеров и жандармов, причем страх перед одними подкрепляется страхом перед другими". Гоген несомненно безоговорочно подписался бы под этими донесениями"[231].
Бывают, однако, странные причуды судьбы. Несколько лет назад среди самых прилежных учениц в школе сестер в Атуоне числились правнучки Гогена и Мари-Роз Ваэохо.
И в Папеэте именем художника названа не только одна из улиц, но и один из коллежей.
*
Возвратимся в Европу. Только 23 августа 1903 года из письма Пикено Монфред узнал о кончине Гогена. Сначала он сообщил об этом Воллару и Фейе, потом написал Метте.
Воллар поспешил ответить Монфреду:
"Если случайно у Вас есть произведения Гогена, предназначенные им для продажи, я буду Вам чрезвычайно обязан, если Вы окажете предпочтение мне. И еще одно: я говорил Вам, что по моему договору с Гогеном была установлена плата двести франков за каждую картину. Позднее в одном из моих писем я высказал Гогену готовность платить по двести пятьдесят франков за полотно. Но в письме, еще более позднем, копия которого у меня сохранилась, я сообщил ему, что, принимая во внимание нынешнее состояние дел, я вынужден придерживаться нашей взаимной договоренности о двухстах франках".
Нет никаких сомнений, что Гоген этого письма никогда не получал. В противном случае, можно себе представить, каким яростным посланием обогатилось бы его эпистолярное наследие! Письма Воллара к Гогену были пересланы во Францию вместе с остальными бумагами художника. Того, на которое ссылается Воллар, среди них нет. Да и судя по последним денежным переводам Воллара, его договоренность с Гогеном осталась в силе. "Что касается платы по двести франков за картину, - снова писал Воллар Монфреду 8 октября, - я надеюсь, Вы не думаете, что я объявил это задним числом".
Не будем в это углубляться. Воллару вскоре пришлось платить за картины Гогена куда дороже.
Между Монфредом и Метте завязалась оживленная переписка.
"Мой бедный Поль умер в обстоятельствах на редкость печальных, писала датчанка 23 сентября. - Когда я год тому назад в последний раз была в Париже, мой друг Шуффенекер говорил, что Поль болен и несчастлив, но я не предполагала, что конец так близок!"
Метте выслала Монфреду доверенность, чтобы он мог сосредоточить в своих руках наследие "великого художника", "необычайного человека, который был моим мужем". Две публичные распродажи принесли: первая - 1 077,15 франка, вторая - 1 056,95 франка. К моменту своей кончины Гоген должен был Коммерческому обществу 1 389,09 франка. Но вскоре пришли два чека от Воллара, а потом полторы тысячи франков, которые Фейе выслал Гогену, едва только получил отчаянный призыв художника, и на счету Гогена оказалось 1567,15 франка. Монфред обеспечил возвращение семье всех этих денег - общая сумма которых составила 4151,25 франка.
Кроме того, Монфред передал Метте произведения Гогена, которые у него хранились. Он взял на себя продажу некоторых из них- некоторые картины приобрел Фейе, который поспешил пополнить свою коллекцию.
"Мне все равно, - говорил Фейе, - будут ли эти полотна когда-нибудь стоить пятьдесят сантимов или сто тысяч франков. Они хороши, мне этого довольно". Цены на них, однако, не замедлили подняться, и виноградарь на это сетовал. "Ясное дело, если буржуа начнут покупать Гогена, то подорожанию конца не будет!". В коллекции Фейе оказалось двадцать картин Гогена, среди них такие шедевры, как "Желтый Христос", "Две таитянки" и "Те арии вахине".
Несколько лет спустя Монфред, посетивший Фейе, был удивлен, не увидев последней картины на ее обычном месте.
- Ох, понимаете, - сказал Фейе, - я так не хотел ее продавать... Вы же знаете, как я ею дорожил... Но что вы хотите? Пришел такой-то. Он во что бы то ни стало желал ее купить и предложил мне пятнадцать тысяч. Само собой, я отказался. - Пятнадцать тысяч! За "Те арии вахине!.. Да вы что! Я не собираюсь ее продавать... Конечно, если вы предложите из ряда вон выходящую цену, тогда дело другое. - Сколько же? - Ну хотя бы тридцать тысяч. Тридцать тысяч? Вот они. - Ах, дорогой друг, вы знаете, как мне не хотелось ее продавать, но подумайте сами: теперь, выходит, моя коллекция не стоит мне ни гроша"[232].
Зато у Метте не было ни малейшей склонности к коллекционированию. Как пишет Рене Пюи, "Мадам Гоген, как только смогла, "реализовала" все, что досталось ей после мужа".
Весной 1907 года она провела две или три недели во Франции. Она привезла из Дании много полотен, которые у нее приобрел Воллар. Во Франции ей удалось получить от Фонтена рукопись "Прежде и потом", которая впоследствии была приобретена одним немцем.
Виктор Сегалан[233], которому случилось обедать в обществе Метте, вспоминал:
"Поль", - говорила она. - Странно слышать, как эта женщина называет его "Полем". Она признает его величие, но считает его глубоко развращенным. Она, мол, выходила замуж за человека, благородного и честного, а на поверку оказалось, что это порочный и лживый дикарь. И тут, в особенности когда она начинает гадать, какая из женщин, грудями и животами которых увешаны стены у Фейе и Монфреда, заменила и вытеснила ее, она не знает, какими еще словами и гримасами выразить свое высокомерное отвращение. Она негодующе тычет во все стороны салфеткой, бичуя и сокрушая воображаемых ненавистных ей вахин. Но при этом она уверяет, что не ревнует: "Муж всегда говорил, что предпочитает меня всем остальным". Сомнительно, чтобы она понимала искусство Гогена. А теперь она ненавидит в нем мужчину... Она готова отвергнуть даже его имя..."[234]
В 1911 году, когда "все вопросы, связанные с наследством, были улажены"[235], Метте перестала писать Монфреду. В последнем письме от 7 декабря 1910 года она поднимала вопрос об издании "Ноа Ноа", которое собирался осуществить один немецкий издатель: "Принимая во внимание значение моего мужа в искусстве, я полагаю, что запросить две тысячи франков это совсем немного".
Монфред хотел, чтобы рукопись "Ноа Ноа" осталась во Франции. По словам Жана Луаза, ему пришлось "выдержать решительную борьбу - писать письма, протестовать, доказывать, чтобы ее сохранить". На "категорическое письмо"[236] одного из сыновей Гогена он ответил 22 декабря 1913 года:
"Ни в коей мере не желая вмешиваться в семейные разногласия Гогена и Вашей матери, я счел своим долгом возвратить мадам Гоген все, что находилось у меня из работ Вашего отца, кроме тех, что он подарил мне лично, или тех, что я купил у него на свои собственные деньги... Я воспользовался своим официальным правом в отношении только одного произведения - рукописи "Ноа Ноа"... Если бы я строго придерживался того, что он писал мне в письмах, я избавил бы себя от труда вступать в какие бы то ни было отношения с мадам Гоген и ее сыновьями. Но я не только не забыл, что у Гогена осталась семья, но и приложил все старания, чтобы Вы могли воспользоваться и тем, что составляет его материальное наследство, и славой его имени".
Дело тянулось еще долго после смерти Метте (27 сентября 1920 года). Старший из сыновей Гогена, Эмиль, работавший инженером в Соединенных Штатах, принял сторону Монфреда:
"Я считаю, что было бы недостойно Вашей дружбы к Полю Гогену, благородно писал он ему 24 ноября 1921 года, - если бы Вы отдали "Ноа Ноа" именно тем людям, кому он не хотел ее оставлять... После его смерти я не раз на вопросы посторонних людей отвечал, что я не сын великого Гогена. Я никогда не пытался извлечь деньги, никогда ничего не требовал на том основании, что я сын Гогена, и вообще считал всегда, что это, скорее, проклятье, потому что в сравнении с ним только очевидней становится моя собственная заурядность".
В 1927 году история с "Ноа Ноа" закончилась - благодаря стараниям Монфреда рукопись была приобретена Лувром, а за год до этого было осуществлено ее первое факсимильное издание.
Многие потомки Гогена посвятили себя искусству - сын Жан, скульптор, умерший в 1961 году, Пола, умерший тоже в 1961 году, и его сын, гравер и литограф Поль-Рене Гоген.
Художественное призвание проявилось и у дочери Гогена и Жюльетты Юэ Жермены (художница Жермена Шардон).
Жюльетта Юэ была глубоко потрясена смертью художника. В ней что-то надломилось. Она уничтожила все, что у нее хранилось на память о Гогене, печально бродила без цели, начала пить. Рассудок ее помрачился. Превратившись в тень, ищущую другую тень, она угасла в январе 1935 года.
Монфред до конца своих дней продолжал восславлять гений Гогена. В 1926 году немецкий коллекционер уговаривал его продать "Белую лошадь" за 350 тысяч франков. "Нет, - ответил Монфред. - Место "Белой лошади" в Лувре". И в самом деле, он предложил ее музею за 180 тысяч франков. 7 февраля 1927 года Комитет хранителей музея принял предложение Монфреда, хотя и не без сопротивления со стороны некоторых его членов. "Я никогда не подам свой голос за то, чтобы на подобную мерзость истратили хотя бы грош", - заявил Саломон Рейнак[134]. Решение было принято восемью голосами против четырех при одном воздержавшемся.
Дочь Монфреда, Аньес Юк де Монфред, сводная сестра мореплавателя Анри де Монфреда, в настоящее время сохраняет в имении своего покойного отца (он умер, упав с дерева, 26 ноября 1929 года) произведения искусства, письма и сотни документов, связанных с Гогеном, которые достались ей в наследство. Архив Монфреда содержит неисчислимые сокровища, в работе над которыми я однажды летом провел много отрадных часов, укрывшись в прохладной тени комнат. Меня окружали произведения Гогена, многие из его таитянских деревянных скульптур, трогательная "Техура", "Идол с жемчужиной", "Идол с раковиной", "Хина"... Автопортрет "Другу Даниэлю" висел на стене рядом с "Желтыми мельницами" и пастелью - "Маленькая свинопаска". Движимая теми же великодушными побуждениями, что и ее отец, Аньес Юк де Монфред в 1951 году подарила все эти произведения Лувру с сохранением права пользования.
В 1925 году Монфред написал картину "Прославление Гогена". Вскоре после смерти художника, в 1903-1905 годах пастель "Прославление Гогена" была написана Одилоном Редоном, который тогда же по памяти написал портрет покойного[237].
Остальные друзья также способствовали посмертной славе Гогена. Шарль Морис, продолжавший свою рассеянную богемную жизнь, не раз выступал в защиту Гогена. Незадолго до смерти (он умер в Ментоне в марте 1919 года) он написал о нем пылкую статью, которая появилась в 1920 году. Славе Гогена способствовал и Амбруаз Воллар. Правда, он был в этом заинтересован как коммерсант. Тем не менее в 1929 году он совершил поступок, который нельзя не отметить. Робер Рей хотел показать своим ученикам в Школе Лувра "Прекрасную Анжелу" и попросил картину у Воллара, который немедленно согласился ее одолжить. Окончив курс, Рей намеревался вернуть картину владельцу, но Воллар написал письмо, в котором говорилось: "Поскольку "Прекрасная Анжела" проникла в Лувр, если хранители не возражают, чтобы она нашла там свои окончательный приют, я ничего лучшего не желаю, как оставить ее там"[238].
Одним из наиболее трогательных в своей верности Гогену оказался Пако Дуррио. Несмотря на нищету, испанец долго отказывался продать произведения кисти своего знаменитого друга. "Денег у меня нет. Но на что нужны деньги? Чтобы покупать прекрасные вещи. А у меня и есть прекрасные вещи", - говорил он. После того, как он все-таки оказался вынужден расстаться с картинами Гогена, жизнь как бы потеряла для него смысл, и вскоре (в 1940 году) он умер.
Шуффенекеру тоже пришлось продать картины Гогена. Развод и другие разочарования омрачили его жизнь. В лицее Мишле, в Ванве, он был мишенью насмешек для своих учеников, которые прозвали его "Буддой". Безответный, грустный, он проявлял по отношению к ним неистощимое терпение. Но однажды он вышел из себя. Один из его учеников, будущий чиновник Департамента изящных искусств, Робер Рей, простодушно сказал ему: "А здорово, наверно, быть преподавателем в таком большом лицее, правда, мсье Шуффенекер, здорово ведь?.." Шуфф вдруг побледнел как полотно. "Ах ты, глупый сопляк, дрянной маленький буржуа, - пробормотал он. - Так ты полагаешь, что для того, кто надеялся стать Сезанном, Ван Гогом, Гогеном, это великое счастье быть вынужденным исправлять ваше дерьмо!"
"И не в силах больше сдерживаться, - рассказывает Рей, - он разорвал пополам мой рисунок... Мне было неловко и стыдно. Я начал смутно что-то угадывать. Имена Сезанна, Ван Гога, Гогена ничего мне не говорили. (Как, впрочем, и большинству французов - не забудьте, это был 1900 год!) Почему Будда не назвал Бонна, Жан-Поля Лорана или Каролюса-Дюрана? Эти имена не сходили с языка у моей сестры после каждого очередного Салона. По крайней мере, это были люди известные. Но не их славе завидовал Шуффенекер, а художникам, о которых никто не упоминал. И тем не менее я чувствовал, что, ссылаясь на Сезанна и Ван Гога, Шуффенекер проявлял больше честолюбия, чем если бы он назвал Бонна или Каролюса-Дюрана. Когда позже я узнал и увидел, я вспомнил. И чувство стыда за то, что я в тот день сказал папаше Шуффенекеру, так никогда и не изгладилось у меня до конца".
Конечно, Эмиль Бернар никогда в жизни не произнес бы этих слов Шуффа. Он стойко ненавидел Гогена и упорствовал в своих обвинениях: понт-авенский мэтр его "обокрал". По существу, эта давняя ссора не должна была бы уже волновать Бернара, ведь он давно отказался от исканий своей молодости. Весной 1902 года выставка его египетских произведений была организована представителем сугубо официального искусства, хранителем Люксембургского музея Леонсом Бенедитом. А на следующий год пребывание в Венеции еще ускорило эволюцию Бернара в сторону своего рода неоклассицизма, который он пытался противопоставить искусству выдающихся мастеров, с кем ему выпало счастье встречаться. Бернар, по его утверждению, намеревался "приостановить упадок" французской живописи. Для защиты этого неоклассицизма он основал в 1905 году журнал "Эстетическое обновление", в подзаголовке которого значилось "Журнал самого лучшего искусства", а в эпиграфе: "Нет ни древнего, ни современного искусства, есть просто искусство, иначе говоря, проявление вечного Идеала". Таким образом, Бернар полностью отрекся от того, чем когда-то восхищался. Он ополчился против Сезанна и его "гибельного искусства". Ван Гог стал в его глазах "очень несовершенным художником... неспособным создать ничего выдающегося". А говоря о Гогене, он разоблачал его "невежественное ребячество".
Джон Ревалд[135], несомненно, прав, называя "трагической" судьбу этого художника, который с упорством работал до самой своей смерти, в возрасте семидесяти трех лет, в апреле 1941 года, но в наследии которого интерес представляют лишь работы, написанные им в юные годы, "грехи молодости", "рожденные - как говорил сам Бернар - моей пылкой натурой, наделенной слишком живым воображением"[239].
С лета 1960 года именами Гогена и Бернара названы две улицы в Понт-Авене. Еще в 1939 году на доме, где когда-то находился пансион Мари-Жанны Глоанек, установлена мемориальная доска. Позже в Ле Пульдю установлен памятник Гогену и его друзьям.
Можно держать пари, что нет такого уголка в мире, где память о художниках хранили бы так живо, как в этом уголке Бретани. Здесь к живописи питают настоящую страсть. В одном из кафе я слышал, как трое крестьян за столиком спорили о сравнительных достоинствах работ Анри Море и Шамайара. Картины здесь висят повсюду. В некоторых домах стены увешаны ими от пола до потолка. Гоген ценится, конечно, превыше всего. И многие усердно перерывают свои чердаки и подвалы в надежде обнаружить какую-нибудь затерявшуюся картину Гогена, за которую на мировом рынке можно получить миллион новых франков звонкой монетой. Но, увы, где те картины, которые Гоген оставил в Понт-Авене?
Художник подарил одной из служанок Мари-Жанны Глоанек картину, на которой изобразил сборщицу лаванды в красном платье. Как! Красное платье нарядное платье на сборщице лаванды! И картина была брошена в воды Авена. Многие другие картины, подаренные Гогеном, постигла та же участь. Некоторыми его холстами пользовались как циновками. Другие пошли на починку обуви. Сафьян стоил так дорого! Ах, если бы знать!
*
Хулители Гогена не сдавались еще долго. 18 октября 1919 года Андре Сальмон[136] писал в статье, опубликованной в "Эроп Нувель": "Что до славы Гогена, то уже давно пришла пора ее разрушить... Находится все меньше и меньше "просвещенных" любителей, которые имели бы наивную смелость ставить на одну доску Сезанна и Гогена".
Рискованные слова! Интерес к Гогену увеличивался год от года. Ему посвящали статьи и исследования. Музеи и крупные собрания приобретали его картины, и "рыночная цена" на него все росла.
Цена эта особенно резко подскочила в декабре 1942 года, когда картина Гогена "Две фигуры на скале", написанная в 1889 году, была продана за 1100 тысяч франков, а в 1956 году "Крестьянина с собакой" оценили в 18 500 тысяч франков.
До этого времени ни одной картине, проданной с аукциона, не удалось достичь рубежа в сто миллионов франков. Но 14 июня 1957 года "Натюрморт с яблоками" Гогена перешел этот рубеж - греческий судовладелец Василий Гуландрис приобрел его за 104 миллиона франков.
Впоследствии, 25 ноября 1959 года, таитянская картина "Ты ждешь письма?" была оценена в Лондоне в 130 тысяч фунтов стерлингов, что составляет около ста восьмидесяти миллионов франков.
Таким образом, Гоген наряду с Сезанном и Ван Гогом стал одним из трех наиболее "высоко котирующихся" художников мира. Любой его набросок рвут друг у друга из рук. В июне 1957 года в Отеле Друо за 600 тысяч франков было продано одно из его писем. Что же было написано в этом письме? А вот что: "Теперь я повержен, побежден нищетой..."
Мальро, Андре (род. 1901) - французский писатель и политический деятель.
В настоящее время находится в Галерее Тейт в Лондоне.
Речь идет о "Белой лошади", которая в настоящее время находится в Лувре.
В обязательстве, подписанном Гогеном в Папеэте 27 июня 1898 года в конторе мэтра Венсана, общая сумма долга исчисляется одной тысячей франков, что не соответствует сумме, которую Гоген указывал в письмах Монфреду, но, может быть, предыдущее соглашение было аннулировано и художнику пришлось выплатить только старые проценты.
Вернее, 1066,60 франка. Монфред всегда был исключительно точен в своих расчетах. Так, на этот раз он продал картин на 1100 франков. Из этой суммы он вычел 23,40 франка - стоимость почтового перевода, и 10 франков за доставку картин.
Воллар, Амбруаз (1868-1939) - французский маршан и издатель, друг многих художников.
Ропс, Фелисьен (1833-1898) - бельгийский художник, гравер и рисовальщик, иллюстрировал произведения символистов.
Стейнлен, Теофиль (1859-1923) - французский художник и иллюстратор, мастер политической карикатуры.
Виллет, Вильям (1868-1921) - американский художник по стеклу.
Форен, Жан-Луи (1852-1931) - французский художник и график, по манере рисунка был близок Дега.
Пер. А. Гелескула.
Фонтена, Андре (1865-1948) - французский писатель, поэт, критик.
"Материнство" находится в Музее изобразительных искусств в Москве. "Две таитянки" в музее Метрополитен в Нью-Йорке. "Материнство", трактованное примерно так же, как на картине, находящейся в Москве, принадлежит одному американскому коллекционеру. Художник не датировал ее, и обычно ее относят к произведениям, написанным в 1896 году, - мне это представляется ошибкой. Скорее всего, она тоже была написана в 1899 году.
Эта история несомненно послужила толчком для написания картины "Те тиаи на ое ите рата" ("Ты ждешь письма?"), где на обочине дороги стоит туземец.
Непременное (латин.). - Примеч. пер.
В сборнике "Письма Гогена" ответ Воллару ошибочно назван письмом Эмманюэлю Бибеско, о котором речь пойдет ниже. Датировка этого ответа, опубликованного к тому же неполностью, маем 1900 года, также должна быть исправлена.
Бибеско, Эманюэль - румынский князь, коллекционер.
Так как материальное положение Гогена на Таити часто вызывало споры, я считаю целесообразным вкратце подвести здесь итог его доходам за пять лет. При этом я опираюсь на различные финансовые документы, которые мне удалось разыскать, в частности, с помощью архивов фонда Монфреда.
Пер. С. Петрова.
Хотя и с опозданием - 7 сентября - Метте оформила доверенность и выслала ее Монфреду, "не написав ни слова" в сопровождение.
Гоген никогда не был особенно благосклонен к критикам. "Критик! Господин, который лезет в то, что его не касается!" - писал он в 1899 году в письме к Фонтена.
А не Атуана, как писал Гоген. Гогену случалось, правда, путать в своих письмах и воспоминаниях остров Хива-Оа с соседним островом Фату-Хива. Гогена нередко подводила память, отчасти и потому, что он некоторым обстоятельствам не придавал значения.
Последние официально зарегистрированные случаи относятся как раз к 1901 году.
Численность маркизского населения к 1926 году сократилась до 2 тысяч. С тех пор она довольно регулярно возрастает.
Он постоянно пополнял этот запас. С сентября 1901 по апрель 1903 года, то есть за двадцать месяцев, он купил в Коммерческом обществе сто литров рома, сто пятьдесят литров абсента и три бутылки виски.
Четыре из этих деревянных панно в настоящее время находятся в Лувре, который приобрел их в 1952 году.
Гоген изменил здесь текст Мориса - там речь шла не об Атуоне, а о Таити.
В настоящее время находится в Лувре.
Камиля Моклера, который был одним из самых гнусных критиков своего поколения. Он отмерял свои похвалы и брань в зависимости от репутации, которой пользовался тот или иной художник, глумился над побежденными, превозносил победителей и всегда готов был переменить мнение, как только ветер успеха менял направление. В 1919 году "Папуас" под его пером превратился "в подлинно великого колориста, непонятого, несчастного", в создателя картин "великолепного декоративного стиля, абсолютно оригинальной хроматической сочности и неоспоримого искусства композиции".
"Призыв" в настоящее время находится в Музее Кливленда.
Эта рукопись в настоящее время находится в Музее искусств Сент-Луиса.
Находится в Музее Фолькванг в Эссене.
Габриэлю Фризо, другу Жида, Клоделя, Франсиса Жамма.
С мая 1900 года, когда он получил первую ежемесячную плату от Воллара, по май 1903 года, Гоген получил 15220 франков (в 1900 году - 4270 франков, в 1901 - 4350, в 1902 - 6100, в 1903 - 500 (то есть в среднем за три года по 422 франка в месяц, немногим более тысячи новых франков).
Этот указ и в самом деле был опубликован 9 сентября 1902 года.
В настоящее время находится в собрании Честер Дейл в Нью-Йорке. В Музее французских заморских территорий в Париже находится деревянная скульптура на сходную тему - "Святой Оранг".
Она родила дочь 14 сентября.
Монфред так никогда и не признался художнику, что это полотно купил он сам.
Выражение принадлежит Максу Радиге. Прикомандированный в качестве секретаря к генеральному штабу адмирала Дюнети-Туара, он с 1842 по 1845 год провел на Маркизских островах и запечатлел свои наблюдения в очень живой книге воспоминаний.
Утамаро (1753-1806) - японский художник и гравер.
Лоти, Пьер (настоящее имя Жюльен Вью, 1850-1923) - французский писатель.
Речь несомненно идет об Эльзасе и Лотарингии, которые Франция после поражения 1870 года вынуждена была отдать Германии.
В ту пору редактор "Меркюр" не придал значения этому сообщению. Но два года спустя, после смерти Гогена, опубликовал это письмо на страницах журнала в отделе "Разное".
Камфарное дерево благодаря своему запаху отгоняет москитов.
От этого циклона, в результате которого погибли пятьсот пятнадцать туземцев, особенно пострадали острова Туамоту. Остров Хива-Оа остался в стороне от наиболее опасной зоны циклона.
Так, по крайней мере, утверждал Гоген.
По документам, собранным доктором Марселем Потье, которые Жан Луаз цитирует в "Газетт де боз-ар" за январь - апрель 1956 года, на 1 августа 1903 года среди сумм, предназначенных "ко взиманию" в Атуоне, было названо 2380 франков торгово-промышленного налога и 20075,74 франка штрафов. "Все это должно быть истребовано, - гласят официальные инструкции, - а неподчинившиеся должны быть незамедлительно подвергнуты преследованию. Специальный уполномоченный (сержант Клавери) имеет, таким образом, возможность пополнить свой сейф...".
Этот процесс и приговор с тех пор много раз подвергались осуждению. Приведу лишь мнение Луи-Жозефа Бужа, который был одним из губернаторов французских поселений в Океании после Эдуарда Пети. "Нарушения закона, имевшие место в 1903 году в целях осуждения Гогена в Атуоне на тюремное заключение и штраф, сами по себе достаточны, чтобы его оправдать".
В настоящее время находится в Музее в Бостоне.
В настоящее время - в музее в Базеле.
После смерти Гогена по Маркизам поползли слухи, что он, возможно, был отравлен. Этот вопрос несколько раз поднимался и позже. Но, по-видимому, на него приходится ответить отрицательно. Версия об убийстве противоречит важнейшим свидетельствам, в частности пастора Вернье и Виктора Сегалана, молодого врача с "Дюранс", страстного почитателя Гогена. Сегалан писал Монфреду 28 марта 1904 года: "Я совершенно официально могу опровергнуть слухи, которые приписывают смерть Гогена прямым козням его врагов. Хотя были люди, откровенно ненавидевшие его за его воинственность, я знаю других - и таких много, - которые поддерживали его, помогали ему, защищали до конца и охраняли его и не допустили бы подобных действий. Некоторые штрихи, которыми во Франции расцвечивают смерть бедного изгнанника, чистейший мираж экзотики... Я объясняю его смерть разрывом аневризма, и это мнение разделяет мой коллега - врач с другого тихоокеанского военного корабля, который видел его за три месяца до рокового исхода".
В настоящее время находится в Лувре.
В 1957 году эта глыба исчезла с могилы. Что с ней случилось, неизвестно.
Письма королевы Маротаару Сальмон жене бывшего губернатора, мадам Папино, от 15 декабря 1903 года и от 1 апреля 1904 года.
Бернар Вилларе.
Письмо, опубликованное в каталоге выставки Гогена в Оранжери де Тюильри в 1949 году.
Архивы Министерства по делам заморских территорий. Тексты цитировались Урсулой-Франс Маркс-Ванденброук в ее диссертации, защищенной в Сорбонне.
Со слов доктора Рене Пюи.
Сегалан начиная с июня 1904 года публиковал в "Меркюр де Франс" статью "Гоген на фоне своей последней обстановки". Позднее он написал работу "Памяти Гогена", которая была опубликована в качестве предисловия к переписке художника с Монфредом. В своей книге "Давным-давно" (1907) он хотел показать маорийцев такими, какими Гоген "видел их и изображал". От него осталась также незаконченная рукопись "Хозяин Наслаждений", герой которой - Гоген Маркизских островов.
Письмо Сегалана жене от 8 мая 1907 года, цитированное Жаном Луазом.
Рене Пюи.
Жан Луаз.
Рейнак, Саломон (1858-1932) - французский археолог и филолог.
В настоящее время находится в Лувре.
Рассказано Робером Рейем.
Ревалд, Джон - американский историк искусства, исследователь импрессионизма и постимпрессионизма.
Письмо Эмиля Бернара, цитируемое Полем Шалю в "Газетт де боз-ар" от 1 ноября 1912 года.
Сальмон, Андре (1881-1969) - французский писатель и критик, автор книг об искусстве.