В самолете дремлю где-то между небом и землей, ближе к небу.
Еще укутанная теплой ночью, крепкими нежными руками Петра.
Под нос мне подсовывают паприкаш с салями — ну разумеется, я же лечу в Венгрию: авиалиния «МАЛЕВ» приветствует на борту. Три часа дремоты. Тучи наверху ничем не отличаются от залитого дождем будапештского аэродрома. После недоразумения в Германии (я перепутала кредитную карточку с телефонной, а встречающие, не обнаружив среди прилетевших пожилой седовласой дамы — писательницы! — ушли, бросив меня на аэродроме предаваться фантазиям о жизни в зале ожидания) тревожно высматриваю «приветствующих». Заготовила табличку со своей фамилией. Есть, узнали. В руках «Учебник для людей» с моей фотографией на обложке (морда на картоне может иногда на что-то сгодиться). Сравнивают оригинал с портретом, подходят. Марта, венгерка из Польского института, и издатель — Йошка.
«Ж-ж-ж» — едем в Будапешт. Я была здесь лет пятнадцать назад и мало что помню: римские руины, музеи. Йошка, бросив руль, комментирует виды за окном. Украшает рассказ деталями собственной биографии: он венгр из Трансильвании, приехал двадцать лет тому назад без гроша в кармане, сегодня владелец издательства. В этом году он принимал в Будапеште прекрасных польских писателей: Мрожека и… Мицкевича (?!). Спрашивает, что бы мне хотелось посмотреть.
— Музей императрицы Елизаветы.
Йошка в восторге.
— No problem[66], она очень любила венгров, завтра отправляемся в Гедел — дворец Сисси.
Вот мы и на месте — гостиница Министерства культуры. Кадаровское наследие: огромная комната, потертая мебель шестидесятых годов. Горячие батареи, перины. Открываю окно в осенний сад — плантацию меланхолии. Пытаюсь согреть воду, огонь в конфорке то и дело гаснет. Приходится стоять у плиты и держать вентиль. Абсурд или экономия?
Выхожу на улицу. В двух остановках отсюда замок. Покупаю билет на «Реквием» Моцарта и возвращаюсь в свое кадаровское убежище. Темный мрачный пригород. Падаю на кровать: о том, чтобы встать, не может быть и речи. Концерт в восемь, я боюсь выходить. Засыпаю под какое-то фабричное громыхание, проникающее сквозь стены, словно запах гари. Никак не могу понять, в чем дело. Гигантский холодильник, замораживающий фундамент? Кто-то мерно отбивает мясо. Пахнет гуляшом — ага, видимо, на первом этаже ресторан. Поля брассом переплывает на другую сторону живота.
19 ноября
«Вы пришли дать интервью», — вот как это называется. Не журналист пришел поговорить, провести беседу, а дамочка — поболтать. Расписаться в своем невежестве или продемонстрировать принципы. Так рождается большинство бездарных интервью.
Вопрос о моем сходстве с Гомбровичем.
— Что именно вы имеете в виду? — недоумеваю я.
— Иронию, в рецензиях на ваши книги часто повторяется слово «ирония».
И что, если ирония по поводу Польши, то обязательно Гомбрович? Желтый цвет — непременно заимствование у Вермеера? Объясняться по поводу иронии, откреститься, сменить тему? Предлагаю выпить чаю. Единственная польза от этого визита — дама раскрывает секрет венгерских газовых плит:
— Надо придерживать вентиль в течение минуты. В Румынии еще хуже — газ в баллонах.
Приезжает Йошка с детьми, чтобы отвезти меня в Годол. От усталости мне кажется, что я понимаю по-венгерски. Проливной дождь, холод. Дворец грустный, австро-венгерская тоска в барочном склепе. Кабинет императора напоминает почтовое отделение в Галиции. И Сисси в черном платье с ощетинившимися перьями — холит на гимнастических брусьях свою анорексию.
Вечером ужин с переводчиком «Учебника…», Лайошем. Греческий на слух «Лайош» на поверку оказывается Людвигом. Прошу его заказать легендарные венгерские блинчики.
— Не понимаю, о чем ты… А, это, наверное, словацкие блинчики, — догадывается он по моему описанию. Ему — вино, мне — чай.
— Не могли бы вы принести бокал для чая, раз уж… — Чай мне подали в хрустальном графине.
Сплетничаем о польских делах. В свое время один мелкий варшавский чиновник уверенно возразил на предложение перевести Мрожека:
— Я не люблю science fiction[67].
Пропыленный, запущенный город. Раздолбанные трамваи. Кичащиеся нищей вульгарностью юнцы. Канализационные колодцы воняют, как в старой Праге. Тот же старческий запах беззубого рта, пережевывающего воспоминания о былом величии.
20 ноября
До полудня сценарий «Польских дам». Просматриваю «Свят науки»: в две тысячи пятом году мы узнаем, по какую сторону Вселенной обитаем. Осталось всего лишь разогнать как следует частицы в ускорителе CERN[68].
По ту сторону Дуная, при солнечном свете, Будапешт оказывается совершенно другим. Напоминает Париж, но если там дома причесаны под гребенку Оссманна[69], то здесь каждый уникален. С тысяча восемьсот шестидесятого года до Первой мировой войны архитектурные игрушки возводились с размахом. Утратив блеск, они все равно оставляют ощущение роскоши. Не раздражают приклеенные блестящие заплатки — западные магазины. Неожиданно открываются виды на холмы, на реку. По сравнению с этим тесная Варшава — просто деревня Давиловка.
Будапештские стены со следами от пуль пятьдесят шестого. Следы зубов оголодавшего монстра, вгрызающегося в камень, вынюхивающего свою жертву.
В отеле «Галлерт» путь в бассейн — элегантный, в стиле рубежа веков — лежит через чистилище раздевалки. С заграничных голышей банщицы взимают двойную плату. Через приоткрытую дверь видны выстеленные простынями ванны — декорации к «Смерти Марата». За десять долларов с небольшим мне выдают пластиковую шапочку на резинке. Выхожу из кабинки в своем закрытом купальнике в стиле эпохи Франца Иосифа — штанины почти до колен. Банщица понимающе похлопывает меня по животику: — Baby?[70]
Наконец-то кто-то заметил. Незнакомого человека шлепать не принято, а вот приласкать чужого ребенка можно. Несколько выступающих за пределы меня сантиметров живота представляют собой достояние общественности.
Первая Полина игрушка — пузырьки воды. Сделав очередной круг по бассейну, попадаю под обстрел подводных гейзеров.
21 ноября
Авторский вечер в книжном магазине. Лица Центральной Европы — интеллигентные, слегка помятые колесом истории. Родные. Не выдрессированные цивилизацией. От них можно ожидать как светской улыбки, так и звериного оскала.
И гости, и ведущие задают умные вопросы. Без идиотской польской агрессивности, разрушающего беседу высокомерия, которое в лучшем случае можно заткнуть кляпом остроумия.
Я становлюсь венгрофилом? Унгарофилом? В кафе, куда Йошка пригласил молодых писателей и критиков, атмосфера ретро. Ностальгическая Венгрия, тоскующая по великолепию австро-венгерской монархии, навевающая воспоминания — мне, например, об учебе в галицийском Кракове. О посиделках в кафе, идеях, энтузиазме. Тех временах, когда общество еще не распалось на правых и левых, а чувство юмора не стухло в туго набитом кошельке.
Янош — забавный молодой издатель и поэт, упорно пытающийся бросить поэзию ради исторического романа. Таким мог бы стать Текели[71], не окопайся он в «истинной истории Святой Троицы».
Йошка планирует издать «Страстописание». Мы с Лайошем объясняем «непереводимость» названия. Спокойные шутки на эту тему: нет валюты, которую нельзя обменять на доллары, нет слов, которые нельзя перевести. Из гибрида венгерских ассоциаций со «страстью» и «дневником» получаются «Любовные маневры». Гениально, но это уже было, как и пятый бокал вина. По-славянски светловолосый Янош подсаживается поближе и смущенно спрашивает, правда ли, что я беременна.
— Да. — Мы разговариваем по-русски.
— Представьте себе венгерского ясновидящего пятидесятых годов, — злословит Лайош. — Ему является такая картина: новое тысячелетие, свободный Будапешт — и полька с венгром, беседующие по-советски… Разрыв сердца.
— А на что это похоже — носить в себе человека? Это, наверное, необыкновенное ощущение, я бы не смог привыкнуть. — Янош поедает салат и пытается вжиться в роль беременной, как следует набив желудок.
— Думаешь, я могу? Я тоже не понимаю, иногда чувствую, но не понимаю. Что из того, что я женщина — так, мол, задумано природой, а путь вымощен гормонами. Точно так же беременным мог бы быть ты, а я бы спрашивала тебя, на что это похоже.
— Как-то пугает эта очевидность тайны.
— Пугает.
22 ноября
Поднимаюсь в четыре утра. Йошка отвозит меня в аэропорт и отправляется в Трансильванию на похороны. В ту ночь, когда мы так весело проводили время в кафе, умерла его бабушка.
Я подаю свой билет девушке за стойкой.
— Да, «Стокгольм — Будапешт», но обратного у вас нет.
— Как это? — Мне делается нехорошо. Билет покупали венгры. На телефон у меня уже нет денег, последние форинты я отдала нищему. А карточку «Виза», опасаясь собственной рассеянности, оставила дома.
— Здесь написано «Будапешт — Стокгольм», — неуверенно показываю я.
— Обратного билета нет. — Барышня знает лучше.