— Доктор, я, кажется, беременна, наверное, четвертая неделя. — Зубы у меня стучат, я не попадаю ногой в гинекологические тиски.
— Все верно, никаких сомнений. Изменения в шейке матки. Давайте посмотрим картинку. Хотите взглянуть?
Петр подходит к аппарату УЗИ. Я высовываюсь из кресла, вместо мерцания различаю на экране какой-то предмет. Очертания головки. Вздрагивающее в такт биению сердца крохотное веретено, ткущиеся нити жизни. Картинка расплывается от наворачивающихся на глаза слез. Петушок хватает меня за сползающий носок, сжимает пятку.
— Один сантиметр, седьмая неделя. — Доктор вынимает из аппарата черно-белую фотографию с нанесенной линейкой. Я не верю своим глазам: еще несколько часов назад Его не было. А теперь у него появилась первая в жизни фотография.
— Седьмая неделя? Не может быть. — Я встаю с кресла. Смотрю в календарь, цифры двоятся и троятся. — Ровно четыре недели назад были месячные, немного раньше, чем обычно…
— Это не месячные. В момент прикрепления плодного яйца к стенке матки может произойти кровотечение. Через две недели после оплодотворения. Вы переволновались из-за операции, отсюда более ранняя овуляция.
Я вдруг чувствую себя совершенно беспомощной. Во мне присутствует что-то или кто-то, пришелец из космоса или от Господа Бога, а может, сгусток генов. Маленький человек, подвешенный к трепещущей струне бытия. Я не ощущаю Его, но Он все равно там, проклевывается из моего тела. Взрыв Вселенной, дающий жизнь миллиардам клеток.
Доктор выписывает направления, назначает даты анализов, высчитывает дату родов — середина апреля. Роды? Роды происходят уже сейчас, ребенок как раз появился на свет.
«7-я неделя:
Эмбрион прибавляет по миллиметру в день. К концу недели он достигнет 11–13 миллиметров. Каждую минуту в нем возникают 100 000 нервных клеток. Мозг начинает разделяться на полушария. Глаза перемещаются на переднюю часть головы. Он начинает шевелить руками. («Беременность. 40 недель».)
Если вас тошнит, грызите сухарики, особенно перед тем, как встать с постели».
Дома допрос:
— У тебя ведь есть дети, как же ты не сообразил, что я беременна?
— Одна беременность не похожа на другую… А ты сама, всегда так прислушиваешься к своему телу — и ничего не заметила?
— Я думала, что отравилась… И что теперь будет?
— Ничего, поженимся, — волшебно звякает игрушечная гильотина.
— Но зачем? Петушок…
— Чтобы ты чувствовала себя более уверенно. Люди обычно женятся, когда появляется ребенок.
Шагаю по лесу — мои традиционные километры. Болтаю сама с собой, с Ним. Рассказываю о нашем классном мире (только почему со слезами на глазах?), о том, что Он оказался для нас сюрпризом, но мы все равно Его ждем. Глажу идеально плоский живот. В голове мелькают «трагикомические мысли»: теперь я не тупик эволюции. Рожу ребенка, как тысячи женщин и самок до меня. Миллионы лет истории полыхают в моей матке. Пытаюсь представить себе роды. Я не боюсь. Во время родов сознание от боли не теряют. Так задумала природа, а ведь во время месячных (тоже схватки, только послабее) я не раз падала в обморок. Наверное, это не так больно. Вот только чем тужиться? Я напрягаюсь, но не чувствую в этом месте никаких мышц. У меня есть время, почти полгода, может, я что-нибудь накачаю, может, что-нибудь вырастет. Сажусь под деревом, дальше идти нет сил. Недавно, три месяца назад, я пробегала здесь по нескольку километров в день — без остановки, не уставая. Лес воняет грибами. Меня мутит. Почему рост должен быть таким мучительным? Ежедневно производятся миллионы новых клеток, из труб крошечной отравляющей фабрики валит дым гормонов. Малыш, надеюсь, что Ты себя чувствуешь лучше: Ты совсем новенький, «неизношенный». Воображаю Твои первые мгновения согласно буддизму: белая капля Петра сливается с моей, красной, и рождается красно-белое «бинду» — то, что будет жить на дне Твоего сердца и растает в самом конце, когда… когда оно перестанет биться. На картине «Иисус Милосердный», написанной по видению святой Фаустины, из сердца Христова также исходят два луча: белый и красный. Твое черно-белое сердечко на экране УЗИ так торопливо рвалось к жизни.
С некоторой обидой думаю о собственной смерти: уйти по-английски уже не получится, я оставлю здесь часть себя — Тебя. Не хочется Тебе мешать. Сегодня я не стала принимать сердечное лекарство, а если бы знала, бросила еще месяц назад.
Мою посуду, заходящее солнце мечется по влажным тарелкам. Вылизывает крошки света. Смотрю в угол кухни, где висит аборигенская картинка, мой персональный австралийский тотем. На желтом фоне — «Дух дождя» и добрый дух дома с белой марсианской головкой, из которой торчат черные антеннки. От волнения роняю мокрую тарелку.
— Что случилось? — Петушок заглядывает с террасы. Нет, это пока не то, о чем он рассказывал: пресловутая неловкость и рассеянность беременных женщин.
— Видишь? — Я показываю «Духа дождя». — Я забеременела по-австралийски.
— Это как же? Бумерангом?
— Аборигены верили, что ребенок входит в чрево после того, как съешь фрукт.
— А-а-а, опять тот зеленый помидор?
— Меня это больше не шокирует, я ведь тоже думала, что тошнота — из-за него.
Воскресное утро. Просыпаемся в семь, собираем корзинку для пикника. Привычка к конспирации у нас в крови, мы тихонько проскальзываем по двору к машине. Бежим от ритуала племени викингов, распорядившегося насчет воскресной уборки квартала. Время подметать, собирать листья и полдня болтать за кофе, сваренным местными старушками. Вождь — наш мусорщик: встав перед прачечной и опершись на грабли, будет держать многочасовую речь. Местным жителям неведомы общественные нагрузки эпохи ПНР, им не понять нашего отвращения к стадному труду и развлечениям. За бегство нас накажут — на время отлучат от приветствия «Добрый денек». Ничего не поделаешь.
Едем в Упсалу, в собор. Выглаженная, накрахмаленная готика, застегнутый на все пуговицы корсет колонн. Петр молится перед реликвиями святой Бригитты, патронессы Европы, матери восьмерых детей. У них свои счеты. Я тоже пытаюсь молиться, но вместо этого начинаю плакать. Почти рыдать. Надеваю черные солнечные очки, которые в темном соборе выглядят несколько по-дурацки. На мое счастье, разбредшаяся по храму группа итальянцев тоже в черных очках.
Начинается служба. Мы садимся на скамейку. Справа саркофаг Сведенборга[10]. Вспоминая его изображения божественных оргий, похабщины и ужимок грудастой божественной мудрости, диву даюсь: почему его похоронили в этом шведском протестантском Вавеле[11]? Через скамейку от нас — погруженный в молитву пастор из фильма ужасов: седые лохмы и хриплое, ожесточенное чтение псалмов. Рядом, видимо, другой пастор или «помреж» — бормоча что-то под нос, заносит в тетрадочку слова Евангелия, проповеди, молитв. Имеется и самая настоящая пасторша — у алтаря распевает тоненьким голоском псалмы. Готические храмы — не для писклявых женщин-священников. Эта служба в полупустом соборе с несколькими сумасшедшими и Сведенборгом напоминает какой-то безумный обряд. Все, больше не могу. Петр, вместо того чтобы опуститься на колени, кланяется. Мы выходим.
Пытаемся укрыться в лесу. Нас едят комары и муравьи. Возвращаемся в Стокгольм. Попадаем в лапы солнца и холодного ветра. Мне уже все равно, нет сил. Лежим в парке, под деревом. Вдалеке шумит шоссе. Первый свободный день за месяц, не надо писать сценарий «Городка». Я пытаюсь сдержать тошноту. Посидим здесь до вечера, пока педантичные викинги не закончат уборку нашего двора. Тогда можно будет спокойно вернуться — согласно разговорному выражению «Kusten ar klar»[12], заимствованному, видимо, из старошведского пиратского жаргона.
Ночью слышу голос, откуда-то изнутри: «Мамочка!» Петр в соседней комнате смотрит телевизор, в спальне я одна. Я еще в состоянии отличить галлюцинации от реальности и точно слышала крик. Петр не верит, гасит мне свет, подтыкает одеяло и советует отдохнуть. Кто-то позвал меня. «Мамочка!» Этот неполный сантиметр с бьющимся сердечком.
Я балую Его: лакомлюсь сыром, фруктами, даже понемножку ем колбасу. Два месяца боролась с неведомыми четырьмя сантиметрами. Представляла себе, как они уменьшаются, исчезают. А теперь я готовлю место для этого Сантиметра, который разрастается в моем животе, моей голове, моем будущем.
Конец августа
«8-я неделя:
Ребенок достигает размеров фасолины — 14–20 мм. На лице становятся видны ноздри. Формируются уши. Пальцы еще скрыты в складках кожи. Развиваются сердечные клапаны. Совершенствуются легкие».
В три дописываю последнюю страницу «Городка» — успеваю просто чудом. В четыре на аэродром. Прощаемся. Петушок обращается к нам обеим: «Береги Полю». Я упираюсь: Нана или Люля.
— От тебя — фамилия, имя оставь мне.
— Никаких Люль.
— А Поля — это непременно прилизанные светлые волосы, прямой пробор и ситцевое платье, — капризничаю я.
— Вот именно, сразу возникает образ.
— Мы еще подумаем. — Я знаю, что Люля никому не нравится, может, с Наной пройдет, впереди еще полгода. Если будет мальчик — все проще: Тео.
Петушку кажется, что это девочка.
Таможенник отправляет нас к загончику с желтой надписью на полу «PUSS»[13] — целуйтесь. Приступ вдохновенной нежности моментально проходит.
До отлета полчаса. Из бара меня выгоняет сигаретный дым. Брожу по тесному коридору, спасаясь от бьющего в нос парфюмерного запаха «дьюти фри». Вот уголок для курящих, вот — для поклонников суши, и ни одного убежища от запаха для таких собачьих носов, как мой. Я ощущаю тени запахов, их истинные намерения, скрываемые духами под цветочным букетом. Сладость выветривается из флаконов быстрее, чем из пьяных обещаний, остается то, что хранилось на дне, — алкоголь. Не знаю, куда деваться. Из носа вот-вот пойдет кровь. От парфюмерной вони щиплет горло.
Еще недавно я умела, закрыв глаза, представить себе пространство запаха — его волнистость, прозрачность. Вообразить, как источает сухой аромат засахаренная груша или слива. Согретые солнцем «Иссей Мияке», бархатисто-волнистые на ощупь «Шалимар». «СК Уан» не подпускают ближе, чем на расстояние вытянутой руки, не дают к себе прикоснуться. Духи одиноки, они сразу становятся взрослыми и обладают только воспоминаниями (запахом).
Для меня запахи — это тоже воспоминание об ощущениях, вдруг ставших первостепенными. Зачем мне такая чудовищная острота обоняния? Чтобы не пропустить миллиграмм несвежей еды, не отравить ею ребенка? Избегать исходящих химией пластиков, на первый взгляд лишенных запаха?
Обоняние было первым чувством, которое угнездилось в древнем мозгу пресмыкающегося, и памятью о том, что хорошо, а что плохо. Каждый аромат оживляет воспоминания, скрытые в очередной извилине человеческого мозга. Запах невозможно описать — это праэмоция, доставшаяся нам от бессловесной эпохи. Быть может, потому мне вместо человеческого носа дается на время беременности обоняние гада, земноводного, хищника, что я ношу в себе головастика-эмбриона, хвостатое существо, повторяющее тяжкий труд эволюции? Сначала мой живот превращается в океанический аквариум, затем в террариум. Сегодня я — мать земноводного? Мать-ящерица, а может, грызун, подергивающий носиком. Я должна тренировать звериный инстинкт материнства, пока не стану человеческой мамой? А когда возникает душа — до хвоста и жабр или после? Святой Фома утверждал, что обладающее душой человеческое существо создается не сразу, не при зачатии. Душа вселяется в человека позже, особенно в девочку.
Насколько я помню, Создатель оживил Адама, вдохнув ему душу через нос. Не дух, а одну из душ, заключенную в тело Нефеш, единую для всех животных жизненную силу. Отсюда безоружность моего носа, через который Бог посылает Тебе вечное дыхание звериной жизни — Нефеш? Закрываю лицо платком, делаю глубокий вдох и по воняющему пластиком покрытию шагаю в самолет. Немного пахнет бензином. Дух удается перевести лишь на высоте десяти километров, когда воздух перестает набивать мой нос всевозможными запахами. Тошнота отступает, я вновь прежняя — чуть оглохшая от смены давления, чуть ослепшая (без пересыхающих в самолете линз), лишенная обоняния Я.