Хлеба! Хлеба! Я приехала ради польского хлеба. Шведы — это несчастный народ, не ведающий запаха пекарни, аромата настоящей свежей булочки! Мне удается выпросить кусочек в закрывающемся гостиничном кафе. Посасывая хрустящую корочку, засыпаю перед мерцающим на экране «Человеком из железа». Я чувствую себя ветераном, так и хочется сказать: «Как молоды мы были — и что из того? Раз идет «Человек из…», значит, завтра кончается август. Единственное, с чем ассоциируется спустя годы «Солидарность», — это со временем года».
Ритуал беременности: вместо «Спокойной ночи» изжога и икота. Еще один день из жизни ослика Иа-Иа.
Сентябрь. Варшава
Утром на киностудию, где снимается «Городок». Встречаемся в знаменитом бараке на Хелмской — месте рождения польского кино. Времена изменились: актеры стали звездами, продюсеры — миллионерами. Знаменитая некогда подсобка осталась прежней: скрипучий стол и продавленные кресла — сувениры на память о героическом прошлом. Разбираем с новым режиссером возникшую путаницу: обнаруживается, что я не напридумывала никаких новых героев, а просто во время отпуска переименовала старых. Я не запоминаю фамилий живых людей — что уж говорить о киногероях.
Мне хочется, чтобы в новой серии «Городка» актеры говорили быстрее. Меньше сценичности, больше эмоций. Это сериал, а не бергмановский фильм. Похоже, мы с режиссером друг друга понимаем: надо расшевелить камеру, оживить этот схематизм, псевдопсихологизм польских телефильмов. Я понимаю: в моих руках лишь либретто десяти серий. Что уж там потом напоют актеры с режиссером, от сценариста никоим образом не зависит. Но я все же пытаюсь вставить свое лыко фантазии в строку конкретики.
Обсуждаем детали. В одной из сцен используется тест на беременность.
— Придется найти кого-нибудь беременного или нарисовать эти полосочки, да? — шутит продюсер.
Считаю до пяти — едва сдерживаясь, чтобы не буркнуть: у меня что, на лбу написано?
После обеда встреча в другой продюсерской фирме. Во время съемок телевизионного спектакля по моей «Сандре К.» я сболтнула что-то насчет костюмной драмы из XVIII века. Идея «принялась» — обсуждаем условия. В кабинете меня ждут продюсер и режиссер Й. Так и хочется признаться: «Когда идет ваш фильм, я выключаю телевизор — слишком тяжело». Когда-то я могла смотреть фильмы о Варшавском восстании, теперь нервы уже не те. Слишком абсурдно, слишком болезненно.
Мы садимся, чтобы серьезно обговорить будущий фильм. Нельзя вводить их в заблуждение. Сценарий придется писать весной, летом, когда я буду «не в форме».
Во время нашей последней встречи… я не знала, что заключу один… контракт.
— На «Городок»? Но… Или какой-то новый договор? — Продюсеру казалось, что мы уже договорились о сроках.
— Не совсем. С сериалом, с обещанными двадцатью сериями я как-нибудь справлюсь. Нет, у меня другой контракт, с природой… и он окончится весной. — Я даже родной матери не сказала, а болтаю с посторонними людьми.
— Это серьезная проблема… В таком состоянии женщины нередко глупеют, — глубокомысленно замечает продюсер.
Вот именно, поэтому никому и нельзя говорить, чтобы потом не было снисходительности или «деликатности», если я вдруг выдам какую-нибудь сногсшибательную глупость. Пока что договариваемся насчет первой серии к ноябрю, а дальше будет видно.
В данный момент я ничего писать не в состоянии. Больше всего хочется свернуться в клубочек и переждать отеки, тошноту и насилие запахов. С каждым днем все хуже. Если так будет продолжаться, до осени я просто не дотяну. Сколько я наслушалась о цветущих беременных женщинах — bullshit![14] Сначала меня преследовало идиотское чувство: может, я буду плохой матерью, раз меня тошнит и я худею? Потом решила, что все эти сопли о серийных мадоннах с их благословенным бременем придумали мужики себе в оправдание. Дитя, плод их семени — и вдруг симптомы ракового заболевания, невозможно! Эмбрион разбухает в матке. Если он ошибается адресом, из яичников или брюшины его изгоняют с помощью химиотерапии. Маленький комок размножающихся клеток — не злокачественных, но подрывающих материнское здоровье.
Задумавшись, я прослушала вопрос режиссера Й. Ага, не жаль ли мне тратить время на сценарии.
— Знаете, нет.
— Но проза, наверное, важнее…
— Одно другому не мешает. Сценарий дает опыт. Художественный фильм, телетеатр, сериал. Знакомишься с людьми, их отношениями. Я умею описывать этот мирок.
— Да, но сценарий отличается от прозы. — Режиссер избегает банальных формул, видимо, любит литературу и считает ее делом более благородным, нежели размахивание белым полотнищем (экраном) перед быком-зрителем.
— Отличается. За исторический роман я бы в жизни не взялась.
Зачем? Выдуманный сюжет? Сценарий опирается на факты, они лучше вымысла. Описание эпохи? Картина сделает это более точно. История, просвечивающая сквозь тончайший фарфор. Литература есть стиль, язык. Я не собираюсь заниматься стилизацией под польский язык XVIII века. Я вижу эти сцены, чувствую эпоху. Она «наша»: авантюристы и бог смерти, — я, похоже, увлеклась. Удивленные взгляды: они не ожидали подобного словесного потока в ответ на обычный светский вопрос. Умолкаю. Остается проблема финансов, о которой в приличном обществе говорить не принято. Киношникам вообще не понять, каким образом три четверти гонорара за книгу оседают у издательства, оптовиков и так далее. Мне под сорок, а у меня нет ничего, даже самоката. Каждый месяц пятьсот баксов уходит на квартиру, еду. Что в Варшаве, что в Швеции. Ребята из «бруЛьона»[15] с их инфантильными играми заработали себе в новой Польше шикарные виллы. C'est la vie[16].
Ни страховки, ни пенсии, ни членства в Союзе писателей. Петушку приходится платить по счетам прежней биографии, но даже не в этом дело… Чтобы меня кто-нибудь содержал? Это все равно что одалживать почку.
Если писать для газет, для кино, прожить можно. Книги же — не ради заработка. Свобода в границах подобранной по размеру резервации.
Естественно, мне хочется писать. Полгода тому назад разворошила книжку, словно палочкой в кучке слов поводила, а закончить некогда. Это в угол не запихнешь, не забудешь. За что ни возьмусь, преследуют описания, образы.
Весной появится Крошка. Откуда у меня возьмутся силы и время для работы?
В кино нечто новенькое: не выношу эротических сцен. Кажется, что актрисе больно. Секс становится болезненным, лихорадочным. У меня повышается температура, я не узнаю свое больное тело. Я так ловко забеременела, теперь топаю дальше, порой чувствую себя счастливой, словно после химиотерапии — появилась надежда на выздоровление.
В гостиницу возвращаюсь к десяти вечера, жутко голодная. В ресторан не пойду: кошмарный вид, да еще отрыжка. Заказываю в номер блинчики — блюдо под серебряным колпаком — и бульон. Все вместе — пятьдесят злотых. Что, Santa Polonia[17], от этого тебя не тошнит? Ничего не поделаешь, ребенок — дорогая игрушка.
Интересно, зевал ли он вместе со мной в кино — он уже умеет (сведения, почерпнутые из «учебника» по беременности). Малыш уже обзавелся вполне человеческими рефлексами, быть может, потому, что на этой неделе у него как раз исчез хвост. «Теперь ты чувствуешь себя менее усталой, чаще ходишь в туалет». Да уж, конечно, «менее усталой»! Я бы, пожалуй, предпочла ночевать прямо в сортире, чтобы не тратить силы на походы туда-сюда.
Перебираюсь к Беате. Мы дивимся моему чуть выпуклому животу и потемневшим соскам. Пытаюсь рассказать ей о своих ощущениях. Не получается, язык одного вида непереводим на другой. Беата — нормальное существо, обладающее человеческим обонянием и вкусом.
Она жаждет уступить мне свою кровать. Я предпочитаю надувной матрас, дожидающийся меня в шкафу. Укладываюсь, почти приминая его к полу. Я ничего не знала о «существовании» паркета. Старого, потертого, однако сохранившего запах лака. Мне необходимо понюхать красные розы — сию секунду, немедленно. Только им под силу спасти мой нос. Не духи, не масло — настоящие розы с капельками воды на лепестках.
Утром Беата уговаривает меня поехать за город, к Яге.
— Девка на девятом месяце, посмотришь. У нее столько энергии, она работала с нами до полуночи — стригла, красила, да так здорово.
Я — труп, так что мне импонирует каждый, кто способен передвигаться и разговаривать. Покупаем подарок — в этнографическом музее обнаруживаем зеленого китайского дракончика. Двухтысячный год — год Дракона, пусть останется Ягиному ребенку на память. Просматриваю книжки по фэн-шуй. Нахожу описания картинок: если повесить в восточной части дома зеленого дракона, это гарантирует брак и сына.
— Боже мой, Беата!
— Тебе нехорошо?
— Вот, читай.
— Да знаю я, ты родилась под знаком Дракона.
— Это мистика, просто мистика. Перед тем как появился Малыш, я написала на шелке зеленого дракона. Он показался мне худым, так что я дорисовала ему полный животик и повесила в кухне — сейчас же год Дракона. Кухня на востоке, а дракон явно беременный, это из-за него… у меня будет сын.
— Тебе не кажется, что ребенок появляется во время этого… ну, сама понимаешь… а не из-за драконов и помидоров… — Беата придерживается ханжеской логики.
Ха-ха, теория Беаты не более чем гипотеза. Человеческое траханье в большинстве случаев к беременности не приводит. Необходимо таинственное согласие Вселенной на появление чего-то нового. Даже самый маленький фотон не болтается себе по космосу просто так, без дела. Его ближайшее будущее расписано наперед, оно представляет собой прошлое других фотонов, электронов, частиц, а также зародившихся из них помидоров. Космический десант мог высадиться в моей матке гораздо раньше или вовсе миновать ее. Его рассчитали сама Вселенная, блуждающие по ней звезды и сложенные из них гороскопы. Что общего имеют с этим случайность, необходимость и свободная воля?
Четыре страницы книги Гриббина «Кошки Шредингера, или В поисках реальности» заставляют моего ангела (свободную волю) и дьявола (необходимость) прийти к компромиссу. Каким чудом частичкам ведомы прошлые и будущие состояния космоса, каким образом они предчувствуют путь, намеченный для них наблюдателем, отравителем кошек Шредингера? Попадая в канал А, фотон активизирует яд, убивающий кота. Попадая в канал В, фотон минует отраву. Если фотон проходит одновременно через каналы А и В, кот оказывается мертвым и одновременно живым.
Подобный парадокс можно «…интерпретировать таким образом, что эмиттер продуцирует волну-«предложение», направленную к абсорберу. Абсорбер реагирует, посылая эмиттеру волну-«подтверждение». Обмен венчает «рукопожатие» в пространстве хронотопа. /…/ Момент, когда наблюдатель принимает решение, какой именно эксперимент будет произведен с каналом А или В, не имеет в этой ситуации значения. Наблюдатель устанавливает конфигурацию опытной системы, и на этой основе возникает обмен…»
Так что свободная воля существует, я могу поступить так или иначе, но мои действия известны заранее — с точки зрения Вселенной, где «мой мир» закончил свои «эксперименты» и обмены, став прошлым будущего. Малыш в нашем любовном эксперименте мог возникнуть когда угодно — достаточно попасть в нужный канал. Но «рукопожатию Вселенной», повторяющему эротическое объятие родителей, было уготовлено свое, уникальное мгновение.
У входа в музей покупаю розу и погружаю нос в лепестки, словно в кислородную маску. Едем дальше, в сторону Познани. Названия польских улиц Томас, Ягин приятель, выговорить не в состоянии. С немецкой педантичностью он описал ориентиры: третий светофор, поворот, потом направо, дорога заканчивается на поле подсолнухов.
У Яги огромный живот, ей уже вот-вот рожать. Я показываю свой (незаметный), и мы сразу находим общий язык. Кто сказал, что в Польше демографический кризис? Из трех девушек в этих цветущих подсолнухах — две с пузом. Осматриваем недавно снятый дом. Нераспакованные коробки — хозяева только переехали. На стенах — картины венесуэльца, который приехал из Америки вслед за Томасом. Коридор забит трансатлантическим багажом в запечатанных металлических ящиках. В кухне помешивает кисловатое сливовое варенье украинка Галя. Домашние прозвали ее Королевой Мармелада. Стащив по ложечке варенья, мы выходим в сад.
И оказываемся в самом жерле польской осени, окружившей переделанную в фазенду хату. Всем табором — домработницей, огромными псами, дочкой, перекрикивающимися по-испански парнями — по-царски заправляет Яга. «Сжимает» ноги, чтобы перенести ребенка с Девы на Весы. И это ей удается, как удается держать в руках весь этот балаган.
Беата раскачивается в гамаке. Мы рассказываем о своих приключениях с беременностью. Тошнота от дуновения ветра, перепады настроения и жизненный хаос: где жить, что дальше? В Сантьяго у Томаса была парикмахерская на самой богатой улице. Выдержит ли он в Польше, справится ли? А удастся ли мне пересадить Петушка обратно в Польшу?