— Отец, тетя Ануш, — сказала Эйфория, заметно нервничая, но не в силах сдержать счастливой улыбки при мысли о Реми, — я хотела сегодня пригласить к нам на обед одного очень хорошего человека.
Они сидели в просторной светлой комнате за накрытым к завтраку обширным столом, где на белоснежной скатерти из дорогого, дарренского полотна возвышались на серебряном блюде пухлые, спелые персики, матово-синие сливы, гроздья сочного, янтарного винограда и даже, редкая в это время года, клубника, источавшая нежный аромат. В изящных чашечках из тонкого, почти прозрачного, костяного фарфора с золотой окаемкой, был налит ароматный чай, на таких же тарелочках лежали горками печенье, тосты с маслом и джемом, отдельно ломтики ноздреватого, спелого сыра с прозрачными каплями росы на срезе, а кроме того, омлет из перепелиных яиц с ветчиной, приправленный пряными травами и порезанный на аккуратные доли. Мужчину, в чьих волнистых, седых волосах еще сохранился рыжеватый оттенок, звали Джоэл Лэптон-старший. Он поднял от газеты свою крупную голову и переглянулся с немолодой, худощавой женщиной, чьи волосы также тускло отливали медью. Она понимающе кивнула и спросила, ласково улыбнувшись, так что от ее светло-голубых глаз побежали к вискам тонкие лучики морщинок:
— И кто же он милая? Как зовут твоего молодого человека? Мы его знаем? Кто его родители?
Эйфория на мгновение смутилась, но потом произнесла как можно спокойнее, стараясь, чтобы голос ее от волнения не пресекался и звучал по-прежнему непринужденно.
— Его зовут Реми, — сказала она чуть веселей, чем нужно, и положила себе на тарелку кусочек сыра с общего блюда и два крохотных тоста.
— Так ты у дедушки с ним познакомилась? — доброжелательно спросил мужчина, но в его цепком взгляде мелькнула настороженность. — Ты еще не рассказала нам, как провела время у него на ферме. Чем занималась? Надеюсь, он не сажал тебя опять на ту бешенную кобылу, которая в прошлом году заставила нас изрядно поволноваться. Я до сих пор холодею от ужаса, когда вспоминаю, как она сбросила тебя, мчась во весь опор, и потом чуть не затоптала своими огромными копытами. Ужасное животное! Зря старый Айно не согласился усыпить ее тогда!
— Отец! — воскликнула возмущенно Эйфория. — Все было совсем не так! Она не мчалась, как ты говоришь во весь опор! А еле-еле плелась шагом. И я сама виновата, что не затянула как следует подпругу, не послушав дедушку. А кобылка очень хорошая и смирная… И нет, он не сажал меня на нее.
Здесь кончики ушей у Эйфории слегка загорелись и покраснели, и она непроизвольно закрыла их ладонями.
— Мне кажется, детка, ты говоришь неправду, — мужчина с легкой, добродушной укоризной покачал головой. — Ты все-таки каталась на этой несносной и, я настаиваю, просто бешеной лошади.
— Нет, отец, — сказала Эйфория серьезно. Потом опустила взгляд и взяла в руки серебряную ложечку, окунула ее в чай и стала водить из стороны в сторону, с легким звоном задевая края чашки. — Мы познакомились с Реми не у дедушки. Он живет здесь в городе, в доме с оградой из дикого жасмина, на улице…
— Постой-постой, — перебил ее Лэптон-старший, ставшим вдруг неприятно резким, подозрительным голосом. — Ты про какого-такого Реми говоришь? Уж не про того ли чужака, что водит людей за живыми камнями?
— Да, — сказала Эйфория, поднимая на отца взгляд, в котором уже не было прежнего смущения и робости. Глаза ее загорелись вызовом и упрямством. — Именно про него.
Тетя Ануш издала громкое восклицание, которое можно было одновременно расценить как испуганное и как возмущенное, кому как больше нравилось. Эйфория предпочла вовсе не обратить на него никакого внимания, по-прежнему глядя на отца своим самым упрямым взглядом. Некоторое время отец и дочь не сводили друг с друга глаз, соревнуясь в выдержке и решимости. Наконец, Лэптон-старший произнес внушительно, насупив густые темно-рыжие брови:
— Ты не должна встречаться с этим человеком. И даже более того, с этого момента забудь о его существовании и больше никогда не упоминай его имя в приличном обществе. И это не просьба. Я запрещаю тебе…
— Почему? — голос девушки зазвенел от обиды. — Почему я не могу с ним встречаться? Он хороший человек. Он очень хороший человек!
— Эйфория! — вмешалась в начинавший разгораться скандал тетушка. — Послушай, пожалуйста, своего отца!
Лэптон-старший одобрительно взглянул на сестру явно поощряя ее к более активной поддержке. Он хорошо знал по опыту, что с упрямством дочери, если она что-то вбила себе в эту хорошенькую головушку, справиться будет почти невозможно. И обычно, он шел ей на уступки, балуя любимую дочурку. Но сейчас все его естество гневно вскипело от одной только мысли, что его Эйфория могла связаться с каким-то презренным чужаком с окраины, нищим бродягой, которого и человеком то можно было считать с натяжкой. Голос его зазвучал сурово и значительно, взгляд налился холодом и потяжелел.
— Я думаю, достаточно того, что он из чужаков. Дочери советника не годится водить знакомство с подобного сорта отребьем…
— Но он не сделал ничего плохо, — от возмущения на щеках Эйфории запылали яркие пятна румянца. — Что с того, что он чужак. Он уже давно живет в городе. И не называй его отребьем, это нехорошо и несправедливо!
— Успокойся, Эйфория! — он решительно оборвал ее, слегка пристукнув ладонью по столу. — Я неоднократно говорил тебе, чтобы ты обходила чужаков стороной. Сколько бы они здесь ни прожили от них никогда не знаешь, чего ожидать на самом деле. А этот Реми к тому же из племени Воронов, хоть и отрицает свою с ними связь. И пока он ведет себя смирно и приносит пользу городу, мы позволяем ему здесь жить. Но он должен знать свое место. И место это, отнюдь, не рядом с моей дочерью. А тебе следует вести себя с подобающим нашему положению достоинством. Фамилия Лэптон одна из самых уважаемых в городе, и я не позволю бросить на нее тень какому-то, я подчеркиваю это, какому-то отребью.
Эйфория резко отодвинула от себя тарелку, порывисто встала и вышла из комнаты, громко хлопнув дверью. После ее ухода, в столовой несколько минут висела тяжелая, гнетущая тишина, которую не могли заполнить даже звонкие птичьи трели за окном особняка. Женщина с тревогой смотрела на потемневшее от гнева лицо брата, наконец решилась прервать неловкое молчание замечанием, произнесенным тихим, неуверенным голосом:
— Кажется наша девочка всерьез увлеклась этим Реми…
— Ах, сестра, не говори глупостей! — раздраженно прервал ее мрачный как грозовая туча Джоэл. — Просто очередная блажь! Я должен узнать, где этот наглец ее подкараулил и чем сумел так обольстить. Мне кажется, этого ворона пора посадить в клетку и подрезать ему крылья, он слишком много стал себе позволять…
…
Эйфория бегом поднялась к себе в комнату, прыгая через ступеньки, закрыла на ключ дверь и принялась быстро ходить из угла в угол, время от времени, потирая горевшие от возмущения и досады щеки руками, в надежде немного успокоиться. Ей очень хотелось вернуться в столовую и наговорить отцу кучу неприятных, но, по ее мнению, справедливых вещей. И тем самым окончательно все испортить.
Накануне вечером она переступила порог родного дома после трудного и опасного путешествия за живыми камнями, с губами, еще хранящими на себе сладость долгих, прощальных поцелуев, переполненная радостными надеждами и невероятными впечатлениями, которыми, к ее огромному сожалению, не могла поделиться с домашними.
Для них она провела все эти дни за городом, у деда, старого ворчуна и сумасброда, по мнению Джоэла Лэптона. Старик тоже недолюбливал высокопоставленного зятя, считая индюком надутым, а иногда и просто болваном, но благоразумно молчал, чтобы не ранить чувства своей обожаемой внучки. После смерти семь лет назад единственной дочери и матери Эйфории, он и вовсе замкнулся в себе и удалился на ферму, где стал заниматься разведением лошадей. С годами так и не перестал скорбеть о своей потере, и только Эйфория неизменно вызывала у него на лице прежнюю светлую, лучистую, улыбку. Живостью и даже своенравным упрямством, отзывчивым, искренним сердцем, она напоминала ему юную Иви, чьи яркие серые глаза, сиявшие словно звездочки, в окружении длинных, темных ресниц, она унаследовала.
Эйфория знала, что дедушка, несмотря всю свою к ней любовь, не одобрил бы обмана, поэтому и хотела как можно быстрее открыться отцу и тете, чтобы свободно, ни от кого не таясь, наслаждаться счастьем вместе с Реми. Она только немного боялась, как отец воспримет ее желание встречаться с кем-то вне узкого круга их знакомых. Как оказалось, опасения были не напрасны. Но Эйфи верила, что Лэптон-старший в конце концов смирится и все как-нибудь образуется, еще не подозревая тогда, какие тучи начали сгущаться над их жизнями, предвещая приход жестокой, страшной бури и какую роковую роль уже сыграли в их судьбах ее слова, с таким радостным волнением произнесенные ею за завтраком. Она полагала, что все самое страшное для них с Реми уже позади, ведь они смогли пережить ту длинную и черную ночь.
Тогда на лесной поляне, после битвы с нирлунгами, где Реми едва не обратился в ворона, а потом долго приходил в себя на каменном помосте, защищенном древней благодатью, лежал обессиленный и такой слабый, что с трудом мог двинуть рукой, весь в своей и чужой крови, в отметинах от волчьих когтей, она поняла, что сделает все возможное и невозможное для того, чтобы подарить ему хоть немного счастья и облегчить то тяжелое бремя, что он в себе нес.
Они просидели в убежище всю ночь до рассвета. И эта ночь показалась Эйфории невероятно долгой и мрачной, несмотря на то, что усыпанное звездами небо лило на землю потоки серебряного света, а луна с равнодушной улыбкой еще долго освещала место побоища, рассыпая тусклые блики в лужах застывшей крови. Эйфория не отходила от Реми ни на минуту, всматриваясь с острой, болезненной тревогой в его бледное, осунувшееся лицо с глубоко запавшими глазами. Время от времени она смачивала свой платок и протирала ему лоб и руки, давала напиться из почти опустевшей фляжки.
Иногда с другого края поляны, где отчетливо видные с платформы, чернели в серой, ночной траве огромные туши нирлунгов, до них доносилось слабое, глухое подвывание, похожее на тоскливый стон. Тогда Реми с усилием открывал глаза и с надеждой вслушивался в эти жуткие звуки, заставлявшие сжиматься от страха сердце Эйфории.
— Если они не доживут до рассвета, — Реми посмотрел на нее странным, тусклым взглядом, который напугал Эйфи больше, чем даже кошмарный вой волков, — для меня не будет дороги назад. Следующее преображение станет последним. Я чувствую темное пламя в своем сердце, оно не гаснет, оно ждет. Ждет, чтобы пересечь черту и выйти на свободу. Если это случится, Джой, — он возвысил голос, — вы должны будете сразу уйти отсюда как можно быстрее. Оставьте все, кроме живых камней. Ты ведь не растерял их, когда бежал?
— Нет, — хмуро буркнул Джой. Он сидел на краю платформы, свесив ноги, повернувшись к ним устало сгорбленной спиной и безвольно опустив на колени руки.
— Мы не бросим тебя здесь, Реми! — горячо заговорила Эйфория. — Нет-нет! Даже не надейся. Я никуда не уйду, ни за что! Ты же знаешь, от меня не так легко отделаться.
Он только слабо улыбнулся ей в ответ и произнес так тихо, что она едва смогла разобрать: «И что мне теперь делать с этой несносной девчонкой!»
Эйфория, не в силах сдержать набегающие на глаза слезы, осторожно и нежно погладила его по щеке, склонилась и прижалась своими мягкими, прохладными губами к его горячим, в кровь искусанным, губам, покрыла поцелуями его лицо и сказала:
— Мне все равно, даже если ты станешь вороном. Я не оставлю тебя, Реми. Я пойду за тобой куда угодно.
Он покачал головой и ответил с глубокой печалью в голосе:
— Нет, Эйфи, ты не понимаешь. Это буду уже не я, темное пламя сожжет дотла мое сердце и разум. Ничего не будет, кроме черной ненависти и страшной ярости, кроме желания упиваться чей-то кровью и страданием. Это нельзя повернуть назад, как нельзя вернуть кому-то, однажды отнятую жизнь. Ты знаешь, как вороны проходят обряд, чтобы получить дар воплощения и другие темные дары. Они избирают себе жертву, чем выше жертва в их иерархии ценностей, тем более могучие дары ты можешь получить. Но даже одна отнятая жизнь навсегда меняет твою душу… Тот, кто проходит обряд, должен принести скаргу еще живое, трепещущее сердце жертвы. И тогда он пронзает его особым кинжалом и окропляет его кровью будущего ворона, даруя своей властью способность обращаться. Только мне не нужно его разрешение для этого, моя последняя грань, отделяющая от этого безумия и без того слишком тонка. Каждый раз, когда я выпускаю темный огонь на свободу, он становится все сильнее и яростнее. И мне все труднее его усмирить потом. Боюсь, что когда-нибудь я не смогу совладать с его силой и тогда наступит конец.
Реми вновь замолчал, обратив свой взгляд в далекое, темное небо и, наконец, глухо произнес: «Лучше тебе оставить меня, Эйфория! Я не принесу тебе счастья.»
Эйфи взяла его бессильно лежащую на груди руку и поцеловала:
— Нет, Реми, это ты не понимаешь. Единственное для меня счастье — быть с тобой, а все остальное не имеет значения. И я верю, что ты справишься, что вместе мы справимся. Я в этом убеждена.
Никогда еще не ждала Эйфория рассвета с таким нетерпением и надеждой. И когда небо над кронами деревьев посветлело и начало розоветь, она облегченно вздохнула и сказала:
— Реми, солнце встает.
— Да, — откликнулся он. — Я чувствую это, что-то меняется. Темный огонь уходит. Стало легче дышать и боль в груди стихает.
Он медленно сел, осмотрелся, взгляд его прояснился и посветлел. Потом взял руки Эйфории в свои и уткнулся в них лицом. Она ощутила ладонями жар его кожи, который быстро перешел в обычное живое тепло. Ей хотелось заплакать от радости, что эта страшная томительная ночь закончилась. Наконец Реми поднял голову, несколько раз шумно вздохнул, окончательно приходя в себя и сказал:
— Пожалуйста, разбуди Джоя, нам нужно уходить.
Потом поднялся, сделал несколько неуверенных шагов по платформе, на самом ее краю обернулся и негромко произнес:
— Я сейчас вернусь, Эйфи. Не ходи за мной.
Потом спрыгнул в густую, влажную от росы, траву и быстро зашагал к затихшим в отдалении волкам. Почуяв его приближение, звери попытались зарычать и подняться, но смогли только захрипеть, вздымая израненные бока, их лапы судорожно скребли по земле, выдирая острыми, торчащими когтями клочки дерна.
Сейчас в нежном, золотистом свете раннего утра, Реми заметил то, что было скрыто от него во время схватки мраком ночи, но о чем он уже догадывался. Могучие волчьи шеи обхватывали, сминая густую шерсть, узкие железные ошейники с клеймом скарга. Присмотревшись, он разобрал на их местами залитой кровью поверхности знаки древнего заклятия воронов.
— Я не могу освободить вас, — сказал Реми опускаясь на колени рядом с нирлунгами. — Если я сниму ошейники, заклятье, наложенное на них скаргом, убьет вас. Я знаю, что оно же заставит вас вернуться в крепость, в прежнее рабство к воронам, чтобы и дальше служить им в их черных делах и вести жалкую, недостойную могучих, благородных волков жизнь цепных псов Морриса. Я не хотел и не хочу вашей смерти, не только потому что она принесла бы мне гибель. Но ради вас самих. Быть может, и для вас придет час освобождения, и вы еще сможете найти дорогу к свету. Вы помните мальчика, который разделил с вами хлеб? Может и нет, но я почему-то думаю, что все же помните. И еще я почему-то чувствую свое родство с вами. Может потому, что наши судьбы так похожи. Я вас прощаю, черные волки Черных утесов. И вы простите меня. Я лишь защищал то, что мне дороже жизни.
С этими словами Реми наклонился и поцеловал волков в огромные лбы, жесткая шерсть которых была покрыта запекшейся кровью. Потом он легко поднялся и не оборачиваясь ушел, чтобы вернуться в мир, где надеялся найти свое предназначение и где уже нашел ту, что покорила его сердце с первого взгляда. А вслед ему еще долго раздавался протяжный, тоскливый вой нирлунгов, будя воспоминания о прошлом.