Эйфория присела на кровать, в волнении стиснув руки, и задумалась. После неудачного разговора с отцом за завтраком, она все никак не могла успокоиться. Лэптон-старший редко выходил из себя и даже втайне немало гордился своей железной выдержкой, снискавшей ему среди подчиненных репутацию человека холодного и жестокого, способного, не моргнув глазом окончательно и бесповоротно решить чью-то судьбу, невзирая на мольбы и слезы, при этом не меняя ровного, равнодушного тона голоса. Только с любимой дочерью он позволял себе такую слабость как ласковая улыбка и приветливый, добродушный тон, уступая ее капризам и прихотям. Но сейчас Эйфория уловила в его глазах ледяной, суровый блеск и была неприятно поражена резким тоном, обидными, несправедливыми словами и тем, как гневно исказилось и покраснело, обычно невозмутимое лицо отца. Забыть о Реми! Да разве такое возможно даже и представить, особенно после всего что было с ними в этом удивительном походе.
Эйфории нестерпимо захотелось сейчас же вновь увидеть его, обнять, заглянуть в лицо и услышать его голос, вдохнуть его запах, ощутить силу и надежность его объятий. Она уже вскочила, чтобы тут же отправиться в старый дом на Тенистой улице, но в дверь негромко, уверенно постучали и, когда Эйфи открыла, в комнату вошел, сохраняя гордую осанку, Джоэл Лептон.
— Эйфория, милая, я бы хотел с тобой поговорить, — начал он, осторожно примостившись в мягкое кресло, с нежно-зеленой шелковой оббивкой, стоявшее напротив ее кровати. Этот изящный предмет мебели, привыкший к более утонченным фигурам, недовольно затрещал под его тяжестью. — Ты поступила невежливо, не дослушав и не приняв во внимание мои доводы против этого знакомства. Но я тебя вполне понимаю. Ты еще очень молода, не знаешь жизни и потому легкомысленно относишься к таким серьезным вещам. Ты хочешь ввести к нам в дом этого молодого, гхм… человека. Но что ты знаешь о нем? Где ты с ним познакомилась? Вас кто-то представил друг другу? Расскажи мне, дорогая, чем так привлек тебя этот юноша, что он тебе наобещал?
Эйфория недоверчиво посмотрела на отца, пытаясь понять, что скрывается за этим любезным тоном и маской заботливого внимания. Ей очень хотелось облегчить себе душу, все рассказав, и тем самым убедив отца изменить отношение к Реми, но ее останавливал холодный блеск его глаз. Она медлила с ответом и поэтому Джоэл, вздохнув, заговорил снова.
— Мне неприятно и больно сознавать, Эйфория, что ты не хочешь открыть мне, твоему отцу, свое сердечко. Ты знаешь, как я люблю тебя, дорогая, и все, что я хочу — это видеть тебя счастливой, довольной и радостной. После смерти мамы ты отдалилась от меня, завела новых друзей, с которыми проводишь время, не ставя меня в известность. Я с терпением отношусь к этому, милая. Я понимаю, что сам виноват, что уделяю тебе не все свое внимание, но поверь, ты — самое дорогое, что у меня есть. И ради твоего счастья и благополучия я готов на многое.
— Отец, — воскликнула Эйфория, растроганная проникновенной речью Лэптона-старшего. Не часто она слышала от отца, постоянно занятого делами и сдержанного в проявлении чувств, такие откровенные слова. В ее сердце запылал яркий огонек надежды. — Я тоже очень тебя люблю и так рада, что ты решил меня все же выслушать и понять. Как только ты узнаешь Реми поближе, узнаешь какой он отважный, добрый и заботливый, ты полюбишь его также как и я. И если ты хочешь видеть меня счастливой, то не буду скрывать: все мои мечты о счастье связаны с только с ним. Он…
— Довольно, Эйфория, — внезапно прервал ее излияния Джоэл, с неудовольствием наблюдая, как загорелись восторгом глаза дочери, а щеки запылали румянцем восхищения. — Я вижу, что ты всерьез очарована этим… юношей. Мой долг отца заботиться о твоем благополучии и безопасности. Это тяжелая ноша, но я готов ее нести. И готов оберегать свою дочь даже от нее самой. Боюсь, что сейчас ты не можешь оценить своего блага, но со временем будешь мне только благодарна.
С этими словами он поднялся и быстро вышел. Эйфория успела заметить гневную складку у него между бровей и услышала, как он пробормотал со злостью: «Какой прохвост!» Она тоже вскочила и бросилась к двери, но было уже поздно. Несколько раз повернулся в замке ключ и шаги отца стали удаляться. Эйфи забарабанила в дверь кулачками и закричала:
— Сейчас же выпусти меня! Отец! Ты все равно не сможешь держать меня здесь вечно!
Лептон-старший, услышав эти крики, остановился на лестнице, ведущей со второго этажа дома, и мрачно пробормотал, стиснув в руке ключи от комнаты дочери: «Так долго и не понадобится, милая.» Потом угрюмая, гневная складка между бровями разгладилась, лицо его обрело прежнее невозмутимое выражение, он спустился на первый этаж, в просторный, отделанный светлыми деревянными панелями, холл, дал распоряжения прислуге и сестре, затем собрался и вышел из дома, лишь на секунду помедлив на крыльце от внезапного помутнения в глазах, словно перед его взором мелькнула чья-то черная тень…
… Первый час Эйфория в ярости металась по комнате, колотила в дверь руками и ногами, кричала, чтобы ее немедленно выпустили или она сотворит, что-то ужасное, подбегала к окну и высунувшись долго изучала расстояние до земли, прикидывая, хватит ли ей простыней, чтобы выбраться из собственной комнаты, где она внезапно стала самой настоящей узницей. Ах, если бы перед ее окном росло высокое, раскидистое дерево, с крепкими, толстыми ветвями, самые надежные из которых проходили бы как раз вровень с подоконником, чтобы она могла подобно юркой белке соскочить с него и бежать туда, куда так стремилось ее сердце и где были все ее помыслы. Но деревья, старые, умело обрезанные садовником, яблони и несколько черемух, росли с другой стороны дома и никак не могли быть ей полезны в данный момент. Окно же ее комнаты выходило на восточную сторону, где открывался прелестный вид на крыши соседних домов и кусочек улицы за ажурным кованым забором. Под самим окном была разбита большая клумба с чайными розами, аромат которых будил ее по утрам вместе с первыми солнечными лучами.
Эта нарядная комнатка, под самой крышей их большого дома, такая всегда уютная и любимая, сейчас показалась Эйфории тесной, душной ловушкой из которой она непременно должна выбраться, даже рискуя сломать себе шею. Отец не имел никакого права запирать ее так бесцеремонно, она совершеннолетняя и может делать все, что хочет, не спрашивая на то, его позволения. Конечно, как любящая дочь она должна почитать своего отца и все такое, но как, скажите на милость, это сделать, когда с тобой поступают так несправедливо, так вопиюще несправедливо. Так обмануть ее доверие. А ведь она была готова уже все рассказать ему о походе, и о живых камнях, и о том, что собирается пройти Посвящение. Она видела чудо рождения живых камней, держала их в своих ладонях, а Реми держал ее руки в своих ладонях, и от этого сердце Эйфи билось сильнее, чем от всех чудес Благословенного края. И живые камни не навредили ей, напротив, они подарили ей мгновения такого невероятного счастья, что Эйфория порой сомневалась, что это было на самом деле.
Все эти мысли крутились в голове девушки, пока она кромсала крошечными серебряными ножничками свою белоснежную батистовую простынь, жалея, что под рукой нет более прочного полотна, чтобы сплести веревочную лестницу достаточной длины. Эйфория провозилась с этой затеей довольно долго и наконец соорудила нечто, по ее представлениям похожее на средство призванное вызволить ее из заточения. Закончив, она подбежала к окну и сбросила смотанную в клубок лестницу вниз. Потом разочаровано вздохнула, простыни хватило только на половину пути к прекрасным, но очень колючим кустам. И выглядел результат ее стараний как-то до обидного жалко и совершенно ненадежно. Эйфория смотала обратно лестницу и осмотрелась в поисках чего-нибудь подходящего, чтобы проложить себе путь к свободе. Она распахнула шкаф и стала увлеченно рыться на полках, выбирая что еще можно пустить в расход, как вдруг позади нее раздался встревоженный голос тети:
— Эйфория! Что ты делаешь, милая?
— Ах, тетя Ануш, — отмахнулась раздраженно Эйфи, — не мешай, пожалуйста. Мне нужно что-нибудь такое…
Тут она обернулась и увидев открытую дверь, не говоря больше ни слова, выбежала прочь. Тетушка только покачала головой глядя ей вслед…
… Завидев в конце длинной Тенистой улицы знакомую красную крышу, крытую старой черепицей, Эйфория ускорила шаг, предвкушая скорую встречу. Затем остановилась, пригладила руками волосы, жалея, что впопыхах не прихватила расческу, отряхнула пыль с длинной светлой юбки и постаралась успокоить дыхание, заставлявшее, в сердечном, радостном волнении, часто вздыматься ее высокую грудь. Калитка была распахнута настежь и висела на одной петле, печально поскрипывая под порывами свежего ветра, словно откинутая грубой, сильной рукой. Это показалось Эйфории странным, но торопясь увидеть Реми она не придала тому должного значения. Легко взбежав на крыльцо, она постучала в дверь, нетерпеливо приплясывая на месте и вглядываясь в тускло блестевшие цветные стеклышки, ожидая его появления. Не сразу за дверью послышались неуверенные шаги и за стеклом замаячила чья-то тень. Человек подошел к двери, но не спешил открывать.
— Реми, — закричала Эйфория, снова постучав. — Это я, открой, пожалуйста.
Наконец, дверь распахнулась и на пороге возник Джой, красный и почему-то сильно смущенный. Он молча втащил ее в дом и закрыл за ней дверь. Потом также ни слова ни говоря, опустив голову и как-то странно сгорбив плечи, пошел по коридору в комнату. Эйфории не понравилось, как выглядела его спина, как у сильно виноватого или расстроенного человека. Ее мгновенно окатило тревожным холодом.
— Джой, — позвала она, следуя за ним по пятам. — Что ты здесь делаешь? А где Реми? У тебя все в порядке? Почему ты молчишь?
Они вошли в комнату, и Эйфория остановилась, пораженная до глубины души. Обычно у Реми было очень чисто и прибрано, на подоконниках и столе высились аккуратные стопки книг, в старомодном шкафу хранились его скудный гардероб и походное снаряжение, на полках стояло несколько цветочных горшков и снова книжные томики. Сейчас все это было сброшено на пол, разорвано и растоптано, тетрадные страницы, исписанные знакомым ей почерком засыпаны землей и залиты чернилами, карандаши переломаны, его любимые книги разорваны по корешкам и ветер, залетавший в открытое окно, шевелил на полу обрывки страниц, на которых виднелись чьи-то пыльные следы. Эйфория в ужасе посмотрела на Джоя и прошептала побелевшими губами:
— Где Реми? Это сделали вороны? Да, Джой? Они напали на него здесь? Но как?
Джой тяжело вздохнул, отвернулся и отошел к окну, еще больше поникнув плечами. Потом произнес не поворачиваясь, глухим, несчастным голосом:
— Нет, не вороны. Его забрала утром городская стража. Я знал, что ты придешь, поэтому решил дождаться тебя здесь.
— Но что случилось, Джой? — голос ее задрожал от близко подступивших слез, готовых вот-вот прорваться. Эйфория продолжала с недоумением и ужасом рассматривать учиненный стражами разгром. — Почему его забрали? За что?
— Я не знаю, — Джой развернулся, перестав наконец созерцать за окном все тот же безмятежный пейзаж, очарование которого без Реми значительно поблекло. — Он отдал мне вчера живые камни, и как мы договорились я отнес их к источнику Посвящения, чтобы сдать на хранение и сегодня получить в городской управе оплату. Вот, кстати, возьми. Здесь твоя доля. Реми сказал, чтобы я разделил на всех троих поровну, хотя он и добыл почти все камни. Ну так ему и труда нет их ловить. Ты ведь заметила, что они сами к нему липнут.
Джой протянул ей небольшой полотняный мешочек, по виду довольно тяжелый, где что-то негромко брякало. Но Эйфи отшатнулась от него, взглянув на Джоя так, словно он совал ей не деньги, а змею, по меньшей мере ядовитую гадюку с распахнутой в оскале пастью. Джой смущенно кашлянул, покраснел и положил мешочек на стол, потом продолжил:
— А Брант, ну тот, что заведует казной, он и говорит, что видел, как Реми вели в городскую каталажку. Он тоже не знает, что случилось и спрашивал меня. Я ответил ему, что мы только вернулись из похода и все прошло благополучно. Я не стал им говорить, Эйфория, что было там на самом деле. Ведь все вроде обошлось и живых камней теперь у города достаточно, чтобы Посвящение состоялось. Может это какая-то ошибка.
Эйфория молча опустилась на стул, тот, что не так сильно скрипел, и прикусила в волнении палец. Мысли ее метались как раненые птицы, сердце билось в тревожном болезненном ритме. Она покачала головой, пробормотав:
— Нет, это просто невозможно. Он не мог так поступить. Никогда…
Потом смахнула набежавшие слезы и произнесла решительно:
— Я должна увидеть Реми.
— Нет, Эйфи! Нет, подумай, как это будет выглядеть. Что скажет твой отец, когда узнает!
— Отец! — воскликнула Эйфория, лицо ее запылало, а в глазах зажегся очень злой, нехороший огонек. — Что ж, он что-то скажет, наверное. Вот только буду ли я его теперь слушать. Все, Джой, пропусти меня.
Но Джой, заступив ей дорогу, не спешил отходить в сторону, схватил за руки и сам не свой от беспокойства, забормотал:
— Нет-нет, Эйфория! Пожалуйста, будет лучше, если я сам схожу, узнаю в чем там дело. Тебе не нужно идти, послушай меня.
Но Эйфория с упрямым, сердитым выражением лица, молча стряхнула его руки, обошла стороной и быстрыми шагами направилась к выходу, но у самой двери задержалась, подобрала грязную, порванную тетрадь с записями Реми, собрав все до единого листочки, и только после этого ушла. Джой с досадой пристукнул по столу крепко сжатым кулаком и, немного постояв в тяжелом напряженном раздумье, двинулся вслед за Эйфорией, не забыв плотно прикрыть дверь в разгромленное жилище.
…В узкое, забранное решеткой окно, лился неяркий вечерний свет, бросая на противоположную стену красноватый отблеск, с каждой минутой все больше тускневший. Реми лежал на голой, каменной скамье, закинув руки за голову и наблюдал, как гаснет день. Час назад его посетил человек из управы и сообщил, что Город больше не нуждается в его услугах и завтра на рассвете он, по распоряжению губернатора, должен покинуть пределы этих земель без права на возвращение. Ему также запретили перед уходом куда-либо заходить и с кем-либо видеться. До границы края его доставят стражи, а пока ему надлежит находиться под замком, как лицу, чья благонадежность вызывает серьезные сомнения. Посетивший его чиновник также добавил внушительно, что в случае, если после выдворения, он будет вновь замечен на территории города или в окрестностях, его объявят опасным для общества преступником, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В чем заключалась вина Реми, человек из управы не счел нужным ответить.
И теперь Реми в сотый раз перебирал в уме, что из событий последних недель могло послужить поводом для изгнания. Но вместо ответа, каждый раз перед его мысленным взором вставал образ Эйфории. С тоской и печалью он думал, что вряд ли им суждено увидеться хотя бы еще раз, что чувства их едва зародившись уже должны быть убиты разлукой. И что вспыхнувшая в нем надежда на счастье оказалась всего лишь мимолетной улыбкой судьбы, а радостные ожидания сгорев, рассыпались пеплом.
За дверью его темницы послышались чьи-то приглушенные голоса, затем в замок вставили ключ и со скрипом повернули. Реми приподнялся, гадая кому в такой поздний час он обязан визитом. Дверь медленно приоткрылась и в помещение, уже погруженное в сумерки, скользнула невысокая, закутанная в темный плащ фигура, а следом страж. Он зыркнул на Реми глазами, искривив в усмешке губы, затем негромко произнес, обращаясь к посетителю и одновременно заталкивая себе за пазуху что-то похожее на пухлый кошелек, с характерным звяканьем монет: «Пять минут, дамочка. Дольше нельзя». Потом неслышно выскользнул за дверь.
— Реми! — Эйфория, а это была она, не стала терять ни секунды и первым делом кинулась ему на шею, заключив в крепкие объятия. И половину отведенного времени они без сожаления потратили на долгий, жаркий поцелуй. Наконец, оторвавшись от ее сладко дурманивших сознание губ, он произнес озабочено:
— Эйфи, тебе не следовало приходить сюда.
— Так ты не рад меня видеть? — она вскинула на него ярко блестевшие от слез глаза.
— Нет-нет, что ты! Очень рад. Я уж и не мечтал увидеть тебя еще раз. Боюсь только, что у меня плохие новости. Не понимаю, как так вышло, но на рассвете мне предписано покинуть Город и эти земли без права на возвращение.
— Я знаю, Реми, милый. Я что-нибудь придумаю, обязательно что-нибудь придумаю, — она снова обняла его, прижавшись к груди и порывисто вздохнула. — Он еще пожалеет об этом.
— Кто он, Эйфи? — Реми слегка отстранился и внимательно взглянул ей в глаза. — О ком ты говоришь?
— Об отце, — Эйфория вновь спрятала лицо у него на груди. — Это из-за него ты сейчас здесь, но…
— Нет, постой, — Реми вновь уклонился от объятий и взяв ее обеими руками за плечи пристально посмотрел в глаза. — Ты же рассказывала, что живешь на ферме с дедушкой, что у тебя больше нет родных. А сейчас ты утверждаешь, что твой отец виноват в том, что я здесь. Как это понимать? Почему ты раньше ничего о нем не говорила? Кто твой отец Эйфория? И почему он хочет выдворить меня из города?
— Советник Лэптон, — опустив голову, едва слышно прошептала Эйфи, стремительно покрываясь краской. — Он считает, что мы не должны быть вместе, что чужаку не место рядом с его дочерью.
— Советник Лэптон, — растерянно пробормотал Реми, отступая от девушки. — Ну, конечно. Близкий друг губернатора и мэра города, среди первых людей городской управы… Да как же ты могла, Эйфория.
Он смотрел на нее потрясенным взглядом, в котором смешались горечь внезапного понимания, боль и разочарование.
— Так значит, все это время ты лгала мне? Зачем?.. Зачем, Эйфи? Ответь мне, пожалуйста. А впрочем, нетрудно догадаться. Чтобы я взял тебя в поход за живыми камнями, чтобы исполнил твой каприз? Ты ведь не привыкла к отказам, верно? И жизнь других не имеет при этом для тебя значения, особенно таких как я, пришлых чужаков. Ведь так, Эйфория? Тебе, наверное, стало скучно в твоем благополучном мире. Ты получила, что хотела, ты довольна?
— Реми, прости меня, — Эйфория не в силах вынести этот его взгляд, опустила голову и спрятав лицо в ладонях, горестно зарыдала. Глубокий стыд и раскаянье охватили ее в один момент. Он снова отступил от нее и сказал потерянно:
— Иди домой, Эйфория. Тебе здесь не место.
Отворилась со скрежетом дверь и стражник, просунув в проем голову, пробурчал торопливо:
— Все, дамочка, вам пора! Не ровен час, кто из начальства заглянет.
Эйфи всхлипнула и умоляюще взглянула на Реми:
— Пожалуйста, прости меня. Я не могу тебя потерять. Только не это. Я так люблю тебя.
Он посмотрел на нетерпеливо переминавшегося в дверях стражника и сказал с глубоким, тяжелым вздохом:
— Да есть ли в твоих словах хоть доля правды… Если тебе нужно мое прощение, Эйфория, то не волнуйся. Я прощаю тебя. А сейчас иди домой, пожалуйста.
Но Эйфи стремительно приблизившись к нему, порывисто обняла и горячо зашептала на ухо, не обращая внимания на недовольное ворчание стражника:
— Да, Реми! Да, я врала тебе, потому что боялась. Боялась, что ты не захочешь иметь со мной дела. Но то, что я люблю тебя всем своим сердцем, всей своей душой — это самая настоящая, истинная правда. Вспомни, я была с тобой в стране мечты, а ведь это должно что-то значить. И в поход я пошла только потому, что хотела быть к тебе ближе. И мне все равно, что другие называют тебя чужаком, для меня нет никого ближе и лучше тебя. Теперь ты можешь презирать меня за обман, и за то, что я разрушила сама того не желая, твою жизнь. Но я не перестану любить тебя никогда. И я обязательно, что-нибудь придумаю, Реми, чтобы все исправить. Вот увидишь! Пожалуйста, поверь мне! Пожалуйста! А иначе, я не знаю зачем мне тогда жить.
— Ох, Эйфи! — только и смог сказать он в ответ, не в силах противиться искреннему порыву девушки. — Несносная ты девчонка.
Когда Эйфория ушла, на прощанье закрепив примирение торопливым, но очень пылким поцелуем, Реми вновь опустился на узкую, неудобную скамью. Он ничего не мог предпринять до утра, а значит следовало набраться терпения, все хорошо обдумать и найти какой-то выход из этой непростой ситуации. Так, в раздумьях он и задремал, уже глубокой ночью. Но сон его был тревожен, в него проникало далекое воронье карканье, заставлявшее его беспокойно метаться на жестком, каменном ложе. Ему опять снилась воронья цитадель, прошлое не отпускало своего пленника.