Давно стих в ночи стук копыт резвой гнедой лошади, что унесла Реми прочь, а Эйфория все стояла и стояла, замерев в черной тени кривого деревца, не в силах сдвинуться с места. Сердце ее разрывалось от боли, едва обретя друг друга, они вновь расстались, и Эйфория в глубине души предчувствовала непоправимое, но и разум ее, и сердце не хотели принимать этого. Она сильно прикусила зубами большой палец, чтобы не разрыдаться, потому что боялась, что, начав плакать, не сможет остановиться. «Нет-нет, — подумала она, — я не должна, я не буду лить сейчас слезы, будто оплакивая его. Это невозможно, чтобы он не вернулся. Никак невозможно.»
— Я буду ждать тебя, Реми, — прошептала она. — Обязательно возвращайся.
Послышались шаги и на плечо ей участливо легла знакомая рука, осторожно пожала.
— Пойдем, Эйфи, — сказал Джой. — Нам нужно двигаться дальше…
… Рассвет озарил верхушки далеких гор нежным, розовым светом, расплескав по их заснеженным склонам золото нового дня. Огненный диск солнца едва показался над горизонтом, когда Реми вновь очутился в густой, мрачной тени Колдовского бора, где под кронами вековых дубов-великанов еще царила ночь, угрюмо поглядывая из-под тронутых старческой, осенней желтизной листьев на неумолимо светлеющее небо. Недалеко от места, назначенного скаргом, он спешился и отпустил уставшую кобылку, перед этим заботливо обтерев ей пучком травы взмыленные бока, потрепал по густой, спутанной гриве, обнял и на мгновение прижался лбом к теплой, упругой шее. Потом звучно хлопнул ее ладонью по крупу и воскликнул, прогоняя:
— Скачи домой! Быстрее! Хой-хой!
И когда кобылка с тонким ржанием умчалась прочь, он, немного помедлив, двинулся вглубь сумрачной чащи, пробираясь меж смыкающихся стволов деревьев, храня на лице суровое, сосредоточенное выражение…
… Эйфория и Джой добрались до Зачарованного озера еще затемно по тропе указанной Королевой, преодолев ее верхом на лошади. И хотя сбылось то, о чем Джой мечтал так часто долгими и жаркими ночами, он не испытывал радости, в душе его царили уныние и печаль. Юта встретила их на берегу, она поспела раньше, используя течение быстрой как горный ручей речки Серебрянки, берущей свое начало среди камней перевала. Изумленная Эйфи увидела, как мьюми склонилась над водой, откинув с лица капюшон плаща, и на темной бурливой поверхности потока засияло ее отражение, которое чуть разогнало мрак ночи. Юта опустила в воду свои тонкие пальцы и в следующее мгновение исчезла, оставив на волнах мерцать голубоватый след.
Королева провела усталых путников к шатру, поручив кобылку заботам одного из мьюми, и предложила Эйфории и Джою отдохнуть и подкрепиться, а когда они немного утолили голод и жажду, но отказались прилечь на устланные мягкими покрывалами кушетки, пригласила провести время на берегу. Мьюми против обыкновения не состязались в эту ночь в дивном своем пении, не слышно было и веселой болтовни, сопровождавшей их в прогулках под луной, беспечного смеха и шуток. Заповедная сторожевая роща едва светилась, казалось тусклой и унылой, не вспыхивали яркие, цветные огни между ветвей, не распускали свои золотые бутоны прекрасные цветы, распространяя дивный аромат. И даже звезды словно потускнели в небе, стараясь приглушить свой неуместно яркий блеск. На Благословенный край будто набросили покров печали и тишины.
Но Эйфория, поглощенная своими мыслями и тревогами, не замечала ничего вокруг, ее напряженный взгляд был обращен лишь вглубь себя, она искала в себе силы, чтобы не дать отчаянью проникнуть в ее сердце, на котором казалось лежала невыносимая тяжесть. Выйдя из шатра на берег, она опустилась на сочную, зеленую траву, не ощущая ее приветливой мягкости, не видя Джоя, следующего за ней по пятам. Опустив голову, Эйфи задумчиво поглаживала пальцами золотой прямоугольник с округлыми краями на цепочке, что отдал ей Реми, и неслышно шептала при этом строчки, что он прочел ей накануне. Она запомнила каждое их слово и голос Реми еще звучал в ее ушах. Джой сел рядом с ней, поглядывая с грустью на ее застывшее лицо, потом неловко шмыгнув носом, спросил, кивнув на подвеску:
— Значит, он решил отдать ее тебе, на память.
Эйфория замерла, потом нахмурив брови, сердито посмотрела на Джоя и произнесла возмущенно:
— Что ты такое говоришь! Нет, не на память, а лишь до возвращения. Он так сказал мне…
— Он не вернется, Эйфи, — раздался позади голос Юты. — Он обманул тебя, хоть и невольно. Так, что не жди напрасно, прими это сейчас, чтобы не терзаться в бесполезном ожидании.
Эйфория стремительно поднялась, лицо ее от волнения раскраснелось, в глазах, устремленных на мьюми, как будто отразились грозовые тучи:
— Неправда. Зачем, ты говоришь неправду, Юта! Он обещал мне, что вернется. Он что-то должен им отдать, чтобы стать свободным, стать навсегда свободным, слышите.
— Ты разве не поняла, Эйфория, — с холодной скорбью в голосе сказала мьюми, лицо ее было скрыто под темной, прозрачной вуалью. — Он ушел, чтобы умереть. Он не вернется.
— Нет! — замотала головой Эйфория. Она смотрела на Королеву широко распахнутыми глазами, пытаясь защититься от страшной правды неверием. — Не говори так, Юта! Как ты можешь!
Но та лишь смотрела на нее блестевшими от слез глазами, потом перевела на Джоя красноречивый взгляд. В ответ он молча покачал головой, не в силах, что-либо вымолвить.
— Ты ведь уже знаешь это, Джой. — произнесла Юта все так же пристально глядя на него. И когда Эйфория подошла к нему очень близко и с мольбой заглянула в глаза, молча отвернулся с мрачным и несчастным видом.
— Скажи ей, Джой, — попросила девушка, положив руки ему на грудь — скажи ей, что это неправда. Ведь ты не отпустил бы его, если бы все было так. Скажи…
— Эйфи… — начал было Джой, но не смог больше ничего сказать, голос изменил ему, и он стоял, судорожно пытаясь сглотнуть застрявший в горле ком. Эйфория опустила руки, отступила от понуро стоявшего Джоя, и огляделась. Рассвет едва начал брезжить и на далеком горизонте, показалась розоватая полоска зари, по Зачарованному озеру прошла легкая рябь от свежего утреннего ветерка, звезды бледнели и гасли, наступал новый день, обещая ясную, теплую погоду. Она вновь обратила свой взгляд на Королеву мьюми, что смотрела на нее сквозь темную вуаль глазами полными скорбной печали и вновь отчаянно замотала головой:
— Я вам не верю.
— Ты хочешь увидеть его в последний раз, — произнесла Юта глухим, безжизненным голосом. — Увидеть, как все будет?
Эйфория, продолжая смотреть на нее неверящим взглядом, только молча кивнула, пытаясь справиться с волнением, охватившем все ее существо, волнением, кружившем голову, лишавшим сил, хватавшем ее за горло своей мертвящей хваткой. Ей хотелось кричать от отчаяния, от сознания, что свершается что-то страшное, непоправимое, что она что-то безнадежно упустила, но то же отчаяние сковало ее уста молчанием. Она вновь и вновь гнала от себя черные мысли, пытаясь обратить свой гнев на Юту, с такой холодной уверенностью и беспощадностью, говорящей ей страшные вещи, но в глубине своего сердца знала, что это правда. Но все в ней восставало против этой правды, противилось ей как самой гнусной лжи, способной отравить все, что есть в мире светлого, безмятежного и чистого.
Юта поманила ее за собой. Вслед за ними двинулся нетвердой, запинающейся походкой Джой, так будто его вели против воли, и он, ступая через силу, все же не мог остановиться. Они обогнули по берегу озеро пока не пришли к небольшой запруде, питал которую подземный родник, делая темные озерные воды светлыми, словно бы насыщенными мельчайшей серебряной пылью, вбиравшей свет и отражавшей его дрожащими на ровной, водной глади бликами.
— Это — речное зеркало, — сказала тихо Юта. — Оно не лжет, ведь отраженье в нем лишь то, что происходит сейчас и ни минутой позже или раньше. Оно не знает, что ты хочешь видеть, но может показать тебе того, кто занимает в это время твои помыслы. Прикоснись к воде, Эйфория, и ты, Джой.
С этими словами Юта опустилась у края запруды и окунула в ее серебристую глубину руки, погрузив их до запястья, и слегка взволновала поверхность воды. Эйфория и Джой сделали то же самое и не почувствовали ни тепла, ни холода, как будто руки их окружило невесомое, блистающее облако. Эйфории показалось, что ладони там, где она чувствовала покалывание знака, вновь начало немного жечь, рука налилась тяжестью и жжение усилилось, но было неожиданно приятным как от живых камней. И это пробудило в ней воспоминания о стране Мечты, Лунной беседке и Реми, что держал в своих ладонях ее руки. Из глаз ее медленно выкатились несколько слезинок и беззвучно упали в светлую воду Зеркальной запруды, мгновенно растворившись в ней. Королева, пристально всматриваясь в воду, начала говорить что-то напевно и тихо, слова звучали незнакомо, но Эйфи поняла внезапно каким-то неведомым ей чувством, что Юта говорит о Реми, о том как он пришел на берег Зачарованного озера в свой первый раз, израненный и умирающий, и как он уходил отсюда в мир людей, чтобы найти свою судьбу и свое место, и как он возвращался вновь, чтобы набраться сил и отдохнуть душой в кругу друзей. Из этого ее рассказа складывалась песня, которая болью отзывалась в душе Эйфории. «А может, — подумала девушка, — это не Юта поет о нем, а я дождливым летним днем стою на крыльце его старого дома и жду, когда раздастся любимый голос и позовет меня по имени, позволив войти не просто в дом, но в свою жизнь». Наконец, закончив петь, Королева подняла руки, стряхнув капли воды, что серебристо блеснули в лучах восходящего солнца, и Эйфория с Джоем завороженные всем происходящим повторили ее движения.
Поверхность запруды, продолжая слегка волноваться, потемнела и Эйфи с удивлением заметила, что потемнела не вода, это в глубине ее появилось изображение погруженной в рассветные сумерки дубовой чащи, среди замшелых, искореженных стволов которой шел человек, шел навстречу своей судьбе Реми…
… Они встретили его на большой лесной опушке, памятной ему с обряда посвящения. Скарг Моррис и тринадцать вронгов во главе с Фраем, все как тогда, не хватало только Моргота с его угрюмым и недобрым взглядом, с его вечными подозрениями и жестокой усмешкой. Блеск, набирающего силу дня, не мог разогнать окружавшую мрачные фигуры тьму, что исходила от их черных, рваных плащей, будто сотканных из смертоносно-острых перьев. Вороны смотрели на него провалами, не отражавших света глаз, застыв в безмолвном ожидании. Лишь Фрай при виде Реми скривился в злорадной ухмылке, да плотоядно пробежал по щели его рта змеиный, раздвоенный язык. Никто из них не проронил ни звука, когда Реми вышел на поляну и приблизился, стояла душная, глухая тишина. От этой плотной и зловещей тишины дышать было невыносимо трудно, сам воздух стал горьким и тяжелым.
— Что ты мне скажешь, изгой, — прокаркал Верховный ворон, резким, жестяным голосом. В руках его блеснул отполированный до гладкости костяной кинжал Обращения, бледного, воскового цвета, но остроты и твердости совсем не восковой. Клинок из кости Первоворона не уступил бы в прочности и самой крепкой стали, знаки заклятья, что были прорезаны на нем чернели запекшейся кровью жертвенных сердец.
Реми приблизился в скаргу и остановился, раскинув руки, на груди его кровоточил незаживающей раной знак черного племени, оставленный Моррисом, лицо было бледным, но спокойным, лишь в глубине темно-зеленых глаз, обращенных в рассветное небо, мелькнуло золотыми искрами воспоминание о дорогом лице, наполнив сердце болью и нежностью.
— Я пришел на рассвете этого дня, как и обещал, скарг, как мы условились. Я пришел без защиты Знака, один и без оружия. И я принес тебе сердце жертвы, чтобы завершить обряд Обращения. Человеческое и дорогое мне сердце, мое собственное. И во исполнение высшей, нерушимой клятвы ты, скарг, должен принять его и сделать то, что суждено. Я все сказал, тебе, так поступи как должно.
— Глупец, — проскрежетал Моррис, приходя в бешенство. — Ты просто глупец… Во исполнение клятвы, я, скарг Моррис, Верховный ворон, принимаю твою жертву, Реми-нарраг, и будь ты проклят!
Он размахнулся и с яростной, нечеловеческой силой всадил в обнаженную грудь юноши длинный, похожий на вороний коготь кинжал, дойдя его острием, через ребра и плоть, до самого сердца. Глаза Реми широко распахнулись от пронзившей его нестерпимой боли, он содрогнулся всем телом, издав короткий, мучительный всхлип сквозь стиснутые зубы, из прокушенной губы побежала тонкая красная струйка. И когда скарг выдернул кинжал таким же резким движением, пожухлую осеннюю траву обагрила ярко-алая кровь, что брызнула из раны на груди Реми. Пошатнувшись, он сделал на слабеющих ногах пару шагов, в последнем мучительном усилии устоять, и опустился на колени, прижав к залитой кровью груди руки, потом хрипло выдохнул и, окруженный воронами, словно стенами темницы, упал. Но перед тем, как свет в его глазах померк, сознание погасло, а мир накрыла тьма, он прошептал негромко: «Я свободен».
…Когда скарг нанес удар, поразивший Реми, Эйфория, не отрывавшая взгляда от страшной картины, что разворачивалась на ее глазах в глубине Зеркальной запруды, горестно, отчаянно вскрикнула, будто клинок пронзил сердце не только юноши, и отшатнувшись от воды, упала, лишившись чувств. Джой тут же бросился к ней на помощь, но Юта, неподвижно замерев у воды, продолжала сидеть, склонившись над мерцающей гладью, наблюдая со стесненным, полным скорби сердцем, как вороны окружили черным кольцом Реми, как из груди его толчками выливалась кровь и темным, блестящим озерцом натекла вокруг головы, неподвижно лежащей на траве, с лицом, закрытым прядями волос, среди которых выделялась одна-единственная, белая как снег, сверкающий в полуденных лучах на склоне гор.
Вот ее кончики коснулись растущей лужи крови и начали пропитываться ею. И когда белая прядь вся, до последнего волоса пропитавшись кровью, стала ярко-алой, в небе раздался пронзительный, звенящий крик, и с высоты, в сиянии дня, на поляну, плавно кружа, стала опускаться огромная белая птица, прекрасная и грозная одновременно.
С недовольным карканьем вороны опасливо отпрянули от безжизненного тела Реми, и белая птица, опустив крылья накрыла ими юношу, сомкнув над ним сияющий светом покров. И когда она вновь поднялась в воздух, на поляне там, где было тело, осталась только залитая кровью трава. Со злобным клекотом вороны бросились было вдогонку за белой птицей, но повинуясь знаку Морриса остановились. А душу скарга объял в этот момент неведомый ему дотоле ужас. Кинжал, что он держал в руках, реликвия рода, священный амулет и орудие обращение, испустив черные, призрачные лучи, переломился сам собой на границе, отмеченной кровью изгоя, и почернел, став изъеденной веками старой, обветшалой костью…
…Накануне вечером Город облетела кошмарная, будоражащая новость, заставив досужих сплетников забыть о субботней драке в пивнушке «Соляная пристань», которая вылилась в грандиозное побоище, лишившее питейное заведение немалой части ее меблировки. Из уст в уста передавали горожане с придыханием, закатыванием глаз в восторженном ужасе, что дочь советника Лэптона похищена бродягой из черного племени. Да-да! Тем самым, вороном, что жил тут среди них, прикидываясь невинной овечкой. «Ох, что же это творится такое на белом свете!» — восклицали они, чувствуя при этом бодрящий, нервный трепет. — Ведь его жертвой мог стать кто угодно. Вы только подумайте! Кто угодно!» И кивая головами, добавляли: «Ведь люди так доверчивы и простодушны, и принимали его как родного, распахивая свои двери и сердца.»
Всю ночь слухи, обрастая подробностями нечеловечески дерзкого, преступного похищения, скакали блохами из дома в дом, катились мутной волной по улицам, рождая справедливое возмущение и жажду мести. Не то, чтобы Лэптона любили в городе, но уважали за твердость характера, родовитость, а более за звонкие монеты, что в изобилии водились в его закромах. К тому же Эйфория была такая прелесть, такая милая девочка, что право слово, заслуживала лучшей доли. Уже к утру сердца горожан настолько переполнились праведным гневом, желудки пивом, а разум хмельными парами, что бездействие стало просто невыносимым. А так сам виновник торжества, то есть происшествия, коварно скрылся от возмездия, то ничего не оставалась, как следуя давней и славной традиции, спалить его дом. И запылал в ночи костер.
Сухие старые доски крыльца вспыхнули сразу, следом занялась стена и вскоре огонь перекинулся на крышу. В разбитые окна полетели факелы, и вот уже в комнатах захозяйничало пламя, лаская горячими языками потолочные балки. И не выдержав этой огненной ласки, они со стоном трещали и рушились. Им вторила, разлетаясь осколками по двору, тусклая, красная черепица на крыше, обретая в пламени пожара на краткий миг, свой молодой оранжевый цвет. Последними сдались огню цветные узорные стеклышки, что украшали дверь. Они почернели и оплавились, потекли слезами и смешались с углем и золой.
Сгорели и кусты дикого жасмина, что Реми посадил вокруг дома в память о горной обители, колыбели его недолгого счастливого детства. Так, что утреннее солнце осветило своими золотыми лучами только обгорелый остов того, что еще недавно было старым, но уютным домом.
А в особняке Лэптонов, закрывшись в комнате Эйфории, задернув шторы, чтобы не видеть света дня, что в одночасье померк в его душе, сидел сжимая в руке растрепанного, плюшевого зайчонка, первую мягкую игрушку дочери, подаренную ей на самый ее первый день рожденья, Джоэл-старший. Набивка-вата, что торчала из разорванного плюшевого тельца, давно промокла от пролитых на нее в безумном отчаянии слез. Но сейчас усталые покрасневшие глаза отца Эйфории в сети внезапно прорезавшихся морщин были сухи. Он сидел на кровати дочери сгорбившись, опустив на грудь крупную голову и уставившись невидящим взглядом на царящий вокруг хаос. Первый раз в жизни он не знал, что ему делать и как справиться с постигшим его горем, где и в ком искать поддержку и надежду. И было ясно только одно, ничего уже не будет прежним.
Конец первой части.
Больше книг на сайте - Knigoed.net