Стояла ранняя осень, лес вокруг крепости воронов стал преображаться, готовясь с достоинством встретить грядущий белый плен. Пятна желтизны в кронах деревьев подсказали Реми, скоро его переведут в крепость, что совсем не радовало. Не то чтобы ему нравилось на каменоломне. Работа здесь была тяжелая, да еще опасная. В прошлом году на его глазах задавило оползнем одного из скрогов, Реми тогда тоже задело вскользь, он просто вовремя отскочил. Потом все руки сбил, пытаясь откопать несчастного, но для того все было кончено. Проломленный череп — это серьезно, врачевству не подлежит. Хотя, Реми сомневался, что и при более легких повреждениях кто-нибудь здесь стал с ним возиться.
В обязанности Реми теперь входило нагружать камнями, которые с помощью кирок добывали скроги, большую деревянную тачку, и откатив ее к примитивному подъемнику, перегружать валуны в дубовую бадью, а затем изо всех сил тянуть веревку поднимая ее наверх. Реми помнил, как первое время до мяса стирал себе ладони об этот изрядно засаленный усилиями множества работников канат. Однажды, уже в конце дня, он змеей выскользнул у него из ослабевших от усталости рук, и тяжело груженая бадья чуть не рухнула ему на голову. Он едва успел судорожно вцепиться в самый конец веревки и, повиснув на ней всем телом, остановить падение.
Люди, которые работали с ним были неразговорчивы и угрюмы. Они молча делали свое дело, сторонились Реми, и за все время никто из них не сказал ему ни слова, предпочитая в крайнем случае объясняться знаками. От большого круглого хлеба, который им кидали в яму на обед, они отделяли ему кусок, не очень большой, но никогда не звали Реми сесть рядом, разделить трапезу. Он и здесь был изгоем. Иногда острое чувство абсолютного одиночества накрывало его душным, черным покрывалом, застилая свет так, что он готов был отдать, что угодно за возможность перемолвиться с кем-то добрым, дружеским словом, ощутить чью-то поддержку и участие.
В один из дней, разбирая груду камней, он услышал тонкое жалобное попискивание, словно какое-то крохотное существо плакало от боли. Он прислушался, у всех воронов от рождения очень тонкий и чуткий слух, способный уловить шуршание змеи в траве на расстоянии сотни метров. Действительно, где-то под камнями было что-то живое. Реми стал осторожно разбирать завал, стараясь не обрушить тяжелые каменные обломки на того, кто был под ними. И вскоре увидел серую лесную мышь, с перебитой валуном лапой. На шелковистой шкурке зверька виднелись и другие повреждения.
— Привет, малыш! — ласково сказал Реми и осторожно коснулся мыша. Тот коротко пискнул и доверчиво посмотрел на Реми крохотными бусинками глаз. — Как же это тебя так угораздило, бедняга?
Он бережно поднял зверька и спрятал себе за пазуху, чтобы он там отогрелся. Мышь немного повозился, устраиваясь поудобнее и не больно царапая кожу Реми своими острыми коготками, и потом затих. Так Реми нашел себе товарища.
Он принес Чика, как он назвал мыша, в свой угол и спрятал в старом матрасе. Проделал в мешковине дырку, устроив ему там уютное гнездо из соломы, вылечил и делился с ним хлебом и вареными овощами. Когда удавалось попасть за крепостные стены, приносил Чику траву и колоски дикого ячменя. Однажды, ему повезло подобрать на полу в пиршественном зале вронгов маленький кусочек сладкой коврижки. Чик обрадовался подарку и горячо поблагодарил Реми, устроив для него целое представление: вставал на задние лапки, уморительно тер мордочку, с важностью оглаживал усы и уши, словно какой-то важный господин, крутил тонким розовым хвостом и при этом задорно попискивал, будто рассказывал забавную историю. Реми не помнил, чтобы ему когда-нибудь было так весело. А когда его сердце сжималось от боли и тоски, Чик устраивался у него на плече и свернувшись клубком засыпал, сладко посапывая. И Реми чувствовал, что он не одинок и у него еще есть надежда.
Место Реми за столом в трапезной комнате молодых воронов, также, как и в спальне, было в стороне от других, возле самой двери, где даже в самый жаркий летний полдень от толстых каменных стен тянуло стылым холодом. Свою плошку с варевом он тоже получал последним и подозревал, что ему сливали туда остатки того, что не доели остальные, настолько странно порой выглядело ее содержимое. Впрочем, Реми редко, когда удавалось застать общий ужин, чему он был только рад. Работать он заканчивал гораздо позже всех и если находил свою миску заполненной, молча ел то, что там было, выбирать не приходилось, если нет — также молча уходил.
В тот вечер ему особенно не везло, у вронгов была большая пирушка наверху, и Реми помогал на кухне без конца таская воду в котлы и огромные охапки дров, бегал в обширный подвал за вином и пивом, на него одновременно сыпались сотни поручений и везде нужно было успевать. А кроме того, он с тоской представлял, что ему предстоит там завтра убирать. Реми едва стоял на ногах, когда его, наконец отпустили. А раз он не значился в числе участников пира, то и кормить его никто не собирался. От кухонных запахов у него разболелась голова и подвело живот. Он с надеждой заглянул в уже пустую трапезную ронгонков и увидел свою плошку, заполненную привычной бурдой. Лучше, чем ничего, устало подумал Реми и только сел есть, как на пороге возник Фрай, мрачный и злой. Он поцапался с одним из молодых воронов, который назвал его слабаком, ронгонки часто выясняли между собой отношения, доказывая, кто круче, дрались и ругались. В этот раз преимущество оказалось не на стороне Фрая, и он искал на ком сорвать свое раздражение.
Конечно, ничего этого Реми не знал, впрочем, Фраю не нужна была причина, чтобы накинуться на него. Что он и сделал немедленно: выбил из рук Реми плошку с едой, так что ее содержимое расплескалось во все стороны. Потом широко замахнулся, чтобы припечатать эту белую падаль как следует, но Реми внезапно легко отклонился от летящего ему в голову кулака, и рука Фрая с размаху влетела в стену. Он взвыл от боли и заплясал на месте. Реми понял — плохи его дела. Он уклонился, почти не сознавая того, в последнее время в нем словно начало просыпаться что-то странное, как сейчас, когда он знал куда ударит кулак Фрая, и время для него замедлилось. Ему показалось глупо стоять и ждать пока кулак долетит до его лица, и он отвернулся. Лучше бы он этого не делал. Фрай, закончив трясти ободранной о стену рукой с ненавистью посмотрел на Реми и, прежде чем уйти, пообещал зловещим, свистящим шепотом:
— Ты еще пожалеешь об этом. Очень горько пожалеешь и очень скоро.
Реми сознавал, что теперь его ждет что-то до крайности неприятное и поэтому не спешил покидать трапезную. Поднял свою плошку, с сожалением посмотрел на растоптанные, смешанные с грязью, остатки варева и тяжело вздохнул. Нужно было идти принимать свою судьбу такой какой есть, деваться ему все равно было некуда.
Он чуть помедлил перед тем, как шагнуть в дверной проем общей комнаты, уверенный, что там в зловещей, тягостной тишине, его не ждет ничего хорошего. На самом деле все оказалось еще хуже, чем Реми мог предположить. Они накинулись на него из-за спины, как только он вошел, набросили на шею петлю из толстой грубой веревки и тут же затянули. Реми едва успел перехватить петлю рукой до того, как она перехлестнула ему горло. Это позволило сохранить возможность дышать. Другой конец веревки был намотан на руку Фрая и он, не переставая ее натягивать, сбил Реми с ног, прокаркав: «Посмотрим, как ты сейчас увернешься, фарга». Они принялись его бить.
Реми, руки которого были заняты попытками ослабить напор петли, не мог ни закрыться от сыпавшихся на него со всех сторон ударов, ни увернуться, потому что Фрай сильными рывками все время заставлял его следовать за веревкой, чтобы не задохнуться. Собственное хриплое дыхание громом стояло у Реми в ушах.
Наконец, Фрай остановился возбужденно и часто дыша. Продолжая затягивать петлю, он хорошо размахнулся и всадил Реми, который скорчившись хрипел на полу, еще один пинок. Остальные вороны сделали тоже самое. Все они выглядели очень довольными, хотя и усталыми, глубоко и шумно дышали.
— Думаешь, урок окончен? — злобно сказал Фрай, вытирая со лба обильно выступивший пот. — Напрасно!
Реми смог еще немного оттянуть от горла, пережимавшую его удавку, и сделал тяжелый судорожный вдох. Фрай ослабил давление, но не для того, чтобы отпустить свою жертву. С помощью подельников он оторвал правую руку Реми от петли, сильно, до хруста, вывернул и завел высоко за спину. Затем крепко на несколько узлов привязал к запястью другой конец удавки значительно укоротив его. Теперь от удушья Реми спасала только одна рука, любое движение другой, только сильнее затягивало петлю на шее. Они отволокли Реми в угол и бросили там на пол, предоставив ему казнить самого себя.
Сами же отправились спать, но еще долго весело и шумно обсуждали как «поймали птичку в силки», хвалили Фрая за развлечение и сообразительность. Наконец, угомонились, и в большой, темной комнате установилась сонная тишина, нарушаемая только сиплым, тяжелым дыханием Реми, боровшегося с удавкой.
Поначалу, несмотря на дикую боль в запястье, в которое глубоко врезалась веревка, и вывернутой руке, он еще мог ценой огромного напряжения держать ее так, чтобы петля не плотно давила на шею. Потом он перестал чувствовать заведенную за спину руку и потерял над ней контроль. Это было очень плохо. Все это время он пытался другой рукой распутать узел у себя за спиной. Однако тот, намертво затянутый особым изощренным способом, к тому же разбухший и скользкий от крови никак не желал поддаваться. И Реми только напрасно сорвал себе ногти и стер кожу на пальцах. Тем более, что потерявшая чувствительность рука, опускаясь, тянула за собой петлю. И ему приходилось вновь хвататься за веревку, чтобы ослабить ее душащую хватку. Отдышавшись Реми снова и снова повторял попытки, но все было тщетно. Грубая поверхность веревки натерла шею и любое движение теперь причиняло острую боль.
Оставив бесплодные усилия распутать узел, он лежал, напряженно выгнувшись, закрыв глаза и стараясь справиться с охватившем его отчаяньем. Дышать становилось все труднее, даже когда он из последних сил оттягивал одной рукой петлю от горла, и Реми понял, что до утра не доживет. Он не знал, сколько продолжалась эта пытка, он потерял счет времени сражаясь за каждый вдох, за каждый глоток воздуха.
И тут его ухо уловило тихое, но настойчивое поскребывание, а затем по полу едва слышно стуча коготками пробежали маленькие осторожные лапки. Он открыл глаза и увидел сидящего напротив его лица Чика, который внимательно изучал Реми блестящими бусинками глаз. Реми хотел сказать мышу «помоги мне, Чик», но из распухшего горла вырвалось только слабое невнятное сипение. Чик что-то пискнул в ответ, сел на задние лапки и смешно потер передними мордочку возле носа, словно пытался этим представлением развеселить друга. Из глаз Реми беззвучно потекли слезы, оставляя за собой влажно блестевшую дорожку. Кровь на разбитом лице окрашивала их сначала в нежно-розовый цвет, но на пол они стекали уже рубиново-красными. Чик снова опустился на все лапки, а затем семеня коротенькими ножками куда-то убежал, так, что Реми уже не мог его видеть.
Зато услышал звук, который пробудил в его сердце надежду. За спиной раздалось характерное скрыг-скрыг и тонкое попискивание.
— Давай, Чик! Давай! Прошу тебя! — взмолился про себя Реми. Веревка была плотной и толстой, но мышь не сдавался. Наконец, последнее тугое волокно было перегрызено маленькими, но острыми резцами, и Реми с облегчением почувствовал, как резко ослабла удушающая хватка петли. Вывернутая за спину рука повисла бесполезной, мертвой плетью, потом в нее начала возвращаться жизнь вместе с болью от тысячи острых игл, вонзившихся в плоть. Реми ослабил петлю насколько хватило сил и еще долго лежал, стараясь надышаться. Даже теперь каждый вдох давался с болью и душный воздух комнаты с трудом протискивался в опухшее и поврежденное горло.
— Спасибо, друг! — неслышно прошептал Реми. Чик вскарабкался ему на плечо, что-то сочувственно просвиристел и лег, свернувшись клубком. Реми лежал без движения, с трудом приходя в себя, почти до самого рассвета. Когда воздух в комнате чуть посветлел, он, собрав силы, приподнялся, сорвал с шеи веревку, распутал перетянувший запястье конец и попытался подняться. Удалось не сразу, а когда наконец удалось, его сотряс мучительный приступ кашля. Нестерпимо болела вывернутая рука. Шатаясь как упившийся можжевеловым вином скрог, он выбрался на воздух. На улице шел дождь. Реми вышел под хлеставшие с неба тугие холодные струи и долго стоял так. А потом отправился, еле переставляя ноги, выполнять свою обычную работу, к обеду в пиршественном зале вронгов должно быть чисто, очень чисто, за этим придирчиво следил один из воронов. Но сначала нужно было наполнить водой бездонные кухонные чаны и отчистить котлы и жаровни…
…Когда Реми вернулся вечером в общую комнату, Фрай сунул ему в лицо обрывки веревки и прогнусавил:
— Тебе помогли, белая падаль. Но ничего, я найду кто это сделал и тогда мы как следует позабавимся. А сейчас, посмотрим, как ты усвоил урок.
И он ударил Реми в лицо, на этот раз кулак достиг цели. Реми и сейчас мог уклониться, но не стал этого делать. Ему пришлось стерпеть, но слова Фрая всерьез встревожили его. И еще он почувствовал, как внутри у него стала сжиматься словно стальная, пружина гнева и ярости.