Его рука всё ещё продолжала болеть после того, как её заломили где-то у него за спиной, и ему показалось, что она болела у него всегда, но эта боль никак не могла сравниться с душевной болью, давно таящейся в нём, чтобы внезапно появиться и снова его мучить.
Теперь, в коридоре на доске объявлений «палец» указывал на небо. И нужна ли была ему эта встреча? В любом случае в этот день сразу после уроков он собирался к Лауре.
Прошлым вечером она тихо отмахнулась от него. Она уже успокоилась к тому моменту, когда они остановились у её дома. Она уже держала себя в руках, но это было какое-то мёртвое спокойствие - та её часть, что была где-то далеко, не в машине, вне досягаемости для Оби и без его присутствия.
- Ты в порядке? - спросил он, нахмурившись, ему нужно было что-то сказать, что-то правильное, но он запутался, не зная, что делать или что говорить.
- Да, - ответила она. Но это да было неубедительным.
- Ты уверена?
- Я уверена.
Они договорились, что ничего предпринимать не будут, решили, что в полицию не сообщат. В конце концов, не было никакого изнасилования и никакого причинённого ущерба, они действительно не видели нападавших, у них не было никаких признаков для их идентификации, и никаких свидетелей. Более всего, Лаура сказала, что ей не хочется говорить об этом ни в полиции, ни где-либо ещё.
- Когда мне придётся об этом говорить, то я почувствую себя по уши в грязи, - сказала она, и после длинной паузы: - И вообще, я больше не чувствую себя в кристальной чистоте.
Он легонько поцеловал её в щеку и не осмелился на что-либо большее. Она не вздрогнула, но и не ответила. - Я позвоню тебе завтра после школы, - прошептал он. Она не ответила и вошла в дом, медленным механическим шагом, словно робот. Наблюдая за тем, как она понимается по ступенькам, он побоялся того, что возможно он её потерял, что она больше не будет такой, как прежде. И он себе сказал: «Завтра всё будет иначе, завтра будет лучше». Он уцепился за эту мысль - за всё, что у него осталось.
Теперь, на повестке дня собрание «Виджилса» - последнее, чего он хотел в этом мире.
* * *
Картер увидел «палец» и выругался.
Этим утром он избегал Арчи. Он боялся, что по его глазам Арчи тут же узнает, что это он написал письмо Брату Лайну. Картер знал, где он был силён, а где слаб, где он был хорош, а где всплывали все его недостатки. Он был уверен в своём мастерстве как атлет и совершенно слаб там, где силён был Арчи: где нужно кого-нибудь запугать, извлечь его мысли или намерения. Арчи всегда был на шаг впереди всех.
Нахмурившись, он долго пялился в одну и ту же точку, словно «Y» в конце слова исчезла, и его мучил вопрос, совершил ли он ошибку. Он принял ужасное решение и предупредил Брата Лайна, в чём у него совсем не было опыта. Четырежды подумав, он старательно выводил буквы левой рукой. Доставить письмо Лайну было несложно - он просто воткнул его в щель почтового ящика на двери в кабинет директора. Когда письмо уже провалилось внутрь, Картера пробрала дрожь от осознания того, что он сделал. Возможно, Лайн с его проницательностью сможет догадаться, кто это написал, и расскажет Арчи. Выходя из школы, он оглядывался через плечё, ему казалось, что его преследуют невидимые глаза. Он о многом сожалел. Но он должен был следовать своим собственным интересам, допустить срыв визита епископа, дать полететь на землю щепкам. Боже праведный. Опустив голову, по-спортивному шевеля мускулами, он шёл, и, как и всегда все уступали ему дорогу. Затем несколько часов Картер не находил себе места. Ему было трудно сконцентрироваться на домашнем задании. Когда он сел ужинать, то еда всё время падала с его тарелки на стол. Наконец, уже в постели он погрузился в пустой, без сновидений сон. Но на утро, когда он проснулся, то он встал совершенно уставшим.
Он отвернулся от доски объявлений, в его глазах продолжали мерцать очертания перевёрнутой вверх тормашками «Y», которая отпечаталась в его мозгу. Он заметил идущего в его направлении Арчи Костелло, как обычно окружённого марионетками. Картер в панике огляделся, он заметил дверь в кладовку уборщицы. Он переступил порог кладовки и аккуратно закрыл за собой дверь, не оборачиваясь на свет. Вслушиваясь в стук своего сердца, он выжидал, воображая проходящего мимо Арчи и его дерзкую хвастливую походку. «Что со мной произошло?» - подумал он.
Но он знал, что с ним произошло, и знал, почему он прячется здесь в подсобке среди швабр, метел и совков.
Написать такое письмо было крысиным актом.
Информатор.
Предатель.
Он стал одним из тех, кого он всегда ненавидел, и теперь ему приходится скрываться в темноте, бояться предстать перед миром.
И всё из-за Арчи Костелло.
Около белого дома с черными ставнями, выходящего фасадом на Хел-Стрит, под свисающими до земли ветвями дерева тихо и неподвижно сидела немецкая овчарка. Она мрачными, желтыми глазами наблюдала за пробегающим мимо Губером. Он видел эту собаку и прежде, и при виде её он всегда прибавлял темп бега. Ему казалось, что когда-нибудь она на него набросится со всей своей злостью, без лая и без предупреждения.
Но этим утром его волновало нечто большее, чем эта собака. Когда он свернул на Джордж-Стрит, то она осталась там же, на Хел-Стрит, и ему показалось, будто он убегает от призрака, коим был Брат Юджин, и он дрожал в прохладе утреннего воздуха даже притом, что всё его тело тряслось от бешеного темпа бега. Он всё ещё не осознал смерть Брата Юджина, хотя несколько дней тому назад были объявления по школьной трансляционной сети, и затем состоялась поминальная месса. Голос Лайна, усиленный микрофоном, всё ещё звучал в его сознании: «Смерть, после продолжительной болезни…» Насколько продолжительной? Сколько времени прошло между руинами в комнате №19 прошлой осенью и последним дыханием Брата Юджина?
«Отрежь», - сказал он себе сразу, как только чуть не подвернул лодыжку на плитке, выступающей над другими плитками тротуара. - «Ты не имеешь никакого отношения к смерти Юджина. Это – совпадение, и всё».
Слово совпадение кричало в его сознании уже тысячу раз за последние несколько дней. Сцена в классе Брата Юджина, свалка из разрушенных столов и стульев, и учитель, стоящий посреди развалин, слезы, сбегающие по его щекам, по подбородку, трясущемуся как у младенца - всё это было сожжено в памяти у Губера.
Губер был учеником, которому поручили работу в самом классе Брата Юджина. Арчи Костелло дал распоряжение: ослабить винты в стульях и столах, включая стул Юджина и его стол, чтобы вся мебель развалилась на части при малейшем прикосновении. Той долгой ночью, которую он провёл на полу в комнате №19, ему помогли одетые в маски и тёмные костюмы члены «Виджилса». Следующим утром он видел разрушения и Брата Юджина, застенчивого и чувствительного учителя, который часто, в полный голос читал стихи в последние минуты урока, несмотря на насмешки и шутки в его адрес. Брат Юджин стоял ошеломлённый среди развалин. Он не был способен поверить в то, что сделали с его любимым классом. Он был потрясён, и он плакал - никогда ещё прежде Губер не видел, чтобы взрослый человек мог так плакать, тряся головой и отказываясь верить своим глазам. Он немедленно взял больничный и после того больше ни разу не появлялся в «Тринити» до своего последнего дня. Он умер на прошлой неделе в Нью-Гемпшире, но Губер знал, что на самом деле его смерть наступила ещё прошлой осенью. И Губер за это был в ответе, словно это он приставил ствол к виску учителя и взвёл затвор. «Нет, ничего подобного не было вообще», - возражал слабый голос в его сознании: «Разрушения были не столь фатальными и не должны были вызвать сердечный приступ или другое физическое заболевание, вызвавшее смерть Юджина. Но кто знает?» - снова он повторял эти слова, задыхаясь от глубины его вины и отчаяния, когда этим утром он бежал неизвестно куда. «Кто знает?»
Я знаю. Я должен был отказаться от того задания. Но никто и никогда не отказывался от заданий «Виджилса», никто и никогда не перечил Арчи Костелло, что бы тот не потребовал совершить.
Он оказался на Маркет-Стрит, среди ряда многоэтажных жилых домов. И здесь он оказался не случайно. В одном из этих домов жил Джерри Рено. Губер не хотел смотреть на этот дом, и его глаза шарили по тротуару. Преследующий его по улице призрак Брата Юджина был достаточно жутким, и Губер не нуждался в ещё одном призраке, который также будет его преследовать. Конечно же, Джерри Рено не умер. Всё же что-то делало его мертвым. Хоть он и был похож на друга Губера, которого тот знал полгода назад, но в данный момент Джерри Рено не существовал. Вместо него был кто-то совсем другой, пришедший из другого времени и другого пространства, хотя и выглядел точно также. Он предал другого Джерри Рено - так же, как и Брата Юджина…
Он смотрел в конец улицы на высокий кирпичный дом. Его глаза бежали по бесконечному ряду окон на четвёртом этаже. Удивительно, если вдруг Джерри будет стоять за занавеской в одном из этих окон и смотреть ему вслед.
«О, Джерри…» - подумал он. - «Почему всё стало таким отвратительным?» Жизнь в «Тринити» могла бы быть прекрасной: он и Джерри в футбольной команде: защита и красивая передача пасса, Джерри передаёт ему мяч, и он, Губер быстро уходит из свалки игроков - полное взаимопонимание, обещающее не только дружбу. Всё это давно уже позади. Брат Юджин умер, Джерри Рено искалечен. И он, Роланд Гоуберт - Губер, затравленный виной, который чуть ли не с ужасом смотрел на свои руки, словно они у него были по локоть в крови.
«Глупо», - сказал он себе. - «Это было глупо. Так себя вести, когда пришёл Губер - глупо». Это слово загромыхало в его сознании, и он встал из кресла, кинул на пол журнал, который уже десять минут теребили его пальцы, и из которого не было прочитано ни слова. Он подошёл к окну, отодвинул занавеску и выглянул на улицу. Снаружи всё было серым: улица, машины, дома, деревья. Оглянувшись в комнату, он увидел бежевые с серым оттенком стены и несуразную мебель, и он задался вопросом, всё ли в порядке с его глазами, и не потерял ли он способность видеть яркость красок, и не навсегда ли весь этот мир останется для него в тусклых, приглушённых тонах.
И его мучил вопрос.
Что за вопрос?
Вопрос Губера, и причина его глупого поведения, когда тот к нему пришёл.
«Я должен был остаться в Канаде», - подумал он, отворачиваясь от окна. - «Мне не нужно было возвращаться».
После тех пришибленных недель опустошающей боли, проведённых им в больнице Бостона, он «без протеста» или без каких-либо других эмоций принял решение отца отправить его в Канаду, чтобы он несколько месяцев провёл с дядей Октавом и тетей Оливиной, которые жили в маленьком округе Сан-Антуан на берегу реки Ришелье, где когда-то его мать провела своё детство. И его маленький канадский мир сфокусировался на трёх точках: на скромной ферме, принадлежащей его дяде и тёте, на деревне, в которой было несколько магазинов, почта и станция техобслуживания «Сунокко», и на древней церкви - на маленьком белом здании, в подвале которого была мельница, и под которым неугомонно шумела река. В церкви он проводил очень много времени, хотя по началу ему это место показалось зловещим, скрипучим, трясущимся от мощного течения реки, которое вдыхало жизнь в это старое строение, заставляя скрипеть полы, дрожать стены, дребезжать окна. Как бы там ни было, он почти не молился. Он просто сидел. По канадским меркам зима была не самой суровой, но ветер дул без конца, разнося по улицам снег, который падал почти каждый день. Церковь была подходящим местом для отдыха после продолжительной дороги от фермы до деревни. Он мог зайти в один из сельских магазинов, затем на почту (по крайней мере, раз в неделю отец мог написать ему короткое письмо, чтобы «не терять связь», при этом не сообщая в сущности ни о чём), и после этого он не мог пройти мимо церкви, чтобы не зайти внутрь.
Бурное течение делало эту церковь говорящей или даже болтливой. «Болтливая» Церковь. Негромко гудел котёл, гоняя по трубам шипящий пар. Стены и окна о чём-то беседовали между собой, не умолкая. Он улыбнулся, когда впервые услышал этот шёпот и звуки тихой беседы. Это была первая его улыбка за долгие месяцы, словно эта церковь могла заставить его улыбнуться. Спустя какое-то время он всё-таки стал на колени и начал молиться. Его губы шептали старые французские молитвы, которые когда-то, очень давно он выучил с матерью: «Notre Pere», «Je Vous Salue, Marie» - слова, которые были бессмысленными, но могли хоть как-то его успокоить, словно между ним и церковью установились своего рода добрые товарищеские отношения.
Его тетя и дядя относились к нему со своего рода грубой нежностью и привязанностью. У них никогда не было детей, и им нужно было о ком-то заботиться, и у них, наконец, появилась возможность делать это тихо и терпеливо. Единственной слабостью его дяди было пристрастие к телевизору, от которого он не отрывался ни на минуту, работая на ферме или делая что-нибудь в сарае. Он по очереди перебирал все программы одну за другой, без разбору, будь там мыльная опера на французском языке или хоккейный матч с его любимыми «Канадцами» из Монреаля. Его тетя была маленькой энергичной женщиной, руки которой никогда не пустовали, а её пальцы шевелились без остановки, потому что она всё время вязала, штопала, шила, готовила, чистила, мыла, успевая довести до конца всё, что нужно было сделать по дому. И всё это она делала не произнося ни звука. Телевизор озвучивал их совместную жизнь.
Джерри немного говорил по-французски, чего было достаточно, чтобы завести друзей или подружиться с какой-нибудь девочкой, но он изо всех сил наслаждался отсутствием необходимости с кем-нибудь общаться, ему хватало звуков исходящих из телевизора. Он погрузился в ежедневную рутину, работая на ферме, проходя пешком путь от фермы до деревни и церкви, читая перед сном, отрезавшись в своём сознании от Монумента и «Тринити», словно по велению волшебной палочки телевизор его жизни переключился на другую программу - с ужасов новостей на неторопливый телесериал.
Всё больше и больше он привязывался к церкви. Он нашел в ней комфорт и уют, несмотря на прохладную атмосферу. Он где-то и когда-то читал о философах, о священниках или монахах, проведших свои дни и ночи в одиночестве, в молитвах, в размышлениях, в созерцании, и Джерри, казалось, смог бы постичь мир этих людей. Полуденное солнце было лишено тепла, и в церкви также было холодно, несмотря на пар, шипящий в трубах радиаторов, и Джерри вздрагивал, желая вернуться назад в тепло фермы.
Зима быстро пролетела, меняя друг за другом тихие дни и ночи. Монумент и «Тринити» оставались где-то в потустороннем мире, в другом времени и в другом измерении, не претендуя ни на что в жизни Джерри. Пока ему не позвонил отец, чтобы сказать, что пора вернуться домой. «Я по тебе соскучился, Джерри,» - сказал он. И Джерри почувствовал, как слёзы начали разъедать его глаза.
«Я по тебе соскучился, Джерри».
Хотя ему и не хотелось оставлять мир и чистоту Сан-Антуан, он почувствовал, что в словах отца скрывается импульс радости.
И он приехал в Монумент, хотя ему хотелось вернуться в Канаду, чтобы увидеть, как весна врывается на поля и в сады, как всё зацветает разными красками. Ему хотелось услышать, как при этом заговорит, а может быть и запоёт церковь, когда её окна раскроются во внешний мир. Но знал, что это было невозможно. Он должен был продолжить жить здесь, в Монументе и осенью поступить в среднюю школу «Монумент», чтобы жить по правилам, которые он для себя установил после той распродажи шоколада: не поднимать волн, идти по течению, притворяясь, что весь окружающий мир дремлет, и на ручке двери, словно в номере гостиницы висит табличка: «Просьба не беспокоить». Но визит Губера вывел его из равновесия, застав его врасплох.
- Сегодня я действительно повёл себя глупо. Так, папа? - спросил он, когда в тот вечер они ужинали за столом.
- Я бы не сказал, что глупо, - ответил ему отец. - Кроме того, это была моя ошибка. Я не понял, что ты к этому ещё не готов…
- Но мне нужно было... я должен был сказать Губеру, что он ни в чём не виноват передо мной. Боже, он ведёт себя так, словно он был предателем или кем-то вроде того, чего на самом деле не было.
В столовой воцарилась тишина. Тишина всегда присутствовала в их жизни, но она не была такой уютной, как на ферме в Сан-Антуан. Может быть, потому что его отец всегда был скрытен и немногословен по своей натуре, они никогда не разговаривали начистоту, поддерживали общение главным образом в кратких беседах со многими остановками. Смерть матери Джерри годом раньше окунула их в глубину гробового молчания. Его отец перемещался в пространстве, словно в трансе все свои дни и ночи, в то время как у самого Джерри были его собственные неприятности. Поступление в «Тринити», футбол и создание команды новичков, распродажа шоколада, и всё, что за этим последовало, что Канада помогла ему забыть, пока не появился Губер.