1.
Сын писал редко, но в остальном не халтурил — конверты распирало от бумаги, старик брал почту, как добычу, выглядывал — не мелькнут ли среди газет знакомые синие чернила. Потом шел в комнату, к любимому креслу, незамужняя дочь Олеся, закинув кошку на плечо, как воротник, включала низко висящую лампу.
Две Алешкиных фотографии — пухлая младенческая и совсем недавно сделанная, цветная, на фоне только что купленной машины — должны были присутствовать при чтении: так хотелось старику. После каждой прочитанной строчки он смотрел то на щекастого малыша в ползунках, то на взрослого, рослого парня — и Олеся, зная эту его привычку, тоже вглядывались в снимки, засмотренные, будто старые иконы.
“Странно, — думала в такие минуты Олеся, — старые фотографии выглядят темными и грустными, а нынешние — цветными, праздничными. Но ведь на самом деле это в детстве все было цветным и праздничным, а теперь поблекло и выцвело.... Фотографии врут так же, как врут люди”.
Кошка пригревалась на коленях, засыпала, старик громко и четко — как на уроке, думала Олеся, — читал Алешкино письмо. Незначительные, мелкие новости — был на рыбалке, затеял мелкий ремонт в саду, помогал другу продать гараж — старик переосмыслял подробно и старательно, даже краткую сводку погоды, которую Алешка приводил в каждом письме, старик обязательно обсуждал с дочерью, и Олеся раздражалась — ну какое ей дело до погоды в чужом, далеком Хабаровске?
...Алешка остался в Хабаровске сразу после дембеля — познакомился с девушкой, влюбился, женился, все как обычно. Обычно для всех, кроме Олеси — она так и не смогла понять, как это совершенно незнакомые люди начинают вдруг спать в одной постели. Олеся не представляла себе, ради кого и чего она сможет однажды это сделать — и поскольку желающих разубедить ее в особом изобилии не было, со временем и мысли эти отпали сами собой. Старая дева, так старая дева, подумаешь. Зато — отличный специалист, ветеринар, к которому выстраиваются очереди напуганных хозяев. Телефонный номер Олеси еще с советских времен передавали друг другу, как великую ценность.
Животных Олеся любила с детства, это с людьми у нее не складывалось — исключением был только папа с его нежным, больным сердцем. Родители Олеси и Алешка сильно рисковали и в том, и в другом случае — но дети получились замечательные, и с сердцем ни у сына, ни у дочери не было проблем. Олеся всегда думала о папе с мучительной нежностью, с исступленным, почти что материнским чувством — иногда ей казалось, что она и замуж не захотела выходить только для того, чтобы всегда быть рядом с отцом. А он, отец, всегда выделял Алешку. Олеся давно отучилась обижаться и ревновать — отцы всегда любят сыновей, и разве можно не любить Алешку? Бледная, некрасивая, тощая дочка — “негладкая”, как говорят на Украине, и яркий, солнечный сын, гордиться которым смог бы даже самый большой мизантроп на свете. Яичница и Божий Дар. Олеся никогда не пыталась соперничать с братом, ей хватало мелких крох со стола семейной любви, и потом, у нее всегда были животные, любившие ее так сильно и преданно, как людям и не снилось.
И сама она не могла пройти мимо дворовой кошки с пораненной лапой, мимо старенькой собаки, трясущейся от холода в подъезде, мимо голубя с подбитым крылом. Программы о животных, которые Олеся привыкла смотреть по вечерам, заставляли ее рыдать в голос — особенно тот фильм о пингвинах, где мамаша оплакивает замерзшего в снегу птенца, а потом дерется с другой самкой, отнимая ее детеныша.
— Олеся, успокойся, — говорил папа, — это всего лишь природа. Люди относятся друг к другу гораздо хуже, я тебя уверяю.
Все школьные годы Олеся мечтала о домашнем питомце, просила собаку, но родители разрешили только рыбок — и еще попугайчика, и черепаху под твердым, каменным панцирем. Еще Алешка притащил однажды от школьного друга хомячиху, та оказалась на сносях, и ее розовое потомство сидело потом в банке, набитой ватками, а после разбежалось по всему дому — вся семья отлавливала грызунов. Школа юннатов, ветеринарное училище, клиника — Олеся всегда знала, что будет главным в ее жизни, и она была благодарна отцу, что он ни разу не попытался высмеять ее любовь к животным — хоть никогда и не пытался ее понять. Сейчас, без малого в сорок лет, Олеся думала иначе — отцу было все равно, чем она станет заниматься, всерьез он волновался в своей жизни только за одного человека — Алешку. После смерти жены старик смог прийти в себя только благодаря сыну — он всегда так говорил, и Олеся старалась не думать о том, что ей почему-то обидно слышать эти слова. Да, Алешка сильно поддержал всех тогда, приехал из своего Хабаровска вместе с женой, “всё полностью взял на себя”, — говорил отец. Да, но ведь Алешка потом уехал, а Олеся осталась с папой, утешала его, готовила еду — даже мясо, которое сама не ела уже много лет (еще в детстве увидела однажды, как мама разделывает курицу, и с тех пор не могла в рот взять ничего из того, что было когда-то живым). Она ходила с отцом на кладбище, она покупала ему лекарства, она была его руками, глазами, ногами и кошельком — а вот сердцем его был Алешка, и с этим ничего нельзя было поделать.
— Ты когда замуж выйдешь? — в шутку спрашивал отец, и Олеся в тон ему отвечала — завтра! При этом думала, что муж ей в принципе не нужен — как не нужно новое зимнее пальто, зачем, если ей и в пуховике тепло? Телесные радости безотказно и быстро обеспечивал душ с гибким шлангом, деньги она худо-бедно зарабатывала. А зачем еще нужен муж? Чтобы полочку прибить? Так Олеся сама все умеет, у нее руки растут правильно — этот факт озвучила еще учительница труда в средней школе.
— А внука мне когда родишь? — любопытствовал отец, без особого, впрочем, интереса любопытствовал — и так, оказывается, бывает. Тут Олесе приходилось выстраивать куда более продуманную аргументацию, мысленную, но стройную, как ряд новеньких карандашей в коробке. Отцу-то хватало виноватой улыбки и обиженного: “Ну, папа...” Олеся не хотела детей, она много раз видела, как мучаются животные со своим потомством, и как тяжело они им достаются. Человеческие дети вгоняли ее в ужас и панику — неведомые, жестокие существа. Соседского мальчишку, который тушил спички о бок одичавшей от боли собаки, Олеся лично, за руку, оттащила в милицию — рука ныла потом несколько дней, а мальчишка написал на Олесиной двери ругательство, совершенно в ее случае неоправданное. Нет, внуков от нее папе было не дождаться — вот если только взять еще одного кота... А у Алешки была девочка, дочка Юляша, фотографиями ее заставлен весь дом — Юляша в пеленках, Юляша на утреннике, Юляша с папой на море... Отец видел в девочке явное сходство с Алешкой, но Олеся считала, он выдумывает — Юляша была словно срисована с Алешкиной жены Маши: луноликая, испуганно распахнутые черные глаза и легкая, красивая сутулость. Юляша присылала рисунки — “дарагому дедушки от Юляши 5 лет”: дистрофичные медведи и кошки с длинными мушкетерскими усами.
В тот день Олеся возвращалась из клиники позднее обычного — уже после шести привезли больную догиню, здоровенную мраморную красавицу — как водится, с пищевым отравлением. Олеся от души отругала хозяйку, потом подробно объяснила, как нужно лечить собаку. Заведут животное и даже не пытаются содержать его правильно — кормят чем попало. Догинина хозяйка, например, додумалась давать псине шоколадные конфеты. “Она их так любит!” Олеся все еще дрожала от ярости, хотя и догиня, и ее хозяйка давным-давно покинули кабинет. Мало того, что такая дурища, так еще и задержала Олесю больше чем на час — а еще надо зайти в аптеку. К счастью, рядом с клиникой есть круглосуточная.
Дверь в аптеку была распахнута, прямо у входа пищал и извивался пластиковый пакет с рекламой универсама “Наша марка”. Олеся наклонилась над пакетом и — так и есть — увидела кучку крохотных телец. Новорожденные котята, слепые и одуревшие от холода, бились в мешке, как птицы в клетке; пакет задубел от мороза. Олеся взяла “котов в мешке”, поднесла к аптекарше — та спряталась за стеклом, как будто это был щит.
— А я что могу сделать? Принесли, подбросили.
Олеся понимала, что аптекарша права — и все равно злилась и на нее, и на того бессердечного гада, что притащил малышей в аптеку — рассчитывал, наверное, что у кого-нибудь сердце дрогнет, да только что толку в этих содроганиях. Олеся злилась еще и на себя — она ничего не может сделать для этих несчастных созданий, дома — кот, неизвестно, как он отнесется к пришельцам, кроме того дома — папа...
— Как будто трудно было утопить, — пожала плечами аптекарша. Олеся процедила сквозь зубы названия лекарств, аптекарша подчеркнуто вежливо обслужила ее. Пакет извивался и голосил уже, кажется, из самых последних сил. Олеся заглянула внутрь и увидела, что один из котят больше не двигается и не пищит.
Телефона у них дома не было — в советское время долго стояли в очереди, да так она до них и не дошла. А сейчас, когда телефоны в свободном доступе, не было денег — честно говоря, они с отцом жили довольно скромно, конверты у клиентов она брать так и не научилась, разве что конфеты иногда принимала. Вот и еще один повод слегка пообижаться на Алешку — он в своем Хабаровске отнюдь не бедствовал, но денег отцу с сестрой не присылал, видимо, не считал нужным. В самых крайних случаях Олеся просилась позвонить от соседей — а отец говорил: “Мне и без телефона хорошо”. Сейчас, стоя с котятами на морозе, Олеся в очередной раз пожалела о том, что с домом нет связи — отец начнет волноваться, ведь в семь часов она строго возвращается из клиники.
Олеся сняла с себя шарф, закутала в него пакет и потом сунула за пазуху. Получилось здоровенное пузо — месяцев на семь, но Олесе это было неважно. Она дождалась маршрутку и поехала на другой конец города — к своей единственной подруге Тане.
Мертвого котенка Олеся быстро закопала в снегу — подальше от дороги. Она даже не успела посчитать остальных — от холода они слиплись в бело-серую, дрожащую массу. Ничего, вместе с Таней разберутся.
Таня открыла дверь не сразу, даже не улыбнувшись Олесе, обернулась тревожно в квартиру и потом вышла в подъезд.
— Я не одна, — шепотом объяснила она, и только тут Олеся заметила сливовый румянец на щеках подруги. Таня была одета в бархатный пиджачок, из квартиры напахивало теплом, и в глубине комнат кто-то отчетливо и громко спросил мужским голосом: “Ты скоро?”
— Извини, что не позвонила, — начала объяснять Олеся, — тут такое дело, я нашла котят в аптеке...
— Господи, Олеська, тебе все еще двенадцать лет, — закатила глаза Таня. — Ты же видишь, я не могу сейчас этим заниматься. И у меня аллергия на шерсть, ты забыла?
Олеся придерживала мешок с котятами снизу — как самая настоящая беременная женщина, и ругала себя изо всех сил — ведь у Таньки правда аллергия.
— Я тебе позвоню завтра на работу, — говорила тем временем Таня, — извини, но сейчас это некстати. Это очень важные, серьезные отношения...
Олеся спускалась вниз по лестнице и думала — надо было хотя бы молока попросить у Тани и пипетку, если есть. Может, вернуться? Скорее всего, Таня ей не откроет — и ее тоже можно понять. Боже мой, как трудно жить, когда всех вокруг можешь понять и оправдать — в итоге остаешься ты сам, один, в чужом холодном доме с полным подолом никому не нужных котят. Отец, наверное, волнуется — время ужина и вечерний сериал она давно пропустила.
На площадке между этажами лежала большая драная тряпка, очень похожая на лежбище приблудной собаки — рядом стояла мисочка с мутной водой. Собаки на месте не было, и Олеся достала мешок из-за пазухи. Котята дрожали, пальцы тоже дрожали, но что еще она могла сделать? В конце концов, может она и саму себя хотя бы раз в жизни оправдать и пожалеть? Олеся завернула котят в тряпку, рядом положила вырванную из блокнота страницу: “Пожалуйста, возьмите котяток. От породистой кошки”.
Врать не хорошо, не врать — невозможно.
В маршрутке было почти что тепло, так что Олеся даже задремала, пригревшись. Очнулась, когда подъезжали к дому, руки все еще пахли теплой, доверчивой кошачьей шерсткой. Мимо почтового ящика Олеся пробежала не глядя, но потом вспомнила, вернулась. Там смутно желтела газета и вложенная в нее телеграмма с черной каймой.
Отец не открывал двери никому, кроме Олеси — это было строгое правило, установленное после давнего случая с мамой. Мама открыла дверь не спросив, и ее напугали дурные подростки — брызнули в лицо аэрозолем, сдернули с вешалки старенькую шубу. Просто так — не для корысти, посмеяться. Олеся ходила в милицию, но там даже до конца историю не дослушали — посоветовали быть внимательнее, “такое сейчас время”. Время всегда — такое, только такое, каким может быть. Шубу они потом нашли у помойки, распятой на старой березе.
И все внешние сношения с миром отец передал Олесе — она была полномочным министром иностранных дел в семье. Магазины, бытовые подробности, которыми обрастает любой дом, даже пенсия — всем ведала Олеся, и все — от почтальона до слесаря — знали, что днем стучать в эту квартиру бесполезно: не откроют.
Олеся присела на ступеньку, ледяными пальцами развернула телеграмму. “Алеша умер. Похороны в среду”.
2.
Однажды старик услышал фразу, которая прожгла его душу навсегда — “человек созревает для смерти, как созревает виноград”. Себя он считал созревшим для смерти вот уже долгие годы — и то, что он дожил почти до семидесяти, было самым настоящим чудом. Врожденный порок сердца, его матери честно сказали, что ребенок надолго не задержится на этом свете. А он все же задержался, и даже родил двоих детей. Он созрел вначале для смерти, потом для любви — и у любви этой было имя сына. Алешка вылечил, исцелил его от страха перед болезнью — рядом с ним хотелось жить, для него одного — не умирать. Самым большим горем в жизни старика была даже не смерть жены, а отъезд Алешки. Его жену Машу, родившуюся, как нарочно, в далеком от родного города Хабаровске, старик тайно недолюбливал — ну почему она не захотела переехать к ним, ведь квартира позволяла, и он, старик, тогда еще выходил из дому, он помогал бы с внучкой. И Олеся бы не отказала — старик был уверен в дочери, как в самом себе. Олеся была его точным продолжением, истинной наследницей по линии чувств, просто — часть его самого, о которой не задумываются особо — любят ее или не любят. А вот Алешку старик любил, и жил он на свете только потому, что ждал писем от сына — и однажды, кто знает, мог бы дождаться его самого.
После женитьбы Алешка приезжал в родной город всего дважды — сразу после свадьбы, и потом — на похороны матери. Привозил своих Машу-Юляшу, навещал школьных друзей, с Олесей вежливо скучал на кухне и скорее, скорее, мчался домой в Хабаровск... Это “домой” старика особенно обижало — как он мог так быстро привыкнуть к другой семье, ничем не напоминавшей ту, в которой вырос? Олеся считала, что это свойственно мужчинам, но старик вполне справедливо сомневался в Олесиных знаниях по этой части. На свадьбу к Алешке ездила одна только мать, тогда еще здоровая. Какая же страшная эта болезнь, и какие умные эти клетки — когда мать наконец отмучилась, опухоль на глазах стала сдуваться, словно бы клетки покидали ставшую ненужной плоть... А тогда никто ни о чем не догадывался, мать уехала в Хабаровск и пробыла там почти неделю. Старик остался с Олесей, самолеты для него были под абсолютным запретом, и поезд он бы ни в коем случае не вынес — на неделю запечататься в душном купе. Да и стыдно признаться... не потянули бы они такое путешествие — Олесина зарплата и две унылых стариковских пенсии, вот все, на что могли рассчитывать...
Старик догадывался, что, скорее всего, больше не увидит сына — те годы, которые ему подарил Бог за просто так, давно прошли, пришла пора платить по счетам: сердце напоминало об этом каждый день, как хронограф. И вся любовь к сыну, вся гордость за него воплотились в редких письмах, которые присылал Алешка.
Письма сына были для старика абсолютной ценностью, несопоставимой даже с реальной его персоной — Олесе казалось, что Алешка давно превратился в сами эти письма, в крупный, школьничьий почерк, в листы бумаги — обманчиво хрупкой, а на деле способной пережить целые поколения. Кто знает, если бы Алешка в самом деле взял бы и приехал однажды в родной город, может быть, для старика это событие значило бы намного меньше, чем письма — к которым он привык и пристрастился. Алешка писал о своей жизни подробно, в деталях, как будто составлял рекомендации к постановке пьесы, но иногда сбивался на перечисление новостей, и чувствовалось, что пишет он “через не хочу”, как школьное сочинение, которое надо сдать во что бы то ни стало: “Бизнес — тьфу-тьфу. Машка ездила в Таиланд, Юляша пошла в первый класс. Надеюсь, что у вас все хорошо и что Олеську никто не покусал в клинике. Отец, держись, принимай лекарства, может, я приеду в следующем году, повидаемся”. Старик бережно сворачивал письмо по прежним сгибам, всовывал в конверт, из-под очков катились крупные, как у ребенка, слезы.
“Дорогие папа, Олеся, простите, что так долго не писал — было много срочных дел. Маша уволилась, сидела дома, теперь вышла на другую работу, в банк, говорит, что нравится. Юляша учится хорошо. У нас холодно, дубак —30, а у вас, я прогноз смотрел вчера, отличная погода. Пишите почаще, отец, все же вам надо поставить телефон, я не понимаю, как вы без него обходитесь, я без него как без рук. Купите хотя бы мобильный, Олеська может себе позволить. Выберите сеть, чтобы все входящие были бесплатными, и я сам буду звонить, иногда писать некогда, а позвонить можно всегда...”
Алешка погиб в автомобильной катастрофе. Метель, важный звонок, он говорил за рулем (“позвонить можно всегда”), не заметив, что его обгоняют, перестроился. Умер сразу, а второй водитель выжил, и теперь надо было выплачивать ему компенсацию за машину. Маша говорила по телефону с Олесей сухо и четко, сообщала новости, как диктор, и когда Олеся собралась наконец с духом, попросить ее о помощи, фактически — о жизни для отца, Маша так же вяло возмутилась — как могла она такое придумать.
3.
В тот вечер Олеся спрятала телеграмму в сумочку и удивилась, что думает не о смерти брата, а о том, что отец ни в коем случае не должен ничего узнать. Она открыла дверь своим ключом, отец вышел навстречу.
— Почему так долго?
Олеся не стала врать — рассказала и о догине, и о котятах, обо всем, кроме телеграммы из Хабаровска.
— Алешка давно не пишет, — пожаловался отец за ужином. Олеся старательно глотала жареную картошку, которая вставала у нее в горле на дыбы каждым своим ломтиком. — Если через неделю не придет письмо, надо будет звонить.
Изредка Олеся звонила в Хабаровск с работы, говорила минут по пять под сладким и внимательным приглядом начальницы. Тут же обязательно визжал какой-нибудь зверек, и Алешка каждый раз пытался угадать, кого они теперь пользуют. Хомячка? Слона? А может, обезьяну?
Олеся мечтала завести обезьяну, однажды даже почти решилась, но отец сказал, выбирай, или обезьяна, или я. Она видела однажды фильм о чернолицых мартышках из Агры — мордочки у них были подкопченными, хитрыми, а шерсть седой и густой, как борода джинна.
По утрам пациентов было мало, Олеся отпросилась у начальницы будто бы к зубному, а сама поехала к Тане — лежанка, где она оставила вчера котят, была пуста, записка тоже исчезла. Неужели нашлась в этом городе еще одна добрая душа? Олеся позвонила в дверь подруги, Таня открыла, зевая, в вишневом халате с вышивкой на груди: зеленый дракон обнимает хилое деревце. Она была рада Олесе — хотелось обсудить вчерашнее свидание. Женатик, разумеется, поэтому домой торопится и чувствовать спешит. Женатик-лунатик. Олеся достала из кошелька сотню, попросила разрешения позвонить в Хабаровск. Таня обиделась — какие деньги, звони хоть в Америку, хотя в Америку лучше не надо. Олеся нажимала кнопки на телефоне. Она знала, что с первого раза ей Машу уговорить не удастся.
— Ты хоть представляешь, что это такое? — спрашивала Маша. — Ты знаешь, что такое — похоронить любимого человека и потом делать вид, что он все еще жив?