Предложить по двадцать копеек. Еще благодарить будут.
- Правильно, - поддержал Забнев, нетерпеливо качнувшись на костылях. И прямо сейчас.
- Не можем, - категорически заявил главбух, отличный специалист, но предельно педантичный. - Надо, чтобы трест получил официальное разрешение от управления торговли. Только так.
- Да Семен Семеныч все ноги у них там оббил! Говорил я с ним опять, принялся урезонивать его директор. - Пойми: им сейчас такую бумажку дать что самих себя по заднице отстегать. Пока эта машина сработает!..
- Надо подождать, значит.
- А гнить начнут - тогда как? - спросил Быков.
- Актировать. Вина не наша.
- Актировать? А с совестью что прикажешь делать - тоже актировать? Тарас Константинович взбеленился: - Лепет детский, а не разговор! Звонил я ночью в Чапаевский - полтораста тонн скотине скормили. Чистым человеческим трудом кормят! Старания сотен людей - в помойку. Как мы потом людям в глаза смотреть станем? Заставлять их работать? Никогда на такое не пойду.
- Незаконные сделки оформлять я не буду.
- Будешь! Две подписи поставлю, десять поставлю - никуда не денешься!
- И наживем неприятности, - уныло заключил бухгалтер.
- Да плевать я хотел на твои неприятности! Яблоко сохраним, люди его съедят, а не скотина!
Вмешался Быков - до сих пор он внимательно слушал, перекатывая по скуле острый желвак:
- Тогда я соберу сейчас внеочередное партбюро.
И узаконим решение дирекции.
- Партбюро? - Тарас Константинович заколебался. - Нет, Андрей Семеныч. Не стоит: дело это чисто хозяйское. Поддержка - вещь важная, спасибо за нее, но формально такое решение ничего не изменит. Ему вон не наше решение нужно, а большую бумажку. Так, что ли, министр финансов?
- Правильно.
- Ну все. - Тарас Константинович сипло засмеялся, энергично хлопнул ладонью по столу. - Поезжайте, друзья. Жалко мне вас - замотались, а помочь не могу, Буду уж тут сиднем сидеть, до конца добивать.
В разгаре была косовица и обмолот зерновых, - Забнев кочевал из отделения в отделение; он почернел, осунулся, стал таким же тонким, как и его костыли. Быкову пришлось сесть на ремонтную летучку - механик с нее, молодой толковый парень, сдуру напился в деревне квасу со льду и схватил жестокую ангину, такую, что пришлось свезти в больницу. Умевший и слесарить и водить машину завгар уезжал на летучке сразу после наряда и затемно возвращался в поселок не со стороны города, как недавно, а с противоположной - с полей. "Все никак до этой рации руки не дойдут", подосадовал Тарас Константинович, увидев в окне, как сорвался с места темный высокий фургон.
Телеграммы Тарас Константинович составил обстоятельно с предложением прислать представителей для отгрузки на месте, с оплаченным ответом, и послал с Петром секретаршу в район на почту. Пока по телефону передадут пять раз все переврут.
Пришел на подпись с бумагами главный бухгалтер, с каменно-замкнутым, не тронутым загаром, лицом. Тарас Константинович, уже утихомирившись, подмахнул бумаги, вышел из-за стола.
- Четвертый год, Борис Иванович, вместе работаем.
Работник ты - что надо, говорить нечего. Раньше нас по тресту баланс никто не сдает. А спросить я тебя все время хочу: ну кто тебя таким правильным уделал, не пойму? Как вон сантиметр.
- Финансовая дисциплина.
Тарас Константинович фыркнул, заходил по кабинету.
- А ты, трезвая голова, думаешь, я, дурак старый, против дисциплины? Я тоже за нее. Только за разумную, пойми. Все действующие ограничения и правила вводились когда-то из-за самых благих намерений. И давно уже стали тормозом в работе, морально устарели. Это я, старик, тебе говорю. Сейчас многие положения только бюрократам да перестраховщикам на руку. А для живого дела - смерть. Ты что, сам этого не понимаешь? Отвалят тебе в последнем квартале из бюджета - на первое декабря не освоил, снимут. Это порядок? Добрый хозяин, если у него деньги свои, да считанные, не спешит их профукать. Наоборот - прикопит, подождет.
Бухгалтер, не отвечая, складывал бумаги в папку, - Тарас Константинович начал сердиться.
- Я тебе сто таких примеров приведу. Посмотри, что в конце года в любом совхозе, на любом заводе делается?
Хватают, чтоб опять же - не срезали - все что попало.
Нужно, не нужно - бери! Тебе диван надо, а остается на люстру - давай ее! У меня когда-то один расторопный завхоз был. Так он так же вот в конце года четырнадцать картин купил. И все одинаковые - "Утро в сосновом лесу". А потом их на гвозди и электролампочки менял. Молчишь? Ты на мебельную весной ездил - почему мебель не привез? Средства у нас есть, это старье на свалку давно пора.
- Вы же прекрасно знаете: лимит не дали.
- Во! Деньги на счету, статья утверждена - так еще лимит нужен. Опять нелогично! А эти денежки, на которые ты, может, так ничего и не купишь, в десяти бумажках уже прошли как израсходованные. За них на областной сессии два раза руки поднимали. Кто-то их в доклад уже вставил, подсчитал! На покупку пустяшной вещи неделю расходуешь, оформляешь. Вместо того чтобы отдал сразу, получил счет и оприходовал. Много, Борис Иванович, в твоей разлюбезной дисциплине обветшало. Помехой, говорю, стало. Буквоедством.
- Нельзя иначе. Порядок.
- Значит, хреновый твой порядок, - устало, выплеснувшись, заключил Тарас Константинович. - Смотри, что получается: ты стоишь на страже порядка - по-твоему, а я его, ради пользы дела, нарушаю. Не обижайся, Борис Иванович, - искренне говорю. Что накипело.
- Да я понимаю...
Время было в самый раз пообедать, но Тарас Константинович пошел сначала не в столовую, а в упаковочный. Сады, не признавая никаких организационных неполадок, исправно, в нарастающем темпе выдавали на-гора.
К ранним сортам добавились штрейфлинг, анис полосатый, боровинка - чудо сорта! Подводы из садов все шли и шли, упаковочный сарай вот-вот до отказа загрузят - что же будет?..
Остаток дня Тарас Константинович провел как на иголках. Он понимал, что ждать сегодня ответа на телеграммы по меньшей мере нелепо: пока там получат, решат, да еще разница во времени часа на два, на три, - и все-таки под вечер начал нервничать. Как это у нас без канители не могут! Надо - решай сразу, не надо - отказывайся. Так нет, привыкли резину тянуть. В раздражении он, наверно, лишку нашумел и на главного инженера. Привез из города типовой проект жилого дома: на картинке - блеск, по существу - дерьмо. Ванная предусмотрена - хотя в совхозе водопровода нет, а ни кладовки, ни входного тамбура - ничего! И это строить для людей, живущих в деревенских условиях - своим хозяйством, с запасами на зиму. Погнал опять в город - пусть сидит, мозгами ворочает. Одеваться научился все и умение. Зелен еще - как вон антоновка сейчас: с виду яблоко, внутри - кислятина! Со студенческой скамьи - и сразу в главные инженеры. Должность-то ведь какая: главный инженер! По сути, это он должен директору под нос все новое совать, а не наоборот. Почему о какой-то там рации не инженер думает, а директор? Будь у Быкова хоть какой-нибудь завалящий диплом - лучше бы главного и не найти. Этот ничего наобум не ляпнет, голова дай бог каждому. А тот что ж - салага мокрая!
Тарас Константинович чувствовал, что он перебарщивает, что говорит в нем сейчас раздражение, а не справедливость. Главный работает без году неделю, опыта, конечно, нет, но парень старается во все вникать. В другое время Тарас Константинович даже похваливает его - нынче, видимо, нужно на чем-то отвести душу, ладно еще, с глаз долой отослал!..
Поздним вечером, при огнях, Тарас Константинович сходил в контору. Заспанная сторожиха, разопревшая в своем ватнике, с багровой правой щекой - лежала на чем-нибудь жестком, посмотрела на него, как на чумового: ни себе, ни людям покоя не дает! Никаких телеграмм, конечно, не было.
На поляне, за клубом, в котором жили студенты, догорал костер, негромко и ладно звучала песня. Тарас Константинович прислушался: "...на безымянной высоте", - стройно вели девичьи голоса и, словно оправляя песню, согласно и уверенно вторил тенор.
Все эти дни, конечно, мельком, на ходу, Тарас Константинович с любопытством присматривался к студентам: они нравились ему. Иногда подмывало запросто подсесть к ним, потолковать, но что-то каждый раз мешало или удерживало - то ли собственная занятость, то ли - и скорее всего - разница в возрасте, затевать же пустой, эдакий бодряческий разговор не хотелось.
Приехало их сто пятнадцать человек. Ребята строили в отделениях животноводческие помещения, убирали хлеб; здесь, на центральном, остались двадцать два человека, и среди них только пятеро парней, работающих в садах на погрузке. По утрам, в тренировочных костюмах - и поэтому все такие длинноногие и стройные, - они отправлялись в сады, в полдень приходили обедать, вечерами, как и нынче, засиживались у костра. Жили они коммуной, сами себе готовили, выделяя дежурных поваров, и правильно, конечно, делали. От летней печкивремянки, сложенной там же, на поляне, всегда и поразному наносило чем-то вкусным, - возвращаясь в сумерки из конторы, Тарас Константинович втягивал ноздрями дразнящий запах, с трудом иной раз удерживая желание подойти и спросить: "Борщ, что ли, варите? Плесните, девчата, - надоела чертова сухомятка!" Руководитель бригады преподаватель физкультуры, в таком же синем тренировочном костюме и ничем почти не отличимый от своих подопечных, - при знакомстве объяснил: третьекурсники решили заработать на поездку в зимние каникулы в Москву и Ленинград. Деньги свои они зарабатывали честно.
Оказывается, у костра сидели не все: бродя, как леший, по притихшему поселку, Тарас Константинович столкнулся с парочкой. Парень положил подружке на плечи руку, она слегка прижалась к нему, - мимо они прошли так, словно их никто не видит, не изменив позы и спокойно разговаривая. Тарас Константинович давно уже заметил такую моду, сначала в городе, а потом и в своем райцентре, и не одобрял ее. Не говоря уже о поре его далекой молодости, до войны, да и после нее, пожалуй, молодежь была сдержаннее, во всяком случае, вот так, напоказ своего интимного не выставляла. Хотя умом он и понимал: у каждого поколения - свои песни. Кто-то из них, возможно, найдет здесь, за эти летние месяцы, свое счастье, а кто-то, может быть, ошибившись, и потеряет его...
За день Тарас Константинович погорячился - сердце начало тоненько и противно поднывать. Он свернул к дому, сел на скамейку под двумя своими черными окнами.
А был ли он сам счастлив? - неожиданно пришла мысль.
Да, был. С Машей они прожили сорок лет - целая жизнь, если вдуматься. Пылкая юношеская любовь, когда бросаешься навстречу друг к другу очертя голову, со временем улеглась, потом и вовсе уступила место спокойной и ровной привязанности. Они много оба работали; бывало, что ссорились, чаще всего, когда он не мог или почему-либо отказывался помочь школе, - все это быстро забывалось. Вероятно, они могли бы даже считаться - по нынешним понятиям - идеальной супружеской четой, если б не одно обстоятельство: у них не было детей.
После войны надумали было взять в детдоме приемыша - сразу почему-то не получилось, потом стало поздно.
Нерастраченную материнскую любовь, которая живет в каждой женщине, Маша отдавала школе, свою, отцовскую, подспудную, Тарас Константинович дарил мальчишкам, случайно дотрагиваясь до чьей-либо стриженой головенки, как еще недавно безраздельно и незаметно для других отдавал ее забневскому конопатенькому Саньке - пока тот не подрос. Было, одним словом, все и всяко, но неизменным оставалось молчаливое уважение друг к другу, сознание, что единственный, очень нужный тебе человек - всегда рядом. Стоило Тарасу Константиновичу прийти домой не в духе и лечь на диван, как Маша присаживалась рядом, легонько ерошила рукой волосы.