шлем, мозги вылетали бы сквозь черепную коробку. Мы бегали марш-броски, гоняли по
полигонам, стреляли, а потом – пили, пели, спорили и опять пили.
Они, эти мужики, были просты и надѐжны, как автомат Калашникова. Они не знали
ни Кортасара, ни Кафку, ни Феллини, а слово “импрессионист” принимали за
политическое ругательство, что-то вроде “ренегат”. Но в любой драке они становились с
тобой спина к спине, и ты мог быть за эту свою спину спокоен. Они и созданы были для
драки, для боя, в этом был смысл их существования. И постепенно я научился ценить
надежность и мужество выше интеллекта и тонкой душевной организации. И слава богу, иначе мне бы Афгана не пережить.
Я не хочу сказать, что ты был ненадѐжен или слаб - боже упаси! Просто тебя
нового я уже не знал, но, видя, как изменился я сам , догадывался, что и ты уже не тот. А
полностью верить не тому я уже не мог.
А потом началась афганская война. Собственно говоря, в отличие от 1941 г., в
данном случае она началась только для нас, тех, кто на неѐ попал. Страна этого сначала
просто не знала. Только в Ташкенте, Фергане да в Термезе, где дозаправлялись сотни
самолѐтов и вертолѐтов, да в среднеазиатских госпиталях, где вдруг появилось слишком
много раненых с огнестрельными ранениями.
Я не буду рассказывать тебе о войне: сегодня о ней знают все, кто хочет. Для
многих это уже история, например,для наших детей. Они здесь даже о Сталине знают
только, что” это русский главнокомандующий, который помог американцам выиграть
войну у Гитлера.” А внуки ещѐ слишком малы...Но один мой приезд напомню.
Это было в мае 81-го. Я приехал в отпуск, в Москву. Вы с Толиком встретили меня, повезли домой. Толик познакомил меня с женой, твою я уже знал раньше.
Всѐ было как обычно, как когда-то. Вот только я пришѐл с войны, и “как обычно”
- не мог. Я пил, как лошадь, я не понимал, о чѐм вы говорите, какие-то там квартиры, холодильники, обои, чьи-то интриги... У меня перед глазами стоял лейтенант Костя
Вишневкин, убитый рядом со мной, когда мы на марше в штабной машине играли в
преферанс. Пуля была случайной, стрелок нас видеть не мог. И другие лейтенанты, сержанты, солдаты, убитые там...
А вы мне не очень-то верили, в школе у меня была репутация фантазѐра. Меня
сегодняшнего вы не знали, а обьяснять не хотелось. Тем более, что в газетах мы , в
основном, кормили голодных афганцев, строили для них школы да сажали сады. А
убивали они, видимо, сами себя. По глупости. И мы - тоже. Сами себя. По
неосторожности...Более полумиллиона афганцев, более пятнадцати тысяч наших - это
только убитых. Раненных и искалеченных - гораздо больше.
Давно это было. Но досада - осталась.
Потом я понял: это не ваша вина, вы жили нормальной жизнью, думали о
нормальных вещах. Ненормальным был как раз я сам.
Но это и не моя вина.
А винить страну, в которой мы родились и выросли – глупо. Чхать она хотела на
наши обвинения! Незадолго до нашего рождения она и без войны проглотила пару
десятков миллионов своих детей - и не подавилась! Наши пятнадцать-двадцать тысяч ей -
тьфу...
В любом случае, наши ежегодные встречи на этом закончились. Наши пути разошлись
окончательно. На этот раз навсегда.
Ты ушѐл в бизнес.
Я - в воспоминания и водку.
А потом - в эмиграцию. И это уже была совсем другая жизнь, в которой я о тебе, если честно, почти и не вспоминал. И не только о тебе...
Так что, по-видимому, встреча не состоялась... Жаль, но не смертельно. Нельзя
войти дважды в воду быстротекущей реки, это не нами придумано. Друзья, как и
любимые, приходят и уходят. Но не полностью, в душе всегда остаѐтся какая-то пустота, уже никогда не заполняющаяся. Никем другим. С годами новых друзей становится всѐ
меньше, а пустоты – всѐ больше...Осталась пустота и от тебя. Того, молодого тебя. И ты
сегодняшний на это место попасть не можешь. Потому что ты уже - другой. И того, другого, я не знаю.