Серый от въевшейся пыли потолок. Такая же серая стена. В тёмной оконной нише бьётся муха. Она пытается разбить стекло и выжить. Но стекло не поддаётся, усилия насекомого тщетны и память снова и снова возвращает Марка на место взрыва.
Он лежит в луже крови и медленно приходит в себя. Сколько же он пробыл так, без сознания? Прикасается рукой к затылку, смотрит на ладонь. Она вся в волдырях и в крови. Боли нет, он просто не чувствует своих рук.
Он с трудом поднимается на колени. Голова кружится до тошноты. Его рвёт чем-то жёлтым прямо в кровавую лужу. Мокрые от крови куски обожженной кожи свисают грязными сосульками. С них в лужу блевотины размеренно в такт дыханию капают чёрные капли. Жутко трещит голова. Ноет плечо.
«Я живой?» — первая мысль.
Когда тошнота проходит, он поднимает голову и осматривается. В вечерних сумерках видит мрачную подворотню. Он лежит у обгоревшего мусорного контейнера, недалеко от груды строительного хлама. Рядом большие чёрные пакеты и пустые пластиковые банки из-под краски. У другой стены темнеет бетономешалка. За ней строительные леса и картонные коробки, заботливо сложенные в аккуратную пирамиду.
«Где я?» — вторая мысль.
— Сюда! — слышно сзади.
Он пробует повернуть голову на голос. В ноздри ударяет едкий запах горелого мяса. Снова накатывает тошнота, и его опять рвёт. Проблевавшись, он пытается вытереть лицо рукой. Лицо жжет. От прикосновения на обожжённой коже лопаются волдыри. Нос забит рвотой, и Марк тяжело дыша, жадно хватает воздух ртом. В луже появляется чья-то тень. Свет фонаря подкрадывается сзади, целится прямо в сгорбленную спину. Луч приближается, и тень приближается тоже. Сначала длинная, размытая она быстро становится короткой и чёткой. Слышны шаги. Их глухой стук сливается с ударами сердца.
Сверху нависает тёмный силуэт. Его не видно, чувствуется спиной. Человек направляет фонарь прямо в лицо.
— Посмотрите сюда! — кричит кому-то тот, что с фонарем.
Опять слышны шаги. Быстрые, но не чёткие, сумбурные, прерывистые.
— Реанимационную бригаду быстрее!
— Уже вызвана.
Ему знаком этот голос. Определенно он уже слышал его где-то — этот низкий приятный баритон.
Пытается встать, но безуспешно. Луч фонаря медленно сползает с лица и устремляется вглубь тёмного двора.
— Он бежал оттуда?
— Да. Выпрыгнул из окна.
— Он все время был внутри? Как так случилось?
— Надо поднять, — ещё один голос.
Марк с трудом поднимает голову и видит перед собой три тёмных фигуры. Луч фонаря скользит по подворотне, освещая ободранные, изрисованные стены. Вырывает из темноты вентиляционные люки, бетономешалку с коробками, дымящийся мусорный контейнер и снова останавливается на нём.
— И всё же, его надо поднять, — повторяет подошедший, и берёт за плечи.
Пронзительная боль сковывает всё тело.
— Не… надо, — он пытается возразить, но получается лишь несвязное мычание.
Нестерпимо гудит голова. Его держат под локти почти навесу, и в таком положении несут к стоящему неподалёку белоснежному реанимобилю. Ноги висят, едва касаясь асфальта носками ботинок, голова болтается на груди.
— Сюда! — слышно рядом.
Мимо мусорного контейнера во двор, туда, где из окна первого этажа полыхает пламя, бегут люди. Вдали визжит сирена пожарной машины.
Его укладывают на носилки, и заносят в салон микроэлектробуса. Он закатывает глаза, еле удерживаясь в сознании. Кружится голова, и тошнота опять подкатывает к горлу.
— Похоже, ожоги лица и рук третьей степени, — слышит хриплый голос над собой.
Он опять размыкает тяжёлые веки. Перед ним человек в белой рубашке с болезненно-красным лицом. В слабом свете фонаря, на фоне белого его изъеденное морщинами лицо кажется багровым. Человек готовит шприц.
— Кто я? — тихо спрашивает он.
Краснолицый поворачивается и смотрит сквозь него. Затем молча, без единой эмоции, закатывает штанину и спиртом протирает кожу у щиколотки.
— Почти покойник, — устало говорит краснолицый знакомым Марку баритоном и вонзает иглу в пульсирующую вену.
— Тебя уже нет, — последнее, что он слышит, погружаясь в пустоту.
Откуда-то вспомнилось: «Ничего не бойся. Только ты настоящий, всё вокруг лишь твоё воображение».
«Гони от себя страх подальше. Что думаешь, то и случается», — так Марку в далеком детстве часто повторяла его бабка Тася — потомственная колдунья. Прямо не говорила, намекала:
— Вон идёт, — тихо шептала, сидя на лавке у калитки. — Ай-яй-яй, совсем плохой. На ногах кандалы, и руки связаны.
— Бабушка, где ты видишь кандалы и верёвки? — удивлялся маленький Марк, рассматривая проходящего мимо начальника районной заготконторы.
— Вижу внучок, всё вижу, — бормотала бабка, причмокивая высохшими губами. — Вон, в грудь страх колом вбит. Украл много, вот и боится, что посадят. Да только он давно страхом связанный. Мертвая жизнь. Не для того человек живет.
Через неделю начальника заготконторы арестовали за растрату. Может права была бабка, может нет. То были суровые годы «чистки».
Нахлынули воспоминания. Марк отчетливо вспомнил год, проведенный в далекой северной деревне у бабы Таси. Вспомнил, что именно тогда чрезвычайно привязался к ней, полюбил всем своим маленьким детским сердечком.
Жила бабка на самом краю села у оврага, в бревенчатой избе с земляным полом довоенной постройки. И была известна в округе как чёрная колдунья. Это Марк сейчас понимал — колдуны не могут быть ни чёрными, ни белыми. Они просто «оттуда» и всё. Но обычным людям свойственно превращать всё непонятное в мистику, окрашивая в чёрный цвет. Особенно жителям далёкого североморья.
По селу ходили слухи, что вся нечистая сила, которая помогает бабе Тасе в колдовском её ремесле, как раз и живет в овраге возле избы. Кто-то даже видел, как по ночам она, эта нечистая сила, пробирается через крохотное окошко внутрь бабкиного сруба и оттуда начинает доноситься вой, хохотание, скрежет и воронье карканье. Чтобы покончить с этими антиобщественными слухами, местный староста даже пытался засыпать овраг, для чего выписал из района экскаватор. Но, то ли сам передумал, то ли люди отговорили, но овраг так и остался нетронутым. Ведь помогала баба Тася селу больше чем пугала его.
Когда Марку исполнилось семь лет, он целый год прожил у бабки. Родители не хотели этого, но решились. «Обстоятельства вынуждают», — как обычно сухо пояснил отец. В те послевоенные годы СОТ предложил ему работу в Африке на строительстве нового мегаполиса. Мир лежал в руинах, нужно было много строить, и это предложение в такое непростое время оказалось весьма выгодным. Отец согласился, подписал контракт на год и уехал. Мать поехала с ним. Марк остался с бабой Тасей. Откровенно говоря, после того, как на Северном фронте без вести пропал старший сын Алексей, с семьёй что-то произошло. Недавно крепкие семейные ценности надломились и дали трещину.
Отец с матерью были строителями и по профессии, и по духу. Строили всё — города, заводы, свое счастье, новую жизнь для новых людей. Бабу Тасю они называли «анахронизмом старины», а она их «непутёвыми», то есть «сбившимися с пути».
Марка привезли к бабке весной, за неделю до отъезда. Родители остаться ночевать отказались и, сославшись на дела, вечером уехали в город. Так маленький Марк и бабка Тася стали жить вдвоём.
По утрам бабка поливала разведённым куриным помётом молодую дикую яблоню, росшую у покосившегося забора, приговаривая:
— Объешься яблок, внучек, в этом-то году.
Запах был настолько ядрёным и так невыносимо резал глаза, что Марк, морщась, представлял как ест яблоки, пахнущие куриным помётом.
— Фу! Бабушка не лей. Яблоки вонять будут.
— Всё из земли, внучёк, и всё в землю, — приговаривала она, посмеиваясь.
Когда баба Тася смеялась, в уголках ее глаз образовывались глубокие веселые лучики морщинок, обветренные щёки прорезали хитрые ямочки, а ноздри двигались в такт смеху так, словно на лице у неё сидит большая дикая птица и машет могучими крыльями, пытаясь взлететь.
Потом они завтракали свежевыдоенным молоком и свежеиспеченным хлебом. У бабки была корова Чернушка и коза Стефания, и Марк каждое утро старался угадать, каким молоком сегодня его поят, коровьим или козьим.
После завтрака они уходили в лес, где баба Тася собирала травы. Иногда с собой она брала узелок с пирогами и молоком.
— Подарки лешему, — объясняла она, — чтоб пускал и выпускал.
Войдя в лес, раскладывала на лужайке принесённое и здоровалась, кланяясь четырём сторонам.
Она всегда разговаривала с лесом на только им двоим понятном языке.
— Ты жимицу не дашь мне сегодня? Вон ветер какой, звезда упадет. Слезы заячьи тоже… пропадут ведь. Ты не злись, не шурши. Пух мне дикий собрал-то?
Марк не обращал внимания на бабкино бормотание, он упивался лесным воздухом. Это было потрясающее ощущение. Затем придя домой, весь день носился по селу с местной детворой, без жалости тратя бурлящую энергию, подаренную лесом.
То лето на удивление было жарким, таким же, как прошлогоднее. Днями Марк пропадал на речке и возвращался лишь к вечеру обгорелый, грязный и голодный. И счастливый.
Перед сном бабка Тася отмывала его в тазу, нашёптывая:
— Солнышко тебя любит. Вон и волосы цвета солнышка.
Когда же укладывала спать, говорила:
— Не держись за прожитый день, внучок. Завтра проснешься новеньким, утром всегда всё новое.
И он засыпал с улыбкой в предвкушении нового дня и нового себя.
Так пролетело лето. А осенью задождило, и сельская ребятня перестала ходить на речку. В пасмурные дни, прячась с мальчишками в старой заброшенной часовне, они часами пугали друг друга страшными историями.
— Что, Ведьмак, страшно? — подзадоривали Марка, трясущегося от страха после очередной страшилки, — а с бабушкой своей жить не страшно?
Среди детворы ходили разные слухи о бабке.
— Ребята говорят, ты мертвецов умеешь оживлять, бабуля? — как-то спросил он.
— Не умею, — отвечала бабка, штопая носки перед свечкой. — Вон, носки твои лечу. Это умею. А когда они сплошь дырой станут, помрут совсем, зачем их оживлять? Мертвяки не возвращаются.
Баба Тася лечила людей так же, как его носки, тихо и аккуратно, нашептывая что-то перед горящей свечкой. Она лечила всех. Даже совсем тяжёлых поднимала на ноги заклинаниями, снадобьями и травными отварами.
— Я лишь чуток помогаю. Пока в нем есть жизнь, будет жить, — говорила она.
И хотя односельчане «за глаза» шептались, будто видели бабку летающей ночами в ступе, но лечиться к ней ходили все.
Долгими зимними вечерами, в тусклом мерцании свечи, бабушка рассказывала полусонному, закутавшемуся по уши в одеяло Марку сказки, которых он раньше никогда не слышал. Про летающих шаманов, про слепых видящих, про демонов, вселяющихся в людей, про добрых и злых духов. И еще рассказывала, что духи эти прилетели к нам на землю из далёких чужих планет и живут среди нас. Но не показываются — время ещё не пришло. Духов она называла «иными».
Так прошла зима. А весной, после первых оттепелей, приехала мать и забрала Марка в город. Отец с ней не приехал. Он не приехал и потом. Мать сказала, что он на очередной далекой стройке, строит для людей новую жизнь. Больше Марк никогда не видел отца.
Воспоминания медленно расплываются, возвращая сознание. Он опять открывает глаза, и перед собой видит не пластиковую обшивку реанимобиля, а серый запылённый потолок больничной палаты. Его веки — тяжелые гири. И ещё — он совсем не чувствует своего лица. И рук. Кажется, что на них нет кожи.
— Алкоголь и даркфомин в крови отсутствуют, — сквозь полудрему слышит он мужской голос. — Ни документов, ничего.
— Пожар? Что-то серьезное? Фильтрация?
— Его привезли сотрудники Безопасности.
Из тумана проступают два бледных облака с темными пятнами вместо голов. Они разговаривают о нем.
— Удивительно как он выжил. Пол-лица как небывало.
— Но почему к нам? В кластерах ежедневно находят заражённых. Зачем сюда? Для этого есть…
— Говорю же, это не наше дело.
— Ладно.
Они продолжают говорить, но слов не разобрать. Затем всё стихает, и бледные облака расплывчатых силуэтов растворяет туман.
Что с ним? Силуэты что-то сказали о пожаре. Он пытается вспомнить. Перед глазами лес. Густая, тёмная чаща. Но ему не страшно. Лес приятно пахнет.
«Освободись», — слышится старушечий голос.
Он — маленький мальчик босой, без майки бежит по пыльной дороге. Навстречу идет отец.
«Ты все-таки приехал за мной!» — кричит мальчик.
Марк открывает глаза. Он лежит в маленькой больничной палате на единственной койке. В палату входит большая грудастая медсестра с колючим взглядом и недовольным рыхлым лицом. Не замечая Марка, она открывает настежь окно, и в палату врывается утренняя свежесть.
— Сестричка, где я? — спрашивает он слабым голосом.
— Без комментариев, — недовольно фыркает та и быстро выходит из палаты.
Он осматривается насколько возможно. Серые крашеные панели. Паутина в углах. На выцветшем подоконнике забытый кем-то пустой целлофановый пакет. Обе руки забинтованы от локтей до кончиков пальцев. Голова и лицо перевязаны тоже. Лишь узкие щели для глаз. Он закрывает их и заново погружается в забытьё.
Его будит тихий кашель. У кровати стоит высокая светловолосая женщина в белом больничном халате.
— Здравствуйте, — произносит она, — я ваш восстановительный врач.
Женщина садится рядом на край кровати, и та тихо поскрипывает под ее весом.
— Ваше имя Эрик Губер, так кажется?
Снова вспомнилась принесенная памятью откуда-то из далекого-далекого детства фраза: «Ничего не бойся. Только ты настоящий, всё вокруг лишь твоё воображение».