На колючей изгороди сидят воробьи. Они вспорхнули на запретную полосу, что-то склевывают с земли, на которой никогда не растет трава и не видать ни единого следа человечьей ноги. По дорожке в комнату для свиданий спешит воспитанник в начищенных ботинках и выглаженной форме. Воробьишки струсили и улетели. Одни сели на колючую проволоку, другие - на крышу склада, запросто преодолев границу дозволенного ч недозволенного. Этим пичугам все можно, не то что человеку. Для человека - статьи закона. Это они определяют, кому быть по эту, а кому - по ту сторону ограды.
И те, кто находится здесь, опасны для тех, кто разгуливает там, снаружи. Валдис опасен для девушки, опасен Для шофера, опасен для города, в который уехала машина. Ведь хороших людей не сажают за решетку. Рубежом доброго и злого служит эта запретная полоса; ее бдительно охраняют, на нее не смеет ступить нога человека.
Было время, когда Валдис мечтал о побеге. Он пересчитывал ряды проволочного заграждения, алчущим взглядом исследовал доски забора в надежде найти уязвимое место, но они были крепки на вид. Что делать после побега - было неясно. Домой возвращаться, само собой, нельзя, и не только потому, что там его сразу нашли бы и посадили снова. Разве матери и другим, кого он знал, нужен преступник? Вот он и рассчитывал отправиться подальше, туда, где много лесов, но мало людей, - на Дальний Восток гот в Сибирь, в тайгу.
В тех краях павряд ли его достанет несправедливый закон. Пот ерял документы - и все. Авось примут в какую-нибудь охотничью артель, и мир добрых людей забудет про беглого преступника. Мысль эта не исчезла, но сильно притупилась, поскольку в ограде он не обнаружил изъянов.
Воспитатель Киршкалн по-прежнему старается разговаривать с ним по-хорошему. В сущности, это не разговоры, а монологи. Валдис-то молчит. "Надо хорошо себя вести, хорошо учиться, хорошо работать, чтобы могли досрочно освободить. Но что значит освобождать досрочно, если он вообще получил срок ни за что? С какой стати быть паинькой и заигрывать с законом? Тем самым он признал бы свои поступок несправедливым, а кару справедливой. И если его освободят, то все равно этим прошлого не перечеркнуть. Его мать ведь не перестанет быть матерью убийцы. И если он пойдет с Расмой, позади будут шептать: "Глядите, вон он, тог живодер со своей зазнобой! Стыда нет у девки!" Да л вообще, захочет ли Расма идти с ним рядом? В письмах матери были приветы и от Расмы. Но, может, Расма передавала их только из вежливости, может, даже и пе передавала, а мама писалa просто чтобы его подбодрить. Так или иначе, но на все это уже поставлен крест.
И если ею примет из сострадания и даже сделают вид, будто ничего не произошло, то самому надо понимать, что нельзя заставлять других мучиться из-за его позора и бесчестия.
Прошлого больше нет, как, наверно, нет и будущего. Остается это нестерпимое настоящее. Но разве нет из него выхода? Есть же путь, который не перегородить ни колючей проволокой, ни заборами. Путь, который существует всегда и никто не запретит пойти по нему. Заодно и всемогущий закон ос!анется в дураках, и Валдис уйдет победителем.
- А здесь что за собрание? Глазами через ограду перелезаете, да? Сейчас сигнал будет. Вниз, ребятки, вниз!
Валдис вздрагивает. На лестнице стоит дежурный воспитатель, и его зычный торжествующий голос заполняет весь коридор. Разом с Валдисом от окон отрываются еще пять, шесть воспитанников, так же, как и он, молчаливо глядевших на волю. Понуро идут они мимо воспитателя вниз по лестнице.
- Ну, чем вам тут плохо? - ехидничает воспитатель. - И школа, и работа, и одевают, и кормят. И все задарма - никаких забот. Выпустят вас - снова пойдут неприятности. У тротуаров стоят чужие мотоциклы, чужие квартиры полны вещей, то подраться охота, то девочки соблазняют. А у нас - тишь да гладь, божья благодать.
Дежурный в хорошем расположении духа. На нем начищенные хромовые сапоги, и он уже успел немного загореть. Валдис слышит скрип этих сапог позади, и его пронзает желание обернуться и бросить этому самодовольному и беспечному служаке что-нибудь грубое и обидное.
- Точно говорите! Если б еще можно было и водочки дербалызнуть, плевал бы я на эту волю вовсе.
Валдиса опередил один из тех, кто тоже стоял у окна. Так что, глядя за ограду на волю, можно при этом думать о водке тоже. Выходит, дежурный прав: забор оберегает их от излишних неприятностей, а тех, по ту сторону, оберегает от них, от правонарушителей. А может, парню просто охота покуражиться, блеснуть своими отполированными мозгами? Один хочет прикинуться худшим, чем он есть на самом деле, другой лучшим.
Больше всего боятся показать свое истинное лицо. Быть может, паясничанье - это щит против насмешки над сокровенным? Если уж высмеют, то пусть высмеют маску! Не так обидно, ведь можно усмехнуться про себя и подумать: "Кретины, это же не я, можете ржать сколько угодно!" Если же оплевывают не твою карикаТУРУ, а тебя самого, то спасенья нет. И высмеивать друг Друга колонисты умеют мастерски. Это своего рода спорт и вместе с тем самооборона. Чем больше остроты и пошлости в твоей насмешке над другим, тем меньше посягательств на твой собственный покой!
В кабинете директора школы начальник производственного отдела.
- А план, вы понимаете, что такое план?
- У нас экзамены. Вы понимаете, что такое экзамены? - спрашивает директор. - Ребятам сейчас надо много заниматься.
Кроме них в кабинете еще Киршкалн и Крум. Начальник производственного отдела понимает, что тут он в "стане врага" и подмоги ждать неоткуда.
- Да сдадут они ваши экзамены, сдадут! Ведь учились целый год. Разве несколько уроков что-нибудь решают? - Теперь в его голосе слышны нотки притворной отеческой заботливости, за которыми проглядывают нетерпение и слабо прикрытое сознание, что победу, как всегда, одержит он. - Мы только что получили, наконец, электромоторы и литье. Ребята сейчас поднажмут, а потом пускай себе учатся. С начальником я уже говорил.
- И что он сказал?
- Велел поговорить с вами. Мол, вы знаете лучше.
- Так ведь это приказ начальника: во время экзаменов воспитанников на работу не водить. Берите из младших классов!
- Из младших мне не годятся, там это дело доверить некому. И потом: из каждого приказа бывают исключения. - Начальник производственного отдела ехидно улыбается. - Поймите, чрезвычайное положение!
- У вас на производстве почти всегда чрезвычайное положение, - тоже не без ехидства говорит Киршкалн.
- Разве в этом моя вина?
Повод есть, и начальник производственного отдела ударяется в критику объективных обстоятельств, куда входят и непомерные требования заказчиков, и неоперативность снабженцев, и все прочее; говорит о том, как он лезет из кожи, делая все для спасения положения, но никто не идет ему навстречу.
- Так что же у нас, в конце концов, - завод или закрытое воспитательное учреждение? - не выдерживает Крум. - Давайте тогда закроем школу, и дело с концом.
- Труд - самый лучший воспитатель. Мы воспитываем трудом и для труда! Это испытанный и мощный козырь, его здесь выкладывают с треском. Образованные шалопаи нам не нужны.
- А работящие дураки нужны? - спрашивает Киршкалн.
Конца этому спору не предвидится. Вопросы и ответы, доводы и возражения обращаются по кругу, словно жестяные вагончики игрушечной железной дороги.
Смысла никакого, одно бренчание.
- Вам премии ваши в десять раз дороже воспитания, - переходит к запрещенным приемам Крум.
- Мы хоть дело делаем, а вы в школе чепухой занимаетесь. Мы план даем, а вы знай двоечки клепаете.
План, план, план. План всемогущ, и спор заканчивается тем, что ребята откладывают учебники и неохотно покидают классы ради того, чтобы одолеть штурмом этот план. Как всегда, производственный отдел положил отдел учебно-воспитательный на обе лопатки.
- Это разве порядок? Никакого порядка! - В коридоре к Киршкалну подбегает Тру дынь. - Когда мне учить эти формулы? Я теперь ни за что не ручаюсь - завалю как ныть дать.
- Эти формулы тебе давно пора знать, - угрюмо отвечает Киршкалн. - Весь год никто не мешал учиться.
- Вы забыли - повторение мать учения. Это выдал один дядя поумнее нас с вами. Но вам разве что докажешь. Да, некрасиво получается.
И в самом деле получается некрасиво. Но что можно сделать наперекор всемогущему плану?
- Надо звонить начальнику, - подходит к Киршкалну Крум. - Для какого черта тогда издавать все эти приказы?
- Будто он сам не знает. Спасибо и на том, что Озолниек, по крайней мере, входит в наше положение, но на его плечи план тоже жмет.
- Выходит, благородная задача воспитания, единство требований и прочее - красивые слова? - подковыривает Крум.
- Если говорить о воспитании в целом, то не кажется ли тебе, что сейчас все мы переживаем как бы период поголовного увлечения проблемой? Все наперебой воспитывают друг друга, только про себя забывают, Всегда легче призывать к делу, чем делать его.
Крум остается в школе, а Киршкалн идет на проходную за свежей почтой и вспоминает, как на одном собрании начальник производственного отдела невзначай высказал весьма оригинальную мысль: "Какие мы могли бы делать дела, как зарабатывать и вообще - развернуться! - не будь этих бестолочей колонистов!"
В тот раз Киршкалн крикнул: "Правильно! Распустим их по домам. Они только мешают солидному предприятию в работе".
Все рассмеялись, а оратор, сообразив, что сморозил глупость, покраснел и стал заверять, что его неправтьно поняли, он, дескать, имел в виду совсем другое, но, увы, именно так думали многие из тех, кто над ним смеялся. Они и теперь так думают. Насущные заботы производственного и хозяйственного отделов зачастую оттесняют на второй план воспитательную работу, хотя формально она считается главной. Как это нередко случается средства приобрели решающее значение, а про цель, которой они, по идее, служат, люди попросту забывают.
По-видимому, проблема не проста, и Киршкалн понимает, что над всем этим надо еще подумать; тем не менее он себе представляет школу и завод как двуединое целое с общими интересами и одним директором.
Это ремесленное училище со специальной программой, где воспитанники получают среднее образование и овладевают профессией. И деятельность этого учреждения не должна подчиняться соображениям рентабельности пли быть в тисках плановых показателей, хотя в ограниченных размерах производство может существовать.
Тогда никто не мечтал бы об избавлении от "бестолочей" колонистов и о замене их рабочими, а прилагал ус алия к тому, чтобы из колонистов сделать хороших и образованных рабочих для настоящих заводов.
Киршкалн забирает почту своего отделения и на обратном пути просматривает, кому письма. "Валдису Межулису" - значится на голубом конверте с весенним пейзажем (березы и разлив на реке) на левой половинке, а внизу, где адрес отправителя, - "Р. Лигер".