После разговора с Палден Лхамо мысль о том, чтобы обучиться колдовству, не покидала меня. Если уж Камала получила дар превращаться в зверей и птиц почти случайно, то чего можно добиться, приложив усилия! К тому же, согласно гороскопу, в прошлых жизнях мне доводилось рождаться демоном Дуд. Должны же были у меня остаться способности с той поры? Чтобы проверить себя, я нашел на полке в покоях Сиа какой-то булыжник, ничем не примечательный, кроме слюдяных полос на боку, и вряд ли нужный в хозяйстве (по крайней мере, лекарь его так и не хватился), и по вечерам, уже лежа в кровати, сжимал его в лапах, мысленно приказывая, упрашивая, умоляя превратиться в пыль. Но каменюка оставалась твердой, как ячье копыто или белье, брошенное на морозе забывчивой хозяйкой! Правда, когда я уже соскальзывал в сон, мне всякий раз чудилось, что камень тает, подобно маслу, протекая между пальцев струйками шелковистого песка.
А потом, когда в ладони не оставалось совсем ничего, мне начинало сниться, как я иду среди скал хорошо известной тропинкой, которой слуги Перстня обычно водили пастись коз и овец. Но скалы становятся все выше и выше, и скоро превращаются в настоящие горы. Исчезают из виду жухлые травы и бурые кустарники; пыльная серая почва мало-помалу скрывается под нетронутым, хрустящим снегом. Все вокруг становится белым, только редкие черные камни торчали из сугробов, как гребни спящих чудовищ. Идти становится трудно: холод жжет босые лапы, и зубы стучат во рту быстро и звонко, как раскрученный над головою дамару… От этого я иногда и просыпался, тяжело дыша, высунув язык, — и лежал в темноте, прислушиваясь к тревожному стуку сердца.
В другие ночи я забирался выше, в место, где горы смыкались почти сплошным кольцом вокруг клочка ровной земли; с высоты он походил на отметину, какие оставляют в мягкой глине пальцы гончара. Если обойти эту проплешину по краю, то в боках гор становились видны входы в многочисленные пещеры, плотно запечатанные бирюзовым льдом. Я не раз и не два пытался заглянуть сквозь него: кажется, внутри кто-то был — лежал, свернувшись на полу, или сидел, прижавшись спиною к стене, так, что ни роста, ни телосложения не различить; даже не понять, ремет это или вепвавет! Но сломать или растопить ледяные заслоны у меня не получилось — те были изрядной толщины. Скоро я перестал и пытаться и просто бродил туда-сюда, по грудь в снегу, то и дело натыкаясь на разные, разбросанные в беспорядке предметы. Здесь были щербатые, надтреснутые костяные ножи и кинжалы из семислойной стали, с дивными муаровыми узорами; пробитые шлемы разных воинств и обрывки неизвестных мне знамен; клочки меха и парчи; искореженные куски бронзы и осколки чешуи, вроде той, из которой были сделаны доспехи Палден Лхамо. Один раз я даже подобрал золотую пластинку — как мне показалось, с именем на меду нечер, — но не смог прочитать его; знаки складывались в несусветную чушь. Несмотря на всю бесполезность, найденные штуки крайне меня занимали — мне хотелось собрать их как можно больше! Я нагружал карманы этим добром, от тяжести проваливаясь все глубже в сугробы, и в конце концов так уставал, что забывался тяжелым, мутным сном… Из которого немедленно просыпался в явь и сворачивался клубком под одеялом, наслаждаясь его теплом.
Однажды, когда все тот же сон посетил меня, я решил не терять время на выискиванье ненужных вещей и сразу направился к противоположному краю проплешины — туда, где в стене гор змеилась узкая трещина. Протиснувшись сквозь нее, я вдруг оказался на узком каменном языке. Тропа обрывалась на самом его кончике, а внизу, далеко-далеко, блестело озеро, чем-то похожее на Бьяцо. На его поверхности не было льда, хотя волны и швырялись пригоршнями замерзшей, похожей на сероватый мох пены. По берегам пестрели какие-то маслянистые пятна, черные и красные, но я не стал приглядываться.
И вот, во сне (как это всегда бывает во снах), я точно знал, что мне нужно шагнуть вниз и упасть в озеро. Было очень страшно, но я уговаривал себя, что это все не взаправду, и почти уговорил… Но тут что-то дернуло меня назад. Как будто потянули за невидимую веревку, обвитую вокруг моей груди, да так сильно, что аж дыхание перехватило!
С тех пор этого сна я больше не видел, но думать о нем не перестал. Потому-то на уроках Шаи я иногда бывал рассеян, что бесило молодого лха до невозможности. Однажды, когда я сидел, пожевывая кончик заточенной тростинки, и делал вид, что размышляю над задачей про колесницу, запряженную гарудой, нагом и макарой, мой учитель тяжело вздохнул и, страдальчески потерев лоб, спросил:
— Нуму, скажи-ка, как давно ты не выходил отсюда?
Я недоумевающе посмотрел на него, а потом добросовестно принялся подсчитывать: последний раз я покидал дворец во время Цама, а с тех пор прошло уже три… нет, четыре месяца! Зима и правда затянулась в этом году; может, потому я и не заметил, как она закончилась?
— Так я и думал, — покивал Шаи. — Оно и видно.
— Чего это видно? — подозрительно спросил я, заранее ожидая какой-нибудь гадости, и не ошибся!
— Ты тупеешь, мой юный друг, — с обеспокоенным видом заявил сын лекаря. — Без новых впечатлений твой мозг усыхает и череп пустеет, как горшок с цампой на ветру. Тебе нужно выходить наружу; я поговорю с Сиа — пусть возьмет тебя хотя бы в горы, собирать всякие лопухи и помет летучих мышей… или чем он там занимается.
— В этом нет нужды, — вдруг произнес кто-то совсем рядом; Шаи подскочил, как тигр, которому под хвост подсунули момордику, и вжался в стену, пуча глаза.
— Ты что, смерти моей хочешь? — рявкнул он, обращаясь к стоявшей в дверном проеме Палден Лхамо.
— По твоим словам, я хочу смерти всего живого, — пожала та плечами, улыбнувшись не без некоторого удовольствия. — Но не сегодня. Сегодня я просто собираюсь взять твоего подопечного наружу. Ему будет полезно подышать свежим воздухом — тут ты прав.
— Куда это ты его потащишь?
— Посмотреть на строительство Стены. Это очень поучительное зрелище, можешь поверить. Нуму, ты же хочешь увидеть строительство Стены?
— Еще бы!
— Тогда возьми свою маску, и встретимся на втором этаже, у выхода из Кекуит, — сказала богиня и удалилась. Я вскочил со стула, чтобы немедля бежать собираться, но путь мне преградил Шаи, уперев лапы в боки и разве что не хлопая ими, как курица-наседка.
— Никуда ты не пойдешь!
— Ты же сам сказал, что мне нужны новые впечатления! — завопил я, пытаясь проскочить мимо лха, точно лягушка сквозь разинутый клюв цапли; но Шаи успел схватить меня за ворот чуба и поднял в воздух, заглядывая в глаза.
— Разве я не говорил тебе, что они опасны? — сказал он с непонятной тоской. Наверное, в иное время я бы призадумался… Но сейчас мне очень хотелось посмотреть на чудеса, которые творились внизу! А потому я только огрызнулся:
— Да ну тебя! Я вот недавно говорил с Лхамо, и ничего! Она меня не съела. Даже сказала, что я могу колдовству научиться.
Но Шаи почему-то не восхитился, а встряхнул меня, будто куклу.
— Вот гадина, — прошипел он со злобой, глядя вслед Лхамо. — Все, до чего дотянется… Забудь об этом, Нуму.
— Да почему ты за меня решаешь?! — возмутился я; болтаться в воздухе было неприятно, и рукава чуба больно впивались в подмышки. — Чем хочу, тем и буду заниматься! А про опасности всякие ты сам себе придумал. Я вот спросил у Железного господина, что сказал ругпо в день, когда Кекуит упала, и он сказал, что ничего. И не просто так сказал, а прямо поклялся на Зеркале Истины, — я растопырил пятерню и помахал ею перед носом Шаи. Это произвело на лха странное действие — он осторожно опустил меня на пол, сел на стул и закрыл лицо ладонями.
— Ты его спросил, — пробормотал он; его голос за ладонями звучал так глухо, что я даже понять не мог — злится он или расстроен. — А я думал, у тебя хватит ума держать язык за зубами… Правда, с чего бы? Ты еще ребенок… будет мне наука.
— Шаи… извини, если я… что-то не так сделал, — промямлил я. — Я просто хотел узнать правду… Но он ведь сказал, что ничего не было.
— Он сказал, — усмехнулся тот, но не больно-то весело. — Иди, Нуму. Делай, что хочешь.
***
С Шаи вышло как-то нехорошо, но торчать в Когте было бессмысленно, а потому я заскочил в свою спальню, сорвал с крючка маску Гаруды и уже через пару минут стоял у багровой стены, отделявшей дворец от Мизинца, поджидая Палден Лхамо. Скоро богиня появилась, одетая уже не в домашние штаны и рубашку, и даже не в пластинчатые доспехи, а в белое платье с длинными рукавами, зовущимися «колчан для стрел»; на бедрах его опоясывал ремень из змеиной кожи, к которому крепились блестящие серебряные ножны, но что за оружие в них было вложено, я понять не мог. А вместо костяной подвески, положенной гневным божествам, на груди Палден Лхамо разевала клюв маска совы.
Прежде чем ступить в ведущий вниз проход, она предупредила:
— Наденешь маску, когда я велю тебе. Внизу ни с кем не разговаривай. Если тебя окликнут — не оборачивайся; если зададут вопрос — не отвечай. Если не сдержишься и проговоришься или если тебе попадется слишком настырный собеседник — сразу сделай так, — она приложила к губам сведенный крюком палец. — Это значит, что боги запретили тебе говорить. Тогда от тебя отстанут. Теперь идем.
Палден Лхамо переступила порог, и я шагнул следом. Стена за нами сомкнулась; хорошо, что светлый наряд богини легко было различить в темноте! Я побрел за нею, ступая сначала очень осторожно — со всех сторон мерещились пропасти; но скоро различил под лапами лестницу, не широкую и не узкую, спиралью обвивающую нутро Мизинца. Невысокие ступени годились даже для моего роста, вот только их были сотни… И через некоторое время я со стыдом заметил, что пыхчу, как закипающая на огне каша.
Увы, богиня тоже услышала это! Оглянувшись, она окинула меня быстрым взглядом и вдруг схватила за воротник, подняла и усадила на сгиб локтя. Никогда раньше я не оказывался так близко! Две тяжелые серьги — золотая змея, кусающая свой хвост, и серебряная змея, извивающаяся, как волна, — покачивались в мочках ее ушей. От кожи, так похожей на снег, шло сильное тепло; я даже испугался, не заболела ли богиня?.. Может, у нее лихорадка? Но нет; просто ее огненная природа проступала наружу. Вот и окружающая мгла обтекала ее, как бегущая жара вода, не смея намочить даже краешек подола.
Долго продолжался наш спуск: мимо пышных кристаллических наростов, мимо рядов яйцеподобных чортенов, мимо черноты боковых проходов (как я узнал позже, они вели во все стороны, от Северных гор до княжеского дворца). Затем Палден Лхамо свернула в один из коридоров, ничем не примечательный с виду, и через несколько секунд воздух вокруг посерел и наполнился острыми запахами мокрой шерсти, земли и навоза. Внешний мир был близко! Тогда богиня поставила меня на пол и велела надеть маску; только убедившись, что мое превращение прошло надлежащим образом, она надела свою. Не успел я и хвостом махнуть, как ее щеки обросли нежными пуховыми перьями, нос превратился в загнутый клюв, а вокруг тела разлилось сияние, скрадывая его очертания. Тут же раздался надрывный скрип — это расступились створки старых, как сам Бьяру, дверей, и впереди засинело полуденное небо. Мы вышли наружу — и я вдруг понял, где оказался: в Перстне, на заднем дворе лакханга Палден Лхамо.
С одной стороны, чему удивляться — ну куда еще мы могли бы идти? Но с другой, я мог оказаться первым мужчиной, чья лапа ступила в это запретное место! Вот только как-то здесь было пусто: богиню не встречали с песнями, плясками и приношениями. Только две верные дакини, Макаравактра и Симхамукха, молча поклонились и подвели к нам лунг-та, храпящего и кусающего удила от злости; на его бедре кто-то нарисовал кармином распахнутый красный глаз. Богиня ловко вскочила в седло и меня затащила следом; и хорошо! Иначе я бы ни в жизни не полез на это щелкающее зубами чудовище. Ну а дакини забрались на ездовых баранов, белого и рыжего, с расшитыми попонами и драгоценными наконечниками на рогах. Так, все вместе, мы и двинулись вглубь гор; правда, дорога была недолгой. Чуть отъехав от Перстня, мы круто свернули направо и скоро снова оказались у Мизинца. Могли бы и пешком дойти… Хотя, полагаю, богам не пристало ходить пешком.
Но все недовольство от тряски на спине лунг-та вылетело из головы, стоило только глянуть на то, что творилось у подножия скалы! Землю тут расчистили, точно под пашню: огромные валуны были сдвинуты с места, остроконечные скалы — выкорчеваны под корень, будто какие-то сорняки. Всюду, на грудах кирпича, на тюках, набитых невесть чем, на досках, брошенных прямо поверх хлюпающей грязи, сидели, стояли, сновали туда-сюда черные шены Железного господина, перекрикиваясь во всю глотку. Оно и понятно — такой шум стоял вокруг! Звенели молоты, ударяясь о наковальни; дышали с натугой кожаные меха; шипел пар в огромных бочках, где охлаждали скованные цепи, клинки и прутья; трещали и ревели костры, в которые вместо дров подкидывали целые сосновые стволы, привезенные не иначе как из южных земель. Рыжие всполохи подымались вверх на три-четыре роста, разбрызгивая капли кипящей смолы щедро, как богач, швыряющий толпе золотые монеты. Само солнце скрылось за клубами дыма и пыли. Неужели все кузницы западного Бьяру ночью тронулись с места и перебрались сюда? И как только я не слышал всего этого светопреставления из Когтя?..
Но стоило работникам заметить Палден Лхамо, как все остановилось — разве только пламя не замерло в воздухе кусками янтаря. Шены растянулись на животах, кто где стоял — иные прямо в грязи и золе. «Много же стирки сегодня предстоит слугам в Перстне!» — невольно подумалось мне. Между тем, богиня спрыгнула на землю.
— Ты останься, — велела она, упредив мою попытку сползти с седла, и в одиночестве направилась к Мизинцу. Дакини тоже не последовали за нею. Кажется, нам можно было только наблюдать.
У скалы Палден Лхамо поджидал один из почжутов — с такого расстояния я не мог разобрать, какой именно, но точно не мой знакомец Чеу Ленца (боюсь, как бы он не впал в немилость из-за того, что притащил меня в Коготь). Почжут не падал ниц, но все же склонился до земли, метя ушами носки своих же сапог. Богиня о чем-то спросила его, выслушала торопливый ответ и кивнула, соглашаясь; тогда старик припустился прочь, размахивая лапами и окрикивая прочих шенов. Те поднялись с земли и начали движение, на первый взгляд беспорядочное; но скоро я уловил его смысл — они выстраивались в несколько рядов, на расстоянии в две сотни шагов от скалы, явно готовясь к чему-то.
Оставшись в одиночестве, богиня вытянула из ножен таинственное оружие, которое я заприметил еще во дворце; это оказалась булава с разомкнутой ваджрой на конце. Сияние, шедшее от тела Палден Лхамо, многократно усилилось; и вдруг она начала расти! Голова, увенчанная пылающим нимбом, поднялась высоко над толпой; круглые совиные глаза полыхали среди перьев, как солнце и луна среди белых облаков; а ваджра превратилась в трехпалую лапу с огромными когтями! Я пытался убедить себя, что это только обман, морок, как во время Цама, но сердце все равно ушло в хвост, да так там и осталось.
С пронзительным птичьим криком богиня замахнулась булавою и ударила по скале, будто хотела перешибить ей хребет. Во все стороны брызнули осколки (понятно, почему шены не решились подойти к Палден Лхамо поближе!), а потом повалил густой белый пар, мутноватой росой оседающий на шерсти. Я решился лизнуть одну каплю: жидкость была теплой и на вкус отдавала не то солью, не то цветущей ряской. Наконец марево рассеялось, и шены тут же загалдели, тыча пальцами: в скале появился глубокий разлом, а внутри ворочалось что-то красное, влажное и живое! Оно дрожало, как от страха; под студенистой поверхностью пробегали волны искр. Неужели это был костный мозг Кекуит, обнаженный и беззащитный?.. Но что будет дальше? От волнения я прикусил губу так сильно, что выступила кровь.
Палден Лхамо неспешно вложила булаву в ножны и развела лапы в стороны. Ее длинные рукава опускались до самой земли — точь-в-точь огромные совиные крылья; не успел я подивиться этому сходству, как из них вылетели железные перья и впились в рану разлома! Что было потом, сложно описать: сама земля заходила ходуном. Лунг-та истошно заржал и, если бы не дакини, державшие его под уздцы, обязательно сбросил бы седока или унесся в горы. С севера раздался глухой рокот и стон: там ледники сходили с мест, и лавины устремлялись в долины, сметая все на своем пути. А на юге, в Бьяру, трескались стены домов, валились крыши и бились окна; даже великая река Ньяханг вздохнула и выплеснулась из берегов. Это вздрогнула от боли демоница, державшая на себе Олмо-Лунгринг.
Многие шены не удержались на лапах и теперь поднимались, отряхивая чуба и утирая разбитые в кровь носы; но богиня стояла, не шелохнувшись. Перед нею извивались нервы и сосуды Кекуит, пробитые десятками шипов. О, теперь я узнал их — те гвозди, которые Палден Лхамо выплавляла из уродливых самородков! Но прежде они были всего в ладонь длиной, а теперь пустились в буйный рост, разбухая, лопаясь, ветвясь и переплетаясь. Скоро от разлома не осталось и следа — теперь из спины Мизинца торчали две лопатки из раскаленного до красноты железа, выше старой гомпы Перстня, толще кирпичной кладки мэндона. Но работа была не закончена: пришел черед шенов. Те достали из-за пазухи густо исписанные свитки и принялись читать не то молитвы, не то заклятья, пощелкивая четками и звеня маленькими колокольчиками. Слова падали и уходили в металл — а тот дымился и шипел, будто гнездо потревоженных змей.
Сколько это продолжалось, я не знаю, но когда колдуны умолкли, новорожденная стена была уже темной и гладкой, так что в ней отражались далекие горы и серая полоса неба над ними… и еще столп ослепительного огня, постепенно уменьшающийся в размерах, пока из него снова не проступили черты Палден Лхамо. Она прошла мимо поспешно расступающихся шенпо, и мы тронулись в обратный путь. Все это время богиня молчала, а я не смел приставать к ней с расспросами.
Но когда мы прошли в подземный ход и оказались внутри Мизинца, она спросила:
— Знаешь, Нуму, почему я хотела показать тебе это?
— Нет, госпожа.
— Ты видел, что наша работа причиняет боль Кекуит?
— Да, — кивнул я, разом понурившись.
— Но ты понимаешь, что строительство Стены необходимо?
Я кивнул еще раз, молча. Богиня внимательно оглядела меня, а потом кивнула:
— Хорошо. Ты, Нуму, еще очень мал, но смышлен не по возрасту — и наверняка понимаешь, в каком необычном положении оказался. Ты первый из вепвавет за четыре столетия, кого мы пустили в месектет; первый, кто увидел нас такими, какие мы есть. Не праведник, которому глаза застилает вера, не шен, ждущий от нас подачек, не князь, которого держат в узде только золото и страх… Не один из них; не один из нас. А поэтому ты можешь сделать кое-что очень важное: стать нашим зеркалом.
— Зеркалом? — удивленно переспросил я; Палден Лхамо явно переоценила мою сообразительность. — Как это? И зачем?
— Зачем нужны зеркала? Чтобы смотреться в них, конечно, — улыбнулась она. — И видеть себя. Наблюдай за тем, что происходит вокруг. Запоминай. Впереди нам предстоит совершить много страшного — так много, что грань между добром и злом, правильным и неправильным может стереться… Но, если наше отражение всегда будет перед нами, надеюсь, мы сумеем удержаться на пути.
— А что такое страшное будет дальше?!
— Чтобы закончить Стену, многим придется пожертвовать, Нуму. Много жизней ляжет в ее основание, — богиня повела раскрытой ладонью, указывая на светящиеся во мгле чортены. — И я не только о чудовищах. Нехбет не зря волнуется: когда жители всех княжеств направятся в Бьяру, многие умрут в пути от истощения и холода, нападений разбойников и снежных львов; а еще больше — здесь, от труда и от болезней.
— Неужто без этого никак?
— Без этого не будет Стены, а без нее вся Олмо Лунгринг скоро превратится в кусок льда. Знаешь, как на востоке расчищают поля под посевы? Поджигают лес; деревья сгорают вместе со зверями в берлогах, птицами в гнездах и бессчетными насекомыми, прятавшимися под корой. Так что всякий кусок хлеба пропитан чьими-то слезами… Но ты же не будешь спорить, что хлеб нужен, — иначе чем кормить голодных? Чтобы явить милосердие, иногда приходится причинять боль — таков уж закон.
— Понимаю, — тяжело вздохнул я. — Только… почему нельзя, чтобы р-раз — и все стало хорошо?
— Кто знает, почему мир так устроен, — Палден Лхамо пожала плечами, глядя куда-то вверх, словно оттуда должен был прийти ответ. — К примеру, в южной стране недавно появилось любопытное учение: его последователи ходят с белыми ракушками на шее и верят, что страдание есть сама причина жизни. Значит, пока живешь, как ни крутись, будешь страдать. Но, если подумать, это еще полбеды. Ведь если страдание — причина жизни, то в чем причина страдания?..
— И в чем?
— Ну, не скажу, что я знаток их учения… Да и сами его последователи, кажется, не обо всем договорились между собою. Те, что попроще, отвечают: мол, у всех есть желания, которые нельзя утолить до конца, а если и можно, то вместе с радостью — или вместо нее — мы получим страх потерять обретенное… — тут Палден Лхамо заметила, что мне тяжело дается путь вверх, и снова усадила меня на лапы. Я почти ткнулся носом в ее ухо и тут же почувствовал дымный запах, идущий от белых волос. — Звучит разумно; но откуда берутся желания? С некоторыми вроде бы ясно: они заложены в природе тела. Если горло пересохло, хочешь пить; если желудок пуст, хочешь есть… Но ведь можно устроить жизнь так, что тело не будет знать печалей. В южной стране это называют «рождением в мире богов». Если так посмотреть, мы и правда боги: ремет почти не касаются болезни и унылая старость, холод, голод или боль. Но даже когда у тебя есть наслаждения всех пяти чувств, счастья может и не быть. Что же грызет душу, когда желания тела удовлетворены?
— Ну там… любовь всякая? — предположил я, морща лоб. — Или когда друзья на тебя обижаются… Это грустно.
— Да, бывает и такое, — согласилась Палден Лхамо. — Но позволь спросить, Нуму: ты чувствовал когда-нибудь тоску? Не грусть от расставания или обиды, не тревогу, не печаль о ком-то, не уныние и скуку, а беспричинную тоску?
Я задумался, припоминая; не дождавшись ответа, богиня покачала головой:
— Значит, нет — иначе сразу бы понял, о чем я. Но каждому колдуну тоска знакома. Она похожа на птенца в яйце; когда тот вырастает и скорлупа становится слишком тесной, птенец пытается выйти наружу. Так и она стучит костяным ключом в солнечное сплетение, раздвигает ребра бесперыми крыльями… От нее натягиваются жилы в руках, и хочется кричать или расцарапать кожу и мясо, чтобы вынуть ее из себя… В чем ее причина? Не в теле; не в сердце. Как ее прекратить? Может, кто-то из тех, кто носит белые ракушки, и знает ответ; а может, и нет.
От этих слов — от того, как они были сказаны, по спине побежали мурашки и шерсть на затылке стала дыбом. Зачем-то понизив голос, я прошептал:
— И у тебя бывало такое?
Палден Лхамо только усмехнулась, чуть приоткрыв белые зубы.
— Но… О чем тосковать богам? У вас правда все есть! А чего нет, то принесут, стоит только пожелать; и еду, и золото, и драгоценности! Чего ж еще хотеть?
Она окинула взглядом лестницу, оценивая, сколько еще предстоит подыматься.
— Пока мы идем, расскажу кое-что. Ты знаешь уже — свою вторую жизнь в этом мире я посвятила колдовству. За три сотни лет я многому научилась сама и многому научила обитателей Перстня, но этого было недостаточно. Та самая тоска гнала меня вперед, все дальше и дальше. Ее зов звучал в голове днем и ночью, протяжно и заунывно, как волчий вой… как эхо на горном перевале. Иногда казалось, я вот-вот догоню ее, сожму в кулаке, заставлю замолчать! Но нет: я будто охотилась за тенью. Эта непрекращающаяся погоня — посты, бессонные ночи и прочие средства, к которым прибегают колдуны, чтобы продвинуться на пути, — истощила мои силы. Хоть я еще не была стара по меркам ренет, но уже одряхлела и ослабла. Так совпало, что моя младшая сестра понесла; ее ребенку нужна была душа, и я решила, что пришло мое время переродиться.
Тогда я простилась с ученицами в Перстне, пообещав, что скоро вернусь в другом обличье, и отправилась в горы — туда, где не ходят ни шены, ни слуги с яками и овцами. Там растут дикие мхи, кустарники и травы и среди них — безымянные цветы, которые запрещено срывать жителям Бьяру. Ты наверняка видел их на столе у Сиа: маленькие соцветия, похожие на бессмертник, почти лишенные запаха. Лепестки у них золотые, стебли и листья — серебряные; а корни черные, как уголь. Знаешь, откуда они берутся?
Я помотал головой.
— На севере, на махадвипе Уттаракура, есть дерево — на него слетаются души мертвых, чтобы ждать нового рождения. С виду оно кажется засохшим, но это не так: внутри кипят ядовитые соки. Корни дерева расползаются далеко-далеко, по всему миру, и местами выходят на поверхность. Из них выделяется желтая роса; там, где она смачивает землю, вырастают эти цветы. Поэтому у них есть особые свойства: съешь три лепестка и погрузишься в сон; съешь шесть — тело погибнет; ну а если съешь девять, то отравишь саму душу. Она позабудет себя, свои сах и рен, как обычно и случается с теми, кто оказался на дереве Уттаракура.
И вот, ранним вечером я пришла на поляну, покрытую цветами; она сверкала среди гор, как драгоценное зеркало. Моим намерением было принять нужное количество яда и умереть спокойной, безболезненной смертью, чтобы затем сразу переродиться. Я села, прислонившись к камням, сорвала один цветок, вырвала из венчика шесть лепестков и проглотила. Ты когда-нибудь пробовал те цветы? Нет, конечно; зачем тебе?.. На вкус они горькие и сухие, как пыль.
Как только я разжевала лепестки, пальцы на руках и ногах начали неметь. В груди стало легко и пусто; сердце билось все тише. Сквозь полусон я видела, как над горами заходит солнце — а навстречу ему, кутаясь в красноватую дымку, поднимается серп луны. Отсветы небесных огней, горячих и холодных, тут и там вспыхивали на скалах; влажные тени по-лягушачьи жались к земле, прячась за камнями и под листьями цветов. Ветер касался меня — такой приятный, несущий с собой запахи тысячи мест: храмов с тлеющими благовониями и домов с жарящимся над очагами мясом, городских улиц и диких долин, где не бывал никто — ни ремет, ни вевпавет… И во всем мире был такой покой, а я так устала, что подумала — не стоит ли сойти с пути? Остановиться? Зачем бежать за недостижимым, зачем страдать, зачем перерождаться, если можно стать этим ветром, этим солнцем и травой? Может, ответ не в том, чтобы стремиться вверх, а в том, чтобы вернуться вниз? Может, черви блаженней богов?..
И тогда я подняла цепенеющую руку, в которой еще зажат был желтый цветок, и, не считая лепестки, откусила венчик целиком.
Не успела я проглотить отраву, как земля подо мной опрокинулась. От макушки до пяток меня пронзила дрожь; это было похоже на то, как падаешь во сне… только проснуться я не смогла. Вместо этого я проваливалась все глубже и глубже. Перед глазами мелькнули камни и грязь, бледные корни растений и розовые личинки жуков; я пыталась ухватиться за них, но бесполезно! Сверху наваливалась чернота, давила на грудь неподъемной тяжестью… И я вдруг поняла, что меня ждет — остаться замурованной во тьме на целую вечность. Оцепенение; отупение; медленное гниение заживо. Вот что бывает с теми, кто сходит с пути, Нуму, кто говорит: «Хватит! Я не хочу большего! Я лучше останусь на месте или поверну назад и стану животным, или камнем, или травой». Я обернулась — и была наказана.
Я хотел спросить у богини, как же ей удалось выбраться из этой западни, но перед нами уже распахивалась дверь в Коготь. Палден Лхамо ссадила меня с лап и, легонько подтолкнув в спину, велела:
— А теперь иди на занятия! Шаи, наверно, уже заждался.
***
На протяжении следующей недели я много размышлял над тем, что сказала Палден Лхамо. Она хотела, чтобы я стал зеркалом богов и наблюдал за ними? Что ж, это было несложно — вся жизнь дворца проходила у меня перед глазами. Но что такого страшного его обитатели могли сделать?.. Насколько я мог судить, их дела и помыслы были почти безраздельно посвящены заботе о мире дольнем. Едва ли в Олмо Лунгринг могли родиться лучшие цари, министры и судьи! Даже Шаи, со слов Сиа, прожженный лентяй, на деле не просто так гулял по Бьяру и заливал в горло кувшины чанга. Когда он возвращался из города, то всегда приносил вести, сплетни и слухи, неизвестные и тысячеухим, тысячеглазым вороноголовым.
К слову, после нашей давешней ссоры Шаи куда-то пропал, даже не попрощавшись. Я не очень беспокоился, потому что Сиа на вопросы о сыне только досадливо морщился и отмахивался; случись с ним что серьезное, лекарь вряд ли был бы так равнодушен. Но все же мне хотелось, чтобы Шаи поскорее вернулся во дворец и мы бы могли поговорить и помириться. Он все-таки был моим другом, хоть я и понял теперь, что не каждое слово молодого лха стоит принимать на веру.
В последнее время я вообще стал больше понимать в разговорах богов. Может, это оттого, что я худо-бедно выучился меду нечер… а может, потому, что просто повзрослел? В конце концов, мне шел уже восьмой год — всего-то через одну зиму по законам Олмо Лунгринг я мог бы взять себе новое имя, получить от родителей в подарок стадо яков или овец и даже — о, боги! — жениться! Последнего я делать не собирался, да и яков во дворце девать было некуда; но я хотя бы сумел убедить Сиа не гнать меня спать сразу после заката, как какого-то молочного щенка.
И сколько же нового я узнал, отстояв право ложиться позднее! К примеру, раньше я почти и не встречался с Нехбет, матерью Падмы и главным небесным казначеем: она покидала Коготь засветло, а возвращалась не раньше часа Свиньи. Если я и сталкивался с богиней случайно, то только и мог, что подивиться чернильным пятнам на белых щеках и лбу да тому, как жилы выступают на тревожно вытянутой шее; а через мгновение Нехбет скрывалась из виду, шагая так быстро, что нефритовые кольца в волосах бряцали наподобие маленьких дамару. Но теперь я видел, как сумеречными вечерами она возвращается в Коготь, садится за стол в кумбуме, разбрасывает по нему кипу бумаг и, едва прикоснувшись к еде, всматривается в них с напряженным вниманием, словно предсказатель — в гадательные узлы. А если я подходил поближе, то слышал, как она пересчитывает хлеб и сушеное мясо, зерно для посева, запасы дров и масла, серебро и золото в сундуках князей — снова и снова, будто начитывающий молитвы паломник. Это занятие всегда напоминало мне о старике-счетоводе, в подчинении у которого я был в Перстне: только тот присматривал за одним дзонгом, а Нехбет — за целой страной. Мало того, ей же пришлось вести учет всех переселенцев, явившихся в Бьяру с окраин страны, и следить за тем, чтобы им дали крышу над головой и положенную меру еды; а еще и чтобы на этом не нажились нечистые на лапу оми.
Несколько раз я решился заговорить с женщиной-грифом и узнал, что прибывших уже немало. И точно, ближе к ночи из окон дворцового сада становилось видно зарево по обе стороны от города — не от солнца, тлеющего на западе, не от восходящей луны, а от костров тех, кто сбежал из земель, где весна так и не наступила. Нехбет сказала, что все они уже приставлены к работам у Стены: копают рвы и ямы, вбивают в землю железные колья, выворачивают глубоко засевшие камни; что дороги запружены повозками с песком и кирпичами, а по реке Ньяханг поднимаются лодки, груженные белой глиной и бочками со смолой.
Встречал я по вечерам и других обитателей Когтя: к примеру, Утпалу, заходившего в кумбум подкрепиться перед своей ночной работой. Вороноголовый тоже наблюдал за строительством Стены, которое не останавливалось и с наступлением темноты. Как-то он обронил, что в час Снежного льва на полях за городом собираются шены и что Железный господин раз или два спускался к ним и возвращался только под утро… и вдруг замолчал, а на лице у него появилось выражение не то испуга, не то отвращения — но больше Утпала ничего не захотел объяснять мне.
Бывало и так, что я становился свидетелем чужих бесед. Однажды я задержался в саду дольше обычного, читая книгу о какой-то давней войне и герое, который никак не мог вернуться домой, а потом заметил, как в кумбуме загорелся свет. Я подкрался поближе — но не слишком, чтобы меня не видно было из-за перистых кустов гла цхер. Подсматривать, конечно, нехорошо, но ощущение невидимости и неуловимости наполняло мою грудь щекочущей радостью. Я представил, будто я голодный дух, который в дни после Цама вырывается из сумрачного нижнего мира и бродит от двери к двери, заглядывая внутрь домов и подбирая приношения, оставленные на пороге.
Оказалось, в кумбуме сели ужинать Падма и Камала: первая сидела понурившись, непривычно тихая и грустная, а вторая хлопотала вокруг, нарезая влажный, сочащийся мутными слезами сыр, намазывая хлеб желтоватым маслом и разливая по стаканам сладкое вино. Падма будто и не замечала усилий подруги; наконец, набив рот мякишем, она невнятно пробормотала:
— Я не хотела, чтобы так получилось. Но у нас не было другого выхода, — тут она залпом опустошила стакан и в гневе ударила им по столу; удивительно, как посудина не разлетелась на тысячу кусочков! — После того как Пундарика нашел его у подножия гор, я гнала его весь день. Рядом, как назло, не было ни барса, ни снежного льва, чтобы перегрызть ему глотку; только пара воронов — достаточно, чтобы не упустить его из виду, но не для того, чтобы выклевать ему глаза. Я пыталась залезть в его мысли, как учила Селкет — и, клянусь, несмотря на все амулеты, которые этот мудак на себя навешал, я нагнала на него такого страха, что один раз он сам чуть не сверзился в пропасть! Тогда бы все и кончилось… Но ему повезло — мало того, что башку не разбил, так еще и успел забраться под землю, в старые пещеры Лу. Я пыталась последовать за ним, но… Ты ведь знаешь, — Падма коснулась лба, как будто у нее вдруг разболелась голова. — Там стоит такой тяжелый дух… как след копыта, наполнившийся водой.
Последние ее слова звучали загадочно; может потому, что я еще не очень освоил язык богов? Но Камала, похоже, все поняла.
— Ничего. Правда, не переживай.
— Если бы мы промедлили, он мог бы уйти змеиными ходами… Уйти! После того, что сделал! Только поэтому мне пришлось просить тебя: у меня не хватило бы сил, чтобы справиться. Прости.
Камала наклонилась и крепко обняла маленькую демоницу, прижимая к себе, как ребенка. Выкрашенные кармином губы дрогнули — видно, не одной Падме было грустно; но Камала проговорила мягко, утешая расстроенную подругу:
— Я, конечно, не люблю лезть в чужие души… тем более ломать их. Но я уверена, ты не стала бы меня звать, если бы это не было необходимо. А теперь не плачь, пожалуйста — а то я тоже заплачу.
Падма всхлипнула, послушно кивнула и утерла лицо рукавом.
— Не сомневайся, Камала. Эта мразь заслужила смерть… Такую же, на которую он обрек своих «учеников», — вороноголовая подняла взгляд, и я даже из своего укрытия увидел, какой яростью горят ее глаза. — Он обобрал их до нитки — мы не вмешивались. Он пользовал женщин и продавал детей в дома удовольствий — мы и это стерпели. Но когда эти несчастные наскучили ему и стали обузой, он поднес им отравленного чанга, пообещав за мученическую смерть новое рождение на небесах! И они поверили этому неудачнику… Представь, его даже из Перстня выгнали; такое ничтожество, а смогло притвориться богом!
— Не он первый, — обронила Камала едва слышно, но Падма сразу отстранилась; кажется, даже волосы на затылке у демоницы стали дыбом.
— Прошу, не повторяй следом за Утпалой весь этот бред про «мы же не боги»! Разве мы такие же, как этот убийца? Разве я — такая? — спросила она дрожащим, срывающимся голосом. — Разве лучше, если бы мы плюнули на все и отошли от дел, как он предлагает? Просто по совести, можем мы так поступить? Представь, что завтра мы исчезнем — что тут начнется? Князья вцепятся друг другу в глотки; запасы разграбят; а потом все помрут от голода и холода!
— Извини, — примирительно пробормотала Камала, обхватывая ее трясущиеся плечи. — Конечно, ты не такая. Но все-таки… Утпала прав в том, что мы заполучили наше положение обманом.
— Прям уж обманом! Может, Утпала на звание бога и не тянет, но он тут не единственный. Не допускаешь, что он просто завидует тем, кто лучше его?
Камала не ответила, только прикрыла рот краем белой лепешки — но не откусила ни кусочка.
— Ты и сама помнишь, а, госпожа Сатхатхор? Давным-давно, две жизни назад, когда мы только ступили на борт этого корабля, Утпала уже терпеть не мог и тебя, и Нефермаата — просто за то, что вы родились в Старом Доме. Вот ведь молодец, а? Ну а потом, когда вы оба… обе… Дре ногу сломит в этих перерождениях! Короче, когда вы овладели хекау, его вообще перекорежило. Не говоря уж о том, что Уно довелось стать Эрликом. Будем честными, кто из нас не завидовал этой силе? Этому дару… — она растопырила пальцы в воздухе, будто наматывая на них невидимую пряжу. — Менять мир.
— Не знаю, чему тут завидовать. Это никакой не дар, а болезнь. Он уже одной ногой в могиле… а то и обеими.
— Если подумать, нечему, конечно. И я бы никогда не поменялась местами ни с ним, ни с Селкет; она будет следующей, это ясно. Но зависть — это чувство; а чувства опережают мысли, как молния опережает гром. Так и с Утпалой и случилось, зуб даю.
— Ладно, убедила. В своей божественности я все-таки не уверена, но Селкет действительно ничего так, — протянула Камала с хитрой улыбкой, поглядывая на Падму из-под длинных ресниц.
— Фуу! — возмутилась та, расплескивая вино по рубашке и полу. — Она же старая!
— Тебе тоже уже девятый десяток идет. По меркам вепвавет, столько вообще не живут.
— Она старая и жуткая, — упрямо повторила Падма. — Я бы лучше скорпиона в постель себе запустила. Хотя тебе и этот придурок Шаи тоже «ничего так»!
— Ну, не ревнуй. Ты же знаешь, Шаи — просто развлечение; я люблю только тебя, — пропела в ответ Камала, склоняя украшенную заколками и лентами голову на плечо подруги. Тут я счел за лучшее побыстрее нырнуть в кусты и обходными путями выбраться из сада. С тех пор ссоры между Падмой и Шаи виделись мне совсем в другом свете… но главное, мне стало ясно как день, что среди обитателей дворца нет согласия.
***
С тех пор, как сны про горы и озеро прекратились, мне стало тяжело засыпать. В темноте, ерзая затылком по слишком горячей подушке, я думал о разговорах, ведущихся во дворце. Выходит, Утпала считает, что лха не следует вмешиваться в дела Олмо Лунгринг, а Падма — что стоит; Нехбет боится того, что принесет Стена, а Палден Лхамо говорит, что без нее никуда; Шаи ненавидит Железного господина, ну а тот, может, помрет со дня на день! И что нам тогда делать?.. Но все это было слишком сложно, а потому мысли быстро перескакивали на излюбленный предмет — то бишь на меня самого. Я воображал, как сам бы поступил, окажись на месте ремет — в чужом мире, среди маленьких кочевников и огромных чудовищ. Обладая знаниями и силой богов, стал бы я обучать и защищать тех, кто знает и умеет куда меньше, или оставил бы их в покое? Очистил бы земли от демонов и змеев или положил на все хвост?
Эта задачка засела в мозгу так крепко, что аж в висках заломило. Объявить себя царем всея Олмо Лунгринг — это еще полбеды; а как насчет хекау? Научись я колдовству, стал бы стоять в сторонке, как Камала, или?.. От одной лишь мысли об открывающихся возможностях аж лапы зачесались! Правда, первым применением, придуманным мною для почтенного тайного знания, было превращение вонючей пасты, которой Сиа ежеутренне надраивал зубы, в пригоршню куркумы. Пусть потом гадает, от какой болячки язык желтеет!
Мерзко хихикнув, я завернулся в одеяло и крепко зажмурил глаза. Мечты уносили меня все дальше: вот я уже мановением брови поднимал из океана цветущие острова и сокрушал заснеженные горы, плевками сбивал звезды с небес и оседлал солнце, как длинногривого лунг-та; а потом — чего мелочиться! — и вовсе принялся за судьбы мира. Точно золоченый ларец, перед моим внутренним взором раскрылись покои княжеского дворца. Внутри толпились наизнатнейшие оми, с парчою на животах и тигриными шкурами на покатых плечах, а я как будто стоял перед ними в простом черном чуба, с железными четками у пояса, и отдавал приказ возвести Стену любой ценой, не жалея ни сил, ни средств; и надменные вельможи сгибали в поклоне непривычные к этому спины…
Ну, разве не глупость? Я аж прикусил подушку со злости: как будто князья сами будут рыть канавы и обжигать кирпичи! Нет, для этого есть бедняки с окраин, у которых зима отобрала последний клочок пастбища, последнюю горсть цампы, — такие, как моя семья. Вот кто идет сейчас в Бьяру, чтобы жить впроголодь на задворках столицы и что-то там строить по чужой указке. Палден Лхамо правильно говорила: милосердие богов не обойдется Олмо Лунгринг даром.
А если взаправду, смог бы я так: мучить кого-то, пускай и ради большего блага?
Тут я застрял, как увязшая в паутине мошка, не в силах ответить ни «да», ни «нет». Сколько ни сопи, сколько ни расчесывай когтями затылок, честно взвесить и измерить самого себя затруднительно: может, со стороны виднее? Но кого спросить? Ни Сиа, ни Падма, ни Шаи, даже будь он сейчас в Когте, не поняли бы моей печали. Вот если бы поговорить с Эрликом — кто, как не он, разбирается в милосердии! Нужен был только повод, чтобы не заявляться к богу без приглашения; и скоро он представился.
***
Иногда Сиа по указанию Палден Лхамо делал особое лекарство: растирал желтые цветы (которых я теперь боялся как огня) в легчайшую сухую муку, серебряной ложечкой черпал крошечную горстку, добавлял в нее масел, и специй, и каплю белесого молока, которое давала Кекуит, замешивал получившееся «тесто» и скатывал из него маленькие шарики, пахнущие гнилой водой и цветущей ряской. Поначалу эти катышки были бледными, как старые кости, но, потомившись ночь под полотенцем, к утру становились как сердцевина яйца. Тогда лекарь складывал их в эмалированный ларчик и относил Железному господину. И вдруг я вызвался ему помочь!
— Да ладно?! — удивился Сиа. — Сам пойдешь, по своей воле? Что ж ты, всякий страх потерял?
— Нет, мне очень страшно, — честно ответил я. — Но у тебя работы много… и вообще ты старый, тебе ходить туда-сюда тяжело. У тебя, Сиа, лапы скрипят, будто в каждый сустав по десятку сверчков напихали.
Лекарь хмыкнул не то благодарно, не то обиженно, но все же отдал мне снадобье. Пока я поднимался, всячески старался унять волнение и дышать помедленней, но все равно, заходя в покои Эрлика, чуть не отхватил щелкающими зубами почтительно высунутый язык!
— И тебе привет, Нуму, — сказал Железный господин, не поднимая головы; прямо перед ним на столе лежал тонкий диск, на поверхности которого мигали многоцветные значки, а вокруг, будто кипы стриженой овечьей шерсти, громоздились всевозможные книги, свитки и даже скрепленные шнурами таблицы, какими пользуются писцы Бьяру. — Что, Сиа занят?
— Нет, — ответил я и, глубоко вдохнув, выпалил. — Я сам попросился прийти. Я хотел спросить о кое-чем.
Видимо, этот ответ удивил бога — по крайней мере, он повернулся ко мне. С прошлого раза, когда я оказывался вблизи от него, прошло не так много времени, а Эрлик постарел на дюжину лет: высокий лоб иссекли морщины, щеки ввалились, и разбухшие сосуды синели под кожей, как потеки ярь-медянки.
— О чем же?
Тут мне стало не по себе, но отступать было некуда:
— Ну… Мне Палден Лхамо сказала недавно, что для того, чтобы явить милосердие, иногда приходится причинять боль. И я думал о том, что это значит… Нет, я понимаю, что, когда делаешь что-то хорошее, оно может сначала показаться плохим. Один раз дядя привел меня в лавку к лекарю: больные у него кричали, и извивались, и глотали горькие зелья — а потом исцелялись! Но если бы я был на месте этого лекаря… или если бы… если бы владел другой силой, которую можно употребить во благо, сумел бы я сделать это? Причинить боль, чтобы спасти кого-то?
— Ты хочешь испытать себя? — спросил Железный господин, и я, немного подумав, кивнул.
— Ты уверен?
— Да.
— Хм… — бог склонил голову и с сомнением посмотрел на меня, будто на болотную кочку — выдержит она или провалится в трясину вместе с наступившим? — Точно? Нет ничего зазорного в том, чтобы отказаться.
— Но я правда хочу, — в третий раз подтвердил я, не обращая внимания на тревогу, пиявкой впившуюся в солнечное сплетение.
— Ладно; тогда у меня найдется для тебя задание. Этой ночью, в начале часа Крысы встретимся у выхода из Кекуит. И возьми с собой маску, не забудь!
В назначенное время я стоял на том же месте, откуда мы отправились наружу с Палден Лхамо; только теперь я ждал ее брата. Вскоре он появился, одетый в черный чуба с поясом из змеиной кожи. У его левого бедра был прилажен аркан с железным крюком, у правого — костяная булава с навершием в виде черепа: тот скалился в жуткой ухмылке и пучил раскрашенные красной краской глаза. Железный господин шел медленно и ступал тяжело; на его лице и теле лежала явная печать болезни. И все же теперь я не мог не замечать его сходства с Палден Лхамо — и это внушало не меньше жути, чем рогатая маска быка, которую Эрлик нес, ухватив за гриву, точно отрубленную голову демона.
Спуск по лестнице, обвивающей изнутри Коготь, был длинным и утомительным, но в этот раз я старался ничем не выдать усталости — не хватало еще, чтобы Железному господину пришлось тащить лишнюю тяжесть! Пускай лапы под конец и подкашивались, мне удалось пройти весь путь самому. Только когда лха уже сворачивал в боковой ход, я чуть отстал, запыхавшись, и вдруг заметил кое-что. Вокруг вырезанного в скале проема мерцали выведенные белой краской знаки, не похожие ни на буквы, бывшие в ходу в Олмо Лунгринг, ни на меду нечер. Что же это было? Указатель пути — или заклинание, преграждающее путь непрошеным гостям?
Еще с минуту нам пришлось плестись по пологому коридору куда-то вниз, пока темнота вокруг не порыжела, будто выцветшая на солнце шерсть. В лицо дохнуло теплом; впереди послышалось низкое, глухое мычание — не то животный звук, не то шум неведомых механизмов.
— Надень маску, — велел бог. Я послушно опустил личину на нос и связал на затылке удерживающие ее шнуры, а потом чуть скосил глаза в сторону — туда, где стоял Эрлик, — но тот как будто растворился в воздухе. Я даже испугался, пока не понял, что мои глаза просто не могут различить его обличье в окружающем сумраке.
— Теперь идем, — послышалось сверху. Еще несколько шагов — и перед нами распахнулись двустворчатые двери, покрытые замысловатой росписью; за ними оказались странные покои — просторные, но с очень низкими потолками и совсем без окон. Единственным источником света здесь были огни, горящие перед расставленными вдоль стен алтарными камнями. Подозреваю, что мы очутились в подземельях под Перстнем.
Хоть откуда-то сверху и тянуло сквозняком, здесь было жарко, как в котле; а еще повсюду висел густой, на редкость вонючий дым, от которого кружилась голова и обильно текли слюни. Мне показалось, если отстану, то задохнусь, упаду и навсегда потеряюсь в этом мареве; а потому я припустился бегом за Железным господином, едва не наступая на подол его длинного одеяния и ладони шенов, простершихся ниц вдоль нашего пути.
Бог остановился только в середине залы — там, где на исполинской треноге стоял почерневший от копоти чан шириною в десять обхватов, не меньше. Привстав на цыпочки, я заглянул внутрь: на две трети его заполняла чистая, прозрачная влага; по толстому краю были разложены пучки сочной травы, цветы, корни и семена, горстки блестящих драгоценностей, соли и белого песка, птичьи перья, змеиные шкуры, чьи-то красные потроха и лоснящаяся, темная печень, вороний череп… и тысячи других вещей, которые я и рассмотреть не смог. Внизу, под толстым выпуклым дном, кто-то уже разложил дрова и связки ивовых прутьев для растопки; по бокам стояли четыре шена с кувшинами, полными воды, молока, чанга и свежей крови. А сверху над чашей, под самым потолком, висел блестящий крюк с протянутой через него веревкой.
Двое почжутов вынырнули из полумрака и приветствовали Железного господина безмолвным поклоном. Дождавшись ответного кивка, они подали знак младшим шенам. В дальнем конце залы распахнулась вторая дверь, взвихрив густой дым, и под низкие своды ввалилось нечто огромное, черное, ухающее наподобие дырявых кузнечных мехов. Это был Чомолангама! Но боги, что с ним случилось? Выпуклые глаза быка слезились, веки распухли и покраснели; бока тяжело вздымались, и пот ручьями катился по короткой шерсти. Я заметил, что его передняя нога была перевязана у копыта: белая ткань насквозь пропиталась сукровицей и чем-то гнилостно-желтым… Его укусила гадюка? Или бык поранился в горах, и теперь зараза расползалась все дальше?..
Чомолангму подвели к нам; несмотря на боль, он почуял меня и потянулся вперед с тихим, жалобным мычанием.
— Подведи его к краю и поставь на колени, — велел Железный господин. Шены, ведущие вахану, будто только этого и ждали: торопливо сунув поводья мне в лапы, они растворились в дыму. — Вот здесь.
Когтистый палец указал место. Я похлопал Чомолангму по боку, веля прилечь, как если бы на его спину собирался взобраться наездник. Тот нехотя дернул ушами, но все же подчинился и улегся на полу; я погладил широкий, покрытый испариной лоб и прошептал на ухо зверю что-то ободряющее. Наконец, ласка успокоила его: дыхание стало ровным, и красные ноздри уже не трепетали, как осиновые листья на ветру. И тут один из почжутов схватил быка за челюсть, дернул морду вверх и рассек тесаком обнажившуюся шею!
У Чомолангмы были могучие жилы и толстая кожа, но шен знал, что делал. Горячая кровь хлынула в чан; бык захрипел, забил копытами, пытаясь подняться, но завалился на бок — и беспомощно посмотрел прямо на меня. Этот взгляд был страшнее удара под дых. Я выпучил глаза и разинул рот, хватая губами воздух, а в это время второй почжут уже оплел хитрыми узлами могучие копыта. Дюжина шенов схватились за продетую через потолочный крюк веревку, поднатужились и увлекли тело Чомолангмы вверх.
Меня замутило. По счастью, Железный господин стал прямо передо мною, закрывая от жуткого зрелища. Кто-то громко крикнул; шены оторвали лбы от пола и запели — или зарычали; из их глоток выходил утробный, низкий звук, от которого все переворачивалось внутри. Вдруг вверху что-то полыхнуло, да так ярко, что я не выдержал и выглянул из-за спины Эрлика.
Бык горел — не просто обугливался, как мясо, жарящееся на костре, а полыхал весь целиком, будто облитый крепким чангом. Его шерсть, жир и мускулы плавились и исчезали в языках огня почти бесследно — только тонкие, невесомые хлопья падали на воду, — пока под сводами залы не остался один голый скелет. Тогда кости опустили в чан; сначала туда погрузились копыта, потом ребра, позвоночник и шея, а затем весь остов ушел на дно, до самых кончиков рогов.
Почжуты белыми нарядными щеточками из ячьих хвостов смели в чан все, что лежало по краю, все пряности и приправы; как будто готовили знатную похлебку! Четыре шена влили в варево содержимое своих кувшинов; другие прислужники высекли искры из железных чакмаков, поджигая костер. Стало еще жарче; вода в чане закипела быстро, сначала подернувшись розоватым паром, а потом покрывшись густой пеной. Я задерживал дыхание, насколько хватало сил, чтобы не наглотаться смрада: в воздухе была кровь Чомолангмы.
Железный господин подошел к самому краю чаши и развел над ней лапы. Так же Палден Лхамо стояла у основания Мизинца; и его черные рукава были как крылья, но из них не вышли железные стрелы. Вместо этого вода забурлила еще громче, будто внутри чана бил подземный источник. Соленая испарина и дым костра перемешались и сгустились настолько, что я свой нос еле различал.
Потому-то я не поверил сначала, когда увидел, что над белесыми клубами поднялись острые рога, и мощная шея, и бока, облеченные плотью. Но воздух очистился, и я убедился, что чан пуст — а на дне стоит Чомолангма, целый и невредимый! По крайней мере, тело его было в порядке: на ногах не было ни ран, ни язв. А вот ум… Бедный зверь косил, дико озираясь вокруг; я хотел подойти к нему, чтобы успокоить, но, заметив это, бык захрапел и забил копытами, стегая бедра гибким хвостом. С великим трудом одному из шенов удалось накинуть аркан ему на шею и увести прочь.
На этом наши дела в Перстне были закончены. Кивнув напоследок почжутам, Железный господин повернул обратно; я поплелся следом. Двери гомпы хлопнули за моей спиной; неосвещенный ход остался позади… Только когда мы снова оказались внутри Мизинца, с его бледными лампами-чортенами и лестницей, уходящей к небесам, я снял маску и заплакал.
Железный господин тоже стянул личину быка. Я утер сопли подолом чуба, ожидая выговора, но вместо этого услышал слова утешения:
— Сегодня ты спас жизнь своему другу. Он мучался — и мог бы мучаться еще долго; другие лекарства не помогли бы. А теперь он снова здоров и скоро забудет о сегодняшнем дне.
— Я не забуду.
— Ты и не должен.
Мои щеки так горели от стыда, что я почти учуял запах паленой шерсти. Раньше мне доводилось помогать матери и сестре резать коз, а в Перстне — сворачивать головы гусям и уткам; вшей, клопов и мокриц я и вовсе передавил без счета. Но ни козы, ни утки, ни разбегающиеся на свету жуки не доверяли мне так, как Чомолангма! А я обманул его… Да лучше бы я сам держал тот тесак — так было бы, по крайней мере, честнее!
Но не только это глодало меня. Был и другой вопрос:
— Я не прошел испытание, да? Я никогда не смогу стать колдуном?..
Железный господин вздохнул, потирая лоб:
— А что, ты хотел бы?
— Я… я не знаю, — честно признался я. — Это здорово, когда так много всего умеешь: понимать язык зверей, превращаться в птиц… принимать разные обличья. Но Палден Лхамо говорит, если занялся колдовством — уже нельзя повернуть назад. Нельзя будет жалеть и сомневаться… а я… мне жалко Чомолангму…
Тут я снова готов был разреветься, но на плечо мне опустилась почти невесомая ладонь бога. От удивления я так и замер с открытым ртом.
— То, что ты жалеешь, — не беда. Редко кто рождается совсем без сердца… разве что моя дорогая сестра, — тут Эрлик скривился, будто глотнул превратившегося в уксус чанга. — Но к другим нельзя подходить с ее меркой — у них на пути всегда будут препятствия. Я мог бы научить тебя, как преодолеть это… да и остальные. Но стоит ли тебе учиться?
— А… почему нет?
— Шаи любит упрекать меня в скрытности, — вздохнул Железный господин. — Ну так я буду с тобой честен, Нуму, и расскажу кое-что про хекау.
Ты уже долго живешь рядом с Сиа и должен знать, что, когда лекарь осматривает больного, он видит в нем не своего соседа, брата или сестру. Если он хорош в своем деле, то перед ним — просто совокупность нервов и сосудов, мышц, костей и потрохов. Его рука не должна дрожать от страха, взгляд — мутиться от тревоги.
Вот и овладевший хекау в конце пути должен стать таким лекарем — только для всего мира. А значит, что ему придется отрезать себя от всех радостей и печалей, какие только есть; отделиться от твердой основы и, будто пушинка кхур мона, скитаться в пустоте. Отчуждение разрастается вокруг колдуна, как сорная трава. Сегодня ты попробовал, каково это, и уже потерял друга. Но речь не только о друзьях, или любовниках, или другой шелухе, за которую цепляются слабые сердцем. Нет, речь о самой жизни: мало-помалу все вокруг выцветает, блекнет, теряет запах и вкус. Солнце не греет, холод не обжигает. Ты одновременно здесь и не здесь; и хотя тело еще ходит по земле, ты немногим лучше мертвеца.
— И ты как живешь с этим? — ужаснулся я, закрывая рот ладонью.
— Обо мне не беспокойся, — отмахнулся бог. — Думай о себе, Нуму. Да, у тебя есть способности к колдовству — ну так они есть почти у каждого; просто у кого-то больше, у кого-то меньше. Это не значит, что ты должен посвящать себя нашему ремеслу. Иногда лучше просто жить.
Железный господин умолк. Стало очень тихо; только сквозняки посвистывали внутри Мизинца, не в силах наполнить его целиком, — точно дети, дующие в ганлин из бедренной кости великана.
— Мне кажется… — наконец пробормотал я, опустив голову. — Мне кажется, я не хочу этого. Ну, оставаться в одиночестве; и учиться колдовству. Но я думал и… вокруг столько бед! И я все же хочу помочь чем-нибудь тем, кто живет внизу, и всем лха… и тебе.
— Думаю, это можно устроить, — улыбнувшись, ответил Эрлик, и мы начали долгий путь вверх.