Три Нити - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 11

Свиток VIII. Наверху и внизу

Шаи вернулся в Коготь к началу осени, через три месяца после своего исчезновения. Узнал я об этом случайно — в последнее время я взял в привычку в начале дня, когда Падма сменяла Пундарику на посту, проскальзывать следом за нею в покои на носу дворца. Пока вороноголовая укладывалась на каменное ложе и засыпала тревожным сном, я становился у окна и глазел с высоты Мизинца на окрестности Бьяру: там клубились шапки дыма, то рыжие, то сизо-голубые; вырастали за ночь леса из столбов и перекладин, по которым кузнечиками ползали маленькие черные фигурки и так же быстро исчезали на следующие сутки; полыхали пестрые огни и двигались в тумане громадные тени тягловых яков. Наглядевшись вдоволь на копошение далекой жизни, я обычно возвращался в свою спальню, чтобы заняться уроками, или шел помогать Сиа. Но в тот день, пока я плелся по коридору, дверь слева вдруг распахнулась. Я отпрянул, пропуская Утпалу — и Шаи! Боги, даже не заметив меня, двинулись дальше. Сначала я хотел окликнуть их, но не решился прервать беседу: Шаи что-то горячо втолковывал Утпале, размахивая длинными лапами.

— Если бы Сиа спустился вниз! Лекари им очень нужны. Но старик упертый, как баран, — не думаю, что он меня послушается.

— Тебе пришлось бы уговорить еще и Уно. По-моему, проще веревку из воды свить.

— Это да… — согласился молодой лха, а потом подбросил в воздух свою лохматую маску, снова ухватил за драную бороду и внимательно посмотрел в дыры-зрачки, будто ждал от нее совета; но та молчала.

— Кстати, не удалось узнать, чем шены занимаются по ночам?

— Слухов много, — Шаи неопределенно пожал плечами, а потом вздохнул, округляя длинный рот буквой «ба». — Но чего они стоят?.. Вот, например, горожане считают, что женщины Палден Лхамо воруют новорожденных детей, варят из их жира колдовское зелье, натирают им мельничные жернова и летают на них по воздуху, как птицы. Уж на что я ее не люблю, но не думаю, что это правда: Селкет бы выбрала что-то поудобнее для полетов! Так и с шенами: кто-то говорит, что они засеивают поля зубами Лу, из которых вырастают новые колдуны, кто-то — что ищут клады ноджинов… Но что-то не верится ни в первое, ни во второе.

Утпала обдумал сказанное, а потом буркнул под нос:

— И все же переселенцы умирают.

— Не хочу защищать шенов, но это скорее вина болезней. Сколько там обморожений, язв, лихорадок… А поноса так вообще море! — заметив, как вороноголовый брезгливо скривился, сын лекаря чуть усмехнулся. — Хотя, ради справедливости — все не так плохо, как могло быть. Нужно отдать должное Нехбет: ее стараниями у них есть цампа и крыша над головой. Ну и вы тоже молодцы! Оми хоть и воруют, но с опаской.

— Падме только не говори — на той неделе она двух таких заклевала почти насмерть.

— Жалко, но не очень, — хмыкнул Шаи. Утпала качнул головой не то одобрительно, не то осуждающе и спросил:

— А что насчет тех, что с белыми ракушками? Они, по-твоему, опасны?

— Нет, не думаю. Просто очередная ересь из южной страны — сколько мы их уже видели? Ходят среди работников и нищих, раздают еду, проповедуют помаленьку. Шены их даже не гоняют — много чести.

— В каких богов они верят?

— Да ни в каких.

— Как это? — удивился вороноголовый. — В чем тогда смысл?

— Ну, если судить по их словам, они хотят уменьшить количество страданий в мире.

— И как, получается?

Вместо ответа Шаи скорчил рожу, покачал в воздухе ладонью… и тут наконец заметили меня. Лицо лха вытянулось, а губы, наоборот, сжались, как от кислятины.

— Ладно, я пойду, пожалуй, — пробормотал Утпала, заметив эти перемены, и исчез со скоростью застигнутого утренним светом комара. Мы с сыном лекаря в тяжком молчании спустились в сад.

— Нууу… — протянул я, выходя прямиком в колючие объятия черной пшеницы; но Шаи не дал мне договорить

— Ты извини меня, — сказал он. — За прошлый раз. Не стоило навязывать тебе собственные мысли, даже из лучших побуждений. У тебя и своя голова есть на плечах.

— Ты тоже извини! — вскрикнул я, от радости стегая хвостом по бедрам. — Мне надо было язык держать за зубами.

— Мысли, в целом, правильная; запомни ее на будущее. Но я понимаю, что ты не со зла проболтался, — лха посмотрел на меня; его темно-серые, слезящиеся от недосыпа глаза казались очень грустными. — Ты, Нуму, доверяешь миру — вот и не считаешь, что от окружающих нужно что-то скрывать. С возрастом это пройдет.

— С тобой там внизу точно ничего не случилось? — подозрительно сощурился я; слышать такие серьезные и рассудительные речи от сына лекаря было крайне странно.

— Да точно. Я просто слишком долго сидел в Кекуит, а от этого рехнуться можно. Мы варимся здесь, взаперти, в тесноте, как момо в котелке, склеившись боками… Весь мир сжимается вот до такого комка, — он собрал ладонь горсткой, будто держал невидимое яйцо. — Но три месяца внизу хорошо прочищают мозги. Стоит только спуститься с небес на землю, и сразу поймешь, что есть проблемы посерьезнее наших старых дрязг. Холод наступает. Со всех концов страны идут несчастные, лишившиеся домов, полей и стад. Проход Стрелы замурован льдом, и никто не знает, что творится за горами, в южной стране. По сравнению с этим все остальное — мелочи.

— Там правда все так плохо?

Шаи прикусил большой палец, раздумывая над ответом. Все это время мы брели сквозь темный сад и как раз остановились у стены, за которой начинались внутренние покои. Наконец лха перестал терзать свои несчастные, и без того тупые когти и спросил:

— Хочешь пойти со мной?

— Наружу? А можно?! — охнул я.

— Ну, я никому не скажу. А ты сам все увидишь; это, как известно, лучше, чем тысячу раз услышать! Только надо тебя переодеть. Пойдем-ка.

Заглянув в свою спальню, Шаи вытащил из-под стола грохочущий сундук с разболтанной крышкой, по локоть зарылся в него и извлек на свет невообразимо уродливое, засаленное до масляного блеска рубище.

— Сапоги и халат сними, это — надень.

Поморщившись, я напялил на себя мерзкую серо-бурую тряпку: она пахла кислым чангом, козлами и коровьим потом. Утешало только то, что сам лха обрядился в такую же.

— Готов? — заговорщицки подмигнул он. — Или боишься?

— Ничего я не боюсь! Я там жил, вообще-то, побольше твоего! — огрызнулся я и первым рванул по коридору на выход из дворца, пока Шаи неторопливо шагал за мной.

На этот раз спуск по лестнице, огибавшей Мизинец, дался мне куда проще — вот что значит привычка! Хотя посредине пути все же пришлось пропустить вперед сына лекаря: в конце концов, только он знал, куда идти. Для меня все проемы в скале, черные и плюющиеся сквозняками, были одинаковы, но Шаи уверенно вел меня все ниже и ниже, пока мы не очутились у самого дна каменного колодца; только тогда лха свернул в неприметный боковой лаз. Этот ход оказался куда длиннее, чем те, которыми мы шли вместе с Палден Лхамо и Железным господином. Пол был влажным и холодным, так что босые лапы с непривычки пощипывало (а я и не думал, что стану таким неженкой всего-то за пару лет!). На стенах вместо ламп светились наросты какого-то мха, перемежающиеся тонкими, нежными усиками голубых грибов; пахло сыростью и тиной. Потом темнота впереди замутилась, словно в нее влили молока, и я уж было подумал, что мы выходим наружу, но Шаи молча ткнул вверх указательным пальцем. Я послушно задрал голову.

Оказывается, каменный потолок сменился стеклянным — толстыми, с прозеленью, пластинами, скрепленными жилками черного клея. А к ним, будто голодные духи к окнам, прижимались черепа! Были здесь и птицы, и звери, и рыбы; домашние яки и дикие олени; северные лисы и южные обезьяны; хищные барсы и жующие траву зайцы… и вепвавет — множество вепвавет! С трудом отведя взгляд от сотен глазниц, я заметил и прочие части скелетов: они громоздились друг на друге, как жуткие костяные заросли. Некоторые остовы еще щеголяли клочьями заплетенной в косы шерсти, кусками пестрых тканей и серебряными бляхами поясов; иные время ободрало дочиста. Но вот что странно: хоть мертвецы и лишились мяса и кожи, зато из раскрытых ребер, из челюстей, из-под лопаток и крестцов расползались соцветия кристаллов — блестящие, переливающиеся, ледяные драгоценности, окутанные илистым мраком. Я видел похожие наросты на старых чортенах, сторожащих пристань Перстня, а потому догадался, где мы: под озером Бьяцо!

— Кто это? — шепотом спросил я у Шаи, хотя уже знал ответ.

— Это жертвы. Здесь все утопившиеся праведники… и некоторые звери, удостоившиеся той же чести.

— Они переродятся на небесах?

— Ты бывал на небесах — много их там? — тихо сказал лха. Меня пробил озноб; я согнул шею, втянул голову в плечи и больше не оглядывался по сторонам. Скоро мы снова нырнули в спасительную темноту, попетляли еще с полчаса и выбрались на задворках ничем не приметного дома на северной окраине Бьяру. Не успел я вдохнуть полной грудью, как Шаи, уже успевший обернуться сгорбленным стариком, ухватил меня за лапу и потащил за собою — прямиком к веренице тяжело груженных повозок, со скрипом ползших по дороге.

— Нэчунг! — закричал лха дребезжащим, как медные тарелки, голосом. — Эй, Нэчунг!

— Ба! Со́три, ты ли это! А я думал, куда ты пропал… — отвечал один из возниц, натягивая поводья, чтобы замедлить поступь лохматого дзо. — А это кто с тобой?

— Внук мой.

— Да пряаааам внук, — протянул Нэчунг с подозрением, и я уж было решил, что тайной вылазке конец, но возница только ехидно ухмыльнулся. — Скорее, пра-пра-правнук!

— Все бы тебе потешаться, Нэчунг… А мне ведь только двадцать семь.

— Ага, верю! Ладно, чего ждешь? Залезай! И ты тоже, внук!

Мы забрались на повозку, с трудом втиснувшись между туго набитых мешков; они больно тыкали в спину и ягодицы, но Шаи, кажется, было все равно. Он болтал с возницей о всякой нудной чепухе, вроде цен на цампу, последней попойке княжеского сына или о том, где на рынке купить из-под полы толченых жуков для мужской силы. Лха будто и забыл о моем существовании; мне же оставалось только сидеть, оправляя подол хламиды — чтобы через дыры не больно-то просвечивал дорогой шелк, — и смотреть по сторонам.

Недавно прошел дождь: хоть мы и ехали по дороге, застланной свежими белыми досками, их уже иссекли полосы жирной грязи. Но сейчас небо было чистым: в нем плыли только пара-тройка облаков, по краю высвеченных солнцем, да белая, как половинка незрелого яблока, луна. В полях зашелестели щеточки незрелого ячменя, и я вдруг понял, как давно не видел зелени! Конечно, в Когте был небесный сад — но там даже в полдень лежала багряная мгла: из-за этого листья и стебли растений казались почти черными. О настоящем цвете травы мне напоминал разве что стеклянный тростник на стенах спальни… И тут мне жутко захотелось спрыгнуть со скрипучей, медленно катящей повозки и убежать куда глаза глядят! Потеряться среди колосьев, затаиться в полях до ночи, а там меня уже не найдут ни боги, ни демоны: я смогу идти на все восемь сторон и буду сам себе хозяин… Может, попервой тяжело придется, но ничего, проживу как-нибудь, тем более в Бьяру…

Эта мысль была так соблазнительна, что только великим усилием мне удалось усидеть на месте; а потом вместо дрожи нетерпения накатила жуткая тоска. Все вокруг было знакомым, но чужим. Я мог сколько угодно смотреть на облака, вдыхать запахи земли и ковырять когтем деревянные борта повозки… но после всего, что я видел и слышал, я больше не мог вернуться в этот мир; так масло не может смешаться с водою. Наверное, об этом и говорил Железный господин, когда предупреждал об отчуждении, ждущем колдунов, только меня оно настигло и без всякого колдовства.

Повозки проехали мимо вереницы длинных и невысоких домов, похожих на тот, в котором жила прислуга Перстня. Только эти были поновее: известка еще не облупилась, двери и ставни блестели от липкого лака; но у порогов уже набросали объедков, черепков и остовов поломанной утвари, а на крышах — развесили для просушки войлочные ковры. По ним скакали вездесущие вороны, выдергивая там и сям пучки шерсти: то ли Падма развлекалась, то ли птицы честно пытались свить гнездо. Из окон и дверей слышались то хлопки мокрого белья, то детский плач, то громкий смех. Но мы проехали мимо, туда, где домашний шум сменялся стуком молотков и топоров; туда, где строили Стену. Повозка подо мной качнулась, останавливаясь, и я бы улетел в грязь, если бы Шаи не удержал меня. Странно было видеть на своем плече иссохшую старческую лапу, а чувствовать хватку сильных и цепких пальцев!

— Приехали, — оповестил меня лха и первым соскочил наземь. — Благодарствую, Нэчунг!

Возница только отмахнулся и, прикрикнув на грустно вздыхающего дзо, поехал дальше.

— Ну, пойдем теперь.

— А куда?

— Какой ты занудный все-таки, — почти с восхищением ответствовал Шаи. — Все-то тебе надо вызнать заранее. Просто пойдем! Где-нибудь да окажемся.

Я хмыкнул, не слишком впечатленный такими рассуждениями. Но что поделаешь? Мы побрели куда глаза глядят: мимо ям и канав, груд песка и щебня; мимо огромных котлов и лестниц, распластавшихся в грязи, как бьющие поклоны паломники; мимо мужчин и женщин, одетых в одни набедренные повязки, но зато увешанных связками бренчащих гвоздей, кирок и кольев, как гневные божества — мертвыми головами. Шерсть у рабочих была такой грязной, что скаталась на груди и в подмышках толстыми бурыми сосульками; а пахло от них, как от обитателей горячего ада — смолой, дымом и серой.

Все вокруг были страшно заняты: одни рыли, другие пилили, третьи волокли тяжеленные тюки, четвертые с гиканьем подымали вверх деревянные опоры. В этой суетливой, озлобленной толпе мне не раз и не два прилетали тычки за неповоротливость. Огрызаясь и уворачиваясь от чужих локтей и хвостов, я семенил следом за Шаи и был несказанно рад, когда мы наконец выбрались к месту потише.

Это было строение, уродливое на вид, но основательное: с толстыми, обмазанными глиной стенами и прилепившимся сбоку навесом. В его тени на тощих покрывалах лежали рабочие с перевязанными ребрами или головами. Между больными прохаживались женщины Палден Лхамо, но не они привлекли мое внимание, а мухи: большие, толстые изумрудные насекомые вились в воздухе, гудя, как молитвенные барабаны. Я читал о подобном в книгах Сиа: мухи кишели здесь не потому, что их привлек запах телесных испарений, — их личинок использовали, чтобы удалить гниение из запущенных ран. И точно! Над одним из несчастных склонилась девушка в белом платье и, ободряюще улыбнувшись, высыпала на его слипшуюся от гноя шерсть пригоршню мерзких червяков. Бедняга даже не поморщился, а вот меня начало подташнивать; пришлось отвернуться.

Тогда-то я и увидел старика: он сидел поодаль ото всех, не на подстилке, а прямо в серой пыли, и был такой ветхий, что даже морщинистая личина Шаи по сравнению с ним казалась молодой. Худая спина изгибалась колесом; плечи поднялись к самым щекам, а уши, наоборот, опустились почти до пупа; складки розоватой кожи, покрытой редким пухом, тряслись под подбородком. Ясно было, что старик беден и немощен, и первым делом я подумал, что он явился сюда просить подаяние. Но рядом не было чаши, в которую прохожие могли бы кинуть зерна или монет; вместо этого он сжимал в кулаке короткую палочку с насаженной на нее лягушкой — потрепанной и скрюченной, но сохранившей ошметки пятнистой, золотисто-лазурной шкурки. Прищурив слабые глаза, старик когтем провел в пыли четыре полоски и воткнул сушеный идол в середину получившегося «алтаря». Проделав это с большим тщанием и почтением, он вздохнул и умиленно погладил лягушку по спине — прямо как любимого ребенка.

Не я один глазел на странного нищего: кучка молодых шенов — точнее, учеников Перстня, неведомо зачем шатавшихся здесь, тоже приметила его. Они шумно загоготали, замахали лапами, подначивая друг друга. И вот один мальчишка — почти мой ровесник! — долговязый и с темным пятном у правого глаза, приблизился к нему и пропел:

— А что это тут тебя, почтенный отец?

Старик поднял глаза и улыбнулся — так жалко и заискивающе, что плакать хотелось.

— Это, господин? — переспросил он, указывая на лягушку. — Это добрый ньен. Моя внучка заболела во время пути из Ронгцеб в Бьяру, и милостивые госпожи лечат ее, но я хотел попросить доброго ньена о помощи — раньше он всегда помогал нам….

— О помош-ши! — пролопотал мальчишка, передразнивая бедняка, и вдруг со всей дури наподдал сапогом по мощам лягушки; та улетела куда-то в грязь. Старик только охнул, простирая дрожащие лапы над оскверненным местом, но мелкий поганец схватил его за ворот чуба и тряхнул, заставив смотреть на себя.

— Твои боги мертвы, старикашка, — прошипел он и опять бросил несчастного на землю, а потом пнул под ребра — пока что слегка, только пробуя силу. Нищий вскрикнул и скрючился, как вытащенная из раковины улитка. — А ну-ка, проверим: как они помогут тебе?

Остальные ученики с гиканьем окружили его, готовые присоединиться к веселью. Они могли забить старика насмерть, и никому вокруг не было до этого дела! Я потянул Шаи за рукав, указывая на происходящее, — и он посмотрел, но не двинулся с места. А старик, между тем, снова застонал. От следующего удара в его потрохах что-то булькнуло, и беднягу вырвало остатками обеда прямо под лапы мучителю. Тот отшатнулся.

— Вот мерзость-то! Он мне сапоги испачкал! — крикнул мальчишка своим товарищам, а потом его морда разъехалась в жуткой ухмылке. — Ничего, сейчас отмоешь… своим языком.

И тут, впервые за свою недолгую жизнь, я почувствовал не бессильную злость, не детскую обиду, а ярость. Она будто влилась в меня извне, как кипящее варево в пустой кувшин… Но нет, это был не морок, не чья-то чужая воля: я сам, всем сердцем, хотел убить эту тварь! Страх, разум — все молчало; сжав кулаки, я кинулся прямиком к галдящей своре учеников.

— Эй ты, лепешка коровья!

— Оо, кто-то еще хочет получить? — главарь обернулся, скаля блестящие зубы. Вокруг бешено хохотали прочие ученики, подзадоривая его; теперь нам обоим некуда было отступать. Мальчишка подошел ко мне — медленно, примериваясь; но, не увидев ничего достойного внимания, сморщил нос. — А не ты ли та больная внучка? Что, милая, пришла дедушку защитить?

— А хоть бы и так, — буркнул я, решив не тратить времени на выдумывание обзывательств — и пока враг улюлюкал, упиваясь собою, я поддал ему прямо в ухмыляющийся рот. Вряд ли я был особо силен, но под кулаком хрустнуло что-то… может, и мои пальцы. Так или иначе, удар рассек мальчишке губу; с его подбородка потекла кровь, смешанная со пузырящейся слюной.

— Ах ты мразь! — заорал он и пнул меня в грудь; не успев толком понять, что происходит, я по-черепашьи опрокинулся на спину и засипел — удар вышиб весь воздух из легких. Потом перекатился на бок, попытался подняться, но меня подрезали под колени, и я снова повалился в пыль. А следом уже летели новые удары, один за другим, без передыха; я сумел только скорчиться, поджав лапы, чтобы защитить живот. Мальчишка почти визжал от удовольствия, скача вокруг и обрабатывая меня то сапогами, то кулаками; но это продолжалось недолго — его товарищи вдруг зашумели, как осины на ветру. Град толчков и тычков прекратился; я перевернулся на спину, чтобы понять, что происходит.

— Отвалите! — огрызался разошедшийся вожак, но другие ученики удерживали его за плечи, указывая на меня и бурно втолковывая что-то; я догадался, что убогое рубище, выданное Шаи, совсем разошлось от побоев, открыв богатую одежду. — Да будь он хоть сын князя! Кто такие князья перед Железным господином?!

Словно в ответ на его слова что-то зашелестело в воздухе, и на секунду дневной свет померк, как если бы облако нашло на солнце. Ученики умолкли, открыв рты; даже сновавшие туда-сюда рабочие остановились, кто где был, опустив кирки и молоты. А все потому, что на грудах камней, на шестах, в траве… короче, всюду сидели вороны и смотрели прямо на нас, склонив пернатые головы. В их приоткрытых клювах трепетали красные языки.

— О, господин! — выдохнул мальчишка в ужасе. Все тут же отшатнулись от него, как от прокаженного; он один остался передо мною. — Простите, простите меня! Я не знал!

Так, причитая, он упал на брюхо и вытянул перед собою лапы, запачканные кровью; она казалась странно красной на желтоватой шерсти и будто бы становилась все ярче. На ладонях, на сапогах, на штанах, даже на морде мальчишки — всюду, куда упала моя кровь, — загорались огненные отметины! Волосы вокруг них побурели, спекшись от жара; оголившаяся кожа пошла пузырями. Ученик пронзительно взвыл и покатился по земле, пытаясь сбить пламя, — но его-то и не было! Проклятие просто медленно проедало его мясо и сухожилия, приближаясь к костям. И тогда мальчишка, не в силах терпеть боль, сорвал с пояса широкий нож и принялся срезать пораженную плоть — с пальцев, с бедер, с голеней; она шлепалась в пыль влажными кусками. Он уже подносил лезвие к щекам, на которых горели золотые родинки…

— Стой! — заорал я, очнувшись от жуткого оцепенения, и вцепился в бывшего врага.

— Я должен очиститься… Я должен… — бормотал мальчишка в каком-то полусне. Он был жутко силен — я мертвым грузом повис у него на лапах, а их движение только замедлилось, но не остановилось. И тогда я понял, что нужно делать.

— Падма! — закричал я, обращаясь ко всем воронам сразу на меду нечер. — Прекрати! Он уже достаточно наказан! Прекрати, прошу!

Птицы гневно закаркали, раздувая зобы, зашумели крыльями, а потом в один миг поднялись в небо и разлетелись. Вместе с ними исчезли и все, кто был вокруг, — ученики, рабочие, женщины Палден Лхамо и даже старик, молившийся лягушке. Только Шаи стоял в сторонке, почти невидимый в тени навеса; да тот мальчишка, который бил меня, все еще сидел в пыли, тупо уставившись на свежие раны.

— Спасибо, господин, — прошептал он. — Как мне отплатить за ваше милосердие?

— Не будь мудаком, — ответил я и, охая, поковылял прочь.

***

Побили меня знатно, но я был даже рад тому, что болею — в таком состоянии Сиа не оставалось ничего, как поворчать немного и заняться моим лечением; Шаи наверняка досталось серьезнее. Правда, левый, самый пострадавший, бок мне обрили и воткнули в него кучу иголок; да и отбитые кости ныли нещадно… Но это были мелочи по сравнению с разговором, которого я ждал с замиранием сердца и который все-таки случился спустя неделю после моего побега из Когтя.

Поскольку Сиа запрещал мне вставать с постели, оставалось только читать да дремать. Вот и в тот день я заснул, выронив из пальцев книгу — невыносимо длинное сказание про героя, сбежавшего из горящего города и искавшего теперь новый дом. Тяжесть бумаги душила меня во сне, как черный демон-мара, и все мерещилось, что я плыву в мутной воде, захлестывающей ноздри, заливающейся в рот… А потом меня окликнули по имени, вытаскивая из кошмара.

Я открыл глаза, замечая, что дышится легче — кто-то поднял книгу с моей груди.

— Не хотел будить тебя, — повторил все тот же голос; конечно, это был Железный господин! — Но нам нужно поговорить.

Эрлик сел у постели и внимательно оглядел повязки, проплешины и пятна вонючей мази, которой Сиа обрабатывал мои раны; потом перевел взгляд на книгу, которую так и держал в лапах.

— Те же веленья богов, что теперь меня заставляют здесь, во тьме, средь теней брести дорогой неторной… — пробормотал он, а потом спросил, обращаясь ко мне. — Ты дочитал ее до конца?

Я помотал головой, возя подбородком по одеялу.

— Мне рассказывали эту историю еще в Старом Доме: историю про осаду неприступного города, чьи стены воздвигли боги… И все же город сожгли, когда враг проник внутрь обманом.

Он замолчал, а я решил, что лучше покаяться во всех грехах разом и грустно пробормотал:

— Я ушел вниз… и ввязался в драку с учеником из Перстня. Надо было спросить разрешения…

— Надо было, — кивнул Железный господин. — Но это не худшее из того, что ты сделал.

— А… что худшее? — спросил я, обмирая.

— Ты говорил на нашем языке, Нуму. Ты нарушил главный запрет: никому не открывать происходящее внутри Кекуит. Селкет ведь рассказывала тебе, как это правило появилось и почему мы соблюдаем его неукоснительно? Те, кто живет внизу, должны видеть в нас богов, а не пришельцев.

— Но… пара слов ведь никому не повредит. Что плохого от этого может случиться?

— Надеюсь, ты прав. Но никому из нас не дано предугадать всего, что может случиться, — ни тебе, ни мне, — отвечал Железный господин, выпуская слова метко, как стрелы. — Порою песчинка вызывает камнепад. Сейчас мы не можем рисковать: даже крохотная ошибка может уничтожить нас… А если погибнем мы, весь мир обречен. Или ты хочешь быть тем, кто совершит такую ошибку?

Он говорил спокойно, без тени гнева в голосе, но я весь сжался от страха; каждая поджилка в моем теле затряслась; зубы стучали, будто от холода. Погубить всех! Я, глупый щенок, жалкий червяк, могу погубить всех неосторожным словом или случайным жестом?! Неужели на моих слабых плечах лежит ответственность за существование целого мира? А что, если я, сам того не ведая, уже навредил?.. О, боги, да как с этим жить?!

Я уже давненько не плакал, но тут слезы сами хлынули из глаз. Сжав толстую ткань одеяла, я рыдал, рыдал и никак не мог остановиться, раздавленный запоздалым раскаянием и страхом. Веки уже чесались от соли, а горло осипло и распухло, когда Железный господин коснулся моего плеча и утешительно сказал:

— Тише, тише. Ты ведь обещаешь, что больше так не будешь?

— Да! — выдохнул я, размазывая рукавом сопли и слюни. — Клянусь!

— Вот и молодец. Теперь, когда спустишься вниз снова… — Эрлик не договорил, выразительно приложив палец к губам.

— Спущусь… снова? — переспросил я, не веря своим ушам.

— Только вместе с Шаи — он обещал присматривать за тобой. И еще, ты всегда должен брать с собой маску. Можешь не надевать ее: просто носи под одеждой, как амулетницу-гао. Этого будет достаточно.

Стыд за недавний проступок и радость от внезапного дара оглушили меня настолько, что я еле просипел невнятные благодарности; а когда Железный господин уходил, совсем забыл спросить его о судьбе наказанного Падмой ученика!

***

Спустя неделю я все еще лежал в постели, постанывая, явственно ощущая, как срастаются поломанные ребра (точно в бока тыкают раскаленным прутом!), как хрустят позвонки и ноет затекшая шея. Из-за убийственной скуки казалось, будто прошла уже тысяча лет и я одряхлел настолько, что уже никогда не поднимусь из вороха простыней, подушек и одеял, а так и врасту в них, костями, мясом и сосудами, пока мое сердце не уйдет глубоко под пол, а шерсть не превратится черную плесень.

В стотысячный раз мои глаза уперлись в золотое солнце на потолке. Разглядывал ли его Шаи в детстве, когда эта комната принадлежала ему? Наверняка; и видел то же, что я сейчас, — те же кусочки мозаики, одни потемнее, с зеленцой и синевой, другие посветлее, ярко-желтые, а третьи рыжие, как ржавчина. Из-за их пестроты солнце мерцало, подмигивая мне. Я даже задумался, не стоит ли подмигнуть в ответ, но тут явился нежданный гость!

— Привет! — громыхнул голос Падмы; и вот уже сама вороноголовая плюхнулась на кровать, заставив меня торопливо поджать лапы. — Как болеется?

— Плохо, — отвечал я умирающим шепотом. До сих пор мне как-то некому было пожаловаться на свои беды, — не Железному же господину? А Сиа начинал ругаться на чем свет стоит, стоило только заикнуться о драке. Может, хоть Падме удастся излить душу?..

— Ничего, переживешь, — бодро заявила та, порушив все мои надежды. — Хочешь, расскажу, как наказали того мальчишку, который надрал тебе задницу?

— Его же не убили?!

— Нее! Хотя могли бы.

— Тогда не говори ничего. Не хочу слышать, — я заткнул уши и потряс головой, подтверждая серьезность сказанного.

— Почему? — удивилась вороноголовая. — Ему же досталось по заслугам!

— Ты и так его достаточно наказала. И все из-за меня!

Падма вдруг наградила меня злобным взглядом; не зная, чем заслужил такую немилость, я съежился и натянул одеяло до подбородка.

— А ты не думал, что дело не в тебе, а в том старике? — спросила она, с присвистом выпустив воздух через зубы. — Шены! Те еще твари, если честно. Но обычно нам нельзя их трогать, а этот вот попался! Пусть другим будет урок.

— А что они делают такого?

— Маловат ты еще, чтобы думать об этом.

— Сама ты маловата! — буркнул я, за что и получил звонкий щелбан в лоб. — Ай! Прекрати драться! Я тут скорее от старости рассыплюсь, чем вы признаете, что я вырос. И ты зря думаешь, что я ничего не понимаю. Я всякое видел внизу: как сильные отнимают еду и деньги у слабых; как богатые издеваются над бедными… Но шены-то чем провинились? Если уж говоришь, что они плохие, хоть ответь, почему.

— Не могу, — Падма раздраженно поскребла лоб — так сильно, что на коже остались зеленовато-белые полоски. — То есть… они всякое делают по мелочи, а на крупном не попадаются. Но я печенкой чую — с ними что-то не так!

— Нельзя же обвинять без доказательств, — возразил я. Вороноголовая закусила губу, как скачущий баран — удила, а потом повторила за мною, дразнясь:

— «Нися апфинять бес дакасательств»! Камала тоже так говорит, когда хочет меня побесить. Вот и ты бесишь!

— А я думал, вы друзья.

Падма кашлянула, отворачиваясь, чтобы скрыть румянец на щеках.

— Так бывает, Нуму. Ты можешь кого-то любить, всем сердцем, и при том не соглашаться с тем, что они делают. Камала все время попрекает меня тем, что я доверяю сердцу больше, чем голове. А я вот пытаюсь убедить ее, чтобы чаще использовала хекау.

— Чтобы убивать злодеев? — спросил я. Демоница вздрогнула, точно ее оса куснула, и осеклась.

— Нет, Нуму, не для этого. С казнями я как-нибудь справлюсь сама. Наоборот… Камала могла бы сделать так, чтобы нам реже пришлось убивать, если бы согласилась менять чужие мысли. Только представь: злых можно сделать добрыми, гневливых — мирными; заставить разбойников раскаяться; вправить мозги сумасшедшим! А она отказывается. Говорит, лучше пусть умрут, чем живут рабами.

— Мда… я бы, пожалуй, не хотел, чтобы мне в голову лезли.

— Но ты же и не делаешь ничего такого, за что в нее стоит лезть… Или делаешь? — тут Падма хитро подмигнула, а потом уже серьезно добавила. — Хотя признаюсь честно: будь я на ее месте, не знаю, что бы выбрала. Это правда тяжело. Если заставить всех плясать под свои систры, не выйдет ли так, что на деле ты пляшешь один?.. Можешь считать меня трусом, но я даже рада, что такой жутковатый дар достался тем, кто не хочет им пользоваться или… пользуется умеренно.

Вороноголовая умолкла на секунду, болтая в воздухе лапой, а потом прищелкнула пальцами:

— Да, по сути, мы в чужих мозгах-то покопались всего разок! И то мноооого лет назад, чтобы усмирить мятежных князей. А иначе в Олмо Лунгринг началась бы война — и, не в обиду вашему народу будет сказано, если б мы стали драться, вепвавет пришлось бы хуже.

— Не сомневаюсь, — буркнул я, все же уязвленный. Неужто наши копья и стрелы не достали бы хоть парочку лха?

— Представь, вот уже четыре века как это случилось, а князья все еще держат при себе целые своры бродячих колдунов, чтобы те следили за их мыслями и снами — нет ли в них чужого влияния? Этот сброд даже ночует у хозяйских постелей и все время жжет то санг, то чеснок… Воняет во дворцах будь здоров! Но дураки зря боятся. С тех пор подобное не повторялось.

Так Падма и сказала — но я увидел тень сомнения на ее лице, а потому переспросил:

— Точно?

— Ну… Шаи-то тебе совсем другое скажет, но… — тут Падма поднялась с кровати и отряхнула штаны. — Сам ведь говоришь, нельзя почем зря языком молоть. Я вообще приходила рассказать про того мелкого гаденыша, а ты и слушать меня не хочешь! Выздоравливай давай и будь поосторожнее, если снова вниз соберешься. Я не могу вечно с тобой нянчиться.

— Спасибо… наверное, — протянул я, но вряд ли демоница меня услышала — так быстро она выскочила из спальни. А я остался лежать, пялясь в золоченое солнце, пока стеклянный блеск мозаики не стал напоминать затянутый бельмом глаз, разглядывающий меня сквозь полумрак. Тогда я перевернулся на живот и уткнулся в подушку; дышать стало тяжелее, но хотя бы было не так страшно.

***

С тех пор, как Железный господин разрешил мне покидать Коготь, моя жизнь поделилась как бы на две части, два мира. Одним был небесный дворец. Это был мир белизны и чистоты: ему принадлежали белые коридоры, где даже самые грязные лапы не могли оставить следов, белый свет ламп под высокими потолками, белые волосы Сиа, белый пшеничный хлеб и гребни из белой кости в расчесанной волосок к волоску гриве. Здесь были парящая горячая вода и до блеска вычищенные зубы, прилежная учеба, шелковые наряды и мягкая, приветливая речь на чужом, воздушно шелестящем языке. А главное, у каждого в этом мире было свое место, свой долг и свой путь; этого мира следовало держаться, чтобы жизнь была прямой и ясной, как полет стрелы, пересекающей синее небо.

А другой мир — Бьяру — лежал внизу и был совсем иным: иначе пахнул, иначе говорил. Его наполняли черная жирная грязь, копоть и дым, черные чуба шенов и черные вороны с раздутыми зобами. Здесь у обочин дорог можно было увидеть павших от истощения яков и перепачканных в крови хозяев, делящих их мясо; здесь родители отбирали цампу у детей, а дети — у родителей, чтобы перепродать ее подороже, купить чанга или проиграть все в кости. Здесь плодились клопы и блохи; здесь орудовали воры и убийцы… И здесь росла Стена: там, где должно было лечь ее аспидное тело, земля сначала покрывалась метками натянутых веревок, потом — оспиной ям и канав и еще чуть погодя — щетиной железных кольев. По ночам, когда простой народ спал, оставив кирки и лопаты, сюда приходили шены; я видел, как они поют в темноте, протягивая к луне выбритые ладони, и вбитые в почву шипы тянутся вверх, ветвясь и извиваясь, как усики мышиного гороха. Когда они подымались выше головы колдунов, шены вкладывали внутрь белые, похожие на яйца сосуды (не иначе, чортены, извлеченные из Мизинца), а поутру приходили рабочие и закладывали все кирпичом и камнем.

Даже несчастья и недуги, не миновавшие оба мира, были совершенно различны. Вот что я видел внизу: чихание, кашель, чесотку и розовые плеши от лишая; выколотые по неосторожности глаза, отрубленные тесаками пальцы, пробитые кирпичами лбы; матерей, от тревоги лишившихся молока; головокружения и усыхание мускулов от скудной пищи и тяжелого труда; понос, вызванный жеванием дикого чеснока; гной и зловоние. О страждущих заботились местные лекари и белые женщины Палден Лхамо и помогали многим… «Но разве не лучше было бы, — спрашивал я себя, — если бы Сиа спустился вниз и применил свое ремесло там, где оно действительно нужно?..»

Однако же, сколько я ни умолял, лекарь всякий раз отказывался.

— Нет, — говорил он, качая головой. — Я уже достаточно наворотил в прошлом, и ничего хорошего из этого не вышло. Дай мне помереть спокойно, прилипала!

— Как ты можешь так говорить? Разве каждый из нас не должен жить по своей дхарме: царь — править, воин — охранять, а врач — исцелять? И когда знаешь, сколько в мире бед, замуроваться внутри дворца и носа наружу не казать — это просто… Неправильно.

— Где ты только это все вычитал?

— Сам додумался, — огрызнулся я, уязвленный его словами. — Чать не дурак.

Сиа выдохнул так тяжело и протяжно, что его легкие, должно быть, слиплись до толщины бумажного листа, и ответил невпопад:

— И почему дети не могут оставаться детьми?..

Я понял, что он говорит уже не обо мне, а о своем сыне; тут мне стало жаль старика. Хоть я и знал о причине их размолвки, но честно думал, что Шаи за эти годы мог бы и простить отца. А молодой лха пока избегал его, вся забота и участие Сиа оставались ненужными, как приветствие, обращенное в пустоту… Тогда, оставив попытки что-то доказать, я смиренно попросил:

— Дай мне хотя бы лекарство, которое собирают с железных цветов. Ведь ты сам говорил, оно может излечить почти от всего!

— Во-первых, это не так просто — научить Кекуит делать новые составы, рассчитанные на вепвавет. Вы хоть и похожи на нас больше, чем курицы или там кузнечики, а все-таки отличия имеются. Во-вторых, Уно запретил использовать наши знания за пределами месектет, — отрезал лекарь. — А я не хочу с ним спорить — он еще упрямее тебя.

Тут мне оставалось только понуро кивнуть — в памяти еще жив был разговор с Железным господином. Пришлось обходиться своими силами! Насколько позволяли скудные знания, я помогал тем, кто внизу строил Стену: скатывал для переселенцев пилюли из минералов и растений, прижигал и перевязывал раны, советовал, как наносить притирания и мази; иногда даже приносил тайком немного цампы и риса из запасов Когтя. Скоро мне впервые довелось увидеть тех, кого Шаи на языке южной страны звал звитья-шанкха, «белоракушечниками», или попросту шанкха. Это были выходцы из самых разных мест и сословий, от бродячих торговцев с мозолями толстыми и слоистыми, как кора дерева, до знатных дам, от гривы до хвоста украшенных янтарем и бирюзою. То, что они принадлежали к одной вере, можно было понять только по перламутровым подвескам с кругом и тремя загогулинами внутри, прицепленным к одежде или волосам. Завидев меня, шанкха часто улыбались и совершали какой-то приветственный жест, но я всякий раз отвечал невпопад, и они не подходили ближе. Шены посматривали на них презрительно и с подозрением, но пока не трогали: в конце концов, от сумасшедших, готовых бесплатно раздавать рабочим еду и одежду, была своя польза.

Не знаю, как шанкха, а мне это занятие приносило и радость, и мучение, потому что очень скоро пришлось столкнуться и с неблагодарностью, и жадностью, и с их частой спутницей — глупостью. Многие мужчины и женщины требовали того, чего я просто не мог дать: волшебного исцеления, мяса, золота! Получив отказ, одни бросались на меня с кулаками, а иные слали в спину плевки и проклятья. Раз за разом, когда обида переполняла сердце, я думал — а не бросить ли все это, не запереться ли во дворце, как Сиа? Но потом снова возвращался к Стене.

А вот что я видел наверху: когда приближался мой восьмой день рождения (последний до совершеннолетия!), город и поля вокруг покрыл снег глубиною в два-три локтя. В это время в Когте случилось то, чего все ждали, но о чем боялись говорить: Железный господин снова слег. Его болезнь, как это всегда бывало, усилилась к середине зимы; и в этот раз приступы были особенно тяжелыми. Я понял это по вздохам Сиа, толкущего в ступке желтые цветы, и по крепко сжатым губам Селкет, когда она приходила забрать получившийся порошок. Кто мог знать об опасности его болезни больше, чем Палден Лхамо, стоявшая у трона тридцати семи Эрликов и видевшая смерть каждого из них! И еще, если она правда делила с братом душу, его недуг наверняка отражался и на ней.

Как бы то ни было, Палден Лхамо не могла посвятить все время брату: строительство Стены было важнее. Часть забот легла на Сиа — и на меня. Правда, многого боги не требовали: приносить Железному господину пищу (от которой он отказывался) и лекарства (которые, пусть нехотя, но принимал); вводить в кровь укрепляющие вещества, произведенные Кекуит; следить за течением недуга — и, если замечу что-то необычное, немедленно сообщать лекарю. Так я и делал, с грустью подмечая, что больному становится все хуже. С начала месяца он сильно постарел и похудел: тело оплавилось на костях, будто воск; кожа приобрела неестественную прозрачность — сине-зеленые сосуды проступали под ней отчетливо, как корни неведомых растений. В последнюю неделю перед Цамом Железный господин уже не вставал с постели, не открывал глаз — но и не спал: в какой бы момент дня или ночи я ни зашел в его покои, в теплом воздухе раздавались стук четок и шепот — неразборчивый, сбивчивый, не предназначенный ни для чьего слуха. Сколько я ни пытался, я не мог разобрать слов; может быть, бог говорил на языке, неизвестном ни вепвавет, ни ремет?.. Только два раза он прерывал бесконечную молитву: один — чтобы попросить воды, и второй — чтобы сказать отчетливо и ясно:

— Если увидишь гору из хрусталя — беги прочь!

Не знаю, со мной ли он говорил и что это означало: может быть, то был бред, вызванный недугом. Я попытался расспросить его, но Железный господин уже не отвечал.

В ночь накануне Цама я сам вызвался бодрствовать у его постели, пожалев старика Сиа: он и так устал от забот. Боясь, что свет ламп побеспокоит больного, я не стал зажигать их, а вместо этого забрался в широкое кресло, подобрал лапы и уставился в окно. Солнце давно погасло; снег не шел, и в небе ясно виднелись белые, похожие на рассыпанную соль звезды. Покои бога наполняли привычные звуки: пощелкивание железных бусин и едва различимое сипение надорванного горла. Вслушиваясь в этот мерный шелест, я невольно задремал… и вдруг проснулся с колотящимся сердцем.

Что же меня разбудило?.. Пусть не сразу, но я догадался: в спальне наступила тишина. Четки выскользнули из пальцев больного на пол, а сам он молчал. Одеяло было скомкано и отброшено — будто он пытался встать с кровати и не смог.

Ужасная мысль пришла мне в голову: а если Железный господин умер? Конечно, я должен был подойти и проверить, но вместо этого, скованный страхом, только пялился из кресла, ища признаки дыхания. И вот счастье! Над его губами шевелились соринки, то подымаясь, то опускаясь в потоках воздуха. Но странно: пыль будто мерцала в ночной темноте?.. Нет, это от самого Железного господина исходил свет! Чем дольше я всматривался, тем ярче тот разгорался, обволакивая тело лха, точно лед или живородящий самоцвет…

Я охнул, потрясенный видением; теперь, как бы я ни моргал и ни крутил головою, оно не исчезало. Железный господин лежал в постели, совершенно неподвижный, и с каждым мигом становился все прозрачнее — его голова, плечи, грудь и бедра теряли очертания, превращаясь в мутную взвесь внутри сияния.

Мне вспомнилось, как Сиа рассказывал о превращениях бабочек: чтобы повзрослеть, мягкой ползучей гусенице приходится забраться в кокон и там исчезнуть целиком, растечься густой жижей, из которой вырастет совершенно новое, крылатое, одетое в панцирь существо. А что, если Железный господин сейчас тоже растворится без остатка?

Потеряв голову от страха, я подбежал к кровати, схватил с пола четки — все в бурых пятнах крови — и вложил в ладонь больного. От прикосновения к нему будто молния ударила в пальцы! Это не было похоже ни на жар, ни на холод, но шерсть на загривке все равно стала дыбом, а позвоночник изогнулся дугой. Не устояв на лапах, я упал на хвост, и вдруг Железный господин пошевелился.

Медленно, как во сне, он оторвал затылок от подушки и сел в кровати; воспаленные веки раскрылись. Глаза бога горели, как две страшные луны — ровным, холодным светом, захватившим и зрачки, и белки; оттого было не разобрать, куда обращен взгляд, но я нутром чуял, что он ищет именно меня.

Пересохшие губы разошлись, но не издали ни вздоха, ни слова. Я увидел только черный провал рта, зияющий, голодный. В облике лха не осталось ничего знакомого, ничего живого; с пугающей ясностью я понял, что то существо, которое сидело сейчас на постели, не было пришельцем по имени Ун-Нефер, не было даже Железным господином; и еще — что мне надо убираться отсюда как можно быстрее!

Стараясь не шуметь и не отворачивать морды от кровати, я пополз к выходу. Но когда я преодолел всю комнату и уже чуял спиною, как расступается стена Когтя, жуткое лицо повернулось прямо ко мне — меня заметили!

Взвизгнув, я вскочил на лапы и со всей мочи понесся по коридору. Забежав в первую попавшуюся стеклянную трубу, нажал на знак второго уровня не меньше сотни раз, спустился и, влетев в спальню, дрожащим голосом крикнув:

— Кекуит, включи свет! И никому, никому не открывай дверь!

Золотое солнце на потолке вспыхнуло, озаряя все вокруг теплым, утешающим светом. Но я знал, что за пределами этой комнаты — темнота, и в ней бродят чудовища. Завернувшись в одеяло, я сидел и прислушивался к скрипам и шепотам в коридоре; иногда мне казалось, что кто-то скребется в дверь, пытаясь войти; или это был просто сквозняк? Меня бил озноб; ладони оставляли на хлопке мокрые следы. Я думал было помолиться, но потом понял, что все молитвы, какие я знаю, обращены к Эрлику и скорее призовут его сюда, чем защитят меня от него…

Так я и провел ту ночь до самого утра, трясясь от страха, не смыкая глаз, пока Кекуит не сказала, что мне пора одеваться для Цама. Пошатываясь, я слез на пол, побрызгал в глаза холодной водой, расчесал гриву, перепоясал черный чуба и, повесив на грудь маску, спустился вниз, к пасти Когтя.

Все лха были там, кроме Селкет и Железного господина; они переговаривались и смеялись как ни в чем не бывало. А потом появились и эти двое: Палден Лхамо вела брата, помогая ему держаться на лапах; он казался слабым и беспомощным, как новорожденный. Поравнявшись со мной, богиня коротко кивнула, и я понял — она знает, что произошло ночью; почему-то от этого стало спокойнее.

Несмотря на болезнь Эрлика, торжество прошло так же, как и всегда; все те же величественные видения вырастали перед толпой, и так же падали на помост линга, выбравшие милосердие. Только Чомолангма фыркал, увидев меня, и я знал, почему. А на следующий день, пока солнце еще стояло высоко, я зашел в покои Железного господина, чтобы проведать его — или, скорее, чтобы успокоить себя.

Тот сидел за столом, но не занимался бумагами; его взгляд был устремлен на восток — туда, где виднелись золотые крыши Бьяру и край озера Бьяцо. Как всегда после Цама, лицо бога чуть разгладилось; даже седины в волосах как будто стало меньше. Больше того, его глаза затумались, а губы растянулись в бессмысленной улыбке. Если бы я не знал его лучше, то подумал бы, что он пьян.

— Я хотел узнать, не нужно ли чего.

Он вздрогнул, будто только сейчас заметил меня; потом молча покачал головой.

— Вчера… — начал было я, но Железный господин прервал меня на полуслове:

— Это больше не повторится. Обещаю.

А затем снова отвернулся к окну. Я подождал еще немного, поклонился и вышел.

***

Если б кто внизу спросил меня, на что похожа жизнь богов, то я сказал бы — на великую реку Ньяханг. Ее ледяной исток, узкий, как шейка ужа, спрятан где-то в Бьяру, под камнями на площади Тысячи Чортенов; но за пределами города река быстро набирает силу и к югу становится так широка, что ни одному умельцу еще не удалось перекинуть через нее мост: с одного берега на другой можно добраться только на лодке или плоту, отталкиваясь ото дна длинными шестами. Хорошо, что Ньяханг течет медленно — ее воды тяжелы и ленивы и бормочут едва-едва, будто задубевший от сна язык. В безветрие и вовсе кажется, что река замерзла — ни рябь, ни завитки пены не тревожат зеленую гладь; и тогда можно разглядеть, как под водою ползают раки да рыбы поднимают уродливые рыла из травянистых и каменных гнезд. Наконец река достигает гор, кольцом окружающих Олмо Лунгринг, — и ныряет под них, исчезая в пещерах под землею.

То же и с жизнью богов: как скрыты от глаз исток и устье Ньяханг, так и мне не доводилось видеть их детства или старческой немощи. Даже Сиа, которому минула четвертая сотня лет и который всеми в Когте почитался развалиной, был силен и умом, и телом: под его пятнистой кожей скрывались крепкие мускулы, а спину он держал так прямо, будто дарчо проглотил. И слышал лекарь лучше дикого зайца: когда он был поблизости, попробовал бы кто чертыхнуться хотя бы вполголоса! Сразу бы отправился в угол. Приходилось мычать от обиды, аки бессловесная тварь, ударившись лапой о край стола или порезав собственный палец в суп вместо лука…

Жизнь вепвавет не только была много короче — она еще и скакала, будто горный ручей по порогам, то ухая вниз, то подымаясь вверх столбами белой пены: то ты был ребенком, а вот уже — взрослый, хозяин дома, кормилец большого семейства; но не пройдет и дюжины лет, как превратишься в беззубого деда, который может питаться только мягким сыром и хлебным мякишем, разжеванным внуками. Ну а если не хочешь такой участи, то уходи умирать в горы, как это водится у некоторых рогпа!

Из-за этой-то разницы большинству жителей Когтя даже в голову не приходило, что день моего совершеннолетия чем-то важнее прочих. Единственным, кто заговорил со мной об этом, была Палден Лхамо, да и то было случайно. Я встретил ее однажды в кумбуме: богиня, разложив прямо на обеденном столе свитки с чертежами Стены, вымарывала в них что-то красными чернилами и, между делом, задумчиво жевала полоску вяленого мяса. Я с изумлением уставился на то, как она помещает темно-багровые кусочки, обвалянные в крупной соли, между бледных губ. Не знаю, почему, но я пребывал в полной уверенности, что Палден Лхамо, как и ее брат, избегает обычной пищи.

— Привет, Нуму — сказала она, заметив мое присутствие. — Как поживаешь?

Вспомнив наконец о вежливости, я высунул язык и поклонился.

— Ничего, благодарю. А что там со Стеной?

— Строится, — богиня подозвала меня взмахом ладони и указала на чертежи. — Вот, взгляни. Это северная четверть: здесь северо-восток, здесь северо-запад.

Я послушно уставился на бумагу, ожидая, что ничего не пойму. Но рисунок оказался на удивление ясным: в верхней части листа располагалась сеть ячеек, обозначавшая железные соты, заполняющие Стену изнутри; треть из них Лхамо закрасила красным — полагаю, туда шены уже заложили чортены с плененными душами чудовищ. Жирной продольной полосой обозначался уровень земли; под нее уходили стреловидные колья — «зубы Лу», как их прозвали в народе. На рисунке видно было, что они полые внутри — и впрямь как змеиные клыки, пригодные для впрыскивания яда! Только впивались они не в какую-нибудь мышь или птичку, а в длинные трубы, тянущиеся под Стеною. Петляя и ветвясь, те уходили вниз, к широким алым протокам — не иначе, корням Кекуит.

— А что это за знак? — спросил я, тыкая когтем в одну из ячеек; она не была ни сплошь белой, ни красной — вместо этого внутрь была помещена звезда с пятью тонкими лучами.

— Разве ты не узнаешь его?

Я нахмурился, разглядывая звезду и так, и этак, а затем отрицательно покачал головой.

— А я-то думала, Шаи научил тебя читать и писать, — усмехнулась Палден Лхамо, заставив меня поджать хвост от стыда. Может, я и встречал этот знак, но у ремет на каждую закорючку приходилось по десятку способов написания! Кто бы в них не запутался?! — Как же ты будешь придумывать себе новое имя?

— Разве я буду его придумывать сам?

— Вряд ли кто-то еще за это возьмется, — пожала плечами богиня. — У нас обычай давать ребенку несколько имен давно исчез. С другой стороны, сможешь выбрать прозвище по вкусу — внизу это редко кому удается. Знавала я шена по имени Бурый Слизень; хоть оно ему и подходило, а все равно обидненько!

Тут я не мог не согласиться, а потому, вернувшись в спальню, сел за письменный стол, положил перед собою вощеную табличку, используемую для черновых заметок, и с самым решительным видом занес над ней стило. Разумеется, зваться какой-нибудь Хромой Уховерткой мне не хотелось! Поэтому начал я с того, что выписал в столбик самые наилучшие и благозвучные слова, а затем начал составлять их вместе, меняя местами и так и сяк.

Увы, ни Грозовые Крокодилы, ни Вихрящиеся Тигры, ни даже Шлем Ужаса не нашли отклика в моей душе. Попытки соединить два-три слова в одно тоже не увенчались успехом: так на свет появились Чубакобра (наряд из змеиной шкуры, понятное дело) и Умозгирь (умный, мозговитый паук), прожили несколько мгновений в жутких муках и одним движением стилуса были отправлены в милосердное небытие.

Через час напряженнейших усилий я со злостью затер исчерканный воск рукавом и принялся придумывать заново, теперь уже одним махом. На этот раз в списке имен оказались «Черная Ваджра», «Железный Кулак», «Смарагдовый Светильник» и даже «Быстрое Серебро»… Но тут я почувствовал, что закипаю пуще, чем этот жидкий металл!

Отшвырнув постылую табличку, я уронил голову на лапы. И о чем я думал? Разве такому, как я, — маленькому, медленному, слабому — подойдут эти громкие имена? Ну какой из меня тигр, какой крокодил, когда зимними ночами я боюсь каждого шороха и укрываюсь с головой одеялом? Неужели я веду себя как герой, когда ворую соль в кумбуме, чтобы посыпать ею порог своей спальни? Или я храбр, как лев, когда не могу заставить себя посмотреть в глаза Железному господину, чтобы ненароком не увидеть в них опять тот свет, чужой и страшный?..

Тут я замер на мгновение, вспоминая ночь накануне Цама; и пальцы снова обожгло — не жаром и не холодом, а будто укусом ядовитого насекомого. Шерсть на загривке стала дыбом; никогда, никогда я уже не смогу забыть той ночи! Нет, я не лев, не орел, не герой и не воин; я трус и не достоин взрослого имени!

Решив так, я с шумом придвинул табличку к груди и размашисто начертал на ней «Ринум», а потом еще раз, только на меду нечер, используя не скорописное, а старинное начертание:

Затем окинул взглядом получившееся. Странно, но до меня только сейчас дошло, что первый слог моего имени похож на слово рен, на языке богов означающее, собственно, «имя». Нужно только затереть лишнее — метелку тростника, подымающегося из воды…

Я уставился на табличку; в самом верху зиял слог ре — рот, пустой и голодный, раскрытый, но не произносящий ни звука; под ним волновалась поверхность океана нун. От этих двух знаков, хоть и не слишком тщательно выведенных, почему-то веяло жутью. И тут мне вспомнилось, что был и другой, хотя и редко употреблявшийся, способ записать слово рен. Я затер-закрыл безмолвный рот, иссушил океан под ним и обвел остатки своего имени как бы веревочным арканом с двумя торчащими концами[1]:

Но и теперь я не был доволен; внутри кольца наедине остались цыпленок — у с неразвитыми, слабыми крыльями и сова — ме, которая хищно цокала клювом, готовая вот-вот схватить жертву! Пусть я не был тигром или быком, но разве же я был цыпленком?.. Поразмыслив еще мгновение, я стер глупую птицу и на ее место добавил глиняный горшок — ну. Пусть теперь сова попробует полакомиться пустотой в нем!

И вот на вощеном дереве осталось всего ничего:

Рен Нум… Имя Нум. Что ж, сойдет! А боги пусть продолжают звать меня Нуму, если им так хочется.

***

Летом мы с Шаи стали часто спускаться к северо-западной части Стены. Это была короткая и легкая дорога: достаточно было выйти из Когтя, пройти по вырубленной в Мизинце лестнице и, немного поплутав в подземных коридорах, выбраться на поверхность. Ни тряски верхом на ездовом баране, ни обжиманий с пыльными мешками! Сплошная благодать.

Задрав голову, я смотрел на черную громадину, выросшую на заложенном Палден Лхамо основании; так, говорят, мясо отрастает на костях яков, зарытых в землю ноджинами, и на следующий день зверей снова можно зарезать на пиру. Порою мне казалось, что Стена кренится и вот-вот упадет на меня! Но это, конечно, был просто обман зрения. Десятки мужчин и женщин ползали по ней, обвязанные веревками, в хлопающем на ветру тряпье, будто маленькие весенние паучки, и беспрестанно тюкали камень молотками и гвоздями. Звон ударов и шум голосов отражались от близких гор, наполняя воздух гудящим эхом.

Но в тот раз Шаи не дал мне долго любоваться на работу; пока я, раскрыв рот, пялился наверх, он уже высмотрел что-то интересное и, схватив меня за лапу, поволок вперед. Миновав толпы переселенцев (они были слишком заняты тасканием грузов и перебрасыванием кирпичей, чтобы смотреть на нас) и несколько десятков надсмотрщиков (те не снисходили до того, чтобы повернуть морду к нищему старику и его «внуку»), мы добрались до небольшого дома, в котором отдыхали от трудов праведных шенпо. Тот явно слепили на скорую лапу: недосушенные кирпичи уже расползались от дождей и снега, и по беленым стенам стекали кроваво-красные ручейки глины. На окнах были толстые ставни, но приоткрытая дверь тихо поскрипывала.

— Иди глянь, есть кто внутри? — выдохнул на ухо Шаи, обдав меня вонью крепкого санга; я и не знал, что он так пьян, когда мы отправились вниз! Это, да еще и вкупе с приказом нарушить покой слуг Железного господина, изрядно пугало.

— Ты уверен, что это хорошая мысль?..

— Иди-иди! Если что, скажешь, что заблудился. Ты мелкий, тебе ничего не сделают, — отвечал лха. Поежившись, я шагнул внутрь.

В доме было темно: только на низком столе тлела масляная плошка. Рядом, в пятне тусклого света желтели разбросанные в беспорядке свитки; некоторые свешивались до самого пола, так, что от разбухших краев подымались разводы влажной грязи. Я огляделся по сторонам — вроде никого! — и подкрался поближе, чтобы глянуть на написанное. Было так же страшно, как тогда, когда я пытался воровать в классе Ишо. Когда я потянулся за одним из свитков, с пальцев аж капал пот.

Я почти коснулся его, но тут раздался мощный, глубокий храп! Едва проглотив истошный визг, я отскочил назад и уставился на спящего шена.

Тот примостился на стуле, скрестив лапы на груди; голова откинута назад, нос смотрит точно в потолок, плоский язык свисает из распахнутого рта… Лицо спящего показалось мне знакомым; может, я сталкивался с ним в Перстне, когда был там в услужении? Наверняка, но было здесь и что-то другое! А потом я заметил одну странность: слюна, стекавшая из уголка его губ, была бурой и густой, как смола. Такое встречается у тех, кто жует корень бхога; тогда понятно, почему он так крепко спит посредине дня! Сиа рассказывал, что жевательный корень придает бодрости — можно аж три ночи к ряду не спать. Но тем, кто злоупотребляет этим растением, приходится расплачиваться — сонными приступами и много чем еще.

— Шаи, — позвал я, высунувшись из-за двери. — Заходи! Здесь есть шен, но он не проснется. Еще не скоро.

Лха не заставил себя долго ждать; проскользнув внутрь, он сразу же направился к столу, одарил похрапывающего шена презрительным взглядом и схватил какой-то из свитков. Его глаза жадно забегали туда-сюда; но скоро Шаи разочарованно вздохнул.

— Я ничего в этом не понимаю, Нуму, — пробормотад он, откладывая свиток и потирая костяшкой пальца морщинистую переносицу. — Здесь явно речь о Кекуит… Но если бы я помнил, что это значит! Все эти знаки и символы… Три жизни назад я знал их, а теперь это просто пятна чернил. Но все равно стоит срисовать… Может, с книгами удастся разобраться… Постой снаружи: предупредишь, если кто-то будет идти.

Не успел я шагнуть к дверному проему, как вдруг чья-то тень заслонила лившийся из него свет; я молча потянул Шаи за рукав.

— Спрячься куда-нибудь и сиди тихо, — одними губами шепнул лха; растерявшись, я забился в первую попавшуюся щель между стоявшими у стены ящиками и мешками, неудобно вывернув левую лапу. Та сразу начала затекать, но шевелиться и менять положение я побоялся. Пришлось, стиснув зубы, терпеть.

Тихо щелкнул засов; дверь затворили изнутри. Я не услышал шума шагов, но скоро мимо меня проплыли две белые фигуры — точно два духа, не ступающих по земле; но это были, конечно, не призраки, а женщины Палден Лхамо. Одна из них, с русой гривой, заплетенной толстыми косами, склонилась над столом и достала из-за пазухи лист тонкой до прозрачности бумаги и заточенный уголек. Вторая, красноволосая, сторожила, оглядываясь по сторонам.

Но не успели они сделать то, за чем пришли, — чем бы это ни было, — как мешок, в который я упирался пяткой, пошатнулся и завалился на бок. Женщины, вздрогнув, вытянули шеи и уставились в одну сторону. Та, что держала бумажку, чуть кивнула; ее подруга, медленно ступая, стала подбираться ко мне. Сквозь рыжую мглу я увидел ее растопыренные подрагивающие пальцы, унизанные медными кольцами, раздувающиеся ноздри и, главное, неподвижные, стеклянисто-зеленые глаза. Женщина будто бы была слепой?..

Ей оставалось только протянуть лапу, чтобы ухватить меня за шкирку, но тут мирно храпевший шен зашелся каким-то жутким бульканьем и кашлем. Этот шум разбудил его самого; мужчина вскочил со стула и недоуменно уставился на гостей.

— Какого дре вы тут делаете?! — завопил он, вращая глазами и украдкою вытирая накапавшую на чуба слюну.

— Да вот, решили поработать за тебя, раз уж ты умаялся, — с ухмылкой отвечала русоволосая женщина; я заметил, что бумажку она уже спрятала в складках платья. — Почему вы поменяли последовательность каналов на пятой колонне?..

— Твое-то какое дело, — злобно огрызнулся шен. — Так велел Железный господин. Еще вопросы будут?

— Но можно же было предупредить. Мы ведь тоже должны делать расчеты — сколько и чего.

— Я тут не болтать с вами поставлен, а следить за строительством! Идите, поговорите с Чунтой или Мимаром, а ко мне не суйтесь больше.

— Нозу-Нозу, — женщина с печальным видом поцокала языком. — Мог бы быть и повежливей. А то мы поговорим с Чунтой не только про Стену, но и про то, как ты, наевшись жевательного корня, дрыхнешь среди бела дня.

Я чуть не хлопнул себя по лбу. Нозу, ну конечно! Вот откуда я его знаю — это тот самый шен, который купил меня у дяди и отвез в Перстень. Между тем, мужчина разозлился не на шутку. Схватив стул, на котором только что спал, он запустил его прямехонько в смеющуюся женщину; та, легко уклонившись, расхохоталась еще громче. Ее подруга в это время распахнула дверь, и вот уже обе выбежали прочь, преследуемые изрыгающим проклятия шеном.

Подождав чуть-чуть, мы с Шаи тоже покинули это странное место.

***

Наши вылазки в город и его окрестности продолжались довольно долго. Но хотя я никогда не был особо догадлив, а все же заметил, что мое постоянное присутствие Шаи в тягость. Его дела в Бьяру требовали скрытности, как требует ее бег таракана в ночной темноте; а я жужжал и суетился, как одуревший по весне комар. Поэтому со временем, убедившись, что я, во-первых, уже далеко не ребенок и могу сам о себе позаботиться и, во-вторых, мне не грозит ничего страшнее, чем угоститься шо не первой свежести, которым ушлые торговцы потчуют народ, лха начал оставлять меня в одиночестве. Я, признаться, тоже расслабился, и не мудрено! Хотя какой-нибудь гончар запросто мог отвесить мне щелбанов за случайно разбитый горшок (их делали великое множество для Стены; глиняные посудины и зимой, и летом сохли на полях, как урожай белых дынь), но случайных пинков и затрещин я не слишком боялся. А от вещей посерьезнее меня наверняка защитила бы маска — Гаруда. Как и велел Железный господин, подарок богов всегда был со мною: его внушительная тяжесть, скрип шелковых шнуров и веющая от черного лака прохлада — все говорило о том, что это не просто кусок дерева. Тут работали чары, да не простые! Куда большее опасение внушал мой собственный длинный язык — а ну как опять сболтну лишнего? Теперь я уже осторожничал и иногда за весь день выпускал изо рта не более десятка слов; из-за этого многие знакомцы считали меня неприветливым и угрюмым, но оно и к лучшему!

Однажды, оторвавшись от Шаи, я сидел на скамье у приозерной гомпы и смотрел, как снег падает на Бьяцо и тает в стеклянных водах. Мимо бесконечной чередою проходили паломники, задевая когтями молитвенные барабаны и бормоча под нос хвалы, жалобы и прошения; прикрывшись от снегопада павлиньими зонтами, прогуливались по двору толстые жрецы; за ними следом семенили тонкие, плохо одетые ученики, на ходу записывая что-то в свитки, такие длинные, что их концы то купались в грязи, то отрывались под каблуками сапог. Чернила, налитые в притороченные к поясам тыквы-горлянки, немилосердно плескали и пачкали и без того грязные чуба. Все вокруг — крыши, тораны, ставни и створки дверей — пестрело цветами старых богов: синим, зеленым, золотым, но из-за угла гомпы выглядывали красная полоса Перстня и черный нос Когтя над ним — как клюв ястреба, зависший над птенцами… или добычей. Я хотел было закрыть глаза, но тут же почувствовал, как душа вспучивается, вскипает внутри и грозится выплеснуться через горло и ноздри, как убегающее молоко. Странная, беспричинная тоска напала на меня сегодня! Я потер виски и зевнул, чуть не порвав рот; стало легче, но ненадолго. Пылью — вот чем я себя чувствовал; пылью, готовой рассеяться от малейшего дуновения ветра.

Вдруг чей-то крик вырвал меня из оцепенения, а потом еще один, и еще, и вот уже вся гомпа горланила, визжала, топотала! Из-за чего поднялась вся эта суета? Поработав как следует локтями, я пробрался сквозь бока и спины, большие и малые, обтянутые хлопком, шелком и войлоком, пахучие, лоснящиеся, сталкивающиеся, как льдины в весенней реке, — к источнику шума.

Им оказался ручной жернов из черного камня, который в народе почему-то прозвали мельницей Эрлика. Обычно он мок без дела под дождем или стоял, присыпанный снегом; но сегодня у его подножия, опрокинув чашу с семенами горчицы, валялся какой-то мужчина. Судя по дырявой, грязной одежде, свалявшейся шерсти и изломанным когтям, он был беден — скорее всего, один из строителей Стены, невесть зачем забредший в город. Его правая лапа была заломлена вверх каким-то странным, неестественным образом; кажется, мужчина был без памяти.

— Надо ему помочь; дать понюхать санга, — сказал я и уже собирался приступать к делу, но стоявший рядом жрец Норлха положил мясистую пятерню мне на плечо, удерживая на месте.

— Похвальное желание, юноша, — пропел он мягким, густым голосом. — Но этому горемыке уже ничем не поможешь. Как и тому, чье имя он произнес. А чье имя он произнес, известно ли?

Это он спросил, уже оборотившись к прислужнику гомпы, стоявшему неподалеку.

— Один паломник утверждает, что Тонце Зума… это, вроде бы, сотник на Стене.

— Что же тот сделал?

— Да кто теперь разберет, — равнодушно отвечал прислужник, почесывая бровь пером, отчего ее рассек синий чернильный шрам. — Может, цампы в тарелку не доложил, а может, с чужой женой переспал.

— Жаль все же! И жизнь, и посмертие погубил за какого-то сотника…

Видя, что жрец в благодушном настроении и не прочь поговорить, я решился расспросить его:

— А что с ним, дяденька? Что он сделал?

— Нездешний ты, что ли? — он почесал грудь в мягких светлых волосах, с любопытством оглядывая меня. — А, вижу! Глаза у тебя желтые, как у рогпа. Далеко же ты забрался, молодой рогпа! Ну, слушай — не приведи Норлх, пригодится! Видишь тот жернов? Если положить в него одно горчичное зерно и растереть, назвав имя своего врага, он тотчас умрет. И не важно, стар он или молод, беден или богат. Но и душу просящего заберет Железный господин — такова цена мести! Любой может прийти сюда, к этому камню; останавливать просящих запрещено… А потому каждый князь, каждый оми должен помнить, что обиды не проходят даром.

В это время двое шенов — уже в черных одеждах Перстня — зацепили мертвеца большими крюками и поволокли прочь, оставляя борозду в свежем снегу. Завороженный этим зрелищем, я не сразу понял, что чей-то голос окликает меня.

— Господин? — снова обратились ко мне, на сей раз потянув за рукав. Тут я наконец обернулся и чуть язык не откусил от неожиданности — это был молодой ученик… теперь уже шен, которого чуть не искалечила Падма! Его раны зажили, но на их месте остались бугристые розовые рубцы, особенно заметные на пальцах и предплечьях — там, где короткая шерсть не могла прикрыть увечий.

— Привет? — выдавил я наконец, решив, что пялиться на чужие болячки невежливо.

Шен высунул язык и поклонился. Густая, светлая грива и зеленые глаза выдавали в нем выходца из восточных лесов; и лапы у него были длинные и жилистые, как у обезьяны. Темно-бурое пятно, расползавшееся вокруг его правого глаза, придавало морде шена задумчивое, почти грустное выражение.

— Не сочти за дерзость, господин, — с робостью и в тоже время важно сказал он. — Позволь представиться: я Тридра Лунцен, слуга Железного господина. Я увидел тебя в толпе и решился подойти. Мне нужно извиниться перед тобою.

— Угу, — ответил я, не зная, что еще сказать (и что мне позволено говорить!); но шен принял мою немногословность как должное.

— Ты прав, господин. Слова мало значат; слова легковесны! Но поверь мне — после нашей встречи я много размышлял и понял, что был неправ тогда. Не только потому, что поднял лапу на небожителя, но и потому, что обидел старика и его веру. Я постарался исправить то, что сделал — нашел того бедняка и помог его внучке; втайне, конечно, чтобы не пугать его…Не подумай, господин, я говорю об этом не для того, чтобы похвастаться, а чтобы… чтобы спросить — могу ли я как-то послужить тебе, чтобы отплатить за твою доброту?

Признаться, тут я хотел послать приставучего Тридру куда подальше и продолжать скучать в одиночестве; но тот опередил меня, выпалив:

— Я вижу, тебе невесело сидеть тут. Пойдем со мной — я знаю, где можно развлечься.

Я посмотрел на солнце, уныло ползущее над сизой от холода столицей. Шаи должен был вернуться через два часа, не раньше.

— Ладно, только недолго!

И он повел меня — вверх, на гору, мимо низкорослых жилищ, в которых ютились ученики гомпы; проходы между ними оказывались порой такими узкими, что я задевал локтями стены, покрытые облезлой краской и вонючими пятнами неведомого происхождения, и тогда жалел, что дал завести себя сюда. Но отступать было поздно. Черепки и объедки, грудой наваленные прямо у дверей, хрустели и чавкали под подошвами, из приоткрытых окон прямо в лицо шибали клубы белого пара, пахнущего потом и жареной рыбой, а мой спутник и не думал сбавлять шага. Наконец, он поманил меня пальцем, и мы свернули вбок, к лестнице, вырубленной прямо в камне; несмотря на зимний холод, ее ступени были мокрыми — то ли от облаков, набегавших серой волною с юга, то ли от шарканья множества лап, растирающих снег в грязное месиво. Поднявшись, мы очутились перед странным строением; по крайней мере, мне в таких бывать еще не доводилось! Высокое, с целыми тремя этажами, украшенными крытыми галереями, резными крышами и цветными ставнями, оно напоминало богатый лакханг, но крики, хохот и песни, доносившиеся изнутри, вовсе не походили на праведные молитвы. Правда, я тут же догадался, что это — дом увеселений, такой, где подают вино, чанг, жевательный корень и трубки, набитые разными травами. Из-за близости к приозерной гомпе его облюбовали шенпо всех мастей; вот и сейчас дюжина гуляк в черных чуба вывалилась из дверей и, пошатываясь, двинулась вниз по лестнице. Я моргнул, размышляя, доберутся ли они вниз живыми — ступени были скользкими, а лапы у них заплетались чуть ли не узлом… Но тут мой спутник дернул меня за чуба, заводя внутрь.

Признаюсь, это были самые роскошные покои, какие мне доводилось видеть! И в Перстне, и даже в Когте все было устроено очень просто. Да, залы с высокими потолками, темные стены и бледные тханка внушали почтение, но здесь все было иначе: в мягком, розоватом свете ламп и курильниц переливались кусочки перламутра, украшающие низкие столы и лежанки; красный и черный лак, густо покрывающий рога раскладных стульев, блестел, как спина мокрой рыбы; в тени тлела рыжими огнями старая позолота, и бисер на занавесях звенел, посверкивая, будто настоящие самоцветы. Мы опустились на подушки из настоящего шелка, толстые и мягкие, как пух, хоть и немного лоснящиеся от прикосновений многих задов. Тридра махнул лапой, давая знак кому-то невидимому. Как бесплотный демон, исполняющий волю колдуна, перед нами в тот же миг явился слуга с подносом, на котором стояли кувшин и две вместительные чаши; шен разлил по ним красноватое нечто и протянул одну мне со словами:

— Это чанг, настоянный на желудях и плодах миробалана. Такой делают только в местах, откуда я родом; его больше нигде в Бьяру нет! У нас, если мирятся, всегда выпивают его.

Мне еще не доводилось пробовать ничего крепче вина, которое в Когте наливали по праздникам; но отступать было некуда. Залпом, стараясь не морщиться, я влил в себя содержимое чаши; горло обожгло лютым огнем, и слезы брызнули из глаз. Жуткое пойло! Не знаю, как насчет миробалана, но язык у меня точно задубел. А шен уже плеснул добавки, приговаривая:

— У меня есть и другой подарок. Я послал ей весточку, как только увидел тебя… Она должна скоро прийти…

Я кивал, мало прислушиваясь к его словам. Выпитый на пустой желудок чанг разливался по крови быстро, как пожар по сухой траве. Но Тридра не обманул — через несколько минут на пороге и правда появилась девушка необычайной красоты; одетая в чистое белое платье, она светилась, будто спустившаяся с неба луна. Ее грива цвета топленого масла была расчесана волосок к волоску; зеленые глаза блестели, как слюда в глубине пещеры; левую бровь пересекало темное пятно, вроде растущего полумесяца. Без сомнения, она была в родстве с молодым шеном.

— Это моя сестра, Драза, — подтвердил тот, наклонившись так близко ко мне, что я почувствовал травянистый дух, шедший из его глотки. — Нас вместе забрали в Перстень: меня — к Железному господину, а ее — к Палден Лхамо.

Заметив нас, девушка подошла и низко поклонилась. Серьги в ее ушах качнулись и звякнули, как маленькие колокольчики.

— Господин, — пропела она голосом сладким и вяжущим, как спелая хурма. — Ты сохранил жизнь моему брату! Позволь отблагодарить тебя за это.

Сказав так, она взяла меня за лапу и повела сквозь чад курений, сквозь хохот и переругивания пьяных шенов в потаенные покои без окон, столов и стульев. Здесь вообще ничего не было, кроме пары-тройки стеганых покрывал на полу. Дрожа от волнения, я опустился на грязноватую ткань; Драза села передо мною, улыбаясь, и развязала пояс.

— А это не запрещено?

Девушка повела плечами; ее платье от этого движения опало, как крылья белой птицы. Я в смущении уткнулся взглядом в пол.

— Жрецы старых богов иногда дают обет безбрачия. Но в Перстне такого нет: к чему лишать лучших из нас возможности иметь потомство?..

— Куда же вы деваете детей? — пробормотал я, запинаясь; зубы стучали во рту, как сотня костяных дамару.

— Они растут с матерями или отцами в городе. А если оба родителя из Перстня, щенков отдают на воспитание в здешнюю гомпу. Потом, если у них проявится дар колдовства, их заберут в Перстень.

— А если нет?

— Зачем думать об этом?.. Я не собираюсь рожать тебе ребенка, — Драза усмехнулась так, что белые зубы показались под сливово-черной губою. — Только отблагодарю.

Она приблизилась, обдав меня горячим запахом гвоздичного масла; мягкая ладонь коснулась моей щеки, шеи, юркнула под чуба… И вдруг девушка вскрикнула, отстраняясь, баюкая у груди обожженные пальцы. Я хотел было утешить ее, сказать, что не причиню вреда, но стоило потянуться вперед, как на ее красивом лице появилось выражение ужаса и злости. Драза отскочила и зашипела, будто змея. Занавесь, отделявшая покои от общей залы, отдернулась, и кто-то вошел. Но моя голова не слушалась меня и не желала поворачиваться навстречу; вместо этого затылок необоримо тянуло к земле, да и стены кренились, придавливая меня к полу… Ничего не оставалось, как только смириться и закрыть глаза.

***

Проснувшись, я сразу же застонал и схватился за лоб. Голова трещала немилосердно, а желудок крутился внутри, будто пойманная орлом гадюка.

— Выпей-ка, — велели мне, пихая в лапы горячий стакан. — Должно помочь.

Подавив тошноту, я проглотил немного солоноватой жижи и откинулся на подушки, тяжело дыша. Как ни странно, вскоре мне правда полегчало; только тогда я догадался оглядеться вокруг. Не знаю, как, но я очутился в просторной, чисто подметенной комнате с большим окном из расписного стекла. За прозрачными лотосами и золотыми рыбками виднелся Бьяру: белые крыши в дыму от очагов и курильниц. Значит, я все еще был где-то на горе, но точно не в доме удовольствий. Против этого говорили здешние тишина и покой, а еще пузатые шкафы у стен, на которых грудами валялись гребешки, ножницы, обрезки ткани с иголками и булавками, и прочие мелочи, какие водятся только в домашнем хозяйстве. Наконец, повернувшись набок, я разглядел и моего благодетеля — и тут же замер, похолодев от страха.

Передо мною на раскладном стуле из бамбука сидел не кто иной, как Чеу Ленца — или Ишо, как его звали ученики в Перстне. Почжут, впрочем, не спешил бросаться на меня с проклятьями и заклинаньями: он был слишком занят тем, что умиротворенно хлебал какое-то варево из широкой пиалы, время от времени причмокивая от удовольствия.

— Если думаешь, не отравил ли я суп, то нет, не отравил, — усмехнулся он, отставляя посудину и почесывая клок рыжей шерсти, торчавший в вороте чуба. — Видишь, сам его пью! Не такой я дурак, чтобы убивать любимчиков Эрлика… чего не могу сказать об остальных. Тебе надо быть осторожнее, Нуму, — та девчонка не желала тебе добра. И немудрено — ты унизил ее брата у всех на виду. В Перстне от него теперь шарахаются, как от прокаженного.

— Он же раскаялся… — пробормотал я, хлопая губами, как вытащенный из озера сом.

— Раскаялся? — Ишо приподнял светлые брови, удивляясь моему тугодумию. — Это он сам тебе сказал? Не верь словам, Нуму. Верь этому.

Коготь почжута повис напротив моей груди — там, где была маска, — и я почувствовал легкое покалывание, будто кожу нежно пощекотали морским ежом.

— Ты знаешь про личины?..

— Я много чего знаю, — отвечал Ишо, хитро улыбнувшись. И тут, глядя на его лисью морду, я сообразил:

— Сколько времени прошло?! Меня же уже ищут!

— Могу кликнуть воронов, если хочешь, — предложил он, кивая на окно; и правда, в небе неподалеку кружили большие горластые птицы. Но при одной мысли о том, что Падма или Камала, а через них и Сиа узнают о произошедшем сегодня, я готов был удавиться. — Вижу, что не хочешь. Ты был в городе с бесхвостым? Могу позвать его одного.

Не сразу я понял, что он говорит о Шаи; но, поняв, с облегчением кивнул.

— Хорошо, — Ишо кивнул и прикрыл глаза, будто вдруг утомившись; тяжелые веки сомкнулись, как складки покрывала, а потом снова открылись. — Готово. Он скоро придет за тобой. Обожди пока тут.

— Спасибо, — понурившись, вздохнул я. — Но… Почему ты помогаешь мне?

Почжут выловил в супе момо побольше, закинул в рот и вдумчиво прожевал.

— Думаю, ты мне просто нравишься, — отвечал он наконец. — Наверное, потому, что похож на меня в детстве. Я тоже был умен, но простоват. Все сидел над свитками, думая, что книжные премудрости откроют мне, как правильно жить… Скажу по секрету — не открыли. И вот еще сходство: меня, считай, тоже воспитали боги. Я оказался в Перстне как раз в ту пору, когда тридцать седьмой Железный господин умер и его место занял нынешний…

Как бы медленно и натужно ни ворочались мои мысли, я все же подсчитал:

— Но ведь это было больше пятидесяти лет назад!

— Верно, — кивнул Ишо, не без удовольствия глядя, как моя челюсть падает на одеяло. На вид рыжему толстяку никак нельзя было дать больше двадцати, а получается, ему впору было заворачиваться в саван и ползти к местам кремации! — И все эти годы я провел рядом с богами, а потому могу с уверенностью сказать, что они хорошие учителя, но плохие родители. Это и по тебе видно.

— Не понимаю что-то, — честно признался я.

— Родитель любит своего ребенка любым, а учитель любит только того ученика, который успевает в его предмете. Уж я-то знаю, — пробурчал Ишо, не иначе как вспоминая перепалки в своих шумных классах. — Ты слыхал о Чеу Луньене?

— Ну… Есть такой почжут.

— Мы с Луньеном были погодками; попали в Перстень вместе… Он родился где-то в пограничных, диких землях. Как сейчас помню его нелепый наряд — чуба из леопарда, штаны синие, как чернила; весь в каких-то побрякушках, и в гриве торчат сорочьи перья! Он был смешным… но недолго. Скоро всем стало ясно, что из нелепого мальчика выйдет великий колдун. Я говорил уже, что был весьма умен? Ну так по сравнению с Луньеном я был не умнее трухлявого пня. Все давалось ему легко; заклинания будто сами появлялись на языке.

Как я уже говорил, как раз в это время умер Хепри — тридцать седьмой Железный господин, и его место занял Ун-Нефер… — Ишо увидел, как я вздрогнул при звуках меду нечер, и поспешил успокоить. — Не бойся; в этих стенах богов можно называть по имени. Прежние Эрлики были как глиняные идолы — их наряжали в шелк и железо, им приносили дары, им строили троны и навесы, но жизнь Перстня текла своим чередом с ними или без них. Разобьется один — слепят нового… Нынешний господин навел совсем другие порядки. Он готов был щедро поделиться с шенами теми знаниями, которыми раньше владели только белые женщины Палден Лхамо, — но те, увы, не могли учиться! От долгих лет лени и излишеств они обрюзгли телом и окостенели умом, потому Ун-Нефер отправил одних доживать свой век при дворах удельных князей, других — проповедовать в далекие лакханги, а сам стал собирать круг новых учеников. Конечно, он сразу отметил Луньена — разве могло быть иначе?

Ун-Нефер приблизил его к себе и открыл такие тайны, которые мне, боюсь, неизвестны до сих пор. Понятно, что Луньен гордился этим непомерно и бывал той еще занозой в заднице. Хотя я все равно считал его своим другом; да и он помогал мне — то посоветует, как проклятье повеселее составить, то редкий яд достанет, то пригласит вечерком чанга выпить… Не знаю уж, почему! Может, тешил так свое самолюбие. По правде, ему не было дела ни до меня, ни до других шенов. Одного Железного господина он считал равным себе и только его признания добивался. Хочешь, верь, хочешь, нет, но я сам видел: Луньен, первый из почжутов, уже будучи седым стариком, ждал похвалы своего учителя, как ребенок — ласк матери. В конце концов, это толкнуло его на безрассудный поступок. Скажу так: он заглянул туда, куда заглядывать было нельзя.

— И что случилось потом? — спросил я, когда молчание затянулось.

— Он исчез, — отвечал Ишо, моргнув, будто спросонья. — В один день просто взял и исчез. Может, сам Эрлик забрал его; а может, он жив и по сей день, но сломлен тем, что увидел… Так или иначе, лишиться жизни или разума — незавидная участь. Вот что значит иметь слишком хороших учителей!

— Но ведь я видел Чеу Луньена во время Цама!

— А, это другой, — отмахнулся почжут. — Просто заместитель; не чета прежнему. Впрочем, не говори ему, что я так сказал, — еще обидится. Да и вообще…

Он приложил к губам пальцы в жесте, призывающем к молчанию. В это время в комнату вошла дородная женщина в нарядном переднике, ведя за собой сморщенного, старого попрошайку. Судя по презрительно скривленным губам служанки, гости хозяина не внушали ей никакого почтения.

— Пойдем-ка, милый, — прошипел Шаи таким голосом, что меня озноб пробил. Икнув, я медленно сполз с постели, на прощание не забыв еще раз поблагодарить Ишо. Почжут прижал к сердцу пухлую ладонь и с улыбкой отвечал:

— Я все-таки рад, что тогда не убил тебя.

[1] Так называемый картуш (šn) изображает связанную кольцом веревку, защищающую окруженное ею имя. Позже данный иероглиф также использовался для обозначения самого слова «rn» — имя.

• «
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• »