Три Нити - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 12

Свиток IX. Отступник

Шла вторая зима с тех пор, как Кекуит перестала согревать Олмо Лунгринг. Золотой город внизу, весь в пятнах снега и зеленого льда, походил на поверхность озера, замерзшего в одну секунду, вместе с волнами крыш и пеной резных украшений. В очагах трещал, искрясь, хворост и тлел кизяк; плотные клубы дыма висели над домами и пухли медленно, как сухари в молоке. В конце месяца Черепахи ударили морозы; толстые глиняные горшки, которые гончары по привычке оставляли на ночь во дворах, поутру с хрустом ломались под пальцами. Заиндевевшие дарчо уже не качались на ветру. Паломники и попрошайки попрятались в лакхангах, и даже вороны реже горланили на крышах, чтобы не глотать обжигающий воздух.

Вечерами над Северными горами всплывало неповоротливое созвездие Черепахи с шестью лучистыми звездами на панцире, а следом гналось, разевая зубастую пасть, хищное созвездие Макары. Это был знак того, что приближался Цам; я ждал его с ужасом. Если бы мне опять пришлось остаться у постели Железного господина и если бы то… существо появилось снова, теперь оно точно добралось бы до меня; в этом я был уверен.

Но время шло, а бог не выказывал никаких признаков болезни: его голова не клонилась к груди, спина не сгибалась дугой, речь и взгляд оставались ясными. Сиа радовался, приписывая его здоровье действию лекарств; я же малодушно сомневался в искусстве старого лекаря, но иных причин тому, что хворь отступила, не находил. Как бы то ни было, Железному господину не нужна была сиделка… и все же в день накануне Цама он позвал меня к себе.

Это было на исходе часа Обезьяны, незадолго до наступления темноты, когда тени отрываются от корней и плывут в воздухе без цели и направления, точно водоросли, разбросанные течением. В это время можно увидеть, как все вокруг загорается особым светом, идущим не от гаснущего солнца, а будто бы изнутри предметов: дерево и металл, ткань и камень превращаются в таинственные зрелые плоды, сквозь прозрачную кожицу которых проступает медовая сердцевина. То ли из-за этих золотых сполохов, то ли просто со страху покои Железного господина показались мне огромными — куда больше, чем я помнил их. Я заморгал и потер веки, пытаясь привыкнуть к сумраку, но это мало помогло: со зрением творилось что-то неладное! Стены ползли вниз, и пол убегал из-под лап; даже сам бог, одетый в чуба из красной ткани, то вырастал, то сжимался — будто горящий костер, то жмущийся к земле, то раздуваемый ветром.

Повинуясь его жесту, я подошел ближе. Железный господин был занят тем, что рассматривал чортен — один из многих, собранных богами. Только в этом был какой-то изъян: его стенки едва сочились тусклым, синеватым мерцанием. Лха недовольно нахмурился, поскреб ногтем поверхность в поисках щербин или трещин, а потом вздохнул и сунул негодный чортен в рукав. Странно, но он вдруг напомнил мне лису, тайком крадущую куриные яйца! Эта мысль ободрила меня достаточно для того, чтобы спросить:

— Чем я могу служить тебе, господин?

Бог окинул меня пристальным взглядом: от макушки до хвоста и обратно, будто снимал мерку… А может, и правда снимал — знать бы только, для чего?

— Я много слышал от Шаи о том, как ты помогаешь работникам внизу. И Сиа говорил, что ты просишь дать им наши лекарства.

Тут мои потроха заныли, предчувствуя неладное, и я уже раскрыл рот, чтобы бормотать оправдания…

— Можешь взять их.

— Ч… чего?

— Можешь взять их — но не больше, чем Кекуит производит сейчас. Ее силы и так на исходе, поэтому пользуйся тем, что есть… И, разумеется, тайно — больные не должны знать, что исцелило их. Пусть приписывают это удаче, колдовству или молитвам.

Я низко поклонился, пыхтя от счастья, как каша на огне.

— Хм… А это дело тебе по душе, Нуму?

— Да! Еще как!

— Хорошо, — Железный господин кивнул, наградив меня мягкой, ободряющей улыбкой, — потому что я попросил Нехбет дать тебе доступ к садам княжеского дворца и к теплицам Бьяру. Там растет множество лечебных трав, привезенных из южной страны и даже с других махадвип. Скоро это будет единственное место, где их можно достать, — так что распоряжайся этим богатством с умом.

— Но… но я ведь не лекарь! Может, лучше отдать их тем, кто учился этому ремеслу?

— Разве Сиа не учил тебя? О болезнях, вызванных расстройством тела, ты знаешь не меньше, чем самый лучший из врачей Олмо Лунгринг. О болезнях… иной природы позаботятся другие. Конечно, ты можешь взять себе помощников, если найдешь толковых.

Я еще раз поклонился, пытаясь унять дрожь. Такой милости я никак не ожидал; она вселяла и радость, и тревогу! Мои сомнения не укрылись от Железного господина:

— Я вижу, ты не уверен в своих силах. Но послушай, Нуму, — скромность не должна становиться обузой. В Старом Доме мне рассказывали историю о лекаре, который родился среди простого народа, но был так искусен и добр, что после смерти его стали почитать как бога. Вот и тебе пора занять свое место среди богов — это не только честь, но и обязанность. При должном старании ты можешь принести много пользы. А значит, отказываясь от своего предназначения, ты причинишь вред — и себе, и другим.

— Мое предназначение? Моя дхарма… — прошептал я, как громом пораженный.

— Твоя дхарма, — подтвердил лха, но вдруг умолк на полуслове. По его телу пробежала судорога, а глаза расширились, будто от… страха? Я проследил за его взглядом — и увидел полную луну, белеющую над горами, как подвешенная под потолком курильница. Оказывается, солнце уже давно скрылось под землею; началась ночь.

— Иди к себе, — велел Железный господин, — и до утра никому не открывай дверей.

Я торопливо поклонился и выбежал прочь, оставив его наедине с темнотой.

***

Три года прошло с той поры. Я больше не чувствовал себя пленником Когтя: мне позволено было покидать дворец, когда захочу, и идти, куда вздумается. Только два правила следовало соблюдать неукоснительно: молчать о том, что происходит наверху, и никогда не снимать с шеи маску Гаруды. Впрочем, я уже привык к ней, как привык когда-то к обуви или чистке зубов. В тяжести лакированного дерева, в гладкости шелковых шнуров и блеске золоченого клюва, так и норовившего высунуться из-под чуба, было что-то успокаивающее.

Большую часть времени, пока я был внизу, я проводил в беленых домах из плоского кирпича, облепивших подножие Стены, как грибы-вешенки — ствол поваленного дерева. В них размещали переселенцев, стекавшихся в Бьяру со всех концов страны, а потому здесь плодились заразы, обычные при большом скоплении народу, — из тех, что передаются с дыханием или через телесные жидкости. Бывал я и на стоянках рогпа; те селились отдельно, подальше от города, среди заснеженных полей и обледеневших скал. Кочевники не доверяли «кланяющимся земле» (так они звали оседлый народ), но, узнав, что моя мать тоже из рогпа, обычно смягчались и позволяли войти в свои жилища из грубого войлока, полные дыма и кусачих насекомых. Рогпа сильнее всех пострадали от наступающего холода: их многотысячные стада растаяли, как соль под дождем, — от голода, от болезней, от нападений грифов и снежных львов. Только две-три запаршивевшие овцы да як с обломанными рогами бродили теперь между шатров, уныло ковыряя наст копытами. Женщины давно уже выменяли серебряные украшения и бусины дзи на цампу; мужчины неделями не брали в рот ничего, кроме чанга; дети кашляли так, что в ушах звенело. Про отмороженные хвосты и пальцы и вовсе молчу — им я сбился со счета! Скоро я научился обращаться с пилами и тесаками не хуже заправского мясника. Увы, чаще, чем ставить прижигания и делать припарки, мне приходилось рубить лапы, покрытые сиреневыми пятнами гниения!

В конце концов я последовал совету Железного господина и нашел трех помощников. Первым стал Сален, сын шена, — рыжий, как ржавчина, и острый на язык. Его не приняли в Перстень, а потому бедняга при каждом удобном случае поносил колдовское ремесло последними словами. И все же он унаследовал от отца кое-какие способности; по крайней мере, никто лучше Салена не мог установить причину недуга, как бы глубоко она ни скрывалась в душе или теле больного. Второй помощницей стала девушка, назвавшаяся Рыбой. Мрачная и тихая, она никогда не рассказывала, откуда пришла в Бьяру, зачем и почему на ее выбритом лбу багровеют бугристые шрамы, складывающиеся в круглый знак шанкха; да я и не допытывался. Память Рыбы была цепкой, будто челюсти крокодила: она могла без запинки перечислить свойства тридцати сотен растений, указать расположение каждой кости и сухожилия и пальцами отмеряла щепотки порошков и солей точнее, чем иные лекари — самыми тонкими весами. Третий, Пава, был из зажиточных горожан. Он не отличался особым умом или редкими талантами, но зато был старателен, и, главное, ему всегда сопутствовала удача — знак многих заслуг, накопленных в прошлых жизнях. Жалованья своим помощникам я выдавал три танкга в месяц, половину медью, половину серебром. Думаю, лечи они знать от насморка или потчуй богачей настойками на оленьих рогах, заработали бы больше; но моими помощниками двигала не корысть. Сален хотел доказать, что сам на что-то годится; Рыба выполняла заветы своего учения… Ну а Пава, наверно, просто хотел помочь тем, кому в жизни повезло меньше.

Но даже несмотря на наилучшие намерения, эта троица нередко ссорилась. Начинал обычно Сален, для которого медленный и простодушный Пава был как мелкая рыбешка для зубастой макары. Когда тот возился с лекарствами, подмешивая мед в особо горькие порошки, Сален как бы невзначай ронял:

— Неужто ты все еще используешь мед для подслащения пилюль? Все давно уже добавляют в них вытяжку из аира!

Тут Пава, вывалив от волнения язык и тяжело дыша, начинал перебирать в своей не слишком обширной памяти все, что знал о болотной траве, а затем неуверенно лепетал:

— Но аир же горький…

— Сам по себе, конечно! Но когда влажная горечь травы соединяется с сухой горечью порошков, то они производят мягкий, удивительно приятный вкус. Да ты сам попробуй, — пел Сален, капая едчайшую жидкость на катышек лекарства, который Пава неуверенно мял в лапах, а потом тянул в рот. Тут в дело обычно вмешивалась Рыба. Между нею и сыном шена мгновенно вспыхивала перебранка. Пава же печально вздыхал, втянув щеки в плечи, словно чувствовал себя виноватым в случившемся, и приговаривал:

— Госпожа Рыба, не зови господина Салена злодеем! Я знаю, у него очень доброе сердце, и он никогда не обманул бы меня намеренно.

— Утверждать, что аир сладок на вкус, могут только вруны или дураки.

— Выходит, господин Сален дурак, — смиренно отвечал Пава и одаривал товарищей примиряющей улыбкой. Рыба ядовито смеялась, а Сален, бормоча под нос про простоту, которая хуже воровства, наконец бросал разговоры и брался за дело.

Стоит еще сказать, что по приказу Железного господина Нехбет открыла мне двери во дворец князя и распахнула кладовые. Чего там только не было! Я увидел сундуки из панцирей огромных черепах, доверху наполненные золотыми и серебряными монетами, украшениями и самородками, скрюченными, как замерзшие в снегу мыши; чаши из цельных опалов, огненных и молочных; бусы из бирюзы, янтаря и коралла; кувшины, в которых вместо молока и вина мерцали жемчуга и рубины; блюда изумрудов, крупных, как голубиные яйца, и тарелки самоцветов вайдурья; отрезы парчи и пестрого шелка; раковины с благовониями, запечатанные смолой и белым воском. Я повстречал придворных, у которых к хвостам были привязаны колокольчики — и чем ближе оми к князю, тем больше, так что иные звенели при ходьбе как целое стадо коз! Попадались мне и охранники с павлиньими перьями на шлемах, тайком нюхавшие толченую кору, и служанки с умащенными маслом гривами, подмигивающие мне из-под приподнятых рукавов.

Но как бы ни были удивительны сокровища князя, еще лучше были теплицы — обильные, горячие, как полный еды живот. Там даже посреди зимы жужжали насекомые и пели длиннохвостые птицы; в густом и влажном воздухе плыл пыльный запах цветущих пасленов, ядреного чеснока и персиков, забродивших от переполнившей их сладости. Там черная жирная земля едва проглядывала из-под листьев кустарников — то гладких, то покрытых буграми наподобие крокодильей кожи, то обросших седыми волосками. Там лапы то и дело спотыкались о нежно-зеленые кабачки или желтые, как воск, тыквы; а по сеткам, натянутым от пола до потолка, вился усатый виноград. А в затемненных уголках слуги врыли в землю огромные, бурые от времени яйца с отрубленными макушками, из которых вырастали совсем диковинные штуки: вьющиеся растения с чешуйчатыми стеблями и плодами, похожими на змеиные головы; розовые бутоны, смыкавшиеся наподобие львиной пасти, когда на них садилась усталая мушка; ягоды, похожие на глаза, с бледной, водянистой мякотью и черными завязями-зрачками; прозрачные грибы и синие лишайники, усеянные лопающимися от прикосновения коробочками спор… Да! В теплицах было много добра.

Все эти диковины можно было использовать при создании лекарств, хотя за каждый срезанный стебель, за каждый сорванный плод я должен был отчитаться перед Нехбет. Признаюсь, сначала это казалось мне глупой скаредностью, но со временем я понял: князья ужасно не любили, когда кто-то лез им в карманы, пускай и сами боги! Только полная уверенность в том, что все до последней травинки идет в дело, заставляла их обуздать жадность. Тут Нехбет была непогрешима: никогда она не соблазнялась ни блестящим камнем, ни грудой монет… Да и что проку от них в небесах? И мне следовало быть таким же!

И вот однажды, набрав две полные корзины и заплечный короб всякого сырья, я пришел к Нехбет на поклон. Когда она спускалась для работы во дворец, то обычно занимала небольшие покои в западном крыле, без окон, со стенами, наглухо обитыми темно-малиновым шелком. Внутрь вели двойные двери: первые створки, из обитого медью дерева, охранялись княжескими воинами, а у вторых, из одной только раскрашенной бумаги, похрапывали двое старых, седых шенов. Дальше никому, кроме меня, заглядывать не позволялось: просителям, явившимся к главному казначею богов, приходилось обращать свои речи или к сонным сторожам, или к нарисованным тушью журавлям и соснам.

Такие странные порядки были заведены потому, что Нехбет, работая, снимала маску; и сейчас та лежала рядом с нею на полу, затерявшись в складках длинного платья. Из-за розовой краски, изображающей голую кожу грифа, личина казалась покрыта густым румянцем, но настоящее лицо богини было бледно и озабоченно. Она закусила губу так сильно, что выступила капелька крови. Причина беспокойства Нехбет явно крылась в разложенных перед нею свитках и таблицах; но в чем именно?

— Что-то не так? — спросил я, ставя корзины на пол и сбрасывая тяжелый короб с плеч. Из-под крышки пахнуло едким, горьким духом свежесорванной травы.

— Все так… — пробормотала богиня будто во сне. — Все так… Но что-то не сходится.

— Что не сходится?

Нехбет оглянулась на шенов, стоявших у дверей, — судя по движению теней, те играли в кости, — а затем жестом подозвала меня поближе. Когда я склонился над ее плечом, женщина ткнула пальцем в один из листов, в длинный столбец чисел, которые мне ни о чем не говорили.

— Сколько лет прошло с тех пор, как начали строить Стену?

— Уже шестой год идет.

— Верно. И все это время со всей Олмо Лунгринг сюда идут переселенцы. Ты знаешь, им ведется учет: не только по приходе в Бьяру, но и когда покидают родные края. И вот, смотри, сколько народу пустилось в путь в первые три года… А вот — в последние три; почти вдвое больше.

— Это печально, но не удивительно. Я слышал, холода наступают со всех сторон. Даже кое-где на юге снег растаял только в середине весны.

— Этому я и не удивляюсь, — отмахнулась она. — Мне странно другое. Посмотри, сколько из пришедших добралось до Бьяру.

Я нахмурил брови, вглядываясь в корявые черточки.

— Почти в три раза меньше, чем ушло.

— Точно, — она кивнула. — Ладно, положим, кто-то осел в других землях, у родни… кто-то избегает переписи и сторонится шенов, как рогпа.

— Кто-то умер в пути, — заметил я мрачно.

— Пусть так. Но этого недостаточно, чтобы объяснить такую разницу.

— Что ты хочешь сказать, Нехбет? — прямо спросил я, вперившись в богиню тяжелым взглядом.

— Ничего, — едва раскрыв губы, шепнула она, — я ничего не хочу сказать, Нуму. Здесь должна быть какая-то ошибка.

В это время один из шенов-сторожей шумно зевнул; извилистая тень его языка упала на бумажные перегородки. Богиня осеклась и, взмахнув рукавом, воскликнула:

— Теперь иди! Не мешай работать.

***

Я любил теплицы Бьяру, но еще больше мне нравился потайной княжеский сад — маленький, тихий, закрытый со всех сторон медными дверями. Он был как слова, спрятанные за сомкнутыми губами, и оттого я, вынужденный молчать о доброй половине своей жизни, находил в нем что-то родное. Не всякий оми бывал здесь: слишком долго приходилось идти через дворец, петляя витыми коридорами. Поэтому сад служил только тем, кто искал лекарственных растений или уединения.

Так вышло, что сегодня мне требовалось и то и другое: корни дягиля — чтобы выжать из них душистое масло, и уединение — для встречи с Мето, служанкой княжны, с которой мы недавно свели знакомство. Но увы! Они с хозяйкой сегодня отправились в город смотреть выступления бродячих актеров, так что мне пришлось довольствоваться одною работой. Для порядка повздыхав и посетовав на жизнь, я стал высматривать над травою большие, медово пахнущие соцветия, похожие на зонты из бледно-зеленого и белого шелка, и скоро забыл о Мето и ее прелестях.

В саду было спокойно и хорошо. Тихо шелестели стрелы аира; сквозь стеклянную крышу припекало летнее солнце, а от выложенного галькой пруда тянуло приятной прохладой. Накопав достаточно корней, я бросил отяжелевшую сумку на землю и сам сел рядом, стянул сапоги и опустил лапы в воду. Та сразу вскипела — это приплыли, толкаясь боками, пятнистые карпы. Они разевали рот, как птенцы в гнезде, и выпрашивали хлеба, но у меня не было ни крошки.

— Извините, ребята, — обратился я к рыбам, жадно пучащим бледно-желтые глаза. — В следующий раз.

Один настырный карп, белый с красным пятном у хвоста, цапнул меня за пятку. Заковыристо выругавшись, я попытался пнуть его в ответ, но только зря взбаламутил воду, а потом поднял взгляд и увидел Железного господина. Он сидел слева от меня, скрестив лапы, и по его улыбке я понял, что бог видел мой неравный бой с мерзкой рыбешкой.

Как я мог не заметить его раньше? Хоть темная накидка и скрадывала очертания его тела, так что издалека бога, пожалуй, можно было принять за камень или тень от ракиты, но я-то был в пяти шагах от него!

— Привет, Нуму. Пришел пополнить запасы?

— Аа… Да, дягиля вот собрал! — отвечал я, наконец высунув язык и поклонившись. — А ты, господин, не боишься, что тебя кто-нибудь увидит здесь… без маски?

Тут же я понял, какую глупость ляпнул: разве Железному господину следует бояться? Скорее уж тому дураку, который решит подглядеть за ним!

— Меня никто не увидит, если я сам не захочу.

— Но… зачем ты здесь?

Бог пожал плечами.

— Иногда я спускаюсь в город просто так, чтобы посмотреть… хотя бы на этот пруд. Здесь столько жизни.

Я опустил взгляд, всматриваясь в голубую воду. Среди солнечной ряби плавали караси, блестя крупными чешуями. По дну, выложенному мозаикой из ярких камешков, ползали улитки и мелкие рачки, то и дело тянущие клешни ко рту. Между мучнистых корней осоки сновали лягушачьи мальки — и сами лягушки, маленькие, почти прозрачные, ползали по листьям кувшинок, цепляясь за жесткие прожилки. Если подумать, жизни и правда немало… Между тем Железный господин склонился над стопкой плотной бумаги с заточенным угольком в пальцах.

— Карта Стены?..

— Нет, — чуть поколебавшись, он протянул мне один лист; на нем было изображено какое-то насекомое с предлинной нижней челюстью, выброшенной вперед наподобие когтистой лапы. Рисунок был сделан с большим искусством, но походил скорее на чертеж сложного механизма, чем на живое существо.

— Что это за чудище?

— Личинка стрекозы. Вон она плавает, видишь?

Хорошенько прищурившись, я и правда заметил среди кувшинок тварь с щетинистым брюхом, тянущую на дно маленькую трепыхающуюся лягушку, — и решил, что больше совать лапы в этот пруд не буду.

— Разве не удивительно, как устроены живые существа? Ты знаешь, например, что, если вытянуть в нить все кровеносные сосуды в теле обычной жабы, этого хватит, чтобы обвязать кругом Бьяру?

Я что-то промычал в ответ, не зная, умиляться или ужасаться; это явно развеселило Железного господина.

— Да не бойся! Я прочитал об этом в книгах, а не вывел через пытки бесчисленных жаб… Хотя не поручусь за тех, кто эти книги писал.

— Ну, извините, — буркнул я. — Откуда мне знать, где источник божественной мудрости — в книгах или… этом, как его… эмпирическом опыте? Особенно после того случая с Чомолангмой. Он мне до сих пор в кошмарах снится.

— Да, это… наверное, было страшно. Но раз ты хотел узнать, что такое колдовство, я решил показать все без прикрас. Так честнее.

— Господин, а если бы я тогда не отступился и все же решил стать колдуном? У меня получилось бы?

— Ты мог бы стать отличным колдуном, Нуму. Может быть, даже почжутом.

Я уже открыл рот, чтобы ляпнуть что-нибудь самодовольное, но глянул на лха — и осекся. Хотя все вокруг дышало полуденным жаром, Железный господин кутался в тяжелую накидку, будто продрог до костей. Трава по сторонам от него клонилась к земле — низко, как от ветра, отворачивая прочь венчики и метелки семян; серебряные листья ракиты, падая, не задевали его волос. И вдруг мне, простому лекарю-недоучке, стало жаль великого бога: он был совсем чужим здесь — ни дать ни взять, голодный дух, вечерами заглядывающий в приоткрытые окна домов.

— Что ж… Пожалуй, я рад, что не стал во все это впутываться.

— Я тоже, — кивнул Железный господин. — Ты мог бы стать почжутом… а мог бы сломаться, как Камала. Присмотрись к ней как-нибудь. От рождения она наделена колдовским даром, но что хорошего он принес ей? Она оказалась между явью и сном, в мире видений, которых она не понимает, духов, которых не умеет подчинить, голосов, которые не может заставить замолчать… Впрочем, не будем о грустном, — тут он тряхнул головой и запустил пальцы в пруд. — Смотри. Что скажешь на это?

На раскрытой ладони лха лежал кокон из золотых чешуек, похожий на флаконы, в которых придворные женщины носили благовония. Не понимая, откуда такая штука взялась в саду, я наклонился поближе — и тут же отскочил, потому что изнутри вылезли омерзительные лапки, вроде паучьих. Железный господин засмеялся.

— Не бойся. Это ручейник; он безобиден. Обычно они строят коконы из веток или другого мусора, который найдут на дне. Но князь насыпал им золота, и вот что получилось.

Драгоценная штука ярко блеснула на солнце; кое-где в ней попадались крохотные ракушки, полупрозрачные, как разведенное водою молоко.

— А это что? — спросил я, указывая когтем на черную продолговатую бусину. Бог уставился на кокон в неподдельном изумлении.

— Зерно пшеницы. Это я принес его?.. — он недовольно хмыкнул и, вытряхнув уродливую личинку, сунул кокон в карман. — Если увидишь ее ростки — сразу выкапывай, иначе этот сорняк сожрет весь сад так же, как наверху.

— Я думал, в Когте так и было задумано.

— Нет. Эту пшеницу вывели давным-давно в Старом Доме. Она растет и в холоде, и в жаре, на любой земле, с водою и без воды… Вот только из-за своей живучести она заполонила все; пожалуй, только до Ульев Семем не добралась. Сколько ее ни травили, бесполезно! Даже в месектет выросла, хотя землю для корабля просеивали чуть не по песчинке.

— А есть ее нельзя?

— Она не ядовита, но насыщает чуть лучше древесных опилок — и на вкус такая же. Если холод придет в Бьяру слишком рано, мы, пожалуй, высадим ее в окрестностях города… Но пока это не нужно.

— Нехбет тоже говорит, что зерна хватает. В Бьяру пришло меньше переселенцев, чем ждали…

Железный господин кивнул, соглашаясь. Его светлые глаза, не отрываясь, смотрели на меня, и я вдруг вспомнил испуг бедной Нехбет, когда она испачканными в чернилах пальцами перебирала таблицы и свитки, ища ошибку… Не выдержав, я опустил голову и заметил, как голый ручейник ползет по голубой смальте. Что за существо! Извивающееся, как червяк, жирное и гадкое. Я было пожалел его, но тут заметил, что проворные лапки уже копошатся по дну, собирая кусочки золота. Не мешкая, он начал ткать себе новый наряд.

***

Мне и раньше доводилось слышать о том, что в Бьяру творится что-то странное, но я не придавал особого значения слухам. Да и как можно всерьез верить тому, что после вечерней зари колдуньи-совы прилетают к спящим коровам, чтобы выдоить их досуха? Что последователи старых богов приносят идолам кровавые жертвы и по утрам на перекрестках находят чаши с отрубленными языками и вырванными сердцами, плавающими в красной шецу? Что шанкха травят народ лепешками с перетертым борцом просто так, из пустой злобы? Если хотя бы десятая часть этих сплетен была правдива, город лишился бы доброй половины жителей.

И все же после разговора с Нехбет холодные и липкие сомнения вползли в мой мозг. Мне стали сниться кошмары: по утрам я просыпался от того, что сердце колотилось о ребра, как раскрученный музыкантом дамару, но ничего не мог вспомнить. Признаюсь, мой нрав это не улучшило: мало-помалу я становился таким же смурным и мнительным, как Шаи, и так же, как он, завел привычку подозрительно оглядываться по сторонам. Но сын лекаря хотя бы знал, чего боится! А я даже не был уверен, что у тревоги есть веские причины. Однажды на Стене и правда бесследно пропал рабочий… Но его обнаружили через пару дней в канаве на другом конце города, без штанов и чуба, зато с запахом перегара, подобно ядовитым испарениям Лу сражавшим все живое на девять шагов вокруг. Узнав об этом «чудесном спасении», я так разозлился, что сам чуть лоб ему не проломил… но вместо этого плюнул на все и зарекся искать таинственных врагов.

И вот в первый день новогодних праздников, когда двери жилищ раскрывались нараспашку, выдыхая на прохожих облака пыли и сора, я отправился из дворца в Бьяру, чтобы просто повеселиться: поесть жареных пирожков, погреться у уличных костров, подивиться на масляные цветы и фигурки, которые потом будут растоплены и розданы народу, и забыть наконец обо всем плохом. Внутри скалы будто бы стало темнее; многие ниши, в которых раньше стояли чортены, опустели. Правда, оставшихся светильников было весьма много; дюжине усердных счетоводов понадобилось бы не меньше года, чтобы перечесть их все! «А что, если разбудить все стада желтобрюхих садагов, и стаи водных Лу, и выводки ньенов, спящие здесь? — размышлял я, отдуваясь и перепрыгивая через бесконечные ступеньки. — Они, наверно, заполнят всю страну с востока до запада, от Мизинца до перевала Стрелы и перельются через горы, как мычащий, пестрый потоп…»

Задумавшись, я пропустил ход, который вел под озером прямо в Бьяру и, чтобы не поворачивать назад, выбрался вместо этого неподалеку от северной части Стены. Ее крыловидные отростки чернели в сером свете полудня, подымаясь слева и справа от Мизинца на три четверти от его немалой высоты. Несмотря на праздник, здесь суетились сотни рабочих и шенов, надзирающих за порядком; кое-где виднелись рыжие, белые, черные спины баранов и яков — если повезет, я мог бы одолжить одного и добраться до города по поверхности. Но не успел я и шагу ступить, как почувствовал странный зуд на холке. Готов поклясться, это был чей-то взгляд! Он жег, как упавший за шиворот уголек, но когда я обернулся, то никого не заметил.

Вдруг неподалеку кто-то пронзительно взвыл, а затем разразился потоком отборной ругани. Мимо меня неторопливо проехала повозка, запряженная здоровенным злобным дронгом; на одном из его рогов вместо шерстяной кисточки болтался клок черной ткани, явно вырванный из штанов какого-то шена (полагаю, их хозяин и бранил зверя на чем свет стоит). Правила этим чудовищем низкорослая, хрупкая женщина из лакханга Палден Лхамо; ее товарка сидела рядом, скучающе глядя на бегающих туда-сюда строителей, груды сваленных вдоль Стены камней и мелкий снег, сыпавший из набежавших облаков.

Повозка была тяжело нагружена: колеса глубоко проваливались в хлюпающую грязь. Увы, я знал, что женщины везут в ней и куда направляются! Они доставляли тела погибших рабочих к местам кремации. Под покрывалом, закрепленным пропущенными через медные кольца веревками, можно было рассмотреть очертания бедер и голов, и даже позвонки на изогнутых спинах; от тряски из-под ткани выпала мозолистая, грубая ладонь — и вдруг ее пальцы дернулись, сжимаясь! В обычный день я бы не обратил на это внимания, поскольку хорошо знал, что в мертвецах некоторое время теплится подобие жизни: их мышцы сокращаются, из естественных отверстий вылетают непристойные звуки, и когти продолжают расти на лапах. Но сейчас, почти накануне Цама, в этом движении мне почудилось что-то зловещее — что-то, от чего я не мог просто отмахнуться.

Правда, броситься пешком следом за повозкой я тоже не мог. Вместо этого, украдкой приблизившись к месту, где шены оставляли своих ездовых баранов, и убедившись, что никому до меня нет дела, я отвязал одного, вскочил в седло и, не оглядываясь, понесся через горы на юг, надеясь только, что в спину мне не летят проклятья, от которых отвалится хвост или из ноздрей полезут лягушки.

Но вроде обошлось, и тогда мои мысли обратились к белым женщинам Палден Лхамо. Удивительно, но, не считая того случая, когда мы с Шаи тайком прокрались в дом шенов, да еще давней переделки с Дразой, о которой теперь и вспоминать стыдно, я почти не сталкивался с ними! Хотя слуги богини одевались в светлые платья, повадками они скорее напоминали тени. Куда реже, чем мужчины-колдуны, они покидали Перстень, и почти никогда — в одиночку; их редко видели на уличных гуляньях или в домах увеселений; с посторонними они говорили мало и неохотно. О том, что происходит внутри лакханга из лунного кирпича, и вовсе никто не ведал, даже живущие с ними бок о бок шены. Все знали, что белые женщины искусны в колдовстве — и я не сомневался в этом, но сам видел только, как они накладывают припарки, сращивают сломанные кости и вытягивают из ран заразу. Дело хорошее, не спорю, но вряд ли врачеванье было их главным ремеслом; в отличие от меня, они учились не у Сиа, а у Селкет.

Я вспомнил, как Палден Лхамо склоняется над рисунком Стены: собранные в тугую косу волосы вьются вдоль позвоночника, черные доспехи блестят, как слюда… Знает ли она, что происходит здесь? Знает ли ее брат?..

Баран скакал быстрее, чем ступал тяжеловесный дронг; хотя мне достался путь подлиннее, я все же обогнал повозку и первым оказался у мест кремации. Это были прогалины серой земли, ютившиеся между западных холмов и скал. Летом здесь не было травы, зимой снег чернел от пепла и копоти. Служители этих мест, худые, как скелеты, и чумазые, как дре, рылись в золе, отыскивая упавшие с мертвецов кольца и серьги; кое-где жарко пылали дровяные башни, щедро политые топленым жиром или маслом. Огонь подымался над ними рыжими лисьими хвостами, свистел и урчал, разбрызгивая капли кипящей смолы. Не все мертвецы отправлялись сюда — большинство увозили в восточные горы, на корм грифам; но строители Стены удостаивались особой чести — исчезнуть в огне, а не в птичьем желудке.

Я привязал барана за большим, расщепленным у верхушки валуном, а сам спрятался поблизости так, чтобы видеть дорогу, по которой должны были проехать женщины. И точно, через четверть часа появилась знакомая повозка! Маленькая колдунья понукала дронга, чтобы поторапливался; ее подруга будто спала… Но когда повозка прокатилась мимо, она открыла глаза, выпрямилась и повела носом, принюхивалась. Маска у меня на груди налилась тяжестью, и кожу защипало, как от холода. Может, ее-то и почуяли?

Недолго думая, я сорвал Гаруду с шеи и сунул за пазуху; потом, убедившись, что повозка отъехала на достаточное расстояние, выполз из укрытия. Следы копыт и колес глубоко отпечатались в грязи, указывая направление, но идти прямо по дороге казалось мне опасным. Вместо этого я решил пробираться стороною, и не меньше часа то карабкался вверх по скользким камням, то ковылял по колено в снегу, рыхлом, тяжелом и неподатливом, как речной песок. Мой чуба весь перепачкался золой, сапоги промокли, и весь я был в грязи — но оно и к лучшему! Так меня стало не узнать.

Наконец, с вершины одного из холмов я заметил остановившуюся внизу повозку и дронга, гневно бодающего пустоту. Женщины уже давно развязали веревки, стащили трупы на землю и разложили в ряд. Всего двенадцать рабочих; парочку я даже знал — одному проломило череп упавшим камнем, другой оступился и упал на торчащий из Стены шип — на его груди до сих пор проступало красное пятно. Если их кто-то и убил, так только собственная неосторожность! Я уже закусил губу от досады, но тут маленькая колдунья вытащила из повозки ящик с белыми глиняными кувшинами, переложенными соломой. Может, мне уже чудилось, но они были похожи на чортены, хранившиеся в Мизинце, только грубее сработаны!

Я подался вперед, чтобы рассмотреть происходящее получше, но тут скользкий камень сорвался из-под ладони и поскакал вниз, прямо под лапы женщин. Те навострили уши и завертели головами на длинных шеях. Наконец, меньша́я молча кивнула в мою сторону; ее подруга двинулась вперед, раскинув лапы, будто растягивала между пальцами невидимую сеть. Снег, чуть-чуть не долетая до нее, вспыхивал белым огнем и мгновенно исчезал. Я торопливо сунул лапу за пазуху и вдруг почуял, как сердце уходит в хвост: маска куда-то запропастилась! Неужто выпала из чуба, пока я брел по сугробам?!

Женщина приближалась; я живо вспомнил, как мы с Шаи однажды чуть не попались колдуньям Палден Лхамо. Тогда нас спас внезапно проснувшийся шен Нозу; но кто спасет меня сейчас, в этом пустынном месте?.. Разве только трупы рабочих восстанут из мертвых! Дыхание в груди сперло от ужаса; я уже готовился стать золою, когда на противоположной стороне прогалины что-то зашумело, загоготало. Колдуньи развернулись навстречу новой опасности, а меня дернули за плечо, и незнакомый девичий голос прошипел:

— Быстрее, идем!

Даже не думая возражать, я рванул следом за таинственной благодетельницей. Она была закутана в меховой чуба с капюшоном, да еще и снег сыпал в глаза так, что я никак не мог рассмотреть ее. Да и не до того было! Мы бежали неведомо куда, оскальзываясь на льду, падая, отдуваясь и глотая пахнущий гарью воздух. Вдруг незнакомка, не оборачиваясь, швырнула что-то за спину — вроде белого хатага или дарчо.

— Что встал? Пойдем! — рявкнула она, заметив, что я остановился рассмотреть выброшенный предмет. Наконец, когда мне уже казалось, что я больше ни шагу не смогу ступить, мы завернули за скалу, дающую хоть какую-то защиту от ветра, и немного перевели дух. Как только я смог выдавить из горла что-то, кроме сипения и кашля, то спросил:

— Кто ты? И почему помогла мне?

Моя спасительница откинула капюшон. Много лет прошло, но я сразу узнал ее — девушку с золотой шерстью и печальными темными глазами; это была Макара, одна из сестер Сэр!

— Твой помощник считает тебя достойным помощи, — загадочно отвечала она. Тут я заметил, что застежка у ее горла вырезана из белой раковины, и немедленно подумал, что это Рыба послала ее за мной. Да и кто бы еще?.. Но вместо Рыбы из вихрей сажи и серой поземки вдруг появился Пава! Он вел на поводу украденного мною барана и второго, побольше, на котором они прибыли вместе с Макарой.

— Я замела следы, — сказала та, обращаясь к нему.

— Хорошо, — кивнул Пава и протянул мне поводья. — Пойдем-ка, господин.

— Я не могу, — вдруг выпалил я. — Я должен найти… найти одну вещь.

— Эту? — спросил он, вытаскивая из заплечной сумки мою маску; я сразу узнал ее, хотя Пава зачем-то наглухо замотал бедный предмет грязной тканью.

— Отдай!

— Конечно. Но не сейчас. Нам пора уходить.

— Тебе придется многое мне объяснить, — проворчал я, забираясь в седло.

— Обязательно, господин, — отвечал помощник, странно усмехаясь. — Я объясню тебе все.

***

Мы остановились только в самом центре Бьяру, в старом городе, где дома жмутся друг к другу боками, как замерзшие птицы на ветке; шум, грязь и толкотня этого места немного оживили меня. Пава и Макара провели меня через двери с нарисованными синей краской глазами, в темные комнаты, заполненные невыносимо горячим паром — от него потели даже стены. В полах здесь были устроены ямы с водой, где полуголые женщины и мужчины полоскали хлюпающее и чавкающее тряпье. Но это были не штаны и рубахи; мельком я заметил покрывающие ткань рисунки и письмена. С потолка капало; пахло солью и плесенью. Мы шли долго — все время сворачивая то направо, то налево, так что я скоро совсем потерялся, — и наконец, миновав скрипучую дверь с позеленевшими медными гвоздями, оказались в пустой и тихой зале. Окон здесь не было, но в полу светилась круглая купальня, наполненная прозрачной водой. Зеленые и белые блики плясали по стенам и потолку, немного разгоняя темноту.

— Садись, — бросила Макара, сама падая на широкую каменную скамью и стягивая промокшие сапоги. Я сопрел в теплой одежде, а потому немедленно стянул чуба, оставшись только в рубашке и штанах; Пава же принялся неторопливо расстегивать меховой кафтан на тысяче мелких пуговиц, заодно поглядывая на меня из-под белесых бровей:

— Зачем ты пошел следом за женщинами?

— Зачем ты пошел следом за мной?

— Я первый спросил.

— Верни маску, тогда и поговорим, — отвечал я.

— Забирай, — он порылся в сумке и достал тряпицу, в которую была обернута моя личина; то, что я принял за грязь, оказалось буквами, записанными по ткани поблекшими бурыми чернилами. — Только для начала я сделаю кое-что.

С этими словами он нагнулся к полу, зачерпнул в кулак пыли и сора и, откинув с маски тряпье, со всей мочи дунул на нее.

— Не подглядывай, не подслушивай, не болтай, — приказал он и приложил согнутые пальцы к глазам, ушам и золотому клюву Гаруды. — Теперь забирай.

— Ты, Пава, совсем умом тронулся, — пробормотал я, торопливо подвязывая личину на шею. — Это кусок дерева — кому он что расскажет?

— Известно, кому! Эрлику, — ничуть не растерявшись, отвечал тот. — А ты думаешь, почему он приказал носить этот «кусок дерева», не снимая?

Я вздрогнул, почему-то сразу поверив странному помощнику.

— Он что, все видит? Все, что я делаю?..

— Ну, тише, тише, — успокаивающе проворковал тот. — У нашего господина есть дела поважнее, чем следить за ничтожными слугами днями напролет… или ночами, если ты за них беспокоишься. Но он может следить; смекаешь? Я потому и тащил тебя через весь город, чтобы поговорить. Эти бани устроены в старых пещерах Лу — воздух здесь пропитан испарениями древних змеев; они мутят чужие взгляды. И все же с маской лучше не рисковать.

— Да кто ты, мать твою женщину, такой? — заорал я, не выдержав.

Пава хитро улыбнулся и наконец распахнул кафтан. К подкладке из алой ткани была прицеплена булавка с куском желтоватой шерсти. Ловким движением он вытащил ее и вдруг начал стремительно меняться: дородное тело опало, пальцы и морда вытянулись, а шерсть стала серой, как свербивший в моем носу пепел, — и через мгновение я узнал его!

— Зово… — прошептал я, не зная, стоит ли удивляться тому, что колдун совсем не изменился почти за десяток лет… разве что когти подстриг. — Ты еще жив.

— И как так вышло? Сам удивляюсь, — вздохнул тот, разводя лапами.

— И давно ты уже следишь за мной?

— Я не слежу. Я приглядываю; и делаю это со дня нашей первой встречи. Тени совы и быка уже тогда лежали на тебе — и смотри, где ты теперь оказался!

— Это была случайность — то, что я попал в Перстень, и уж тем более — в Коготь.

— Ну да, ну да, — покивал он. — А потом тебя случайно отправили на Стену, где тебя случайно чуть не сцапали… Впрочем, последнее и правда произошло не по воле богов: ты просто оказался сообразительнее, чем они рассчитывали.

— О чем ты? И какие еще «они»?

— Не притворяйся дураком, Нуму, — поморщился Зово. — Ты знаешь, о ком я.

— Слушай, я благодарен тебе за спасение. Правда, благодарен — уверен, что мне досталось бы от этих женщин, — я встал и набросил чуба на плечи. — Но мне совсем не по душе, когда кто-то выпрыгивает из-под земли, сообщает, что много лет втихаря подглядывал за мной, а потом начинает загадывать загадки. Это… жутковато.

— Я не подглядывал.

— Но мог подглядывать; смекаешь? — ядовито ответил я; Зово скорчил такую рожу, будто его крапивой по носу хлестнули. — Или выкладывай все начистоту — зачем ты набился мне в помощники, почему прячешься от богов и что творится там, на Стене, — или оставь меня в покое.

Макара глухо заворчала у меня за спиною, подымаясь, но бывший шен остановил ее движением лапы.

— Я боюсь, словам ты не поверишь. Поэтому я покажу тебе кое-что — а дальше уж сам решай! Сейчас первый день новогодних праздников. Накануне Цама, в час Свиньи, приходи к северо-восточной части Стены — туда, где недавно осыпались камни. Ты знаешь, мы были там позавчера.

От этого напоминания я невольно поморщился — в голове не укладывалось, что добрый, улыбчивый и немного тугодумный Пава оказался не Павой, а неведомо кем!

— Но если решишь прийти, не бери с собой маску.

Тут Макара схватила меня за локоть и потащила прочь, через темноту и клубы пара. В конце концов меня почти взашей вытолкали на незнакомую улицу, позабыв вернуть барана. Оглядевшись, я заметил справа золотые крыши княжеского дворца и побрел к нему, как к давнему знакомому.

***

Я не долго сомневался, идти или нет: если бы Зово хотел причинить мне вред, он бы его уже причинил, а лучшего случая узнать ответы на мучившие меня вопросы могло и не представиться. Но я сразу зарекся верить всему, что будет говорить бывший шен: очевидно, что тот не из простого чадолюбия долгие годы следовал за мною как тень. Не потому ли он так вцепился в меня, что увидел среди богов во время Цама и хочет извлечь из этого выгоду? Вот только какую?..

Эти мысли свербили в черепе, как крысы в кувшине с маслом. И все же в ночь накануне Цама, не сказав никому ни слова, я оставил маску под подушкой, выскользнул из спальни и покинул Коготь. Путь до места встречи оказался быстрым (знакомый горожанин подвез меня до восточного крыла Стены вместе с мешками извести и промерзшего песка), поэтому не меньше получаса я бродил по снегу туда-сюда, пытаясь погадать на облаках пара, вырывавшихся изо рта. Но никаких знамений — ни грозных, ни добрых — я не заметил.

Наконец объявился мой таинственный знакомец — в обличье Павы, конечно. Жестом приказав молчать, он поманил меня в сторону, к большой корзине, вроде той, в которой боги спускались на крышу Перстня, только груженной не шенами и ваханами, а крупной щебенкой. Тихо, как воры, мы забрались внутрь; через несколько секунд корзину окружили устало переругивающиеся рабочие, схватились за веревки — и она поползла вверх, туда, где строительные леса свешивались с края Стены наподобие ласточкиных гнезд. Подъем был долгим; деревянное днище под нами скрипело и трещало, а я все представлял — что будет, если кто-то внизу оступится, решит почесать зад или веревка натрет ему лапы? К счастью, обошлось; рабочие наверху зацепили края корзины железными крюками и притянули ее к себе, но разгружать на ночь глядя не стали. Дождавшись, когда они уйдут, мы с Зово выбрались на плоскую макушку Стены. С этой каменной полосы, шириной в двадцать-тридцать шагов, Бьяру и земли вокруг были видны как на ладони: в белых полях ясно проступали очертания будущих построек — где-то уже поросшие железными шипами, где-то бугрящиеся земляными валами, а где-то только намеченные линиями натянутых над сугробами канатов. Видно было и длинные дома, в которых ютились пришельцы с окраин: снежные шапки на их крышах ярко синели, а замерзшие штаны и войлочные покрывала пылали ярко, как янтарные пластины в гриве молодой красавицы.

— Что дальше?

— Подождем.

— Как ты нашел меня внизу? — спросил я, не выдержав тишины. — Это какие-нибудь чары?

— Нет, просто слухи.

— Слухи? О чем? Я никому внизу не рассказывал, кто я и откуда.

— Ребенок, который говорит с воронами на непонятном языке, — достаточный повод для слухов, — отвечал Зово. — Ну а если знаешь, что это за язык, догадаться несложно…

Тут он осекся, потянул меня к краю площадки и указал вниз — но не на город, а на недостроенный пролет Стены, ярко освещенный луною. Там показалось восемь шенов; они шли по четыре в ряд, осторожно ступая по дощатым дорожкам. Каждый нес за спиной по большому плетеному коробу, а у пояса — увесистые на вид мешки, перчатки из грубой кожи и метелочки из белой щетины. Выбрав место, они скинули с плеч поклажу и отворили соломенные крышки; изнутри полился свет, жутковато озаряя заиндевевшие морды.

Теперь шены разделились. Половина осталась на месте — они бережно вынимали что-то из коробов. Приглядевшись, я признал чортены: не изящные тонкие сосуды, как в Мизинце, а простые круглобокие горшки вроде тех, что были у женщин Палден Лхамо. После внимательного осмотра чортены передавали другим шенам — а уж те разносили их по Стене. Скоро коробы опустели; на дне завалялись только горшки, по какой-то причине признанные негодными. Шены выгребли их все разом, а потом натянули перчатки, развязали непослушными пальцами мешки и вытащили чаши из черного, гладкого камня. Поставив их наземь и усевшись рядом, колдуны принялись бить чортены о край, точь-в-точь как куриные яйца! Хрупкая глина трещала, выплескивая наружу содержимое — не то текучий огонь, не то горящую жидкость; наполнившись ею, чаши зашипели, дохнули белым паром… а потом снова стали черны и пусты.

— Что это за… — охнул я, но тут же получил от Зово костлявым локтем под ребра. Шены спрятали чаши, сняли перчатки, подхватили полегчавшую ношу, а затем прошлись по дощатым дорожкам метелочками, смахивая пыль, черепки и отпечатки сапог, и удалились также неслышно, как пришли. Только тогда Зово ответил:

— Я расскажу тебе, что это. Ты только что видел, как в Стену замуровали души — не демонов, не Лу или еще каких-нибудь чудовищ, а обычных строителей… Или тех, кто не успел прийти к Стене. Не все могут пройти по дороге к Бьяру, Нуму.

Озноб пробежала по спине, от лопаток до крестца; я вспомнил разговор с Нехбет, тени шенов за расписной перегородкой, косые ряды чисел — чернила расплываются синими кругами на листах рисово-белой бумаги… И хотя я зарекся верить словам Зово, стало страшно.

— Знаешь, как белые женщины Палден Лхамо кружат у постелей больных? Они делают это не из милосердия, а для того, чтобы красть души у тех, кто больше не может работать, кто стал бесполезен. В местах кремации они собирались заняться именно этим.

— Но те, кого они привезли туда, были уже мертвы.

— Душа некоторое время остается рядом с телом; парит сверху, как дым, — иногда по нескольку дней. Тогда ее еще можно поймать.

— Почему же этим занимаются не шены?

— Служанки Сияющей богини особенно хороши в ловле душ. Они притворяются совами, Нуму, но на деле они пауки. Они собирают улов, а шены раскладывают его по местам, — Зово кивнул вниз, туда, где медленно угасало голубоватое свечение, как бы зарастая коркой наста. — Но даже течортены, в которых есть изъян, идут в дело — их скармливают Железному господину.

Я вздрогнул, отстраняясь от колдуна. Тот хрюкнул со странным весельем; чужая, недобрая ухмылка исказила мягкое лицо Павы.

— Разве ты сам не догадывался об этом? Как еще он мог прожить шестьдесят лет после того, как стал Эрликом?.. Его предшественник и вполовину столько не протянул.

— Нет, — прошептал я, чувствуя, как слюна замерзает на губах. — Этого не может быть.

— Да ведь это не секрет, — пожал плечами мой «помощник». — Даже другие боги знают… ну или хотя бы подозревают об этом. А этим простакам известно меньше, чем самому ничтожному послушнику Перстня! Что им точно невдомек, так это то, как далеко все зашло. От болезни, которой страдают Эрлики, есть только одно лекарство — бросить ей в пасть кого-то другого. Так и живет наш Железный господин! Правда, раньше он перебивался тем, что давали ему добровольно, — скудными приношениями толпы во время праздников, дураками, утопившимися в Бьяцо, или теми, кто ради мести готов был взяться за каменный жернов… Но его время истекает; ему нужно все больше жертв. И теперь он начал забирать жизни ненужных — тех, кого все равно нечем кормить. Посмотрим, надолго ли их хватит.

— И зачем бы ему это? — возразил я, найдя в словах бывшего шена изъян. — Только не говори о бессмертии! Я видел, как он воскрешает мертвых — превращает голые скелеты в живых существ! Неужели тот, кто способен на это, боится смерти?

— Его ждет не смерть, — покачал головой Зово и вдруг, задрав морду, посмотрел на бледнеющие звезды. — Но тебе пора возвращаться в Коготь, а то не успеешь нарядиться к шествию богов. Поговорим об остальном после Цама.

***

Прошло не меньше месяца прежде, чем Зово объявился снова. Это случилось в день, когда строительство Стены остановилось; она разрослась настолько, что достигла мест погребения Джараткары, первой из Лу, убитых богами. Там на рабочих наваливалась такая страшная тяжесть, что они еле могли ходить, не то что таскать камни и гвозди. Поэтому шены решили извлечь про́клятые кости из земли, и половина города собралась понаблюдать за этим. Я тоже пришел из любопытства и устроился повыше, на жерди строительных лесов, как птица на ветке.

Шенов в поле было не счесть: одни рыли землю, другие закрепляли веревки, третьи махали лапами, не то творя защитные знаки, не то указывая прочим, что делать. Наконец при помощи трех яков и дюжины мужчин из глубокой ямы вытянули змеиный череп. Вздох пронесся по толпе: он был огромен, бел, зубаст и весь густо порос неведомыми прозрачными кристаллами. Как слои древесных грибов, они покрывали челюсти и ноздри, заполняли глазницы, рогатой короной поднимались над костяным лбом. Когда солнце, выглянув из-за облаков, коснулось их граней, вся голова чудовища загорелась ослепительным, дивным огнем! Но слуги Железного господина уже облепили ее, точно муравьи — поверженного жука; в лапах у них были колья и молотки. Блестящие осколки со звоном посыпались на землю. Младшие шены споро собирали их в мешки, чтобы увезти в Перстень.

Пока я наблюдал за этим, кто-то окликнул меня. Это была женщина с золотой шерстью, очень похожая на Макару, но все-таки не она. Сразу поняв, что к чему, я торопливо спустился вниз.

— Привет, Нуму! Помнишь меня? Я Прийю, — улыбнулась средняя из сестер Сэр и с поклоном протянула мне кусок белой ткани. Постороннему зеваке показалось бы, что это просто хатаг, врученный лекарю в знак уважения, но я увидел на ткани вязь букв, складывающихся в незнакомые слова. — Ну, пойдем! Только сначала спрячь свою безделушку.

Стараясь не привлекать внимания, я сунул лапы под чуба и, как мог, обернул ткань вокруг маски. Прийю кивнула и, положив лапу мне на локоть, повела прочь из толпы. Резвый желтый баран за полчаса донес нас до старых улиц Бьяру, до подземелья, полного горячего пара. И снова, как в прошлый раз, поплутав в его переходах, я оказался в темном зале с купальней. Моя спутница указала на неглубокую, затененную нишу в стене и велела стоять там и молчать, что бы ни произошло. Вскоре разбухшая от сырости дверь скрипнула, с трудом отворяясь, и на пороге появилась Макара, а за нею — Зово, ведущий за лапу какого-то нищего старика. Тот ступал неуверенно, пошатываясь; его глаза были завязаны, как и глаза моей Гаруды.

Старик подошел чуть ближе. Голубой отсвет воды коснулся его шерсти и одежды — и каково же было мое удивление, когда я узнал Шаи!

— И что, ты правда сможешь вернуть мне память? — спросил он, обращаясь к Зово.

— Смогу, — кивнул тот. — Но для этого мне нужно снять твою маску.

— Какую маску? — будто бы удивился тот, но колдун отвечал:

— Оставь этот обман. Если хочешь моей помощи, будь честен.

Шаи замешкался, раздумывая, но потом кивнул. Зово приложил лапы к его вискам и вдруг одним рывком стянул «лицо» старика вместе с повязкой; конечно, вместо шерсти и морщинистой кожи в его когтях оказалась деревянная личина. Я услышал, как Макара и Прийю выдохнули от ужаса, впервые увидев бога в настоящем обличье, но Зово оставался спокоен. Завязав ткань на маске узелком, чтобы не спадала, он велел Шаи зайти в воду. Тот прыгнул в купальню, погрузившись по грудь.

— Ну, заодно и помоюсь, — пробормотал лха, ухмылкой пытаясь скрыть волнение. — И что мне делать теперь?

— Не делай ничего, — отвечал шен и вдруг коснулся двумя пальцами его лба. — Спи.

Шаи упал как подкошенный, без звука, без плеска! Забыв о предупреждении Прийю, я кинулся к купели, боясь, что он утонет. Но у самого края Зово удержал меня и указал когтем на лха: чудесным образом тот не погрузился на дно, а как бы повис внутри водной толщи. Его лицо зеленело, будто вырезанное из цельного куска бирюзы, но при том казалось умиротворенным; пузыри дыхания не выходили ни изо рта, ни из ноздрей.

— Слушай и смотри внимательно, — велел мне шен, а потом, подняв правую ладонь в жесте прибежища, произнес на меду нечер. — Выходи.

Рябь покрыла поверхность купели; черты лха стали меняться. Сначала он будто бы съежился, истончился, и я увидел подростка с густыми кудрями, охватывающими голову наподобие черной медузы; из его вздернутого носа сочилась кровь. Не успел я удивиться, как подросток превратился в девушку с тонкими губами и испуганно вздернутыми бровями; а через мгновение ее плечи раздались, лапы удлинились, щеки избороздили глубокие складки — она обернулась мужчиной средних лет со следами непроходящей усталости на лице. Но и на этом превращение не остановилось: грубые черты спящего смягчились, волосы отросли до плеч… Теперь в волнах покачивалась молодая женщина, с длинной, как у цапли, шеей и глубоко запавшими глазами. Даже сквозь закрытые веки видны были тревожные движения ее зрачков.

— Говори, — велел Зово, складывая пальцы в знак Отмыкания дверей. Его тень нависла над купелью и протянулась вперед, коснувшись невесомо парящего тела. Плотно сжатый рот раскрылся; я ожидал услышать захлебывающееся бульканье, но вместо этого моих ушей коснулся ровный голос, доносящийся будто издалека:

— Что ты хочешь знать?

— Назови свое имя.

— Меретсегер.

— И о чем же тебя заставили молчать, Меретсегер? — спросил колдун. Женщина отвечала не сразу:

— Десять лет полета после прыжка. Нас было трое — всего трое в жалкой скорлупе, плывущей среди пустоты. Разве удивительно, что я влюбилась в него? Он был красив и умен… но главное, у него была тайна. Тайна — вот что привлекало меня больше всего. Мне, дочери Нового Дома, рожденной в инкубаторе, воспитанной среди сотен братьев и сестер, никогда не имевшей ничего своего, легко было отправиться в неизвестность. Но ему пришлось отказаться от наследства Старого Дома, от имени и покровительства семьи, чтобы лететь с нами… возможно, навстречу гибели. Что заставило его поступить так? Забота о будущем ремет? Любопытство? Неведомый расчет?.. Эта загадка заставила меня думать о нем; мало-помалу мысли превратились в одержимость.

Но нам повезло: вместо того, чтобы сгинуть без вести, мы нашли пригодный для жизни мир. Это означало спасение для всех ремет: и тех, кто отправился в путь, и тех, кто остался в Домах и Ульях.

Месектет вышла на орбиту безымянной планеты; плотные слои воздуха светились под ней, как спокойный голубой океан. Системы корабля были в порядке, много раз проверены и перепроверены, но я знала, что все равно не смогу заснуть. Поэтому я осталась на нижнем уровне, пытаясь занять себя… Я разбирала записи, сделанные во время полета, когда вошел капитан. Его лицо было обезображено ужасом; глаза таращились, будто слепые; с губ капала слюна. Он будто обезумел! Я протянула руки к оружию, но недостаточно быстро:

— Прости, — сказал он печально. Тут же сильный удар по голове оглушил меня. Кровь заволокла глаза… Кажется, на несколько минут я потеряла сознание; когда память вернулась ко мне, я увидела, что Нефермаат стоит в дверях; и капитан спрашивает его…

Тут женщина остановилась; ее хребет изогнулся, шея вывернулась вбок. Из горла донесся не то хрип, не то стон.

— Дальше, — сжав зубы, прошипел Зово. Черты Меретсегер разгладились, и она продолжала как ни в чем не бывало:

— Он не ответил; вместо этого он бросился вперед и свернул капитану шею. Я помню этот звук — короткий, резкий, как щелканье четок! И снова все стало красным, но уже не от крови, а от сигнала тревоги. Корабль падал; меня швырнуло на стену; все вокруг ревело. Я сжалась в углу, ожидая, что сейчас мы все исчезнем в огне. А потом был удар — и наступила тишина. Я лежала на полу, боясь пошевелиться, но он подал мне руку и помог подняться. Только тогда я поняла, что он спас нас — меня, корабль и всех, кто спал внутри.

— Он сошел с ума, — сказал Нефермаат, указывая на мертвого капитана. Его багровое лицо смотрело на меня с пола, повернутое на спину, как морда совы.

— Да, — кивнула я, соглашаясь. — Иного объяснения нет.

— Мы должны стереть записи о случившемся.

— Почему?

— Подумай сама. Последние слова капитана были только помрачением ума, но они могут смутить остальных. Нас ждут тяжелые времена, и лучше не давать людям повода для лишних страхов.

— Но это всего лишь слова. Кому какое дело до них? — пыталась возразить я.

— Тогда никому не будет дела и если их не будет, — отвечал он, и я послушалась — удалила все записи, кроме одной, беззвучной, и пообещала молчать о случившемся.

Как я могла не обещать? Ведь тогда он впервые посмотрел на меня как на друга и помощника, а не тень или пятно на стене. И мне так легко было исполнить эту просьбу! Я хотела только, чтобы снова настал день, когда я смогу быть ему полезна. Мое желание сбылось…

Темная волна пробежала по поверхности купели. Женщина покачнулась, как уносимая ветром лодка.

— …Это случилось накануне последней битвы со змеями. Весь день прошел в сражении с выводком Нагараджи; весь день я чинила и заряжала оружие на малой ладье. Ночью битва остановилась: змеев удалось загнать в каменный мешок, где они должны были ждать своей участи до утра. От тревоги я наполовину спала, наполовину бодрствовала: красные тени летали под моими веками, как нетопыри, и движение работающих механизмов толчками отдавалось в груди. А потом я почувствовала прикосновение; что-то влажное скользнуло по моей щеке. Открыв глаза, я увидела его — и испугалась. Нефермаат так и не снял брони, с которой текла кровь Лу; от этого казалось, будто он сам покрылся черной жесткой чешуей. И в его лице не осталось ничего от ремет! Он был больше похож на змеев, которых убивал; страшнее всего были глаза — они светились, как два серебряных зеркала.

— Завтра моя жизнь кончится; колдуны вепвавет предсказали это. Но ты выносишь моего ребенка. Если моя кровь не уйдет в землю, я смогу вернуться, — вот что он сказал. Я задрожала и отстранилась; но его это не остановило. Он не любил меня… он даже не хотел меня — просто признал вещью, которая может быть полезна. А я не могла кричать, не могла сопротивляться; я не смогла даже заплакать, когда он ушел.

На следующий день он и правда умер: его сожрал Нагараджа. Я пришла умыть и запеленать то, что осталось от тела, потому что все еще любила его; а через девять месяцев родила сына — и тогда эта одержимость наконец прошла, как затяжная болезнь. Все мое сердце обратилось к ребенку: он был красивым, как отец, но, по счастью, больше ничем не походил на него. Все же я так и не нарушила слово, данное Нефермаату; думала, к чему? Пусть лучше мой сын остается сыном героя! И я была так рада, когда он сам завел семью… Вскоре у них с женой родилась дочь — первая из трех детей. Ее назвали Нейт, потому что во время беременности матери снилось, что она кормит грудью крокодила.

Это был здоровый и смышленый ребенок… очень смышленый! Часто казалось, что она не учится, а вспоминает то, что уже знала раньше. Родители не могли нарадоваться на дочь; увы, я не могла радоваться вместе с ними! Говорили, что девочка как две капли воды похожа на отца, но я ясно видела в ней деда. Я гнала эти мысли так долго, как могла: пока она росла, пока училась в месектет. Но потом она сама назвалась прежним рен, и все сочли ее сумасшедшей… Но только не я!

Тогда она ушла вниз, к колдунам вепвавет, а когда вернулась, то я сразу пришла навестить ее. Мы с внучкой сели друг напротив друга: уродливая, седая старуха и молодая красавица с волосами черными, как вороново крыло. И я спросила:

— Ты помнишь меня, Нефермаат?

— Конечно, помню, Меретсегер, — кивнула она.

— Ты помнишь, что я сделала для тебя?

— Я помню.

— Ты помнишь, что сказал тебе капитан?

— Я помню, — отвечала она и протянула ко мне руку. Ее пальцы горели красным, как вытащенные из костра угли; я хотела отстраниться, хотела закричать, но не могла. Я опять была в его… ее власти; и она коснулась моего лба, сказав:

— А ты забудешь.

Так она выжгла память из моей души. Три жизни минуло с тех пор, а это клеймо все еще горит внутри меня. Я хочу вспомнить, но не могу. Не могу.

— Ты вспомнишь, — упрямо пробормотал Зово. Колдуна била крупная дрожь; вдруг, согнув указательные пальцы наподобие крюков, он вскинул лапы над головою, и я почувствовал, как тяжелая, давящая сила расползается вокруг. Купель потемнела, как туча перед грозой; быстрые волны, одна за другой, пробежали по поверхности.

— Что сказал капитан? — прорычал он; и женщина, скривившись от боли, пробормотала:

— Когда Нефермаат появился в дверях, капитан направил на него оружие; но он не хотел стрелять. Он хотел убедиться, что не безумен, что не зря готовится погубить три сотни жизней. Поэтому он спросил:

— Ты тоже слышал это? Этот голос, который зовет нас из глубины земли, из самого ядра планеты? Ты тоже слышал его, Нефермаат? Это он привел тебя сюда?..

Вода вздулась и лопнула, как огромный стеклянный пузырь. Шаи выскочил наружу и, согнувшись пополам, закашлялся. Потоки зеленой жижи все выходили и выходили из его рта; он весь посинел прежде, чем снова смог дышать. Я поторопился убраться обратно в тень, пока лха меня не заметил.

— Я вспомнил, — прошептал он, хватаясь за голову. — Я правда вспомнил.

— Тебе повезло, что тогда Железный господин был не так искусен в колдовстве, как сейчас, — отвечал Зово, помогая ему выбраться из купели и прицепить к лицу незрячую маску. — Моя помощница проводит тебя… и даст сухой чуба.

Лха кивнул и, подхваченный под локоть Макарой, поковылял к выходу. Подождав, пока они уйдут достаточно далеко, с места поднялась и Прийю:

— Нуму, вернешься со мной в город?

— Нет, — отвечал я. — Мне еще нужно получить свои ответы от почтенного Чеу Луньена.

***

Дверь за Прийю закрылась, протяжно скрипнув, и мы с Зово остались одни. Колдун вдруг охнул и почти упал на скамью; кажется, силы оставили его. Он откинул голову, опершись затылком о стену, и сжал правой лапой грудь. Его зубы стучали громко и отчетливо, как копыта бегущего по камням оронго, а в горле страшно булькало. Порывшись в сумке, я достал бутыль с укрепляющим отваром из женьшеня с рябиной и нацедил в него пару капель из флакона с нектаром из Кекуит, а потом протянул страдальцу. Зово сделал щедрый глоток, утерся рукавом и грустно пробормотал:

— Ты очень добр, Нуму. Это и спасло тебя.

— От чего? — нахмурился я.

— От меня, — оскалился бывший шен, а потом, не дав мне опомниться, заговорил на меду нечер (я с некоторой завистью заметил, что его произношение чище моего; должно быть, чарами подправил связки, природой не предназначенные для вздыхающих и тягучих звуков чужеродной речи!) — Итак, ты догадался, кем я был раньше. Но позволь спросить, как?

— Ты знаешь язык богов, знаешь о масках и не стареешь. Ты не можешь быть простым шеном, — отвечал я. — Только почжуты способны на такое. И так случилось, что Чеу Ленца рассказал мне об одном почжуте, который преуспел больше прочих… а потом исчез без следа.

Зово закатил глаза.

— Ишо трепло. Я всегда это знал.

— Почему ты не сказал ему, что вернулся в Бьяру? С его слов мне показалось, что вы друзья.

— Оставь это простодушие, Нуму; ты уже староват для него. Среди слуг Перстня нет друзей.

— Как знаешь. Тогда спрошу о другом — месяц назад, на Стене, ты обвинил Железного господина во многих злодеяниях.

— И ты не веришь мне?

— Я уже староват для такого простодушия, не находишь? — хмыкнул я. — Положим, женщины Палден Лхамо действительно собирают души бродяг и строителей, умерших на Стене; это похоже на правду. Но откуда мне знать, зачем шены вмуровывают в Стену одни чортены, а другие разбивают? Я не искушен в колдовстве, но, уж прости, не могу полагаться только на твои слова ни в этом, ни в том, что касается посмертия утопившихся в озере или взявшихся за жернов. Если только…

— Если только?.. — повторил колдун, с трудом выпрямляясь; его била крупная дрожь.

— Если ты не назовешь мне причину, заставившую Железного господина сотворить такое. За этим я и пришел.

— Ты уже все слышал… только ничего не понял, — проворчал Зово; я не стал оправдываться. Молчание повисло в воздухе, как дым от разгоревшейся курильницы, и долго не слышно было ничего, кроме пришептывающего плеска воды. В конце концов, колдуну пришлось заговорить самому. — Я очень стар, Нуму, — не только потому, что этому телу уже больше пяти десятков лет. Я рождался уже не один раз; даже не сотню. Правда, я не помню всех перерождений — ведь мне доводилось когда-то бывать и травой, и птицей, и камнем на полу пещеры? Должно быть, доводилось — как и всем нам… Но что я помню хорошо, так это жизни, в которых мне пришлось столкнуться с моим учителем.

Почти восемь столетий назад я был женщиной из племени рогпа, по имени Кепа Чучак. Однажды она бродила по горам, ища заблудившегося яка, и в нее ударила молния; с тех пор Кепа начала видеть духов. Когда на землю упала ослепительная звезда — дворец богов, — она пришла с семьей в долину, чтобы приветствовать их. Она видела, как пришельцы нисходят из облаков, из белого тумана, в сверкающих доспехах и шлемах, похожих на головы соколов, с огненными мечами, искривленными наподобие бедер оронго…

Глаза Зово на миг затуманились; он сделал еще глоток из бутыли, которую так и не выпустил из лап.

— А потом народу явили телесное воплощение Эрлика: он лежал на носилках, скрючившись под покрывалами, и воздух над ним горел до самого неба — ни для кого, кроме Кепы, не зримым и не осязаемым огнем. Женщина сразу поняла, что эта слабая бесхвостая обезьяна не выдержит долго — пламя сожрет ее в один присест, как просмоленную щепку. Но другая душа привлекла ее внимание… Знаешь, как сильно разнятся души между собой? Одни мягкие и нежные, как весенние побеги; другие, колючие и отвердевшие, похожи на пучки диких сорняков…

— Моя душа такая? — перебил я, поддавшись постыдному самолюбию.

— Нет, — он покачал головой и рассеянно укусил коготь на большом пальце. — Твоя другого свойства, из тех, что постарше. Такие превращаются или в гниль, или в самоцветы, — тут я раскрыл рот, чтобы уточнить, первое я или второе, но Зово только махнул лапой, отгоняя расспросы, будто буйную муху. Ничего не оставалось, как умолкнуть, разочарованно шмыгнув носом; вокруг пруд пруди великих колдунов, а толку-то! — Та душа, которую приметила Кепа, тоже была старой — и очень сильной. Железная кость, которую огненный зверь мог бы глодать долго; лакомство, которое он приберег напоследок… Так Кепа и сказала Шрисати — так внизу прозвали моего учителя.

Я понимающе кивнул. Давным-давно кто-то рассказывал мне, что в старинные времена вепвавет для удобства переводили имена богов на язык южной страны, бывший в ходу у тогдашних мудрецов… А потом что-то щелкнуло в моей голове:

— Подожди! Ты был ведьмой с сорочьими перьями?! Эрлик рассказывал мне об этой встрече!

Губы Зово расползлись в улыбке.

— Что ж, выходит, у нас обоих хорошая память. Во второй раз я встретился с ним — точнее, с нею, — уже как противник. Тогда вепвавет подняли восстание против самозванных богов, а я был сыном одного из мятежных князей…

— Не тем ли, который угрожал убить Железного господина?

— И про это тебе известно? А как превратить ворона в лебедя, а лебедя — в павлина, ты случаем не знаешь? — насмешливо отозвался Зово; в мешанине из птиц я не разобрался, но на всякий случай обиделся. — В таком случае, тебе говорили и о том, как Нефермаат — тогда уже под именем госпожи Нейт — прекратила мятеж хитростью и толикой колдовства, которое свело моего бедного отца с ума. Это она сделала пришельцев-ренет настоящими богами, недосягаемыми, незримыми и вездесущими; и мы снова склонились перед ними, еще ниже, чем раньше. Так что при третьей встрече я оказался уже не хозяином земли, на которую явились незваные гости, не воином, защищающим дом от захватчиков, а слугой.

Он остановился, чтобы перевести дух; а я размышлял, на чьей стороне в том мятеже оказался бы сам. Это были тяжелые мысли, и я обрадовался, когда колдун заговорил снова:

— Я почти не помню того места, где появился на свет, — так рано меня забрали в Перстень. В общем-то, я долго не знал другого мира, кроме дзонга. Все, что происходило внутри, казалось мне правильным; все, что осталось снаружи, — не заслуживающим внимания. Мои способности к колдовству не остались незамеченными; и вскоре Ун-Нефер, тогда уже ставший тридцать восьмым Эрликом, приблизил меня к себе. Я, разумеется, восхищался учителем… да и как иначе? Даже теперь, когда я считаю его своим врагом, я не могу не признавать его превосходства. Никто из прежних господ не достиг такого мастерства в использовании подлинной силы…

Зово замолчал, уставившись в пустоту и тяжело втягивая воздух, пахнущий солью и мылом из овечьего жира. Я с тревогой смотрел на колдуна — у него был такой вид, будто он вот-вот хлопнется на пол и разобьет череп о каменную кладку, словно куриное яйцо. В его согнутой спине и седой гриве было что-то неуловимо знакомое… но мне никак не удавалось наступить памяти на хвост.

— Как описать ее действие? Пожалуй, она подобна молнии — такой, что, появляясь на небе, в один миг озаряет мир от края до края и высвечивает за каждой тучей лицо испуганного бога! Я восхищался этим… Но втайне думал — почему я сам не могу стать Железным господином? Ведь это не право пришельцев от рождения, а некое благословение, которое сходит на них. Раньше оно выбирало и слабых, и ничтожных, так почему бы теперь ему не выбрать меня, куда более достойного?.. Много лет искушение глодало меня, и наконец я решился самовольно овладеть этой силой.

Стоило только утвердиться в этой мысли, как тут же нашелся и способ. Есть один обряд, очень древний; он называется «отсечение». Его проводят в местах, внушающих ужас[1]. Шен должен отправиться туда один, ночью, взяв с собою только ганлин и капалу. Я не буду описывать все, что требуется совершить после, — тебе это ни к чему. Просто знай, что проводящий обряд должен накрыть для Эрлика три пиршественных стола.

— Как это? Если у него с собой ни еды, ни чанга?

— Имя дано этому обряду не просто так, Нуму: проводящий его расчленяет сам себя. Сначала собирается красный пир: шен предлагает на съедение свое мясо и потроха, а вместо чанга подносит кровь. Так жертвуют нижнюю душу, поддерживающую тело. Вторым собирается белый пир: шен как бы превращает себя в океан нектара — амриты, пригодный для питья. Так жертвуют среднюю душу, хранящую разум. Но есть еще и третий пир, черный…

Его я совершил, нарушив строгий запрет: в ночь накануне Цама я предложил всего себя — не Железному господину, а тому, что стояло за ним. В тот же миг луна скрылась за тучами и уже не вышла обратно. Кругом осталась только чернота. Хотя я сидел на твердой земле, мне вдруг показалось, что я падаю вниз с огромной скоростью, а горячий ветер обдувает мое тело, поддерживая лапы, как крылья. Он становился все жарче и жарче, опаляя меня со всех сторон, пока одежда и тело не истлели, рассыпавшись хлопьями сажи. Остались только глаза, лишенные век, неморгающие, как у змеи. Они-то и заметили, что мрак мало-помалу стал рассеиваться, расходиться и наконец исчез. А потом появилось это.

Не буду врать, Нуму! Это было самое прекрасное, что мне доводилось видеть во всех моих жизнях, за все бесчисленные кальпы перерождений. Сначала я думал, что парю рядом с горой из чистейшего, прозрачного хрусталя: тысячи тысяч граней подымались от ее широкого подножия к острой, как игла, вершине, и каждая переливалась ослепительными огнями. Но то были не отражения солнца, луны или звезд! Нет, свет шел как бы изнутри, из сердца этой махины; и я догадался, что драгоценный покров не усиливает, а рассеивает его, иначе лучи уже сожгли бы меня дотла!

Потом, так же внезапно — и с такой же пугающей ясностью — я понял, что это не гора, а живое существо. Оно не было похоже ни на что, обитающее в воздухе, на земле или в воде; никакие слова не смогут его точно описать. Но попробуй представить скорпиона, лежащего в недрах мира, в панцире из блистающих самоцветов. Он воздел вверх свой хвост; стреловидное жало направлено точно на махадвипу Уттаракуру и застывшую над ним Гвоздь-звезду. Эта тварь так огромна, что все черноводные океаны уместятся в ее правой клешне, а пески всех пустынь — в левой. Ее тело усеяно множеством лап-отростков — они выхватывают из мрака тусклые искры, кружащие рядом, разрывают их на клочки и направляют в щелевидную, дышащую жаром пасть. От этой пищи хрустальная броня скорпиона прирастает, с каждым годом становясь все прочнее. На лбу чудовища она особенно великолепна — будто венец-бьяру, она поднимается вверх множеством рогов, испускающих чарующее сияние.

Оно-то и манило меня к себе, притягивало, будто вошедший под ребра крюк. Я спускался все ниже и ниже и вскоре оказался у морды твари, протяженностью во всю Олмо Лунгринг! Я не видел глаз — те спрятаны где-то под алмазным шлемом, — но знал, что существо смотрит на меня. Челюсти, перемалывавшие добычу, остановились. А потом оно заговорило.

Я не разобрал слов — и неудивительно! Голос скорпиона был громче рева мириада быков; громче землетрясения, от которого рушатся скалы и моря выходят из берегов; громче лесного пожара — он прошел сквозь меня, как удар ваджры, и швырнул прочь, вверх, в мое тело, стынущее под комьями мокрого снега. Я вскочил в ужасе; теперь я знал, каков наш бог на самом деле — чудовище, пожирающее мир изнутри! Вот кому я служил, как и все прочие шены, как и Ун-Нефер.

Вот кого он боится, Нуму, потому что знает: ставший Железным господином обречен. Ни один из Эрликов не избегнет этой пасти. Для них нет ни перерождений, ни небытия; они станут частью этой горы, еще одной хрустальной чешуйкой на груди подлинного бога. Этой участи нельзя избежать — только отсрочить, затыкая пасть твари чужими жизнями, швыряя их вместо себя в голодную глотку. В этом подлинный смысл жертвоприношений, которые шены совершали, даже не задумываясь, кому поставляют пропитание.

В ужасе от того, что узнал, я бежал прочь — из Перстня, из Бьяру, из Олмо Лунгринг; отказался от своего имени, от своего положения, от всего! Видение так потрясло меня, что я всеми правдами и неправдами пытался забыть о нем; я перебрал все зелья, которыми богата южная страна, все способы, которыми обычно ищут забвения… Ничего не помогло.

Не подумай, я не особо добр. Мне не жалко тех дураков, что топятся в Бьяцо, распевая веселенькие песенки о медовых реках и болотах из простокваши, — пусть хоть всех их сожрут. Но дело куда серьезней. Ты сам слышал, что сказал молодой ремет — когда пришельцы только появились здесь, их ругпо слышал голос из ядра планеты. Чудовище призвало их — и уж, наверное, не просто так. Нефермаат слышал этот голос, без сомнения; иначе зачем так тщательно скрывать правду? Он знал, он знал еще тогда!..

Зово вздохнул, прикрыв глаза. Я понял наконец, отчего его вид казался мне таким знакомым: зеленеющие, как старая медь, веки, усталость и слабость в конечностях — все это были признаки болезни, которой страдал Железный господин. Вне всяких сомнений, тело шена мало-помалу разрушалось под ее напором.

— Мои худшие опасения подтвердились: они всегда были заодно, с самого начала. Между ними есть уговор! Нуму, эта Стена, которую мы возводим, — не спасение, а огромный жертвенный камень; и каждая женщина, каждый мужчина в Олмо Лунгринг будут брошены на него. Может быть, Ун-Нефер надеется так откупиться от чудовища; а может, рассчитывает, что с таким запасом душ проживет еще сотни лет прежде, чем скорпион доберется до него, и за это время найдет другой способ спасти свою шкуру. Теперь у меня не осталось сомнений в том, что я прав. Будь здесь Зеркало Истины, я бы поклялся бы тебе на нем!

— Зеркало Истины? Насколько оно непогрешимо, по-твоему?

— Еще никому не удавалось обмануть его, — отвечал колдун, явно удивившись моему вопросу. — Даже его хозяину.

— Тогда должен разочаровать, — буркнул я, одергивая полы чуба и стараясь не встречаться с Зово взглядом. — Все, что сказал Шаи, пока плавал в этой луже, — или его выдумка, или твое внушение, но никак не «правда».

Колдун непонимающе уставился на меня.

— Несколько лет назад я сам спросил Железного господина, что ругпо сказал ему перед смертью, и он поклялся, положив ладонь на Зеркало Истины, что тот не выкрикивал ничего, кроме бессмысленных угроз.

Зово нахмурился и потер пальцами лоб; кажется, мои слова крепко смутили его, чему я был только рад.

— Это была подделка, не иначе, — наконец ответил он, медленно цедя слова.

— Или ты просто сводишь счеты с тем, кого однажды уже хотел предать. Ты заманил сюда одного из богов, ты следил за мной — не потому ли, что я могу попасть в Коготь, а ты — нет?.. Может, ты не оставил надежды занять место Железного господина?

— Может быть, — бывший шен вдруг широко улыбнулся, будто мои обвинения пришлись ему по сердцу. — Но тебе пора возвращаться к своим обязанностям, лекарь; на Стене уже заждались.

— И все?

— Ну да. А чего еще ты от меня хочешь? Я рассказал тебе все, что знаю. Когда-нибудь ты поймешь, что я прав, — надеюсь, это случится не слишком поздно.

— И ты не убьешь меня? Не сотрешь память, чтобы я не проболтался?

— Ты умеешь держать язык за зубами. А вот за молодым ремет лучше приглядывай в оба — у него мозги не на месте, — беззаботно отвечал Зово, допил лекарство и протянул мне опустевшую бутыль. Я принял ее, бездумно повертел в лапах и сунул в сумку, а потом пошел к выходу, ожидая, что в спину вот-вот полетит или стрела, или заклятье. Но ничего не произошло; когда я уже открывал дверь, Зово снова окликнул меня.

— Тебе понадобится новый помощник в твоих занятиях. Я пришлю Макару — она кое-что смыслит во врачевании.

***

После этого оставаться в Когте совсем не хотелось; мне нужно было время, чтобы обдумать произошедшее в одиночестве. Несмотря на разглагольствования Зово, я сомневался, что Железный господин велел создать Стену из злого умысла, но не мог и отрицать, что все, связанное с болезнью, которой страдали и он сам, и его бывший ученик, было очень подозрительно. Из головы никак не шла пара стариков-паломников, шедших до столицы с караваном Маленькой Медведицы; пестрые клочки их одежды, плавающие в зеркальных водах Бьяцо… От этих мыслей меня мутило. Может, стоило пойти к Ун-Неферу и прямо спросить, что происходит; и будь что будет? Но мне было страшно — не за себя, а за Зово и сестер Сэр. Как, не упомянув их, объяснить, откуда я набрался таких мыслей?..

Потому-то я забрал из своей спальни самые нужные инструменты, лекарства и книги, чистую одежду и теплое одеяло, предупредил Сиа, что работы внизу будет много, и как можно скорее покинул небесный дворец. Некоторое время я мог пожить у Стены, в одном из длинных домов. «Конечно, там и так полно народу, но рабочие хорошо меня знают и, уж наверное, выделят угол… А потом видно будет!» — так я рассуждал, но случилось иначе. После тяжелого, суматошного дня, когда солнце уже скрылось на западе, Рыба сказала:

— Сегодня ты не торопишься домой.

— Я, наверное, заночую в городе, — отвечал я, пряча взгляд; почему-то мне стало стыдно перед помощницей.

— Можешь остановиться с нами.

— С вами?

— С шанкха, — пояснила она, вытирая лапы о пестрый от грязи фартук. — Один местный богач, принявший учение как мирянин, дает приют тем, у кого нет крыши над головой. Пойдем туда — там чище, чем у рабочих.

Вспомнив полчища блох и вшей, гулявших по подстилкам наших больных, я решил принять приглашение; тем более что мне давно хотелось узнать, как живут белоракушечники! На попутной повозке мы добрались до города и прошли кривыми улицами к трехэтажном дому за крепким забором с золочеными звездочками и журавлями на воротах; их толстые створки были приоткрыты, так что мы беспрепятственно проникли внутрь. В саду, среди голых деревьев, увешанных красными серьгами прошлогодних ягод, неспешно прогуливались мужчины и женщины шанкха. Одни беседовали, горячась и размахивая лапами; другие были тихи, как тени. По галерее первого этажа слуги протащили дымящиеся котлы с супом; в животе заворчало — я не ел весь день.

— Пойдем, — Рыба потянула меня за рукав к пристройке с плоской крышей, кажется, служившей шанкха столовой. Оттуда пахло горячим маслом и лепешками, но я покачал головой — мне стыдно было отбирать еду у тех, кто жил милостыней. Девушка пожала плечами и оставила меня в покое. Не зная, куда деваться, я прошел внутрь дома.

В коридорах и комнатах было темно и многолюдно; пахло не слишком чистой шерстью и благовониями, во множестве тлевшими по углам. Струйки синего дыма смешивались с теплым воздухом, окрашивая его в мутный, молочный цвет. Вокруг шумели голоса; кто-то проходил мимо, задевая меня плечами и бедрами; кто-то дружески предлагал угоститься чангом или цампой; но я вдруг почувствовал себя одиноким и потерянным. Заметив приоткрытую дверь, из-за которой лился свет, я, не особо задумываясь, побрел туда и очутился в небольшой зале, доверху забитой народом. Кто-то стоял, подпирая спинами стены, другие устроились на полу, подложив чуба по хвост; были здесь и старые, и молодые, и даже дети, взобравшиеся на спины родителей. В дальнем конце, за алтарем, покрытым блестящей парчой, сидела высокая худая женщина. В ее гриве серебряных волос было почти вровень с золотыми, а правый глаз казался ярко-голубым из-за расплывшегося по радужке бельма, но я все равно узнал Кхьюнг Сэр, старшую из трех сестер. Она говорила, и все слушали, затаив дыхание:

— К большому городу вела дорога через горы; и на той дороге был мост, соединявший две стороны глубокого ущелья. На том месте поселился разбойник и всех, кто проходил по дороге, он грабил и убивал, а отрубленные пальцы несчастных носил на шее, как ожерелье. Скоро оно стало длиннее, чем огромные змеи, что душат своих жертв и глотают целиком, и обернулось вокруг его шеи и груди в сто рядов.

Случилось так, что той дорогой проходил один святой. Как только он ступил на мост, разбойник кинулся следом — но поскользнулся и упал, только и успев, что схватиться за веревку, связывавшую доски. Святой подошел к нему и сказал:

— Я помогу тебе, только отдай для начала свой нож.

— Зачем тебе нож? — удивился разбойник.

— Я святой, а не дурак, и не хочу, чтобы ты убил меня, как только выберешься из пропасти.

Разбойник заскрипел зубами, но делать нечего! Он протянул святому кривой и острый нож, который до сих пор сжимал в другой лапе. Однако как только оружие оказалось у старика, тому явился Чойгьял и сказал:

— Этот мужчина — грабитель и убийца; души его жертв требуют мести. Перережь эту веревку и дай ему упасть. Таков Закон.

— Я не вершу месть, — покачал головой святой.

— Сделай это, и будешь вознагражден за то, что помог совершится справедливости. Таков Закон.

— Я не жду награды.

— Так будет лучше и для него, — подумав, отвечал Чойгьял. — Его грехи тяжелы; очистившись в шести адах, он получит новое, благоприятное рождение в мире красоты и наслаждения. Таков Закон.

Но и на этой святой отвечал отказом:

— Я не собираюсь одаривать его благами.

— Что же ты тогда делаешь? — спросил Чойгьял.

— Помогаю попавшему в беду, — пожал плечами святой и протянул лапу разбойнику.

— Как знаешь. Но учти — как только он выберется, он все равно убьет тебя; за пазухой он прячет второй нож, — предупредил бог и исчез.

И правда, стоило разбойнику выбраться на твердую поверхность моста, как он вытащил кривой кинжал — таким рыбаки потрошат крупных щук и сомов. Но вместо того, чтобы ударить святого, разбойник со смехом поклонился и протянул ему оружие.

— Ну, брат, — сказал он, хлопая старика по плечу. — Раньше я думал, что я удал, раз нарушаю законы князей; но куда мне до тебя! Ты нарушил Закон самого Эрлика! Я признаю твое превосходство и прошу взять меня в ученики.

С этими словами Кхьюнг подняла с алтаря нож с резной рукояткой и, подражая разбойнику из рассказа, с легким поклоном протянула его вперед. Слушатели одобрительно заворчали и зацокали языками; кое-кто даже хлопнул в ладоши. Дождавшись тишины, женщина завершила рассказ:

— Так разбойник стал учеником святого; а имя его было Ангулимала.

[1] Разумеется, реально существующий обряд Чёд имеет совсем другие цели, а именно: “устранение всех чувств, ощущений и привязанностей на пути к просветлению”.

• «
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• »