Кхьюнг рассказала еще несколько притч — про белую раковину, четыре жизни подряд рождавшуюся в море, а на пятое сокрушившую своим ревом стены осажденного города; про бедную девушку, которой нечего было поднести святому, кроме кувшина воды — а та возьми и превратись в розовое масло; про нищего, собиравшего подаяние в золотую чашу, чей блеск был невидим под слоями глины и грязи. После каждой истории она поднимала с плоского алтаря нужный предмет — ракушку с завитком вправо, флакон с благовониями, пиалу, покрытую черным лаком, — и показывала шанкха. Те одобрительно цокали и кивали головами, а я просто стоял столбом, надеясь, что никому нет до меня дела. Как бы не так! Внезапно кто-то ткнул меня в спину кулаком — сильно и весьма болезненно. Ойкнув, я развернулся и увидел Макару; ее темные глаза сверкали злостью.
— Что ты тут делаешь? Следишь за нами?
— Что?! Нет! Откуда мне было знать, что вы тут! — залепетал я, а потом решил, что нечего мне оправдываться и добавил тихим, но гневным шепотом. — И почему это вам можно за мной следить, а мне нет?
— Значит, все-таки следишь.
— Да нет же, — обреченно вздохнул я, еще понижая голос; окружающие и так посматривали на нас с укоризной. — Меня привела Рыба, моя помощница. Она тоже из шанкха. Может, ты ее знаешь? Только она ушла в столовую.
Макара нахмурилась, сведя пушистые брови; кончик ее розового языка высунулся на полвздоха из лиловых губ и испуганной улиткой втянулся обратно. Забавно, что в детстве Макара казалась мне куда старше, совсем взрослой, а на деле разницы в возрасте у нас было не больше пары лет! Заметив, что ее разглядывают, девушка надулась еще сильнее и заворчала — не словами, а каким-то низким, утробным воркованием, подобным курлыканью сотни адских голубей.
— Зово сказал, ты придешь подменить его… — начал было я, надеясь отвлечь ее, но Макара только шикнула и прижала пальцы к губам, кивая на мою грудь. Ну да, маска!
«Держи язык за зубами, дурак», — велел я себе. Между тем, собрание закончилось, и народ начал покидать залу. Вот и Кхьюнг сошла с возвышения, опираясь на плечо какого-то юноши с почтительным и испуганным лицом. Ее шаги были неуверенными, покачивающимися, но спина оставалась прямой, а плечи — широкими, как лоб дронга. Заметив сестру и меня рядом, Кхьюнг широко улыбнулась и склонила голову в дружеском приветствии:
— Макара, какого гостя ты привела к нам!
— Это не я его привела! — ощерилась та, явно готовясь вытолкать меня из дома взашей.
— Меня позвала Рыба; может, ты знаешь ее?
— Да, конечно, — Кхьюнг кивнула и дотронулась до моего плеча, ощупывая его, будто горшок на базаре. Ее пальцы были теплыми, сильными — и подвижными, как усики муравья; может, такова была награда за ослабевшее зрение? Подслеповатый правый глаз странно голубел из-под век: как будто из черепа женщины выглядывал кусок полуденного неба. — Вы вместе трудитесь на Стене. Говорят, ты хороший лекарь и не берешь с бедняков платы.
Макара презрительно хмыкнула, что было довольно обидно. Кхьюнг с укоризной покачала головой и предложила:
— Давай пройдемся и поговорим, как два старых знакомых. Расскажешь, как сложилась твоя жизнь в столице, — она кивком отпустила сопровождающего и, опершись на мой локоть, повела меня коридорами большого дома. Скоро мы снова оказались в саду; народу там поубавилось — наверно, отправились ужинать. Самое время! Уже стемнело; в небе загорались первые звезды. Было прохладно, но не морозно, и Кхьюнг предложила побродить немного по каменным дорожкам, петляющим среди засыпанных листьями прудов и кривых рябин. Следом за нами с дерева на дерево перелетала стайка дроздов, склевывая с веток жухлые ягоды и роняя шелуху из клювов. Я проводил их взглядом, не зная, как начать разговор, но Кхьюнг сама прервала молчание:
— Не принимай близко к сердцу ругань Макары — она просто не привыкла к чужакам. На самом деле она рада тебя видеть… как и все мы.
— Не думал, что нам доведется когда-нибудь снова встретиться, — честно признался я. — А вы так и жили в Бьяру все это время? С тех пор, как приехали сюда?
— Да. Сначала мы были втроем, потом начали приходить другие шанкха — кто-то из южной страны, кто-то из княжеств Олмо Лунгринг. Иные принимают учение уже здесь, в Бьяру… В последние годы таких все больше, особенно среди переселенцев; хотя встречаются и богачи, принявшие обеты. Что ж, и у них есть душа, хоть в это и не сразу поверишь! — она заливисто рассмеялась, хлопая ладонью по левому бедру, а потом вдруг добавила почти угрюмо. — Я бы больше этому радовалась, если бы их гнал к нам не страх.
— О чем ты?
Кхьюнг остановилась, повернувшись ко мне. Ее подернутый дымкой глаз смотрел куда-то вдаль, сквозь сад и дом с горящими окнами, — туда, где заканчивался Бьяру со всеми своими лакхангами, дворцами и полями, и начиналась ночь.
— Вдохни воздух, Нуму. Он пахнет бедой. Это чувствуют все в Олмо Лунгринг, от мала до велика, и простецы, и колдуны. Все боятся, хоть и не знают, чего.
— А ты… — я хотел было спросить, известно ли ей о догадках Зово, но вовремя остановился. — Ты до сих пор колдуешь?
— Нет, — она покачала головой. — Мой путь повернул иначе. Из нас троих только Прийю не оставила это занятие.
— А где она, кстати? Я не заметил ее в доме.
— С ним, — коротко ответила женщина, но я сразу понял, о ком речь. Вот бы разведать, как так вышло, что сестры Сер и бывший шен оказались заодно… но для этого нужно правильно выбрать время! — Ей неуютно в общине.
— Разве она сама не из шанкха?
Кхьюнг покачала головой.
— Прийю пока не готова принять учение.
— Что же в нем такого сложного?
— Нуму, я ведь не проповедовать тебя позвала, а поговорить, — добродушно усмехнулась женщина; перламутровая заколка на ее макушке подпрыгнула, как маленькая белая лягушка.
— Но я и правда хочу знать, в чем суть вашего учения! Я слышал про него одни сплетни, а вот правды… И от Рыбы не добился ни полслова; она молчит, как слуга с отрубленным языком, а больше мне и спросить некого. Так что если расскажешь, буду только благодарен.
Кхьюнг задумалась, прикрыв веки. Красногрудые птицы прыгали у нас над головами, выискивая нетронутые гроздья. Ветер пах копотью и землянистой грязью; от избытка влаги его порывы, забирающиеся под чуба и рубашку, были как прикосновения живых ладоней.
— Наверно, ты уже и не помнишь, но много лет назад, на дороге в Бьяру, я рассказывала тебе про два вида колдовства — про то, которое сберегает мир, и то, которое разрушает его. Я думала, что владею первым, а шенпо занимаются вторым; за это я их презирала.
— Я помню, Кхьюнг.
— Что ж, отличная память, молодой господин! Ну так знай, что я была неправа, — сказала она с легким вздохом, вырвавшимся вверх облачком белого пара. — Тогда я только встала на путь учения и не понимала, что мир невозможно разрушить… по крайней мере, не колдовством.
— Что ты имеешь в виду?
— Суть учения такова: жизнь есть страдание. Кто-то толкует это весьма просто, даже грубо — как то, что любой твари под солнцем известна боль в одной из тысяч ее личин: голода, болезни, страха… Это отчасти верно; но страдание — это не просто нездоровье души или тела. В своей тончайшей форме это — отделение, отделение себя… от всего. Это свойство искры, выпавшей из огня; не следствие, а причина жизни.
Не скажу, чтобы я понял, но что-то в этих неясных, смутных словах задело меня; шерсть на предплечьях стала дыбом, а в голове загудели, просыпаясь, воспоминания. Я будто слышал уже такое — но от кого? И когда?.. А женщина все говорила, кося голубоватым бельмом:
— Страдание заставляет желать исцеления, но не показывает, как достичь его. Это первое обличье страдания: желание без знания или невежество. Оно ведет к ложному разделению вещей и явлений на приятные и неприятные; приятным зовется то, что на время смиряет боль, а неприятным — то, что заставляет чувствовать ее острее. Возникает жадная привязанность к приятному и отвращение к неприятному; и это страсть, второе обличье страдания. Из нее выходит страх потери, принимающий вид гнева — третьего обличья страдания. Невежество, страсти и гнев, как клещи, впиваются в душу и сосут ее соки; чем больше они едят, тем больше вырастают; чем больше вырастают, тем больше пищи им нужно. И вот душа бежит вперед, как ездовой баран, понукаемая своими мучителями, от рождения к смерти, от смерти к рождению, пытаясь обрести богатство, или власть, или любовь… Все тщетно! Представь, что спящему завязали глаза; он просыпается в полной темноте и, чтобы рассеять ее, зажигает одну, две, сотню ламп. Но даже тысяча не поможет ему, если не сдернуть повязку.
Этот страшный порядок, поддерживающий сам себя, и зовется Законом; его цвет — желтый, потому что он нетленен, как золото, никогда не покрывающееся ржавчиной. Мир, основанный на Законе, нерушим: ни мудрецы из южных лесов, которые не едят мяса и не убивают даже вреднейшую из блох в надежде родиться среди небожителей, ни гордые шены, точащие мечи, чтобы воткнуть их небожителям в спины, не смогут причинить ему ни малейшего вреда. Вот почему бога, который правит этим миром, зовут Железный господин: его хватка крепче самых прочных оков. А почему его зовут Хозяином Закона, Эрликом Чойгьялом, ты можешь догадаться и сам.
— А что же ваше учение?..
— А оно, Нуму, о том, как разрушить этот мир.
— Разрушить мир?!
— Да, — Кхьюнг запустила когти в густую гриву; ее мягкий, ласковый голос никак не вязался со страшными словами. — Не пугайся, прежде подумай — верно ли ты понял меня? Мы не зовем к насилию; наоборот! Зачем хвататься за мечи и стрелы? Ни одна стрела все равно не ранит Чойгьяла. Нужно совсем другое — разорвать круг: погасить гнев, отсечь страсти, уничтожить невежество и, наконец, утолить страдание мириадов живых существ. Это ли не высшая, наилучшая цель? Конечно, ее тяжело достигнуть, но мы делаем, что можем.
— Это что же?
— Кормим голодных, лечим больных, даем кров бездомным. А ты как думал? Непросто помышлять о душе, когда желудок сводит от голода, а кожа чешется от язв и блошиных укусов! Об этом была и история Ангулималы — святой протянул ему лапу не для того, чтобы наказать за зло или самому получить награду за добро, как заведено в царстве Закона, а для того, чтобы дать возможность вовсе освободиться от Закона. И Ангулимала, надо сказать, ею воспользовался; это ведь он был учителем учителя моего учителя и сам поведал ему эту историю.
Я задумался; что-то во мне противилось этому странному рассуждению. Помогать, чтобы разрушать? Разрушать, чтобы спасать? Если страдание — причина жизни, то что же останется без него? И что будет, когда мир подойдет к концу? Кхьюнг долго смотрела на меня, лукаво сощурив оба глаза — карий и голубой, — и наконец сказала:
— У тебя сильная душа; горячая и тяжелая, как вытащенный из печи камень. У Прийю похожая. Таким, как вы, тяжело смириться с тем, что на небо нельзя залезть, потрясая кулаками… да и самого неба, по сути, нет. Но ты уже идешь по пути учения, Нуму, даже если сам не понимаешь этого. Впрочем, здесь становится холодно; пойдем в дом — найдем тебе постель.
***
Так прошла неделя: дни я проводил у Стены, ночи — в доме белоракушечников. Их странные обычаи и диковинные речи поначалу занимали меня, и я много расспрашивал шанкха о том и о сем, о богах, в которых они верят, и демонах, которых страшатся, но скоро устал отпутаных и невнятных ответов, частенько противоречивших друг другу. В остальном жизнь общины оказалась размеренной и скучной: шанкха, когда не болтались без дела, сидели неподвижно, скрестив лапы, и мычали какую-то бессмыслицу. Мне доводилось видеть за подобным занятием и шенов, и даже богов: Сиа утверждал, что это помогает собраться с мыслями. Я тоже как-то раз попробовал ради интереса — уселся на подстилку… и заснул, стоило закрыть глаза. Может, это от душевной низости, а может, потому, что я работал как проклятый, заглушая тревогу делами; а дел хватало! Чего стоил один скудоумный купец, за раз принявший шесть порций хинина в надежде побыстрее вылечиться от лихорадки! Или безумный нищий, утверждавший, что вот уже двадцать лет превращается изнутри в улитку и уже чует, как слизистые рога вот-вот вывалятся у него из ушей? Или родители, не дающие заглянуть своим чадам в рот или обрить им шерсть для прижиганий, потому что так я якобы «украду их душу»? Знали бы они, кем и как души крадутся на самом деле!..
Когда от гнева шерсть становилась дыбом, я находил укромное место, доставал из сумки пучки всевозможных растений и принимался яростно крошить солодку, борец или золотой корень, с остервенением стуча ножом; эту привычку я, кажется, подцепил у Сиа. Бедный старик! Как одиноко ему было во дворце, откуда сбежали и родной сын, и приемный! Но я не мог вернуться в Коготь; не раньше, чем разберусь, что к чему на Стене.
Правда, дни проходили один за другим, а я ни на шаг не приблизился к разгадке здешних тайн. Каждый раз, когда мимо проходили черные шены Железного господина или белые женщины Палден Лхамо, я косил на них краем глаза, но толку-то! Не стоило и надеяться поймать их за лапу… Только раз, в час перед рассветом, я нашел в грязи у подножия Стены черепок, будто бы светившийся в серой мгле. Я подобрал его и сунул за пазуху, чтобы потом рассмотреть получше, но к полудню его свет уже померк.
Временами я думал, что неплохо было бы поговорить с Зово, но тот больше не появлялся на Стене, а прислал вместо себя Макару, как и обещал. Поначалу я боялся подпускать ее к работе: приемы Макары были далеки от привычной мне лекарской науки — чего стоили растирания кусками полосатого дзи или вдыхание толченых жуков! Но больные выздоравливали, и в конце концов пришлось признать — от младшей из сестер Сэр был толк.
Думаю, она тоже немного смягчилась ко мне: несколько раз даже улыбнулась, здороваясь… а когда я, составляя лекарство, по ошибке нюхнул вонючего жупела и зашелся лютым чихом, так и вовсе расхохоталась. Правда, ее темные, чуть запавшие глаза при этом оставались грустными. Почему она грустила? И зачем я думал об этом? Как будто у меня не было других забот!
Не знаю, сколько бы так продолжалось, но однажды, перевязывая раны на голове неудачливого строителя, я почувствовал странный зуд. Это маска шевелилась под чуба! Ее быстрая, мелкая дрожь не была неприятной, но настойчиво требовала внимания. Неловко извинившись, я передал больного на попечение Рыбе, выскочил из длинного дома переселенцев и спрятался в тени за углом. Воровато оглядевшись, вытащил маску из-под ворота; она тут же перестала трястись, зато золоченые глаза Гаруды вдруг повернулись в орбитах и уставились на меня дырами зрачков. Деревянный клюв раскрылся широко, как у охотящегося козодоя, и произнес:
— Господин, прошу тебя немедленно вернуться наверх. Твое присутствие необходимо.
Сказав так, маска снова превратилась в кусок дерева. Быстро накинув ее на шею и запрятав под одежду, я вернулся к помощникам. Рыба заканчивала с перевязкой; Сален, по своему обыкновению, путался у нее под лапами. Отозвав в сторону Макару, я предупредил, что должен отлучиться по срочному делу и не вернусь сегодня к шанкха.
— Пусть передает привет Кхьюнг, — велел я, — и пусть забирает мои инструменты и запас лекарств. Ведь кто знает, когда я вернусь? Да и вернусь ли?..
— С тобой все в порядке? — спросила Макара, и ее чудны́е глаза от страха стали еще больше и ярче.
— Да, — отвечал я, не зная, правда это или ложь; девушка недоверчиво поджала губы, но не стала спорить.
Тяжкие мысли роились в голове, пока я брел подземельями, соединяющими город и небесный дворец, а потом поднимался вверх по тысяче ступеней. Все меньше чортенов освещало нутро Мизинца; все больше темноты подымалось со дна каменного колодца. Зачем меня призвали в Коготь? Неужели Железный господин прознал, о чем я говорил с его бывшим учеником? Если это так, то какая судьба ждет меня? Не стоит ли бежать вместо того, чтобы идти прямо в пасть к скорпиону?..
Но я не убежал.
После пары недель в дольнем мире коридоры Когтя поражали ослепительной, противоестественной белизной; я почувствовал себя будто лягушка, брошенная из илистого болота прямо в кувшин с молоком. Даже топтать пол грязными подошвами было совестно, поэтому прежде, чем явиться пред очи богов, я зашел к себе. Конечно, сейчас не было времени хорошенько отмыться и изгнать из шерсти вонь лекарств, прижиганий, крови, мочи и прочей грязи, налипшей на меня внизу, но я хотя бы почистил зубы, тщательно расчесал гриву (с некоторой опаской оглядев зубчики гребня на предмет вшей) и сменил одежду.
В саду никого не было; подумав, я поднялся выше и направился к трехгранным покоям на юге. И точно, все боги собрались там! Одного за другим я оглядел их — внимательно, будто видел впервые в жизни: вот Сиа, старый и седой, от выпуклого лба до кончиков пальцев усыпанный бурыми и желтыми пятнами; Нехбет, бледная и исхудавшая, с губами подрагивающими, как пара испуганных зайцев; Пундарика, равнодушный ко всему, не бодрствующий и не спящий; маленькая Падма, грызущая бодрящий корень так яростно, точно это тело ее врага; рядом с ней Камала — даже алая помада не скрывает синевы, расползающейся вокруг ее рта; чуть дальше Утпала — хмурый великан, то и дело касающийся бугристых шрамов на щеке, и Шаи, судя по сальным волосам и грязным туфлям, тоже только что вернувшийся в Коготь. Наконец, Селкет, Сияющая богиня: когда она наклоняет голову, ее зрачки вспыхивают красным, как два зеркала, обращенных к огню. И Ун-Нефер, Железный господин… Впрочем, на него я старался не смотреть.
Одно место сбоку от Сиа было свободно; как только я занял его, собрание началось. Сначала Железный господин обратился к Утпале:
— Расскажи всем то же, что и мне.
Тогда вороноголовый взял слово:
— Случилось то, чего мы ждали — и боялись — уже давно: теперь мы полностью отрезаны от южной страны. Вот уже пять лет, как Путь Стрелы стал непригоден для идущих по земле; два года, как птицы не могут перелететь через горы из-за снежных бурь. Но до последнего мне удавалось услышать голоса тех, кто на юге. Вчера не удалось.
— Может, это только временно? — робко спросила Нехбет; но Утпала покачал головой.
— Не думаю, что дальше станет лучше, — с чего бы?
— Ну и что такого, — хмыкнула Падма, вычищая плоским когтем застрявшие в зубах кусочки жвачки. — Подслушивать нехорошо.
Великан вздохнул и принялся объяснять терпеливо, как маленькому ребенку:
— Падма, там, как и здесь, наступают холода. Может быть, четыре великих реки еще не замерзли в руслах, но растения гибнут — и рис, и ячмень… Да что там, даже древние леса гниют на корню! Дикие звери выходят из нор и бродят по улицам городов, роясь в отбросах; между княжествами тут и там вспыхивают ссоры. В отличие от Олмо Лунгринг, южане не готовились к зиме, не делали запасов. Пока мы закончим Стену, их земли опустеют от голода или войн, и там уже некого будет спасать.
— Что ты предлагаешь? — медленно протянула Камала, почти не размыкая губ. Невольно я отметил бледность ее щек и испарину, блестящую на лбу; вороноголовой явно нездоровилось.
— Я… Я считаю, нужно поднять в воздух малую ладью — ту, что у нас осталась; и перевезти сюда столько южан, сколько получится.
Послышался легкий шорох — это все лха, кроме разве что Пундарики, повернулись к Железному господину; они ждали решения, но он прежде спросил:
— Нехбет, сколько еще переселенцев сможет прокормить Бьяру?
— Не знаю, — женщина вздрогнула, оглядываясь, и сжала в пальцах жесткую ткань подола. — Если считать тех, кто еще не пришел с окраин… Если они придут все… И мы не знаем, сколько лет поля еще будут давать урожай — двадцать? Десять? Меньше? Так что, если я скажу «пять тысяч душ» или «семь», это как гадать на узелках! И потом, как ты будешь выбирать, кому жить — а кому нет?
На несколько тягучих секунд молчание повисло в воздухе, но потом Эрлик ответил:
— Ты права — это не простой выбор. Но если приходится выбирать, то начнем с того, что нам все равно не добраться до каждой деревни. Многие спрятаны глубоко в лесах; даже с воздуха их непросто обнаружить. К тому же ладья давно обветшала; кто знает, на сколько полетов ее хватит? Поэтому разумнее сразу ограничиться восьмью городами, где живет больше десяти тысяч душ, — он повел ладонью перед собою, и прямо на полу проступила карта южной страны. — На западе это Анджана и Пундарика; Вамана на юге; Кумуда и Айравата на востоке; Пушпаданта, Сарвабхаума и Супратика на севере. Ну а дальше… Полагаю, следует забрать оттуда всех детей в возрасте до семи лет.
— Почему детей? — недоверчиво прищурившись, спросил Утпала. — Они ведь не смогут работать.
— Я думал, мы спасаем жизни, а не захватываем рабов.
Великан покраснел так, что его горящими ушами можно было бы подпалить курильницу, но все же выдавил:
— Ты сам говорил — чем быстрее Стена будет закончена, тем лучше.
— Это правда. Но Стена — это не только глина и щебенка, и сейчас для строительства важнее шены, чем камнетесы. Так что если согнать в Бьяру каждую женщину и каждого мужчину в мире, это мало поможет… Впрочем, если тебе нужны еще причины, их много: дети меньше едят; они не смогут убить или ограбить кого-то так же легко, как взрослые; хотя бы некоторое время они не будут плодиться, увеличивая количество голодных ртов. Ну а если через несколько лет приток переселенцев с окраин Олмо Лунгринг иссякнет, они, конечно, займут свое место у Стены. Но главная причина в том, что это дети; у взрослых есть хоть какая-то надежда пережить зиму, а у них — никакой.
Утпала из красного стал лиловым, будто спелая фига; его плоские зубы отчетливо скрипнули. Увы, я хорошо понимал и его стыд, и его тревогу! Тот выход, который предложил Железный господин, был не просто разумным — он был правильным; может быть, единственно правильным. Кажется, только испорченный, нечистый ум мог сомневаться и искать в нем подвох… Однако же именно этим я сам и занимался, и оттого на душе было тошно.
— Хорошо, но где разместить их всех? — почесав в затылке, спросил Сиа.
— Детей могут взять на призрение к княжескому дворцу или в лакханги. Тех, у кого есть способности, примет Перстень; их вырастят и воспитают по законам Олмо Лунгринг.
— Думаешь, матери согласятся отдать детей? — вдруг пробормотала Камала.
— Я смогу убедить их, — коротко отвечал Железный господин. Взгляды богов встретились, но вороноголовая тут же отвела глаза. А Сиа все не унимался:
— Ты что, собираешься отправиться сам? Эти твои шены не поубивают друг друга и нас в придачу в твое отсутствие?
— Кто еще будет управлять ладьей? И Селкет останется здесь. Этого более чем достаточно.
Палден Лхамо кивнула, слегка улыбнувшись — хотел бы я знать, если она наденет маску Эрлика, смогут ли шенпо заметить разницу между своим господином и его сестрой?.. Лекарю ничего не оставалось, как согласиться; подозреваю, что никто толком и не помнил, как управляться с древними механизмами. Выждав, не будет ли еще вопросов, Утпала снова поднял голос:
— По правилам требуется, чтобы на применение малой ладьи дало согласие большинство… из тех, кто есть. Так что же, все согласны?
Восемь голосов, включая мой, произнесли «да»; а Падма добавила, что отправила бы за горы тысячу-другую жителей Бьяру, чтобы вместо них привезти кого получше. Только Шаи не произнес ни звука.
— Есть кто против?
Все молчали; и сын лекаря тоже.
***
Той ночью я не мог заснуть, несмотря на мягкость кровати и хрустящую чистоту белья, о которых так тосковал внизу, ночуя на тонкой и воняющей мокрой шерстью подстилке. Следовало признать, я привязался к удобствам и покою дворца, к сытной и сладкой (по вкусу ремет) пище и ежедневной чистке зубов сильнее, чем полагал, — и даже полюбил пшеничный хлеб больше, чем лепешки из цампы. Воистину, дом без основы и дерево без корней! Не такими ли станут и дети, привезенные из южной страны? Как сказал Железный господин, «воспитанные по законам Олмо Лунгринг»? Впрочем, разве лучше умирать от голода среди заиндевевших лиан и присыпанных снегом баньянов?..
Эти — и множество других — мыслей пересыпались в моей голове, шурша, как горох в полом стебле тростника, да еще и кожа зудела не то от тревоги, не то и правда от вшей. Так я и лежал, страдая, и почесываясь, и ожидая рассвета.
Было уже за полночь, когда Шаи влетел в мою комнату. Он был красно-розовым, как дождевой червь, и таким же уродливо голым; только чресла ради приличия перепоясывало какое-то тряпье.
— Нуму, проснись! Нужна твоя помощь! Камале плохо, — срывающимся голосом сообщил он, тряся меня за плечо. Если честно, я даже не удивился; торопливо накинув чуба, я мышью проскользнул в покои Сиа за нужными лекарствами и инструментами (мои остались внизу, у Макары, да и ладно: они были не так хороши, как здешние), а потом вместе с Шаи поспешил наверх, в спальню вороноголовой.
Она лежала на кровати без сознания, обнаженная по пояс; соски на грудях темнели, как упавшие на снег ягоды. На полу валялась пара стаканов — из одного вытекла красная винная лужа; пахло сладкими духами, потом и чем-то еще, до боли знакомым. Я приподнял накрашенное веко Камалы — глаз белел, как половинка вареного яйца; зрачок едва виднелся в нем, крохотный, как зернышко горчицы. Кончики пальцев были холодные, лиловые, будто их обмакнули в чернила; сердце едва билось. Я догадался, что за яд она приняла — молочко, которое выжимают из маков: не наших, вайдурьево-синих, которых зовут утпалами и по неведению причисляют к лотосам, а из огненно-красных маков южной страны. Такое не раз случалось в Бьяру — среди жителей столицы встречалось немало любителей забвения — а потому я знал, что делать. Для начала ввел лекарство; оно действовало быстро — скоро дыхание Камалы стало глубже и чаще. Затем следовало очистить желудок на тот случай, если в нем еще оставался яд.
— Есть здесь какое-нибудь ведро? — спросил я, разматывая длинную трубку шириной в полпальца. При виде этого змееподобного, гибкого инструмента Шаи замер и посерел; не хватало только, чтобы он еще хлопнулся в обморок! По счастью, в эту минуту в дверь влетела Падма, готовая рвать и метать.
— Падма, дай ведро, — велел я, не дав ей опомниться. — И подержи ее.
Маленькая демоница, хоть и рычала под нос проклятия, не утратила способности соображать; вдвоем мы быстро управились. Но когда все, чем мы могли помочь Камале, было сделано, ее будто подменили: Падма опустилась на постель подруги, вся съежилась, закрыла лицо ладонями и всхлипнула. Кажется, я второй раз в жизни увидел, как она плачет; и от этого — впервые за эту ужасную ночь — меня пробрала дрожь.
— Падма, я не хотел… Я не знал, — лепетал Шаи, опершись о стену и тяжело дыша. «Надо же, какой чувствительный, — с раздражением подумал я, перебирая запачканные инструменты (теперь все придется кипятить!). — Неудивительно, что Сиа не стал учить сыночка своему ремеслу. А может, я гожусь ему в сыновья больше, чем ты?..»
— Уходи, — глухо сказала Падма, а потом, подняв голову, повторила с обжигающей злостью. — Уходи и никогда больше не возвращайся! Ты убиваешь ее, разве не видишь?
Камала вдруг зашевелилась, заворочалась под покрывалом, бормоча:
— Не надо. Я сама виновата.
Падма нежно коснулась ее лба, собирая с него прилипшие волосы, а потом повернулась к нам:
— Почему вы еще здесь?
— За ней нужно следить, — отвечал я, не дожидаясь, пока Шаи ляпнет какую-нибудь глупость. — Если действие лекарства кончится, надо дать его снова.
— Давай сюда это твое лекарство! Я справлюсь сама.
Изгнанные из спальни, мы с сыном лекаря спустились в сад и засели в кумбуме, включив все лампы, чтобы не видеть, как качаются в темноте одичавшие деревья. Пока лха искал, что бы на себя накинуть, я стал у очага и заварил часуйму покрепче — так, как ее готовят внизу; щедро кинул в кипящий напиток масла и соли, разлил по глиняным чашкам и протянул одну Шаи. Много слов вертелось на языке, но для начала я спросил:
— Ты знал, что она пьет маковое молочко?
Сын лекаря потупил взгляд.
— И вы все равно пили вино?
— Я не думал, что так выйдет. Мы ведь крепче вепвавет… Нас сложно отравить.
— Может, она приняла что-то еще? — вслух подумал я, припоминая, какой дух стоял в спальне: сквозь приторные благовония пробивалось что-то еще, тяжелое, водянистое… Запах желтых пилюль, вот что! Но откуда они у Камалы?.. — Зачем ей это? Жить надоело?
— Нет… Она говорила, что ее постоянно преследуют голоса и видения; мучают наяву и во сне. Я не верил раньше, даже смеялся, — Шаи сжал виски, нависая над дымящейся чашкой. — А теперь, кажется, понимаю…
— Что понимаешь?
Лха странно покосился на меня и покачал головой.
— Многие знания — многие печали. Учись на моих ошибках, Нуму, — не спрашивай; не ищи ответов! Много лет я мучался, пытаясь вспомнить кое-что — и вот, вспомнил. Я думал, мне станет легче от этого… или я хотя бы пойму, как жить дальше. Но оказывается, я понятия не имею, что делать теперь. Молчать? Рассказать всем и каждому? А что это изменит?.. Неважно даже, поверят они или нет! Мы уже попали под жернова, которые никому не остановить.
Я хотел сказать, что знаю о его тайне, но не придумал, как. Поэтому просто спросил:
— Ты поэтому молчал во время собрания?
— Да, пожалуй, — Шаи пожал плечами и поправил сползающую скатерть, которой обмотался вместо чуба. — Мне надоело притворяться, что мы здесь вообще хоть что-то решаем. Поэтому я больше ничего не собираюсь делать. Я ухожу из Когтя, Нуму; ухожу вниз — и буду жить там, среди вепвавет, пока нам всем не придет конец. И тебе советую сделать то же самое. Беги отсюда! Найди себе девушку, или парня, или обоих; проведи свои дни, сколько отведено, в любви и удовольствии. Только, ради всех богов, не заводи детей. Не заслужили они такого…
— Как это ты уйдешь? А как же Сиа? И Камала? И я, в конце концов?
Он покрутил кружку в ладонях и, криво усмехнувшись, ответил:
— Ты можешь навещать меня внизу. Приходи, будем вместе бесить шенов, как в старые добрые времена! Что до Камалы… Падма права; мы с ней сошлись потому, что оба были в отчаянии, но легче от этого не стало. Наоборот, когда мы вдвоем, оно только вырастает… Ей же будет лучше, когда я исчезну. А Сиа…
Шаи испустил тяжелый вздох и запрокинул вверх подбородок, уставившись в белый потолок.
— Надеюсь, он поймет. Если я останусь здесь, то, наверное, повешусь; потому что невозможно так жить… Знаешь, кто мы на самом деле? Пыль! Скоро мы рассыплемся под ветром; пфф — и все! И пускай Уно думает, что это он управляет тем, куда дует тот ветер. Пускай считает, что сможет к запретным тайнам подобрать ключи, освободить заклепанных титанов… и обмануть судьбу. Как бы не так! Ему не выйти победителем. Смотри, вот и он! Идет спасать мир, не иначе.
Пока мы говорили, ночь мало-помалу отступила; на перистые листья гла цхер легли розовые пятна света. В сизой кисельной мгле я заметил тень, бредущую сквозь пшеницу. Если бы Шаи не подсказал, я не узнал бы в ней Железного господина. И неудивительно! Он был в странных, тяжелых доспехах, каких я прежде не видел. Их пластины были толстыми, как слоновья шкура, и вздувались на теле, причудливо искажая его очертания. К подошвам крепился дополнительный сустав, выгнутый назад, как лапа саранчи — он добавлял лха больше локтя роста, — а лицо скрывал шлем, загибающийся на подбородке ястребиным клювом. За спиной Железный господин нес посох — или дубину? — с навершием в виде сомкнутой ваджры; другого оружия у него не было. Заметив свет в кумбуме, он повернулся в нашу сторону и кивнул в коротком приветствии.
— Вот кто много о себе думает. Но на самом деле он тоже пыль, — Шаи усмехнулся, приложив кружку к губам. — Хотел бы я дожить до момента, когда до него наконец дойдет. Это должно быть ужасно смешно.
Но я уже не слушал сына лекаря. Оставив его потягивать часуйму, я двинулся сквозь колючие сорняки следом за Эрликом, конечно, благоразумно отстав шагов на сто. Железный господин прошел к выходу из Когтя — тому, который использовали во время Цама, а я притаился за перегородкой из железа и драгоценных камней и просидел там до тех пор, пока корзина-подъемник не уехала вниз. Тогда я приблизился к краю; но стоило глянуть в гущу голубого воздуха и жидких облаков на далекий Перстень, как лапы обмякли и голова закружилась. Да еще и ветер толкал то в спину, то под ребра! Поразмыслив, я лег на живот и, вцепившись мокрыми от страха лапами в пол, свесил голову наружу. Притерпевшись наконец, я разглядел, как на крыше старой гомпы суетятся маленькие черные муравейчики — шены. Мало-помалу они все исчезли внутри, но я решил пока не уходить; и не зря!
Шены скоро появились снова, темным ручейком пробираясь по тонкому перешейку, соединявшему гомпу и таинственное круглое здание, которое я приметил еще в бытность слугой Перстня. Туда не было хода со внутреннего двора, и не припомню, чтобы в маленьких глубоких окнах-бойницах хотя бы раз загорались огни. Прошло еще несколько минут — утренний холод, пробравшись сквозь одежду и густую шерсть, уже начал заползать мне в кишки, — а потом крыша здания распалась на восемь частей, которые стали расходиться с режущим уши скрипом! Сверху я видел, что каждую из них подпирают железные прутья — точь-в-точь прожилки на лепестках из толстого зеленоватого стекла; а в глубине пряталось что-то темное и округлое. Должно быть, это и была малая ладья! Правда, на лодку эта штука походила мало: ее сплющенное тело напоминало скорее клопа или черепаху; такую форму гончары и рисователи тханка именовали обычно «колесом» или «чакрой».
Оглушительный рев наполнил воздух; над крышами Бьяру вспорхнули, вопя, потревоженные вороны. Да что там; кажется, от этих звуков сам Мизинец содрогнулся от основания до макушки! Корабль-чакра вознесся в желтеющее небо на столбах из вихрящегося воздуха и в мгновение ока исчез. Ох, какие слухи пойдут о случившемся в городе и у Стены! Ждать больше было нечего; ползком отодвинувшись от края, я поднялся на лапы и побрел внутрь Когтя. Шаи уже ушел из сада; и мне следовало поспать хотя бы пару часов, а то виски ломило и под веки будто песка насыпали.
Но стоило подняться наверх, как я заметил в коридоре Сиа и его сына. Они говорили о чем-то… Точнее, Шаи говорил, а старый лекарь большей частью молчал; на его лице застыло выражение удивления и покорной грусти. Мне совсем не хотелось мешать, потому я быстро вернулся на несколько ступеней назад и присел на лестницу, совершенно скрывшись из виду — и в кои-то веки радуясь невысокому росту! Хоть я и не собирался подслушивать, а все же уловил обрывки разговора:
— Но как ты будешь там совсем один?
— Не бойся, не пропаду. По правде, там, внизу — настоящая жизнь; а здесь… Не знаю, как это и назвать. Только и остается, что уснуть и видеть сны.
— Сны… — голос Сиа дрогнул. — Скажи честно — это из-за твоей матери?
— Нет, нет, не из-за нее… Слушай, я все прошедшие годы обвинял тебя в том, что она ушла к спящим. Я был неправ. Ты не виноват. Это был ее выбор — она просто не выдержала. Теперь я понимаю. Так что… Прости меня. Правда, прости. Ты хороший отец; всегда был.
Кто-то из двоих не то вздохнул, не то приглушенно всхлипнул, но я не решился высунуть нос из укрытия и посмотреть, что происходит. Нет, хватит с меня на сегодня плачущей Падмы! И почему все вокруг разваливается? Это же просто глупо; все равно как если бы чортен простоял тысячу лет, а потом треснул из-за того, что его в макушку клюнул воробей! Неужели Шаи правда собирается уйти? Да нет, он еще передумает. Проживет пару месяцев без горячей воды и точно передумает!
Утешившись этой мыслью, я добрел до спальни — в коридоре, по счастью, уже никого не было — и завалился спать.
***
Никто не догадался разбудить меня днем, а потому я встал только под вечер — с пересохшим горлом, ломотой в костях и ужасной головной болью. Проклиная все на свете, я привел себя в подобие порядка и первым делом отправился в кумбум. Может, после чашки часуймы мысли прояснятся? Мне еще надо было решить, что делать дальше: возвращаться к Стене или остаться здесь? Кажется, многим во дворце не помешала бы моя помощь…
Пока я размышлял, дуя на горячее варево, снаружи донесся уже знакомый грохот. Я выбежал в сад — и как раз вовремя, чтобы заметить, как из-за гор появился диск малой ладьи и быстро нырнул вниз, к Перстню. Железный господин вернулся. А хорошо было бы посмотреть на детей, которых он привез! Южане, даже давно обосновавшиеся в Олмо Лунгринг, сильно отличались от ее жителей. У них была короткая шерсть, большей частью бурая или рыжая, маленькие лапы, узкая грудь (отчего на высоте они частенько начинали задыхаться), а глаза выпуклые и печальные, как у водяных быков. А еще, по слухам, тамошним жрецам уже во младенчестве отрубали хвосты, как бы отсекая звериную часть их природы. Не знаю, правда ли это: мне доводилось видеть иноземцев в столице, но они были так плотно замотаны в меха, платки и одеяла, что и не разберешь… Но меня влекло не только праздное любопытство: если увидеть спасенных южан своими глазами, если убедиться, что слова Железного господина не расходятся с делом, будет куда проще избавиться от сомнений, зароненных Зово.
Вернувшись к столу, я допил остатки часуймы. В желудке приятно потеплело; это придало мне смелости. Решившись, я соскочил со стула и, никем не замеченный, прошел дворец насквозь, до самого Мизинца. Я рассудил так: из здания, куда приземлилась малая ладья, вел всего один выход — по узкому мосту-перешейку к старой гомпе; ну а внутрь гомпы можно попасть потайными ходами! И вот, пересчитав лапами не одну сотню ступеней, изрядно запыхавшийся и измученный, я остановился у трех ничем не примечательных проемов. Пойдешь налево — попадешь во двор лакханга Палден Лхамо; там я бывал с богиней в день, когда она заложила основание Стены. Пойдешь прямо — нырнешь вниз и очутишься в подземелье, где Железный господин воскресил из мертвых Чомолангму. Ну а если пойдешь направо, окажешься на верхнем этаже гомпы, в обширном зале, где шенпо собираются только во время праздников… Сегодня эти покои должны были пустовать; детей, скорее всего, проведут мимо, так что я смогу увидеть их хотя бы сквозь щелочку. Но прежде стоило перевести дух! Тяжело отдуваясь, я оперся боком о стену, холодную, прорезанную блестящими жилками слюды, и вдруг почувствовал дрожь. Кто-то шел сюда!
Шаги быстро приближались. Шерсть на загривке стала дыбом. Не зная, что делать, я отступил назад и вжался в камень, надеясь, что черная шерсть и неброская одежда помогут мне остаться незамеченным. Легкие шумели, будто кузнечные меха; чтобы успокоиться, я начал считать вдохи и выдохи, но не успел дойти даже до десяти, как из правого хода показался великан в тяжелых доспехах — Железный господин, без сомнений! За спиною он нес огромный короб из лакированного дерева, с кольцами позеленевшей меди, свисающими из ухмыляющихся рож-киртимукха… Остроклювый шлем повернулся в мою сторону и чуть качнулся. Это означало, конечно, «я знаю, что ты здесь». Да и глупо было надеяться, что мне удастся скрыться от бога! Теперь уж ничего не оставалось: как глупый заяц за змеей, я последовал за Железным господином вниз, на дно каменного колодца.
Сам я никогда не спускался так глубоко — во мглу, непроницаемую для слабого света чортенов. Но бог шел спокойно. Когда стало совсем темно, над его лбом загорелось несколько маленьких огоньков; этого оказалось достаточно, чтобы различать лестницу на пару шагов вперед. Наконец ступени кончились; мы остановились у площадки, присыпанной крупным серым песком. Железный господин ступил на нее первым; я отстал на пару шагов и заметил, что в его следах скапливается сочащаяся из почвы вода, к которой примешиваются капли чего-то густого и маслянистого. Крови?..
Бог остановился напротив уходящей вверх стены Мизинца, испещренной нишами размером с ладонь, бережно поставил на землю деревянный короб и снял шлем. Тот отделился от доспехов с тихим шипением.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он, оборачиваясь.
— Позволь задать тебе тот же вопрос, — огрызнулся я, поражаясь собственной дерзости; но что уж теперь? Пропадать так пропадать!
К моему удивлению, Железный господин улыбнулся так, будто я выдал замечательную шутку, а потом, уже не обращая на меня внимания, занялся своей загадочной ношей. Для начала он выдвинул верхний ящик короба: там, на мягкой соломе, лежали круглые чаши, плотно замазанные сверху не то отвердевшим воском, не то белой глиной. Лха вытащил пяток за раз и принялся раскалывать их в углубления в скале.
— Значит, все это правда?
— Правда? — эхом отозвался он, не прекращая свою работу. — О чем ты?
Полагая, что моя судьба уже решена, я отвечал прямо:
— Эти штуки. Они отличаются от чортенов, которые я видел прежде… Но все же это, безусловно, чортены. Новые! А значит, в них запрятаны новые души. За этим ты и отправился в южную страну? Чтобы украсть души ее жителей, а вовсе не для спасения каких-то детей?
— Дети здесь, Нуму. Можешь сам убедиться в этом, когда окажешься в городе. Они очень важны; Утпала верно заметил — Стену должен кто-то строить. Да и чтобы заново заселить Олмо Лунгринг после зимы, не помешает свежая кровь… Но эти мертвецы, — тут Железный господин подбросил на ладони один из сосудов, будто звонкую монету, — еще важнее.
— Как вам удалось… собрать столько?
— Я позвал; они пришли, — он слегка пожал плечами; пластины доспехов на плечах и лопатках поднялись и опали, как перья снежного грифа.
— И сколько здесь городов? В этом коробе?
— Сегодня мы были только в Анджане. Здесь всего лишь тысяча душ.
— А где остальные? Ведь взрослых там точно было больше тысячи?
— Остальные отправятся на Стену.
— На Стену… Не как рабочие, конечно, а как… кирпичи и камни? Значит, и все остальное правда? Шены подстерегают переселенцев на дороге в Бьяру, как последние разбойники, вырывают их души, а потом прячут награбленное в белых горшках?
— Так внизу уже ходят слухи о пропавших? — Железный господин покачал головой и зачерпнул еще пригоршню чортенов. — Им следовало быть осторожнее.
— Подожди… Если остальные души замуруют в Стену, то что ты будешь делать с этими? — я указал на наполовину опустошенный короб, с присвистом втянул воздух и наконец решился произнести чудовищное обвинение. — Их ждет та же судьба, что и утопившихся в Бьяцо? Ты отдашь их существу, которое появляется накануне Цама?..
Следующий ящик выдвинулся с пронзительным скрипом. Бог окинул на меня немигающим взглядом.
— Что ты знаешь об этом?
— Я видел его, — пока Железный господин не влез в мои мысли, как в сундук с тряпьем, и не нашел на дне Зово и Шаи, нужно было врать, и как можно увереннее, подмешивая в слова побольше правды. Пусть, будто острый перец, она перебивает тухлятину лжи! — В одну из ночей, когда я бодрствовал у твоей постели. Оно было похоже на драгоценность; на ларец из чистого хрусталя. Сначала оно было вне тебя, а потом… как будто проникло внутрь.
Быстрая судорога пробежала по лицу лха; он отвернулся. Поняв, что подобрал верные слова, я закончил уже уверенней:
— Может, я и не разбираюсь в колдовстве, но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что эта тварь и есть причина твоей болезни. А сама болезнь… Даже Сиа, лучший из лекарей, не знает ни припарок, ни прижиганий, которые помогали бы от нее. Значит, ты используешь другое лекарство. Несложно понять, какое! Вспомни, как сам рассказывал мне: когда ремет только покинули корабль, здешние колдуны встретили первого из Эрликов кровавыми жертвами. Тогда, пусть ненадолго, ему стало лучше. Полагаю, это верно и для тебя. Разве что обряды шенов с тех далеких времен стали утонченнее, и они больше не режут живую плоть, а сразу вырывают душу.
— Что ж, — произнес Железный господин медленно, точно слова прилипали к его языку. — Все так.
Хоть я и готовился это услышать, а все же на миг землю будто выдернули из-под лап, а воздух — из ноздрей. Значит, Зово был прав! Вот каков наш хозяин на самом деле — не бог, не герой, а трус, спасающий свою шкуру ценой чужих жизней. И моя, конечно, станет следующей, но напоследок нужно задать еще один вопрос:
— Тогда зачем нужна Стена? Неужто это просто амбар, где вместо зерна хранятся мертвецы, чтобы ты мог в любое время взять, сколько нужно?.. Нет, я не верю в это! Не могу поверить!
Эхо разлетелось по утробе скалы и отходящим от нее лазам-кишкам, точно ворчание растревоженных потрохов. И снова Железный господин смотрел на меня — теперь уже с любопытством.
— Не веришь? Почему?
— Потому что ты пожалел меня, — уже шепотом отвечал я. — Ты велел Чеу Ленца не убивать меня, хотя никто, даже Сиа, не посмел бы возразить, если бы он это сделал. Ты сохранил мне жизнь, а ведь я не колдун, не оми… никто! Значит, ты спас меня не из расчета, а из милосердия. Тот, кто хотя бы раз испытывал жалость к другому, не может так поступить; не может принести в жертву целый мир!
Я запнулся, задыхаясь не от страха, не то от гнева. Ун-Нефер не отвечал; вместо этого он надавил на потайную пластину на доспехах, так что те распахнулись наподобие створок жемчужницы, открывая вторую, ме́ньшую броню, вроде той, что носила Палден Лхамо. Затем лха спрыгнул на мокрый песок, сел на ступень уходящей вверх лестницы — так, что наши глаза оказались на одном уровне, — и только тогда сказал:
— Все, что я делал и еще сделаю, служит только благу этого мира.
Я только горестно всплеснул лапами.
— Как ты можешь говорить такое, когда сам только что признался, что питаешься чужими душами, как какая-то… пиявка?
— Только потому, что другого выхода нет. Я знаю, о чем говорю: за последние шестьдесят лет я перепробовал все. Заклание зверей, подношения толпы и даже пилюли Селкет, от которых впадаешь в тошнотворное оцепенение… Но этого недостаточно. Мне нужно время, а время стоит дорого.
— И сколько ты готов заплатить? Сотню жизней? Тысячу?.. Восемь тысяч?!
Он пожал плечами.
— Таков закон этого мира, Нуму: за благо часто приходится платить злом — главное, чтобы зло оказалось меньше, чем благо. Сам посуди: чтобы жить, нам каждый день приходится присваивать цену всему вокруг. Цена яка меньше, чем цена семьи, которая питается его мясом; цена клопа, которого ты давишь в постели, ниже твоей. Полагаю, я стою больше, чем убийцы и воры из Анджана… Даже не потому, что они преступники, а потому, что ни один из них не сможет закончить Стену. Только я смогу — поэтому мне и нельзя умирать.
«Что-то я не заметил, чтобы ты таскал кирпичи на собственному горбу!» — подумал я, но вслух пробормотал только:
— Разве рабочие и шены не справятся с этим?
— Построить Стену — это полбеды. Нужно еще заставить ее работать, а для этого потребуются усилия всех шенов Перстня, всех женщин Лхамо и сверх того… чтобы одолеть ту тварь, которую ты видел, придется обратиться к ней же за помощью. Так что без Железного господина Стена так и останется кучей камней и грязи.
— А если бы Железным господином стал кто-то другой? Ведь были Эрлики до тебя — почему не быть и после?
— Я думал об этом, — согласно кивнул лха. — Много думал. Даже нашел способ передать мое проклятье тому, кого я сам выберу… Впрочем, тебе это знать ни к чему. Но кого выбрать? Сиа, Шаи и Нехбет ничего не смыслят в колдовстве. Пундарика безумен, Утпала — трус, который не может сказать мне в лицо о своей ненависти; думаешь, у него хватит духу завершить мою работу? Камала… У нее когда-то был дар, но чем он обернулся? Остается только Падма: ей не занимать смелости, но нет ни опыта, ни выдержки, чтобы обуздать эту силу, — тут он прищелкнул пальцами, высекая юркую молнию; зарница сверкнула в колодце Мизинца, проходя сквозь камень, высвечивая потаенные жилы металлов и самоцветов. Невольно я отшатнулся, сотворив перед грудью знак защиты (много ли в нем толку!), и заметил, что сияние проникает даже в одежду, шерсть и плоть. — Что говорить! Даже среди шенов нет достойного, хоть я и возился с ними все эти годы. Правда, когда-то у меня был по-настоящему способный ученик… Я надеялся, он сможет занять мое место. Но он исчез, а оставшиеся ни на что не годны — ни вепвавет, ни ремет.
— Невысокого же ты мнения о товарищах. Возможно, обитатели Когтя несведущи в колдовстве, — честно признал я. — Но зачем обвинять их в слабости и трусости?..
— Нуму, скажи-ка: почему за все эти годы никто из них не пришел ко мне с теми вопросами, которые ты задал сейчас? Ни разу не заглянул в чертежи Стены? Я не слишком старался скрыть правду. Даже наоборот: я почти хотел, чтобы кто-то поспорил со мной; назвал чудовищем… предложил другой выход… Если бы кто-то предложил другой выход! — бог горько усмехнулся и покачал головой. — Но этого не случилось. Они как утки, построившие гнездо в лисьей норе, — удобно устроились. Не нужно самим марать руки, не нужно ничего решать; нужно только вовремя закрыть глаза и промолчать… Разве это не трусость и не слабость?
— Шаи не молчал.
— Шаи…У него, правда, злости в избытке, зато ума недостает, так что бедняга обречен вечно блуждать в потемках. Считай, что ты обошел богов, Нуму.
Я уставился в песчаный пол, почти убежденный рассуждениями Железного господина, как вдруг вспомнил:
— А твоя сестра, Палден Лхамо?! Разве она не сможет заменить тебя? Вот уж у кого хватит и знаний, и силы!
— Не выйдет — мы с Селкет делим одну душу; значит, наши судьбы неразрывно связаны. Как полагаешь, что случится со мною, если я все же передам проклятье кому-то другому? Пойду петь песни и скакать по зеленым лужайкам?.. Для меня это будет конец, Нуму: я отправлюсь в ад и утяну Селкет следом. Поэтому мне придется жить дальше — ровно до той поры, пока не закончат Стену.
— Эта проклятая Стена… для чего она все-таки нужна?
— Я никогда не врал про ее устройство: сухет с душами Лу и прочей нечисти, заложенные в ее основании, будут раздавлены и выжаты в землю. Их жар должен наполнить ее новой жизнью взамен той, что сейчас утекает.
— Зачем же белые женщины собирают другие души? Не чудовищ, а переселенцев, бродяг, строителей? Ведь не все же… достаются тебе.
— Я не врал про устройство Стены, но умолчал о причине, почему мир остывает. Полагаю, ты и сам уже догадался: причина та же, что у моей болезни, — тварь, притаившаяся в глубине. Вся эта планета, с ее океанами и махадвипами, просто кокон для нее. Все, что происходит здесь, происходит по ее воле. Из-за нее ремет попали сюда, да и вепвавет тоже — это ваш корабль лежит заброшенным в лесах южной страны. Как черная дыра — ты же знаешь, что это такое? — она притягивает чужие жизни и пожирает неспешно, смакуя. И все же настало время, когда мир высосан почти досуха; даже дерево Уттаракуру засыхает. Понимаешь, что это значит? Больше не будет никаких перерождений — все, кто лишится тел, станут носиться по воздуху неприкаянными призраками или угодят прямиком в пасть чудовища. Мы убиваем их сейчас, чтобы когда-нибудь они могли жить снова. Когда зима закончится, Стена еще сослужит вам службу. Она станет новым прибежищем душ вместо зачахшего дерева, а вместо жуков и муравьев ей послужат новые боги — восемь почжутов и восемь белых женщин со свитой. Они будут следить за тем, чтобы законы судьбы не нарушались, чтобы грешники и праведники получали по заслугам… Так мир продолжит существовать.
Я чуть по морде себя не хлопнул от досады. Так вот что значили те лучистые значки, которыми помечала чертежи Палден Лхамо! Конечно, то были звезды дуат, земли мертвых, указывающие места на Стене, отведенные под украденные души.
— Могу я спросить еще кое-что?
Ун-Нефер вздохнул, растирая лоб костяшками пальцев.
— Спрашивай, раз уж начали.
— Не потому ли ругпо хотел уничтожить месектет, что узнал об этой твари? Не она ли свела его с ума? — решил я попытать судьбу; но лха покачал головой и отвечал — как мне показалось, совершенно искренне:
— Откуда ему было знать? О ней не ведали даже предыдущие Эрлики, хоть она и ела их заживо.
— Как же тогда узнал ты?
Он закрыл глаза, будто вспоминая. Радужки просвечивали сквозь веки, как две раскаленные монеты.
— Это случилось не так давно — лет сто назад, при тридцать шестом Эрлике. Я и Селкет… мы не сомневались, что одному из нас рано или поздно придется занять его место. Правда, тогда мы были глупы и не боялись болезни, считая, что сможем с ней совладать и даже поставить себе на пользу. Все же мы хотели разведать, что нам предстоит; поискать сокрытое в глубинах земли. Несколько раз мы пытались… и не нашли ничего, кроме черноты — сплошной черноты, полной горячего ветра. Но мы не сдавались, и однажды случилось иначе: после долгого падения во мглу та вдруг расступилась. Снизу било сияние — такое яркое, что его источник был едва различим. Насколько мне удалось рассмотреть, это был огромный столп огня; со всех сторон его ограждали щиты из прозрачных кристаллов, каждым из которых можно было бы накрыть Олмо Лунгринг целиком. Несмотря на эти заслоны, в воздухе летало множество искр. Скоро я понял, что они не выходят из пламени, а падают в него — прямо в пасть, раззявленную у основания хрустальной горы. Это был не огонь — это было то, что вы зовете Эрликом.
Тогда мое самодовольство сменилось страхом. Такое чудовище никому не удастся поставить себе на службу! Оно слишком сильно, слишком огромно; оно поглотило многих Лу, и ньен, и вепвавет. Все ремет, пораженные болезнью, стали его добычей. Вот почему я не нашел ни одного из них на дереве душ.
Ун-Нефер замолчал, будто заново вспоминая увиденное; вверху уныло свистели сквозняки, но даже это было лучше, чем тишина.
— А что случилось потом?
— Порыв ветра швырнул нас с Селкет обратно. С тех пор я ни на миг не забывал об этой твари… И знаешь, чего я боюсь больше всего?
— Быть съеденным ею?
— Нет, не этого. И даже не того, что случится с Олмо Лунгринг. Я боюсь, что она сможет выбраться отсюда. Покончит с этой планетой и отправится дальше: глотать солнца, осушать млечные пути, опустошать другие миры — Старый Дом, Новый Дом, Ульи… миры, имен которых я даже не знаю: сколько их еще во вселенной? Поэтому нужно остановить ее сейчас, пока она копит силы, пока не вышла из своего хрустального кокона… — лха снова коснулся лба, будто мучаясь головной болью, и пробормотал. — Пока это еще возможно.
Лапы больше не желали держать меня; под грузом мыслей голова сделалась тяжелой, как груженная камнями повозка. Протяжно вздохнув, я присел на холодную, влажную ступень рядом с Железным господином, почесал в затылке, а затем спросил:
— Но как Стена поможет от чудовища? Пускай она согреет землю, пускай станет прибежищем душ — оно-то никуда не денется! Его надо убить прежде!
— Убить его… Проще выпить море.
— Что же делать?
— Видел спящих? — невпопад ответил он.
— Женщин и мужчин внизу? — я вспомнил разбухшие, пахнущие гнилью тела, туго перетянутые бинтами, замурованные в зеленый лед. — Видел.
— На них заклятье, которое я придумал. Оно как бесконечный узел, — тут Ун-Нефер крепко переплел пальцы правой и левой ладони, — замыкает разум в самом себе. Это сон, от которого невозможно проснуться; замо́к без ключа; башня без дверей. Дважды и трижды рожденные ремет стали первыми, на ком я его испытал, но это вышло случайно. Я готовил заклятье не для них. В тот день, когда Стена будет закончена и приведена в действие — в день, когда я стану не нужен Олмо Лунринг, — я произнесу его над собой.
— Как же это поможет?
— Ты не задумывался, Нуму, почему Железный господин всегда только один? Почему новый не появляется, пока не умрет прежний? Тварь в глубине питается всеми душами без разбора — вепвавет, зверей, демонов — но мы отличаемся от прочих жертв. Других она просто пожирает; нас носит, как маски. Днем и ночью она осаждает нас, пытаясь завладеть мыслями и поступками…
Дрожь пробежала по моему хребту, заставляя шесть стать дыбом. Я вспомнил страшную ночь перед Цамом — ту, когда Железный господин чуть не сдался своему врагу.
— Это ее и погубит. Да, тело твари может быть под землей, но ее йиб здесь, — бог поднес правую ладонь к груди, чуть не касаясь золотой печати с именем. — И я стану арканом, который на нем сожмется. Когда я произнесу заклятье, мой ум будет пленен внутри кошмара, а чудовище — внутри меня. Так мы навечно окажемся заперты друг с другом; и не в сладкой дреме, как спящие ремет. Нет, нас ждет ад — такой, откуда ни мне, ни ей никогда не выбраться. Я стану последним Эрликом; и это будет достойной платой за все, что я совершил.
Я уставился на худое, усталое лицо лха. Если то, что он говорит, правда, то это страшная цена, даже за спасение мира! И страшное наказание… даже для того, кто погубил столько жизней.
— Ну а теперь, когда ты получил столь желанные объяснения, скажи, что мне делать: оставить все как есть или стереть этот разговор из твоей памяти?
— Зачем? — мрачно осведомился я. — Чтобы я не проболтался?
— Чтобы ты мог спокойно спать по ночам.
— Спасибо, обойдусь. Я предпочитаю знать, какой ценой куплен мой сон.
Железный господин кивнул — как мне показалось, одобрительно.
— Хорошо. Тогда иди. Мне нужно закончить с сухет.
Оставив бога возиться с чортенами, еще с утра бывшими городом Анджана, я побрел по бесконечной лестнице. Скоро еще семь великих городов южной страны падут; скоро их жителей принесут в жертву безымянному чудовищу… А если взять и рассказать обо всем, что я услышал, обитателям дворца? Если остальные ремет узнают, что скрывается внутри Стены, что они сделают с этим знанием? Тут я остановился, чтобы врезать кулаком по камню от злости — и бессилия. А что это знание сделает с ними? Перед глазами встали Камала, распластавшаяся на мятых простынях; Шаи, сбежавшей из дворца; Нехбет, бледная от страха; и Сиа — добрый старый Сиа… Когда я дошел до верхней ступени, то уже знал точно: я ничего никому не скажу.
За окнами дворца Бьяру сверкал на закате, как новенькая золотая монета; а чуть поодаль в легкой дымке синели отростки Стены, мало-помалу забирающие Бьяру в кольцо. В голове вдруг всплыли проповеди Кхьюнг о том, как сложно разрушить этот мир. Какие же шанкха дураки! Мир рушился прямо у них на глазах, а они и не догадывались.
***
От клокочущих в груди тревоги и гнева все валилось из лап, так что я благоразумно решил ничего не трогать, никуда не ходить, а просто забраться в кровать, выпить снотворного отвара и ждать, пока этот день наконец пройдет. Однако ж голова гудела так, что никакое лекарство не действовало. Когда по моим подсчетам уже настала ночь, я устал отлеживать бока и сел в постели. Мысли путались, как при жа́ре. Почему-то мне чудилось, что никакого разговора с Ун-Нефером не было, что я случайно выпил маковое молочко Камалы и только-только отхожу от тяжелого бреда. Тут же я решил, что нужно выяснить правду — а для этого следует проверить, на месте ли принесенные Железным господином чортены. Пол под босыми лапами был холодным, как лед; пришлось натянуть туфли. Шлепая подошвами, я выбрался в коридор и побрел через дворец к Мизинцу, но, когда проход внутрь скалы открылся, не увидел привычной лестницы. Скала изнутри превратилась в колодец с гладкими стенами. Охнув от удивления, я услышал, как стократно отраженное эхо разносится в пустоте. Вцепившись когтями в стену, я перегнулся через «порог», пытаясь рассмотреть на дне свет чортенов, но там было темно.
— В одном городе не было жителей, — раздался голос у меня за спиной; от его звука — тихого, доносящегося как будто сквозь преграду, по коже побежали мурашки. На ватных лапах я повернулся и увидел тень… Нет, лха в черных доспехах со шлемом, закрывающим лицо. — Только колодцы. Но все они были живые — вылуплялись из яйца, как птицы, росли и тянулись вверх шестами-журавлями, как деревья, старились, как звери, зарастая бородами мха и травы… Наконец, через много-много лет, дождь размывал землю, ветер разбрасывал камни, солнце выпивало воду — и колодцы умирали.
Лха подбирался все ближе, но мне никак не удавалось уловить его шаги. Вокруг него клубился черный дым, отделялся от доспехов, как чад от огня, и мешал рассмотреть очертания тела. Я моргнул, потер глаза, но это не помогло — он будто плыл по воздуху… или она? Я силился понять, кому принадлежит голос — Железному господину или Палден Лхамо, — но из-за шлема, искажающего звуки, никак не мог различить.
— Тогда один из колодцев решил: если все беды наверху, почему бы не начать расти вниз? Так он и сделал. И чем глубже спускался колодец, тем прозрачнее и вкуснее становилась его вода — ни песка, ни ила, ни привкуса лягушачьей шкуры. Шло время, и все, что было наверху, забыл умный колодец — только пил и пил себе дивную холодную влагу. Казалось, не будет конца его пути — и его жизни, пока однажды он не встретил под землей огромный старый камень, преграждавший дорогу.
Тень стояла прямо передо мной. На черном нагруднике блестело выведенное золотом имя, но я никак не мог прочитать его — знакомые значки меду нечер складывались в бессмыслицу.
— Колодец спросил у камня: «Зачем ты лежишь здесь, в темноте и сырости, от которых даже у вашего толстокожего племени должно ломить кости? Здесь, где даже крот и дождевой червяк не составят тебе компании?» И камень со вздохом ответил ему: «Я бы и рад выползи их своей норы, погреть старые бока на солнце, да не могу! Ведь давным-давно, когда и мира еще толком не было, боги подобрали меня с вершины холма Бенбен и заткнули мною пасть Океана. Теперь я должен лежать здесь до скончания времен, пока меня не проедят насквозь его соленые воды».
Тень склонилась ниже. Я увидел свое отражение в черном стекле шлема — испуганное, растерянное, слабое.
— «Океан, родитель всех вод, не имеет дна и никогда не иссякнет, сколько его ни пей. Вот оно, настоящее бессмертие — нужно только до него добраться!». Так подумал колодец и принялся рассказывать камню, как прекрасна жизнь наверху: как блестит сквозь ряску чешуя быстрых рыб, как щекочут песок сочные корни трав, как по утру висят в небе и теплое румяное солнце и холодная белая луна… И пока колодец говорил, ему самому захотелось еще хотя бы разок подняться наверх.
Что-то было не так! Там, где должны были быть глаза лха, за забралом горели два огня — пронизывающим, страшным светом. Я хотел вскрикнуть, но из горла вышло только сипение; хотел закрыться от взгляда, но лапы онемели и висели, как плети. А глухой голос все продолжал:
— Камень вздыхал-вздыхал и наконец не выдержал — тяжко заворочался, приподнимаясь… тотчас черная вода хлынула из пасти Океана прямо в колодец, и была она такая чистая и вкусная, какой он никогда не пивал. Жадно глотал колодец воду — а она все не иссякала. Вот он уже полон на четверть, вот — наполовину, а вот уже и до самых краев! Вода, хлынувшая из него, размыла землю, утопила камни, разорвала корни деревьев, проглотила горы, но все текла и текла. Вот она уже плещется у самого неба: месяц скрылся в волнах, солнце и звезды погасли с шипением, как простые угли… И не осталось в мире ничего, кроме черной воды — ни камня, ни города, ни колодца.
Свет жег мне лицо, грудь… Да, кажется, сами кости и потроха! Убежать я не мог, но и выносить боль был больше не в силах. Отшатнувшись, я потерял равновесие и полетел спиною вперед в колодец Мизинца. В груди екнуло; желудок подскочил к легким; падение было страшным…
Вздрогнув всем телом, я проснулся. Дыхание сбивалось, будто мне только что довелось бегом спасаться от тигра. Кругом было темно, но то была обычная, ночная темнота; никаких колодцев, никакой черной воды… Что-то блеснуло рядом; я дернулся, цепляясь за одеяло, как утопающий за соломинку, но то был просто пустой стакан со снотворным. Пожалуй, с пустырником я переборщил.