«На что похожа тайна, которую мы храним под сердцем? Может быть, на камень на груди утопленника, тянущий его вниз, через зеленую муть или бурый ил, на съедение щукам? Или на уголек, случайно выпавший из очага, от которого занимаются стены и половицы, и вот уже весь дом охвачен пожаром, и дым вылетает из окон и дверей, как стаи сизо-черных птиц? Или на суровую нить, продетую через губы, трущую плоть так, что раны воспаляются, и зудят, и никогда не зарастают? — так думал я, наблюдая, как Тримба, горшечница с улицы Зеленый хвост, вытягивает из глины гладкий яйцеобразный сосуд. Такие во множестве заказывали шены, а ремесленники Бьяру, конечно, рады были подзаработать, хоть и не знали, на кой ляд эти штуки сдались колдунам. — Может быть, тайна похожа на комара, прячущегося при дневном свете, чтобы вылететь на охоту в темноте? Или на клеймо на стриженом черепе вора, которое он прячет под шапкой?”
Тримба, прервав работу, почесала лоб грязным пальцем; на шерсти осталась яркая белая полоса. Для чортенов всегда использовали глину самого лучшего качества.
«Да, пожалуй, моя тайна — это и камень, и уголь, и отметина, и жужжащий над ухом комар; но самое главное — это ноша, которую я устал таскать с собою».
Пять лет прошло с тех пор, как я узнал правду о Стене, о болезни Железного господина и о наступающей зиме. Хотя в моей шерсти еще не было ни одного белого волоска, изнутри я весь износился, как работающий без остановки механизм. То страх, то чувство вины попеременно захлестывали мысли, накручивая жилы на солнечное сплетение, как пряжу на веретено, и заставляя сердце остервенело биться о ребра. Часто ночами меня преследовал кошмар: будто я стою на площади Тысячи Чортенов, вокруг бессолнечный зимний день, когда и небо, и озеро Бьяцо одинаково серы, и вдруг передо мной появляется Зово. Он одет в черный наряд шена — не выцветший, не истрепанный, а только что вышедший из-под лап швеи; красная оторочка на запáхе горит, как свежая рана. Не произнося ни слова, он жестом зовет меня за собой. В один миг, как это обычно бывает во снах, мы проходим по множеству путаных грязных улиц и оказываемся у входа в заполненное паром подземелье. Зово указывает мне на тронутую ржавчиной дверь, и я вхожу. Но стоит сделать несколько шагов вниз по лестнице, как свет за спиной гаснет, и я оказываюсь в кромешной черноте — ни звука, ни движения, ни единого пятна света — и вдруг понимаю: мне никогда не выбраться отсюда. Я останусь один в пустоте; я не смогу даже умереть. Это мое наказание, и оно будет длиться вечно…
На этом месте я всегда просыпался, но наяву было не сильно лучше. Все знали, что наступают тяжелые времена: морозы с каждой зимой крепчали, и даже незамерзающее Бьяцо по ночам покрывалось тонкой серебристой коркой, похожей на рыбью чешую. Снег на полях лежал до середины весны, хотя земледельцы и взяли в обычай ворошить его длинными палками, чтобы таял побыстрее; овцы и яки заросли лохматой, в локоть длиною, шерстью; дри давали мало молока. Так что не у меня одного — у всех вокруг не было поводов для радости, но одно дело — холод и голод, и совсем другое — неведомое чудовище, которого боятся даже боги. Бродя по улицам города, я часто раздумывал: что бы сделала вся эта смеющаяся, галдящая, смачно ругающаяся толпа, ворчливые старики, воркующие влюбленные, родители щенков, играющих на порогах лакхангов, богатые и нищие, знатные и безродные, когда бы ведали, что прямо под лапами у них притаилась тварь, готовая сожрать их с потрохами, проглотить весь Бьяру… да что там, всю Олмо Лунгринг без остатка, будто это горстка цампы на тарелке с подношениями? И это только полбеды: что бы они чувствовали, если бы знали, что за их спасение каждый день платится кровавая цена?
Сам я был в отчаянии.
Тримба закончила один сосуд, поставила его на поднос для обжига и осторожно придавила, уплощая дно. Пока я ждал ее брата, мой взгляд скользил без цели по углам бедного жилища. Краска на стенах почти исчезла под бурыми и рыжими потеками размокшего кирпича; в соседней комнате, не отделенной даже занавеской, на полу валялась пара тощих, грязных подстилок; в дальнем углу поблескивали медные идолы, грустно взирающие на засохшие торма. Все желтые: Тримба хотела денег, а не здоровья или любовных побед. Пожалуй, я бы много еще узнал о хозяйке дома, если бы пригляделся повнимательнее. Вот только к чему?.. Многие знания — многие печали.
Со временем я понял, почему Зово и Железный господин доверили мне свою тайну: по природе она была ядом, а от избытка яда нужно избавляться даже змеям. Тут-то я и пригодился, послужив пустым горшком, куда можно выкрикнуть страшные слова и запечатать крышку, пока эхо не вырвалось наружу. И мне хотелось открыться кому-нибудь: вроде как разделить несчастье напополам. Но я держался; недаром знак раскрытого рта был стерт из моего имени. Молчание стало важной частью меня, такой важной, что я был уверен: даже если ум даст слабину, тело не позволит проболтаться. Судорога сведет губы, или зубы вцепятся в язык, замкнув горло на железный замок.
Правда, один раз я все же заговорил о подземной твари, но только с Палден Лхамо, которая, конечно же, знала о происходящем не меньше брата. В одну из долгих зим, когда вьюга пронзительно выла за стенами Когтя, я спросил ее, указывая на чертежи Стены, где красных звезд становилось все больше:
— Как вы выбираете, кого запереть внутри Стены, а кого отдать той твари?
Обмакнув перо в красные чернила, богиня отвечала:
— Все зависит от случая. К примеру, кого-то задавит як; его душу подберут и спрячут в сухет. Но колдунья может в спешке напутать с заклятьем, или сосуд треснет на морозе… Тогда уже нет смысла хранить его.
— Это ведь несправедливо: так могут погибнуть хорошие и спастись злодеи.
— И кто будет судить их? Мы? Взвешивать каждое сердце, подсчитывать его добрые и злые поступки? Выслушивать оправдания?.. Уно, может, и понравилось бы такое занятие… Ну а я полагаю, что это не наше дело — награждать и наказывать. Не все ли равно: брать грешников, или праведников, или, скажем, тех, у кого на теле нет родинок и рыжих волосков? Ни один способ не будет хорошим или справедливым; лучше оставить это случаю.
Я опустил голову; в ее словах был смысл. И правда, можно ли доподлинно определить, кто достоин жить, а кто нет? Взвесить одну душу против другой и бросить негодную в пасть чудовища?..
— А что происходит с душами после того, как их съедят?
— Это не совсем правильный вопрос, — произнесла Палден Лхамо, осторожно подбирая слова: так путник, забредший в болото, проверяет посохом каждую кочку прежде, чем ступить на нее. — Я не думаю, что то существо ест их. Скорее, ткет.
— Ткет?
— Вроде того. Когда мы с братом спускались вниз, я видела, как души, попавшие ему в пасть, разогреваются во внутреннем огне, рассекаются, растягиваются и превращаются в подобие нитей. Из них сплетается его покров — те самые хрустальные щиты, прирастающие год от года. Вот что ждет души, не попавшие на Стену.
— Но зачем это чудовищу?
— Чтобы точно узнать, придется дождаться конца работы.
— Ладно, но как ты думаешь?..
Селкет пожала плечами.
— Может, оно пытается заговорить с нами? Но его голос наверняка находится далеко за пределами нашего восприятия: мы ведь не слышим даже бóльшей части китовых песен или писка летучих мышей, а это не кит и не мышь — нечто совершенно чуждое всему миру. Если оно хочет приделать себе язык, звуки которого мы точно разберем, довольно разумно создавать его из нас самих.
Хоть я в бытность лекарем многое повидал, но тут содрогнулся от омерзения и уже не стал допытываться, что же тварь хочет сказать. Да и не больно-то мне нужен был ответ.
Тримба плюхнула на поднос еще один чортен, окинула его оценивающим взглядом и потерла ладонью выпуклый бок, убирая с влажной глины отпечаток большого пальца. Почему Ун-Нефер и Зово не поступили со мною так же и не стерли воспоминания о чудовище? Доставляло ли им удовольствие знать, что эта тайна бродит в моем мозгу, превращаясь из вина в жгучий уксус?.. Возможно; но подозреваю, что была и другая причина.
Однажды мне удалось разговорить моего помощника, Салена. Я давно выпытывал у него, как ему удается узнавать скрытые причины болезней, и вот он наконец признался:
— Я… вроде как вижу их. Вокруг тел плавают такие прозрачные яйца из легкого, светлого дыма. Болезни проступают на их поверхности — как пятна или, наоборот, ярко светящиеся точки… или как завихрения, узоры и узлы. Зависит от того, что их вызвало — жар, холод или вмешательство демонов.
— Ты же говорил, что у тебя нет способностей к колдовству!
— Их и нет, — огрызнулся Сален, насупив черные брови. — Видеть-то я вижу, а сделать нихрена не могу. Вот, например.
Он кивнул на мужчину, скрючившегося перед нами на циновке: ни с того ни с сего за один год горожанин, раньше крепкий и дородный, весь высох, облез, да еще и мучился постоянными судорогами.
— У него тут, около затылка, — Сален прикоснулся к шее страдальца; тот вздрогнул, будто от удара, — прицепился маленький лиловый червяк, с мизинец толщиною. Наверное, дре какой-нибудь. А как его изгнать, я без понятия.
Макара и Рыба, стоявшие чуть поодаль, переглянулись. Первая подошла поближе:
— Давай-ка я попробую. Я умею обращаться с дре.
Сален пожал плечами, уступая ей место. Макара разложила на полу перед больным несколько предметов: красную ленту, выдернутую прямо из гривы, серебряный колокольчик и пучок тлеющего можжевельника из курильницы. Лентой она обернула левую лапу, колокольчик и дымящиеся веточки взяла в правую. Затем положила пустую ладонь горстью на шею больного — на то место, куда указал Сален, — и забормотала что-то невнятное, при этом ударяя правой лапой о левую. Удары становились все чаще, с можжевельника летели искры, серебряный колокольчик звенел без передышки — так громко, что уши резало. Вдруг Макара сжала кулак, будто отрывая что-то от кожи больного, и швырнула прочь. Сален с испуганным криком отскочил.
— Зачем в меня-то? — возмутился он, отряхивая подол.
— А что это наш храбрец испугался маленького червячочка? Может, тебя и цыплята по двору гоняют? — язвительно отвечала девушка.
Сален скривился, а я подавил тяжелый вздох. Когда она так пристально смотрела на сына шена и темные глаза лукаво блестели из-под длинных ресниц, зависть зеленой жабой выползала из моего сердца и пачкала все вокруг илистыми лапами. Но что я мог предложить Макаре? Тому, кого подвесили между небом и землей, нельзя заводить семью и детей. Да у меня даже крыши над головой не было! Если я подолгу задерживался внизу, то жил в странноприимном доме; раньше там останавливались купцы, а теперь, когда в Бьяру шло мало караванов, хозяин согласился сдать одну из комнат за полтанкга в месяц. Это был тесный и темный закуток с единственным достоинством — отсутствием тараканов, кишевших на других дворах (подозреваю, здесь они просто перемерли от голода). Еще у меня был ездовой баран, за упрямство прозванный Дубиной, и стопка книг, украденных из Когтя, — короче, небогатое приданое. Оставалось только коротать вечера со скучающими женами престарелых оми…
Чтобы отвлечься от тяжких мыслей, я спросил у Салена первое, что пришло в голову:
— А наведенные колдовством болезни тоже видны?
— Конечно, — отвечал тот, все еще оглядывая чуба, штаны и хвост — не спрятался ли где коварный червяк? — Так же ясно, как воткнувшаяся в ляжку стрела. Колдовство оставляет следы. У этого страдальца, — тут он ткнул когтем в недоуменно почесывающегося мужчину, — вся шея вспухла от ударов Макары. Это не страшно, скоро пройдет. Но видел бы ты души шенов! Представь вывернутого наизнанку ежа: жуткое месиво, все в каких-то иглах и крючьях… уродливые твари, короче.
— А моя душа на что похожа?
Сален внезапно замялся и шмыгнул носом.
— Ты точно хочешь, чтобы я ответил?
— Иначе бы не спрашивал, — буркнул я, уже пожалев, что спросил. Мало ли в какие чары я успел впутаться, пока жил рядом с богами? А ну как моя душа выглядит будто помесь кабана, медведя и раскладного табурета?
— Ну ладно… У тебя самая заурядная душонка. Маленькая, серенькая и ничем не примечательная. Никаких следов даже самого завалящего проклятья — видимо, никому из колдунов ты не сдался.
— Вот спасибо!
— Сам спросил, — отвечал Сален, довольно ухмыляясь.
«Вот же гаденыш! И что Макара в нем нашла?.. — подумал я в запале. — Да что он вообще может? Даже не заметил маску, средоточие самых могущественных чар! Погодите-ка… Должно быть, она скрывает себя от чужих глаз, а заодно и мою душу во всем ее великолепии, которое этому дураку не постичь!»
Решив так, я немного утешился. Конечно, Сален недоучка! Неудивительно, что зрение его подводит. Только сильнейшие из колдунов, почжуты — по крайней мере, те двое, с которыми я знаком, — видели маску и даже сквозь нее. А значит, они могут увидеть и заклятья, если те вдруг на меня наложат?.. Не потому ли Железный господин и Зово не стали трогать мои воспоминания — чтобы не оставлять следов, по которым искусный противник мог бы догадаться: эти мозги уже вскрыты наподобие разграбленной ворами сокровищницы? Не приберегают ли они меня до поры до времени, надеясь использовать в каких-нибудь хитрых кознях? Шен-то уж точно способен на это; а Ун-Нефер?..
Тримба заготовила уже полподноса горшков, а ее брат все не шел. От скуки я допил последние капли часуймы, водянистой и безвкусной, и постучал краем глиняной чашки по зубам. За маленьким окном, прилепившимся к самому потолку, медленно темнело голубое небо; облака из белых становились сизыми. На улицах Бьяру выл ветер, влажный и промозглый, такой сильный, что тяжелых ворон сдувало в полете, а легких воробьев и вовсе уносило на соседнюю махадвипу.
После того разговора с Саленом я начал подозревать, что за мною могут следить и из дворца, и из Бьяру. Поэтому я так и не решился увидеться с Шаи, хотя догадывался, где он обитает. Среди горожан ходили слухи о юродивом старике, который поселился в западных скалах, чуть поодаль от мест кремации. По слухам, он отличался скверным характером, пристрастием к чангу и крайней святостью, позволявшей ему творить чудеса: подымать камни высотой в два своих роста, разводить огонь одним взглядом и понимать язык птиц. А еще у него не было хвоста — говорят, он принес его в жертву какому-то жестокому древнему богу. Подношения старик принимал охотно, а вот почитателей отваживал — осыпал отборнейшей бранью даже шенов и оми, а однажды крепко отпинал доброго мужа, решившего помолиться о здоровье у его жилища. Добрый муж клялся, что после этого в одночасье исцелился от икоты и золотухи, отчего отшельник, разумеется, заслужил еще большее уважение в народе. Надеюсь, эта жизнь ему нравилась.
***
Я вздрогнул и чуть не выронил чашку, когда брат горшечницы Тримбы крикнул прямо над моим ухом:
— Господин! Спасибо, что дождался! Пойдем, я покажу тебе больного.
Мы выбрались наружу и побрели между покосившимися, покрытыми разводами нечистот домишками. При каждом повороте ветер бил мне то в лицо, то в спину, путая гриву и выжимая слезы из глаз.
— К чему такая таинственность? — спросил я, пытаясь перекричать свист и шум в ушах.
— Господин там очень знатный, а зараза — совсем нехорошая. Сооовсем нехорошая! — отвечал парень, смачно цокая языком. Я хмыкнул, припоминая, что взял с собою от любовных болезней. Надо сказать, мои запасы подыстощились — в последние месяцы я редко бывал наверху. Находиться в Когте было тяжело; с тех пор, как Шаи ушел, жизнь там словно остановилась. Сиа все ждал возвращения сына, и его плечи, некогда прямые, мало-помалу согнулись, а пальцы начали дрожать. Нехбет иссохла от тревоги; Камала целые дни проводила в полусне, заглушая вином и дурманом ей одной слышные голоса; Утпала все прислушивался к происходящему за горами — и, конечно же, ничего не слышал. Знал бы он, что все города южной страны покоятся теперь в основании Стены! Разве только Падма еще верила в работу, которую делала.
Мы остановились у дома, показавшегося смутно знакомым. Большой, добротный, пахнущий свежей краской… Хозяин явно не беден! Тому свидетельством и высокий забор, весь в медных звездах, с расписными воротами; их открыла женщина в ярком полосатом переднике и, вложив в лапу провожатого серебряную монету, отправила того восвояси. Во внутреннем дворе были высажены кривоватые сосны с чешуйчатой красной корой и длинными иголками. Увидев их, я вдруг вспомнил — да это же дом Ишо Ленца! Я и правда бывал здесь давным-давно, при не самых… достойных обстоятельствах. Но зачем я понадобился почжуту? Уж точно не для того, чтобы исцелять увядшие лингамы!
Суровая женщина завела меня на второй этаж и почти втолкнула в комнату, освещенную только дюжиной масляных ламп. Пока мои глаза привыкли к полумраку, нос работал вовсю: воздух наполнял запах еды, горячей, только что снятой с огня… И точно, посреди комнаты поместился стол, заставленный большими блюдами. Чего только на них не было! Горы риса, желтого от шафрана, жареные птицы в павлиньих перьях и рыбы, плавающие, как в пруду, в чане благоухающего навара, подносы с хурмой и сливами (из городских теплиц, не иначе), башни свежих лепешек и сладости, прозрачные от меда… Я беззвучно застонал, сглатывая слюну. Когда в последний раз я ел что-нибудь, кроме замешанной на воде цампы и соленого мяса, такого жесткого, будто произведший его як научился питаться камнями вместо травы, и пить камни, и дышать, вероятно, ими же!
— Надеюсь, ты мне простишь все это, — приветствовал меня Ишо, указывая на изысканные яства. Сам он развалился на низком раскладном стуле, одетый не в наряд шена, а в просторное чуба из темно-зеленого шелка. — Я, если честно, люблю вкусно поесть. Но нынче, когда каждое зернышко на счету, печься о своем брюхе — кощунство. Однако ж сегодня у меня гость, а для гостя можно и расстараться! Так что прошу, не откажись разделить со мной этот нескромный ужин.
Сказав так, он оторвал лапу какой-то несчастной птицы и засунул ее в пасть чуть ли не целиком, чтобы вытащить уже белую, чисто обглоданную кость. Следом немедля отправилась плошка супа с мелкими круглыми момо, с которой шен управился одним мощным глотком.
— Не бойся, не отравлено! К тому же эта штука все равно не даст тебе помереть.
Испачканный соком палец ткнулся в мою грудь; маска отозвалась раздраженным гудением, точно шмель, пойманный внутри цветка. Почжут тут же отдернул лапу, а я, покорясь неизбежному, сел за стол и подцепил когтем кусок баранины. Пахла она ядрено, но приготовлена была отменно. Ладно, не пропадать же добру!
Наконец, когда блюда опустели, а животы наполнились, я спросил Ишо:
— Спасибо за угощение, но ты же меня сюда затащил не потому, что тебе не с кем поужинать?
— Нет. Конечно, нет, — отвечал тот, вытаскивая пробку из узкогорлого кувшина и разливая сладкое, тягучее вино. Я почел за лучшее не торопить его и терпеливо дожидался, пока шен прикончит один стакан и примется за второй. Опрокинув в пасть и его, Ишо повел лапой вокруг.
— Осмотрись-ка внимательнее.
Я завертел головой. Комната была невелика, без окон и мебели, если не считать стола, за которым мы расположились, и пары стульев. Все четыре стены, пол и даже потолок покрывала светлая ткань, прибитая на маленькие блестящие гвоздики; по ее поверхности бежал неразборчивый узор. При тусклом свете ламп я принял его за причудливую вышивку, но сейчас догадался, что это были чернильные знаки, вроде тех, которые использовал Зово, чтобы ослепить маску — Гаруду. Что же Ишо хочет этим сказать: что за нами здесь не следят или что никто не увидит, если со мною что-то случится?..
— Ага, да ты сразу понял, что к чему, — усмехнулся шен, хитро поглядывая на меня. — Значит, тебе не впервой!
— Не впервой что?
— Прятаться от Железного господина, разумеется, — отвечал тот. — Это хорошо. Я чувствовал, что не зря зову тебя.
— Что тебе нужно, Ишо?
Шен отставил недопитое вино в сторону и наклонился ко мне. В один миг он утратил свой осоловело-добродушный вид; его взгляд стал колючим и цепким, как репейник, а тело подобралось так, что ни шелковое чуба, ни слой мягкого жирка уже не скрывали таящуюся внутри силу:
— Нуму, — произнес он медленно, и я с удивлением заметил, что его голос дрожит от напряжения. — Ты бываешь в Когте и часто видишь Железного господина. И ты лекарь — а значит, разбираешься во всяких недугах. Поэтому прошу, скажи мне, как скоро он умрет?
Я замер как громом пораженный. Чего почжут требовал от меня? Он не мог не понимать, что ответить на такой вопрос — предательство, и гораздо хуже, чем заговорить среди вепвавет на языке богов! — причем для нас обоих. Да, не зря он боялся: вряд ли Ун-Нефер обрадуется, если узнает, что его шены разнюхивают за его спиною!
— С чего ты взял, что я отвечу тебе?
Ишо заерзал на стуле, как будто его зад уже чуял удары розги:
— Ты знаешь, что случилось с десятью великими городами южной страны? Знаешь, что мы привезли с собою кроме детей?
Я вспомнил короб, наполненный чортенами, а хитрый колдун снова прочитал мое лицо, как открытую книгу.
— Значит, знаешь, — кивнул он. — А известно ли тебе, сколько душ он забрал? Одну десятую. Восемь тысяч жизней. Этого хватило на пять лет, но теперь он требует новых жертв. Ему нужно все больше, и это пугает меня. Нет, не подумай! Я не хочу, чтобы он умер. Я просто хочу убедиться, что все это не напрасно. Что мы убиваем не для того, чтобы кормить труп, который превратится в прах и гниль до того, как дело будет закончено… или, хуже того, сожрет нас самих.
Я уставился на Ишо во все глаза. Вот, передо мною один самых могущественных колдунов, один из подлинных правителей Олмо Лунгринг; и он трясется от ужаса! А между тем шен бормотал посеревшими губами:
— Когда все это только начиналось, много лет назад, я верил в то, что мы делаем; верил, что мы спасаем мир и это оправдывает любое зло, любые грехи, которыми я замарался. Но теперь я думаю… Я не могу не думать, Нуму — в этом моя беда! Почему я сам хочу, чтобы этот мир продолжал существовать? Это просто! Здесь живут те, кого я люблю. Здесь мой дом: сад с соснами, стол с отменной едой и дорогим вином, моя кровать, на которой хорошо поспать до обеда. А у него ничего нет! Он пришелец. Так что ему за дело до нас? Не ложь ли все, что он говорит? Не спасает ли он только себя?..
— Прости, если обижу, — отвечал я. — Но я могу задать те же вопросы и шенам. Дом и стол — это все мило; но я на своей шкуре понял, что вам нет дела до остальных. Не ты ли, Ишо, собирался убить меня, еще щенка, просто за то, что я оказался не в том месте не в то время? И убил бы, без колебаний или раскаяния. Так чем вызван твой интерес — заботой о мире или тем, что ты ждешь момента, чтобы ударить в спину надоевшего хозяина? Если последнее, то не советую… Для твоего же блага.
Странно, но моя гневная отповедь пришлась почжуту по душе. Он одобрительно покивал и отхлебнул еще вина.
— Все, что ты сказал, крайне разумно. Я бы, конечно, убил тебя тогда, у порога месектет. Хотя до сих пор ума не приложу, как я мог не заметить чужой запах на быке… Тебя вела судьба, Нуму, не иначе! Но мне все же есть дело до мира. Если ты позволишь, я хотел бы рассказать одну историю, — и, не дожидаясь моего согласия, Ишо продолжал. — Это случилось во второй год моей учебы в Перстне. Среди учеников постарше был один по имени Пудеу Гьята — здоровенный и злобный детина. Он не был особо умен или одарен в колдовстве, но в обращении с ваджрой, дубиной или копьем не имел равных. Он стал бы прекрасным охотником на чудовищ, но увы! Демоны в Олмо Лунгринг к тому времени почти перевелись, а потому ему пришлось изыскивать другое применение своим способностям — например, издеваться над учениками послабее. Я, разумеется, стал одной из его жертв, потому что был толстым и рыжим и смешно визжал, когда он дергал меня за хвост, чуть не вырывая тот из крестца. Что ж! Первый год я покорно сносил издевки, штопал разорванную чубу, вычесывал кашу из гривы и прикладывал снег к расквашенному носу. Но в конце концов мне надоело.
Я знал, что по вечерам Пудеу пробирается в кладовую при старой гомпе и упражняется там — то есть измывается над старым и потрепанным чучелом Лу. Думаю, ты видел подобные пугала в Перстне: вроде здоровой кишки из кое-как скрепленных костей, ткани, проволоки. Эту-то штуку Пудеу и избивал всем, что под лапу попадется. Однажды я подслушал разговоры старших учеников о заклятьях, туманящих разум, и мне пришла в голову отличная мысль! Не буду утомлять тебя подробностями, скажу только, что мне удалось выкрасть у учителя свиток с наставлениями об изготовлении печати, внушающей неодолимый ужас.
На следующий день, еще до рассвета, я встал с постели, подхватил сумку со свитком, чернильницей, ножом, иглой и мотком ниток и, дрожа от волнения и холода, пробрался в кладовую. Найдя чучело, я распорол его «грудь», развернул свиток, открыл чернильницу, чуть не расплескав от волнения все содержимое, и трясущимся пальцем начал выводить на деревянных ребрах Лу линии и закорючки. Вдруг чей-то голос раздался у меня за спиной:
— Что ты делаешь? — спросил он. Я чуть язык не откусил от страха! Оказывается, следом за мною из спальни прокрался Чеу Луньен… Тогда его, впрочем, звали просто Крака — Сорока: потому, что он явился в Перстень с перьями на голове, и потому, что трещал без умолку.
Слушая Ишо, я хмыкнул; значит, вот какое прозвище Зово носил в детстве! Надо запомнить — вдруг еще доведется с ним встретиться.
— Сначала я испугался, что он выдаст меня, но Луньен просто стоял, пялясь на свиток своими рыбьими глазами, а потом спросил:
— Почему ты просто не вселишь в чучело демона?
— По кочану! — огрызнулся я. — Пудеу надает ему по сусалам, и все. А я хочу, чтобы у гада хвост отсох от страха!
— Аа, — протянул Крака. — Если хочешь прямо сильно его напугать, тогда вот здесь надо нарисовать иначе… как будто раскрытая ваджра, а не закрытая.
— Тебе-то откуда знать? — буркнул я. — Мы еще не проходили это заклятье!
Но у Краки на все был готов ответ.
— Это же просто! Все в самой печати. Вот тут как бы сердце, и от него корнями идут три больших сосуда. А на сердце сидит паук; вот его голова, и брюхо, и лапы. Он впился жвалами в мясо, а лапами дергает сосуды. Так он отравляет мысли и запутывает движение поддерживающих ветров в теле. На самом деле, если переместить лапу вот сюда, получится даже лучше…
И он начал водить когтем по бумаге, показывая, как усилить заклятье, а потом, заявив: «Сделай так, и Пудеу точно обмочится со страха», — отправился восвояси.
Я уставился на свиток; теперь, как бы мне ни хотелось, я не мог не видеть паука — мерзкое, черное существо, повисшее посреди печати, выжидательно перебирая лапками. Наконец, отбросив сомнения, я снова обмакнул палец в чернила и принялся за работу. Закончив, сшил чучело и вернулся к еще спящим товарищам.
Вечером, когда Пудеу должен был удалиться в чулан, я так и вился поблизости, точь-в-точь муха над медом. Ждать долго не пришлось: скоро из клетушки раздался крик.
И какой! Это был истошный, пронзительный вопль, который все длился и длился — минуту, не меньше, а потом перешел в звенящий визг. У меня внутри все похолодело; что я натворил? К гомпе уже бежали другие ученики и взрослые шены. Я увидел в толпе и Луньена; он довольно улыбнулся и даже, кажется, подмигнул мне. Двое шенов зашли в чулан и скоро вывели оттуда Пудеу. Но на что он был похож! Морду обсыпала седина; глаза распахнулись так, что веки почти исчезли; из раскрытого рта на грудь капала слюна… И при том Пудеу продолжал визжать, хоть и тише; из его легких будто бы выдавливали воздух через крохотную дырочку. И да, Крака не соврал — он обмочился.
Там, в чулане, Пудеу не просто испугался, нет. Не знаю, что он увидел, но это лишило его разума. Его увели; а следом осторожно, на железных крючьях, вытащили чучело, распороли кривые швы, наложенные мною впопыхах, и нашли чернильного паука. Взрослые щены собрались вокруг, рассматривая его и что-то обсуждая шепотом. Затем один вышел вперед и обратился к ученикам:
— Вытяните-ка лапы! — а затем пошел сквозь толпу, осматривая ладони; как я ни старался отереть пальцы о чубу, меня вычислили по грязи под когтями. И знаешь, что было дальше?
Я пожал плечами, не понимая, к чему шен ведет.
— Меня не наказали. Ну, ударили пару раз палкой, но это не считается. Шенов больше интересовало, как я догадался изменить печать. Кое-кто даже похвалил за находчивость.
— А Чеу Луньен не возражал, что ты присвоил его заслуги?
— Нет, — хмыкнул Ишо, бултыхая густой жидкостью в стакане. — Он был слишком гордым, чтобы трястись над каким-то заклинаньицем. Для него это была мелочь, которую не жалко и подарить… вроде как бросить медяк нищему.
— Хорошо, но к чему мне знать все это?
— К тому, Нуму, что каждый раз, когда я разбиваю сухет или, если желаешь, заношу пурбу, чтобы убить щенка, оказавшегося не в том месте и не в то время, я слышу этот звук: отвратительный, жуткий крик сломанной души. Это не дает мне забыть, что бывает, когда слишком увлекаешься целью и забываешь о средствах. Поэтому можешь не отвечать на мой вопрос. Я не буду допытываться. Не говори мне ничего про Железного господина, забудь, что я спрашивал. Но если вдруг заметишь, что болезнь берет над ним верх… Прошу, поступи правильно.
***
Как бы я ни старался быть бережливым, мешочки, бутыли и коробочки с редкими лекарствами, принесенные из Когтя, пустели с пугающей скоростью; от многих осталась только горстка цветной пыли или пара мутных капель на дне. Давно пора было навестить небесный дворец и пополнить запасы, но я откладывал это так долго, как мог. Жизнь здесь, внизу, была как сон — не особо сладкий, не слишком связный, но хотя бы дающий забыться. В моей голове крепче, чем гвоздь в доске, засела мысль: «Как только вернешься в Коготь, как только займешь свое место подле богов, рядом с Железным господином, рядом с его сестрой, тебе уже не отвертеться. Во всем, что они сделают с твоего молчаливого согласия, будет и твоя вина».
Стоило подумать об этом, меня начинало трясти, как дарчо на ветру. Тогда я повторял — снова и снова, то беззвучно, то вслух, — что ничего не могу изменить. Положим, я пошел бы на перекрестки Бьяру кричать о том, что знаю: о черном жернове, об утопившихся в Бьяцо, о городах южной страны, о душах чудовищ и вепвавет, вперемешку лежащих в основании Стены. Недолго бы мне кричать! Но допустим, кто-нибудь успел бы услышать и поверить. Что бы случилось дальше? Восстание? Шены с легкостью подавят его. Теперь-то я понимал, зачем щенков в Перстне с малолетства учат обращаться с оружием. Все эти копья, стрелы, мечи, булавы, кхатанги, тесаки, кинжалы и косы, так богато украшенные нитями драгоценностей, колокольчиками и шелковыми лентами, так красиво блестящие на солнце во время празднеств, готовы в любой миг обратиться против врагов Железного господина, будь те из дыма и пламени или из плоти и крови. Слуги Перстня — это грозное войско. Да, у некоторых князей есть дружины побольше, но кто они против черных колдунов? Воробьи против воронов! А впрочем, пускай шены не справятся; народ свергнет богов и перережет им глотки (им всем — и старику Сиа, и маленькой Падме; кому какое дело, что они ничего не знали?). К чему это приведет? К тому, что Стена никогда не будет закончена и все мы сгинем в надвигающейся зиме… Так я думал и каждый раз убеждался, что Стена необходима, даже если в ней кость вместо камня и кровь вместо извести. Но я не мог, не хотел признавать, что эта кровь и на моих лапах.
Поэтому я тянул до последнего… Но увы, лекарю не обойтись одним подорожником! И вот, через неделю после памятного разговора с Чеу Луньеном я нырнул в подземный ход, ведущий в Коготь. Внутри Мизинца было темно: все чортены, раньше озарявшие его нутро, уже замуровали в Стену. Сколько я ни щурился, бесконечные ступени едва виднелись в густой, свистящей сквозняками мгле; подниматься было тяжело. Прошло не меньше получаса, прежде чем я, ругаясь на чем свет стоит, добрался до входа во дворец.
Там все оставалось по-прежнему, будто я и не уходил никуда; даже стило и восковая табличка с недописанной заметкой так и валялись на незапылившемся столе. Под кроватью затаились, подошвами кверху, мягкие тапки. Эмалевые фигурки зверей и птиц пестрели на стенах; с потолка тянуло ладони-лучи золотое солнце. Вдруг до меня дошло: ведь это же детская! Почему я не занял другие покои, больше подходящие по возрасту?.. Впрочем, сейчас было не до этого. Кое-как умывшись, я порылся в сундуках и натянул тонкую рубашку зеленого шелка, малиновые штаны и чубу с широким парчовым поясом — внизу такую красоту, увы, не поносишь! — а потом отправился к Сиа. Старика обязательно нужно было проведать; к тому же с его помощью я бы быстрее управился со сборами… Вот только лекаря не оказалось на месте. Покрутившись среди врачебных механизмов ремет, тихих, неподвижных, плотно прижавших к подбрюшью листообразные лезвия и иглы, и перебрав все мелочи на полках вдоль стен, я решил отправиться на поиски. Была у меня одна нехорошая догадка по поводу того, где Сиа мог пропадать.
Идти я решил через сад. С того времени, как я бывал здесь в последний раз (всего полгода назад, кажется? Или больше?), тот будто бы стал еще гуще и диковинней. Стволы деревьев почти подпирали потолок; ветки, толстые и тонкие, изогнулись и растопырились во все стороны; янтарные плоды выглядывали из-под листьев, как чьи-то злые глаза. Через чащу одичавших растений поблескивали темно-зеленые, лиловые и багряные кусочки стекла — витраж, украшавший противоположный конец зала. Невольно я остановился, чтобы рассмотреть его повнимательнее, как делал в детстве. Вот маленький мореплаватель в утлом суденышке; легкой водомеркой он скользит по поверхности волн, а под ним ворочается гигантский змей, заполняющий целый океан чешуйчатым телом… Содрогнувшись, я отвел взгляд и поспешил наверх. Не дойдя пары шагов до спальни Камалы, прислушался: стены дворца глушили почти все звуки, но мне удалось различить слабое эхо двух голосов. Так я и думал! Сиа наверняка там, очищает кровь вороноголовой от очередной порции яда.
Однако внутри старого лекаря не было, зато я еще с порога увидел Палден Лхамо. Худая, высокая, в своих иссиня-черных доспехах она походила на тень, отбрасываемую невидимым предметом. Перед нею на кровати сидела Камала; лицо вороноголовой полностью скрывала волна спутанных волос. Ладони, лежащие на коленях, были сцеплены такой силой, что костяшки пальцев отдавали зеленью.
Селкет, заметив меня, слегка кивнула; Камала даже не пошевелилась.
— Я оставляю тебе лекарство, — медленно сказала Палден Лхамо, ставя на полку рядом с кроватью небольшую, плотно закрытую коробочку из голубой эмали. Вороноголовая не отвечала; тогда богиня взяла ее подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза. — Здесь двенадцать пилюль. Пока я не вернусь, новых не будет, так что расходуй лекарство разумно. Хорошо?
Ее голос звучал ласково, но Камала застонала, отпрянув назад, закрылась ладонями и разрыдалась.
— Мне больно, больно, все время больно — а ты хочешь, чтобы я была разумной! Они кричат в моей голове, днем и ночью, и это сводит с ума! Ты не понимаешь …
— Прекрати, — оборвала ее причитания Селкет. — Я слышу все то же, что и ты, даже больше, и, как видишь, не потеряла рассудок.
Вороноголовая притихла на секунду и снова подняла заплаканные, покрасневшие глаза. Ее лицо, все еще красивое, вдруг исказила жуткая гримаса; губы растянулись в улыбке — или оскале? — зрачки скакали вверх-вниз, оглядывая Палден Лхамо, точно диковинную морскую тварь, выброшенную на берег, у которой сразу и не поймешь, где пасть, а где жабры. Наконец она прохрипела:
— Тогда как ты живешь с этим? Объясни мне, что у тебя внутри? Что это горит? Дай мне это! Дай!!!
Вдруг Камала бросилась вперед и вцепилась в доспехи богини, шкрябая по ним когтями, будто пыталась оторвать пластины брони и добраться до тела. Селкет отшатнулась, разглядывая вороноголовую с жалостью и отвращением, а потом, не говоря ни слова, вышла прочь. Я поплелся следом; не оборачиваясь, богиня неласково спросила:
— Тебе-то чего?
Смутившись, я промямлил:
— Ты дала ей пилюли из желтых цветов? Я думал, они только для твоего брата.
— Ему сейчас ни к чему. А ты зачем пожаловал в месектет? Неужели внизу закончились бурчащие кишки и вывихнутые пятки?
— Я искал Сиа; хотел, чтобы он помог мне набрать лекарств про запас. Потом я вернусь в город.
— Сиа внизу, со спящими. Иди к нему, а потом беги отсюда. Здесь одна гниль.
— Ты о Камале?
— Я обо всех, — богиня остановилась на пороге своих покоев. В спину ей светило солнце, и от этого казалось, что багровый, плавящийся от жара нимб стекает с ее темени на шею и на плечи. — В месектет льется столько слез, что скоро из каждого угла полезут грибы. Сиа плачет по сыну, Падма — по подруге, Камала плачет от боли, Нехбет — от страха, Утпала рыдает над нашими грехами… Вот чем занимаются боги, пока Олмо Лунгринг превращается в ледышку! Плачут и жалеют себя. Да и ты стал таким же.
От изумления я вздохнул с прихлебом, словно опара в квашне. О чем это она говорит?!
— Или ты сам не замечаешь?.. — Селкет откинула упавшие на лицо пряди и посмотрела на меня. Ее зрачки вспыхнули на секунду розовыми бликами и тут же погасли. — Есть в мире особый вид праведников — таких непорочных, что никогда не прольют чужую кровь, даже бычью или баранью. Ну а если нужно устраивать пир, то накануне ночью они приглашают на двор мясников и, пока те забивают яков, коз и овец, сами спокойно спят за стенами дома. Когда приходит утро, мясников гонят прочь, швыряя им в спину камни вперемешку с монетами — платой за услуги. А после хозяева встречают гостей за накрытыми столами и едят жаркое и похлебку, радуясь, что нечистота убийства замарала чужую душу. Как бы ты назвал таких святош?
— Лицемерами. И дураками, — пробормотал я, сжимая кулаки.
— Да, — кивнула богиня, а потом, будто смягчившись, добавила. — А ты, Нуму, разве из их числа? Раньше я думала, что нет; что тебе хватит смелости не отворачиваться от правды, хоть брат и убеждал меня в обратном. Но как ты поступил? Сбежал и прячешься внизу.
Из дверного проема на меня пялились десятки масок, раздув ноздри, раззявив пасти, выпучив яйцевидные глаза: глаза, раскрашенные шафраном, кармином и охрой; глаза из дерева, стекла и янтаря; глаза из золота, серебра и железа. Стыд обжег меня, как удар палки по пяткам. Да, я точно из этой породы! Из праведников, которые только и умеют, что щелкать четками и тоскливо вздыхать! Сглотнув густую слюну, я процедил сквозь зубы:
— Видимо, твой брат прав; я труслив и слаб. Я не могу жить как шены Перстня… не могу быть мясником. Но не хочу быть и лицемерным праведником. Выходит, мне остается только стать овцой. Так что убейте меня, принесите в жертву вашему подземному чудищу. Тогда от меня будет хоть какая-то польза!
Селкет засмеялась, покачивая головой.
— Вот уж нет. Живой ты полезнее мертвого. Это подтвердит любой из тех, кого ты вылечил.
— Что же мне делать?
— Решай сам.
Я уставился на богиню, не зная, что сказать. Всполохи солнца отражались в пластинах ее черных доспехов; казалось, будто она одета в огонь. Вот чего так желала Камала, вот что пыталась ухватить: жар, который согрел бы ее нутро, холодное и водянистое, колеблющееся, как волны под действием луны.
«Если слезы — это вода, а от воды растут грибы, могут ли грибы вырасти из глаз? — невпопад подумалось мне. — Что, если однажды поутру ты проснешься слепым, потому что вместо белков у тебя два мухомора и дюжина поганок вместо ресниц? Слезы лишают зрения; может, поэтому здесь все плачут — чтобы ничего не видеть. Вот что я должен сделать — выбрать между зрением и слепотой».
— Ты права, госпожа. Я сбежал, спрятался; это было малодушием. Но если я не хочу больше отворачиваться… Что я должен увидеть?
Палден Лхамо задумалась — и думала долго, прежде чем наконец ответить:
— Тебе, Нуму, не стать ни праведником, ни мясником; твоя судьба быть зеркалом. Этой ночью мы с братом отправляемся на охоту. Утпала слышал, как в Северных горах шевелится что-то живое — и большое. Мы думаем, это чудовище, уцелевшее в Махапурбах. Будь с нами и наблюдай, не вмешиваясь.
— Вы едете туда вдвоем? А как же Стена?!
— Сейчас строительство не требует нашего присутствия. К тому же мы скоро вернемся. Ну так что, согласен?
Я кивнул, дрожа от волнения — и страха.
— Тогда собирайся. Мы выходим в час Тигра.
***
До отъезда мне все-таки удалось отыскать Сиа и поговорить с ним немного о том о сем. Старик был явно рад, хотя и пытался держаться сурово, а мне тошно было от того, что я бросил его в одиночестве. Вот и сейчас, вместо того чтобы остаться во дворце, я должен был готовиться к отбытию. Для начала я завернул в плотную ткань иглы, ножи и склянки с лекарственными составами (вдруг пригодятся?), впихнул в дорожную сумку толстую подстилку, шерстяные штаны и меховые рукавицы, потом проверил, плотно ли пришиты пуговицы к зимней чубе и не отстают ли подошвы у сапог. Скоро все было готово; я уселся на кровати и стал ждать — и вроде как дремал, возя по груди подбородком, но то и дело вздрагивал, выпрямляясь.
В начале часа Тигра дверь распахнулась; на пороге стояла Палден Лхамо. Поверх извечных доспехов она надела накидку из белого хлопка; за плечами на толстом ремне висела палица с ваджровым наконечником, а на лбу лежал венец, будто из дутого серебра. Я знал, что на самом деле это не украшение, а оружие, зовущееся уреем.
— Пойдем, — велела богиня. Я немедленно подхватил сумку и спрыгнул с кровати. У выхода из Когтя нас уже ждал Железный господин. Он не удивился, увидев меня, — только коротко кивнул.
Так же молча мы спустились вниз, во двор белого лакханга Палден Лхамо. Две бессменные дакини, Симхамукха и Макаравактра, встречали нас внизу. Я заметил, что они ничуть не испугались подлинного обличья богов; должно быть, как и почжуты, могли видеть сквозь наведенный масками морок. Дакини привели пару лунг-та — белого и черного; с крутых боков зверей свешивались мешки с поклажей, крупы укрывали стеганые попоны, в длинных гривах пестрели хитро вплетенные нити. Мне лунг-та не полагалось, так что Селкет усадила меня в седло перед собою. Для пущей надежности я ухватился за костяные украшения в виде змеиных голов, прикрепленные к передней луке. И не зря! Было еще темно, но лунг-та сразу поскакали во весь опор; мелкие камешки со щелканьем и треском полетели из-под копыт. Кажется, звери полагались не на зрение, а только на искусство наездников.
Сначала в спину дул теплый и влажный ветер, затем стало холодно и тихо. Небо постепенно светлело; ближе к полудню мы остановились на привал. Был уже конец весны, но снег в горах лежал нетронутым, зеркалом отражая свет солнца. Там, где его было поменьше — за плоским камнем, похожим на стоящую ребром монету, — лха развели костер. Я же неловко сполз на землю и, постанывая, принялся разминать лапы; от непривычки зад болел немилосердно!
Пока я охал и ахал, лунг-та уже принялись что-то задумчиво жевать, причмокивая и шумно вздыхая. Селкет смела верхушку ближайшего сугроба в большой котел. Часть подогретой воды ушла на то, чтобы напоить зверей; на остальной сварили часуймы. Масло и соль боги добавлять не стали — вместо этого мне выдали кусочек черно-зеленого хлебца со вкусом морской травы. Быстро справившись с ним, я решился спросить:
— Почему вы сами отправились убивать чудовище? Ведь это могли бы сделать и шены.
Это были, кажется, первые слова с тех пор, как мы покинули Коготь. Лха посмотрели на меня так удивленно, будто с ними заговорила посуда, но Железный господин все-таки ответил:
— Шены заняты на Стене. Сейчас каждый из них на счету.
— А если с вами что-то случится? Вы ведь даже не знаете толком, что прячется там, в горах.
— Не беспокойся, Нуму. Мы уже убивали чудовищ — самых разных.
На том разговор и закончился.
***
Первые пару дней путь вел нас вверх, по белым склонам, по перевалам и узким тропам, на которых не разминулись бы и две мыши. Чем дальше мы забирались в горы, тем медленнее двигались лунг-та. Вихри трепали их гривы и слепили глаза; снега наносило почти по грудь. А сколько раз мое сердце уходило в хвост, когда звери оскальзывались на льду и ржали от страха, задирая к небу длинные морды! Вот-вот мы сорвемся в пропасть, клубящуюся облаками в каком-то локте справа или слева! Но боги оставались спокойны. На третий день дорога наконец-то пошла вниз.
В час Обезьяны мы остановились — точнее, лунг-та отказались идти дальше. Они фыркали, и храпели, и переступали на месте, ломая копытами наст. Лха переглянулись. Селкет соскочила на землю. Ее волосы и накидка сливались с заснеженным миром вокруг. Всего пара шагов — и богиня словно исчезла среди камней у подножия ближней горы. Мы с ее братом остались ждать.
Вскоре она вернулась и, отрывисто бросив: «Лу. Две недели, не меньше», — схватила дрожащих лунг-та под уздцы. Те заупрямились поначалу, но все же послушались хозяйку. Обогнув гору, мы вышли к маленькой долине с зеленым озером посредине; галька на его берегах поросла соляным налетом вперемешку с инеем. У самой кромки воды, уткнув носы в землю, лежали два мертвых оленя. Рога самца чернели в воздухе, как корни вывороченного дерева. Шерсть на разодранных боках блестела от влажных испарений, а спины покрывал снег — судя по его толщине, они были мертвы уже давно, но разложение их совсем не тронуло… Может быть, из-за холода? Даже глаза, излюбленная пища грифов, остались на месте, превратившись в голубоватые ледышки.
— Почему Лу не съел их? — спросил Ун-Нефер, разглядывая дронгов.
— Его мог спугнуть камнепад, — предположила Селкет. — Да и какая разница?
Мы почти миновали странное место, когда меня что-то дернуло оглянуться. И вот странно! На бедре одного из оленей что-то сверкнуло — вроде маленького стеклышка или ледышки; но искорка быстро погасла, и я забыл об этом.
***
Логово Лу было уже близко: хотя для меня горы, снег и камни под ногами лунг-та выглядели точно так же, как и день, и два назад, боги всюду находили следы чудовища. Время от времени они привставали в седле, вытягивали шеи и втягивали воздух одновременно носом и ртом, будто пробуя его на вкус. Мне чудилось что-то змеиное в этих быстрых, текучих движениях, в немигающих глазах, в улыбках, обнажавших короткие клыки. Изредка лха перебрасывались восклицаниями на таинственном языке, состоявшем из свиста и пощелкиваний. Разгадать его смысл было несложно. «Скоро! Уже скоро!» — повторяли они и подгоняли лунг-та. Эта спешка, и яркий румянец их щек, и почти невыносимый жар, идущий от тела Селкет, пугали меня. Все чаще я вспоминал недавний разговор с Ишо. Может быть, умный почжут примечал в богах то же самое — и так же испугался?..
На закате пятого дня мы остановились на ночь в пещере или, скорее, выбоине на теле горы, длинной, но неглубокой. Отсюда хорошо видно было и луну, медленно бредущую по небу, и долину внизу, из-за снега похожую на клок белых волос, застрявший в частом гребне гор. Я жался к огню, пытаясь привести мысли в порядок, и вертел в пальцах сухой хлебец — те. Решив, что мне надоел его пресный вкус, Палден Лхамо сказала:
— Мне кажется, рядом прыгает заяц. Я принесу его — сможешь сделать жаркое, — и тут же скрылась в темноте, оставив на земле недопитую чашку часуймы. Говорят, если поешь с кем-то из одной тарелки, увидишь его сны. Может, с питьем это также работает?.. Но лезть в голову богини было бы глупо. Я хмуро покосился на треклятую посудину и повернулся так, чтобы вовсе ее не видеть.
— Вот и правильно, — вдруг нарушил молчание Ун-Нефер. — Есть и другие способы узнать правду — для начала, можно просто спросить. Вот так.
Он склонил голову набок и медленно произнес:
— Зачем ты ходил к Чеу Ленца?
В один миг я затрясся всем телом; зубы стукнулись друг о друга с такой силой, что, будь они кремнями, вышибли бы сноп искр.
— Бедный Ишо! — вздохнул бог с притворной печалью. — Обвешал весь дом тряпками и оберегами, но забыл о том, что золото иногда служит не хуже чар. Так зачем ты был у него?
— Он страдает от постыдной болезни, — пробормотал я, не зная, что еще соврать. — Мошонка у него раздулась, как жаба по весне. Потому он и хотел сохранить все в тайне!
— Не ври мне, Нуму, — ласково произнес Железный господин; но я-то знал, чего стоит эта ласка! Стоит ему пожелать, и он вскроет мою голову, как ракушку, чтобы выудить из нее жалко трепещущие комочки воспоминаний. Страшное подозрение вдруг пришло на ум: не для того ли боги позвали меня в это дикое место, чтобы выпытать все, что я знаю, и бросить умирать? — Может, ты думаешь, что я велю его казнить? Этого не случится. У меня осталось слишком мало времени, чтобы менять почжутов. Чеу Ленца предназначено важное место в новом мире, и он займет его. Поэтому отвечай без страха: о чем он говорил с тобой?
Что было делать? «Если я продолжу упираться, признание вырвут силой, а это не принесет добра ни мне, ни Ишо… ни Шаи с Макарой, — думал я. — Значит, нужно рассказать правду, но рассказать так, чтобы причинить как можно меньше вреда».
— Я верю тебе, господин! Но и ты поверь: я не знал, что иду к Ишо. Он зазвал меня обманом… чтобы расспросить о тебе.
— Что же он спрашивал?
Тщательно выбирая слова, я отвечал:
— Ишо хотел знать, не берет ли болезнь верх над тобой.
— И что ты ответил?
— Я не стал отвечать; просто ушел.
— Зачем он спрашивал, по-твоему?
— Я, конечно, не могу знать точно… Но мне показалось, у Ишо благие намерения. Он возлагает все надежды на Стену, но, если с тобой что-то случится, они будут напрасными. Он боится этого и всего лишь хочет, чтобы кто-то развеял его страх.
Несколько долгих секунд Железный господин смотрел в огонь и только собирался спросить еще что-то, как вернулась Селкет с добычей — большим жирным зайцем. Тот был еще жив: бока бурно вздымались, выпученные глаза вращались, словно пара жерновов. На мягкой шерсти не было ни ран, ни крови, но когда богиня бросила зверька мне в подол, он остался лежать неподвижно.
— Это должно быть вкуснее те.
— Да… спасибо, — пробормотал я, тупо уставившись на подарок. Мне вовсе не хотелось жарить и есть его, но как было отказаться? Скрепя сердце я сжал лапы на теплом тельце и крутанул в разные стороны, сворачивая бедняге шею. Теперь следовало распороть шкуру; в поисках ножа я поднял голову — и встретился взглядом с Железным господином. Зрачки лха блеснули фосфорной зеленью, как у ночных хищников. Вдруг, ни слова не говоря, он поднялся с места и ушел в темноту.
— Что случилось? Ой! Ведь «Ун-Нефер» можно перевести как «Красивый Заяц»[1]… Может, он обиделся? — всполошился я, указывая на мертвого зверька.
— Нет; просто перед охотой брат немного… не в себе, — тут богиня постучала указательным пальцем по виску; у ремет это жест означал помутнение рассудка. — Вот и боится сделать какую-нибудь глупость.
— Какую, например?
— Сожрать твою душу? — ухмыльнулась Селкет и пригубила остывшую часуйму. — Да ладно, не трясись. Я бы его остановила; не для того твой лотос цвел.
Я закатил глаза, даже не пытаясь притворяться, что не заметил издевки.
— Это из-за болезни?..
Она молча повела плечами, наблюдая из-под ресниц, как я бросаю в кипящую воду кусочки заячьего мяса.
— А что насчет тебя, госпожа? Ты ведь тоже участвуешь в охоте.
— Да, но не ради развлечения. Что мне за дело до зайцев, змеев и прочей живности? А вот если мой братец ненароком свернет себе шею, я тоже умру. Приходится всюду таскаться за ним.
— Не слишком-то ты его любишь.
— Как и он меня.
— У вас ведь одна душа… Не пойму, почему она так странно разделилась?
— Полагаю, это расплата за нарушенный запрет. Помнишь, я рассказывала тебе когда-то, как отравилась желтыми цветами и попала в темноту? Та держала очень крепко; пока я вырывалась, душа могла треснуть пополам, наподобие истончившейся ткани. Вот и родилось у Наунет двое детей вместо одного.
— Наунет — это твоя мать?
— Мать, сестра и внучка. С перерождениями все становится довольно запутанно.
— А кто был твоим отцом?
— Мой брат и внук. Но зачем тебе эти скучные родословные, Нуму?
— Почему же скучные, — протянул я, собирая черпаком белую накипь. — Мне нравятся истории о прошлых жизнях.
— Тогда могу рассказать другую, получше — историю об охоте, — Палден Лхамо дождалась, пока я согласно закивал, и продолжила. — Ты уже знаешь, что во второй жизни я много училась колдовству у вепвавет. Чтобы собрать все знания, какие только водились внизу, я дошла до самого края земли — туда, где от холода замерзает даже соленый океан. Там нет ни дерева, ни меди, ни железа: народ живет в домах из китовых костей, режет мясо костяными ножами и украшает грудь костяными бусами. Меня взяла в ученицы колдунья, такая старая, что шерсть у нее вся повылезла, а груди отвисли почти до пупа; но она была очень, очень умна. Два года я провела с ней, пока не пришло время последнего испытания: колдунья велела убить водяное чудище, которое в Олмо Лунгринг зовут «макарой», а на севере — «кэрэткун».
Я пришла к океану, без доспехов, даже без одежды — так велел обычай — взяв с собой одно копье. На берегу плескались тюлени. Я выбрала самого большого и жирного из них и убила, проткнув ему шею у основания черепа; потом села на лоснящуюся спину, погрузила левую руку в рану и сказала нужные слова. Мертвый тюлень поднял голову и пополз к воде; верхом на нем, сжимая копье свободной рукой, я заплыла далеко на глубину. Найдя прочную льдину, я взобралась на нее, а труп столкнула в воду. Запах крови должен был приманить чудище.
И правда, скоро под водой сверкнула чешуя — каждая чешуйка размером с огромное блюдо. От взмахов лучистого хвоста льдина подо мной заплясала, как пьяница на свадьбе. Макара проглотила тюленя целиком и уже хотела уплыть, но я позвала ее особым, тайным именем — и тварь вынырнула, шумя ноздрями-раковинами и потрясая седой бородой, в которой может запутаться даже кит. Потоки воды и куски льда обрушились с ее тела, но я устояла на ногах и швырнула в макару копье. Оно полетело точно в цель — в огромный глаз без век и ресниц; пораженный, он стал убывать, будто страшная желтая луна.
В ярости макара раззявила пасть и бросилась на меня. Я успела отскочить: тварь вгрызлась в толстый лед; тот хрустнул легко, как косточки селедки. Не достигнув цели, макара затрясла головой; пока она не опомнилась, я побежала навстречу, ступая по разбросанным на воде осколкам льда, и вырвала копье из глазницы. Чудище встрепенулось, поднимая сильные волны. Я была точно рыбешка в котле: вода кругом кипела, и лед убегал из-под ног, как капли жира в ухе убегают от ложки. Пытаясь не свалиться в океан, я даже наступила на спины селедок, огромной стаей проносившихся мимо; готова поклясться, что на их печальных рылах проступило изумление! И все же в конце концов я упала на чудом уцелевший кусок льда, а макара нависла надо мною, окропляя все вокруг слюной и кровью…
Еще немного и она проглотила бы меня; но, собрав остаток сил, я выкрикнула заклинание, которому меня научила старая колдунья, и запустила копье прямо в открытую пасть чудища. В мгновение ока и наконечник, и древко исчезли в глубине огромного тела. Тварь взвыла и забилась от боли, причиненной оружием и колдовством. Вилась в воздухе длинная шея, хлопали прозрачные плавники… В лицо летели едкие брызги; я зажмурилась и вцепилась в льдину, пережидая. Наконец стало тихо; мертвая макара плавала на поверхности океана, точно сказочный остров. Ее усы были как стебли длинной белой травы, кожа — как залежи серебра, а хребет, украшенный изодранным гребнем, — как красные дарчо, развевающиеся на ветру. Тогда я взошла на спину макары и, оседлав ее, как раньше — тюленя, добралась до берега.
Там уже ждала моя учительница. Она тоже держала в лапе копье и тоже была обнажена — только на бедрах болтался пояс с кожаным мешком. По всему телу старухи, почти лишенному меха, были набиты грубые татуировки. Линии и пятна расплылись от времени; краска, когда-то бывшая синей, выцвела до бледно-голубой.
— Что скажешь? Я прошла испытание? — спросила я. Колдунья недоверчиво пнула вывалившийся наружу язык чудища — длиной в две или три здешние лодки. Обождав пару секунд, она ловко подцепила и подперла копьем верхнюю челюсть великана, а потом взошла по языку, как по лестнице, прямо в его раскрытую пасть. Тело женщины парило на морозе; от этого казалось, что мертвый зверь выдыхает ползучие облака.
— Госпожа! Я прошла испытание?.. — второй раз спросила я, но старуха не обратила внимания на оклик. Кряхтя и чертыхаясь, она уселась прямиком на язык трупа, поджала под себя лапы, поелозила ссохшимися бедрами, устраиваясь поудобнее, и только после этого посмотрела на меня. И тогда я в третий раз повторила:
— Я прошла испытание?
Старуха молчала — казалось, она даже не дышит. Свет, сочившийся сквозь зубы макары, становился все бледнее; скоро здесь, на краю мира, должна была начаться долгая, холодная ночь. Вдруг треснули больные запястья — женщина запустила лапы в мешок и достала из него костяной нож, изогнутый полумесяцем. Затем она указала мне на место подле себя. Пригнувшись, я забралась в рот макаре и села в ногах колдуньи, как ребенок, которому сейчас будут плести косу.
И правда, старуха собрала мои волосы в кулак, натянула и обрезала их у самых корней, после чего принялась скоблить костяным серпом мою голову — не слишком-то бережно! Но пришлось потерпеть и помолчать, потому что она наконец заговорила:
— Жил раньше охотник — хороший охотник с добрым копьем, бившим без промаха. Однажды он решил отправиться в место, где никто никогда не охотился, — на гору, которая была из чистого железа…
— Откуда ты знаешь, что такое «железо»? — не удержавшись, спросила я.
— А чего мне не знать? Это как кость, только прочнее, — буркнула колдунья. — Охотник пошел на железную гору, заросшую черным лесом. В том лесу было много зверей и птиц, так что в первый же день он богато поживился. Но тогда охотник подумал — если пойти дальше в лес, не выйдет ли еще лучше? И правда, на второй день ему попался олень, жирный, как морж, а на третий в его силки набилось столько белок и лис, что хватило бы на шубы для всех соседей! Вот так охотник заходил все глубже и глубже в чащу, волоча за собой добычу и пригибаясь под ее тяжестью так, что мох щекотал живот…
Тут старуха снова потянулась к мешку на поясе и достала выдолбленный моржовый бивень, в котором хранилась синяя краска. Обмакнув в нее острый конец ножа, она легонько ткнула им в мою макушку — и еще раз, и еще, — и при том продолжала рассказ.
— Но однажды ночью охотник почуял дыхание, пахнущее сырым мясом, — его костер обступили волки. Их глаза блестели в темноте — сотни, сотни глаз между деревьями! Охотник замер, скованный страхом. Его верное копье было далеко, а волки — близко. Вдруг звери взвыли разом — и он кинулся бежать, не различая дороги… Но волки не отставали! Охотник слышал, как хрюкают их носы, выискивая его след, чувствовал сладкий запах ягод, раздавленных их лапами, и горькую вонь намокшей шерсти, а стоило ему оглянуться, видел сотни бледно горящих огней — голодных волчьих глаз. Потому он бежал и бежал, подымаясь все выше на железную гору, а ночь все не кончалась…
Старуха вынула из мешка второй бивень, наполненный резко пахнущей мазью, и, зачерпнув щедрую пригоршню, принялась втирать в мой свежеобритый череп. Мазь жгла немилосердно; жутко хотелось выругаться, но я боялась даже охнуть прежде, чем учительница договорит.
— Лапы охотника сбились до крови; все тяжелее было дышать. Железная кожа горы страшно гудела и гремела под ним… Но волки все не отставали — каждый раз, оборачиваясь, он видел их глаза, глядящие из темноты, все ярче, все больше, все ближе! Наконец, охотник оказался на самой вершине горы и там упал от усталости. Тут же волки склонили над ним косматые черные головы, вперили ослепительные, огненные глаза… «Вот сейчас, — думал он, — они набросятся на меня и разорвут на части». Но время шло, а волки все не нападали. И вдруг охотник понял, что смотревшие на него глаза — это звезды, а звериная шерсть — облака, бегущие по ветру! Вокруг была лишь ночь. Он остался один… Один на самой вершине железной горы.
Старуха спрятала в мешок бивни с краской и мазью, костяной серп и пук отрезанных черных волос, поднялась с жутким кряхтением и поплелась прочь.
— Ты прошла испытание, — бросила она через плечо, уже выйдя из пасти макары. Завтра я закончу узор, и тогда — убирайся прочь.
Но я должна была услышать историю до конца, а потому окликнула ее.
— Что стало дальше с тем охотником?
Колдунья не стала ни оборачиваться, ни повышать голос — казалось, ей все равно, услышу ли я. Вот что она ответила:
— Когда охотник понял, что волков вокруг уже нет, он вздохнул с облегчением и закрыл глаза. В этот миг ночь раскрыла пасть и сожрала его.
***
— Он здесь! — бросил Ун-Нефер, появляясь в круге костра.
Близнецы обменялись быстрыми взглядами.
— Ждать до утра? — спросила Селкет. — Или идти сейчас?
Где-то внизу засвистел, завыл ветер — и тут же защелкали камешки, осыпаясь со склонов, будто костяные бусины с порванной нити. Не сговариваясь, лха схватились за ваджровые дубины и в два шага оказались на краю уступа, выпирающего из крутого бока горы. Венцы на их головах зашевелились: от серебряных обручей отделились змеиные рыльца на тонких извивающихся шейках — три спереди, три сзади.
— Оставайся здесь, — бросил мне Железный господин и прыгнул вниз; за ним последовала и Палден Лхамо. Похолодев от ужаса, я бросился к обрыву, но боги, конечно, не разбились: они скользили по почти отвесному склону, и широкие накидки распускались за их плечами, будто крылья летучих мышей. Селкет держалась засыпанных снегом прогалин, Ун-Нефер — пятен кромешной темноты. Скоро я совсем потерял их из виду, но зато кое-что другое привлекло взгляд.
На другом конце долины торчала скала, похожая на кусок подтаявшего снега. Ветер и дожди проели ее насквозь, так что острая вершина расщепилась, разошлась на несколько зубчатых рогов; у основания раззявили рты пещеры. На одну из них я и уставился — мне померещилось, что оттуда идет свет. Или это луна скользнула бледными лучами по кусочкам слюды? Но нет, свет становился все отчетливее! И боги тоже заметили его. Бесшумно и осторожно они подбирались к скале, а их искаженные, длинные тени тянулись следом, набухая синевой и водянистой зеленью. Неясная тревога овладела мной; стало сложно дышать. Вдруг с ужасным грохотом щербатая скала взорвалась! Осколки полетели во все стороны, усеивая долину, как зерна ячменя. Уже ничем не сдерживаемое сияние хлынуло из-под земли, и тогда я узнал его — это был страшный, негреющий огонь, который горел над постелью Железного господина в ночь перед Цамом. Он не просто озарял мир, он проходил предметы насквозь: могучие горы таяли в нем, как мутноватые ледышки. В их глубине я различил пестрые жилы меди и блеск золотых самородков, жабры и плавники неведомых тварей и черные озера горючего масла, в честь которого мне дали когда-то имя; а когда я глянул мельком на лапы, то увидел собственные кости, белеющие среди студенистых мышц.
А потом явился и источник этого всепроникающего света. Огромный змей выползал из груд развороченного камня подобно реке из ребер, позвонков и чешуи. Он был длиной в тысячу кораблей — и не легких суденышек рыбаков, а тех громадин, что везут купцов и их товары по великой реке Ньяханг; его шея толщиной превосходила дозорные башни дзонгов, а зубы выступали из пасти на добрых пять локтей; но не это испугало меня. Куда страшней было то, что тело змея покрывали наросты прозрачных кристаллов: они густо облепили его лоб, щеки и подбородок, вытянулись из затылка и темени наподобие рогов оронго… Даже из глазниц пробивались ветвящиеся наподобие кораллов драгоценности! И это еще не все: переливающиеся самоцветы торчали из его боков и брюха, разрывая кожу острыми гранями так, что во многих местах она висела клочьями. Мне пришло на ум, что нечто похожее я видел раньше, когда шены вырыли на полях Бьяру череп Джараткары, первой из Лу, убитой первым из Эрликов…
Змей вздохнул, с сипением пропуская воздух сквозь заросшую хрусталем глотку; слепая морда повернулась к долине. Со скрипом и хрустом разошлись окаменевшие челюсти; чудище раззявило пасть и закричало — но звука не было; вместо этого был удар. На мгновение мир ушел у меня из-под лап… а потом я обнаружил себя лежащим на полу в самой глубине пещеры. В ушах звенело; по шерсти текла кровь, хотя я никак не мог понять, откуда она взялась. Рядом перебирали копытами испуганные лунг-та; но что случилось с богами? Медленно, по-черепашьи я подполз к краю пещеры — лапы не слушались, голова моталась из стороны в сторону. Только оперев челюсть на плечо и весь извернувшись, я смог рассмотреть, что творится внизу.
Снег в долине исчез, сметенный змеиным воплем, как и изрядный кусок горы, на которой располагалось наше убежище. Но внизу, на оголившейся земле, я заметил две тени, скользящие между упавших с неба валунов с ловкостью жуков-водомерок. Значит, Железный господин и Палден Лхамо еще живы! Хорошо.
Я пытался держать глаза открытыми, но веки налились неподъемной тяжестью, точно грузила на шее утопленника. Когда мне удавалось разлепить их, я видел, как беснуется змей, тряся мощной шеей, и как летают вокруг него тонкие, рдеющие во мгле паутинки. Одна за другой десятки, сотни, тысячи красных нитей цеплялись за сверкающие кристаллы, за клочья костяной бороды, за шипастую чешую чудовища, заставляя его все ниже пригибать голову. И вот подбородок змея почти коснулся земли, и кто-то из богов наступил ему на нос, занося над врагом сияющее копье…
Второй удар был сильнее первого. Горы затряслись, как подскакивающая на рытвинах телега. Все потроха во мне будто перемешались; кровь хлынула из горла прямо на чубу. Хуже того! Сам уступ, на котором я распластался, заскользил вниз, утягивая меня следом. Вокруг грохотали, подскакивая, куски камня и льда. Чтобы не упасть, я так крепко вцепился в движущуюся глыбу, что выдрал пару когтей с мясом; но что толку? Когда уже казалось, что я вот-вот расшибусь о дно долины, кто-то поймал меня за шиворот и дернул вверх. Скосив глаза, я увидел Палден Лхамо: ее оружие, ваджровая дубинка, куда-то делось, доспехи недосчитывались многих пластин, а уреи в волосах злобно шипели, дергаясь из стороны в сторону.
Богиня отбросила меня так же резко, как схватила, — я ухнул на щебень, как мешок с тряпьем, — и развернулась. Змей покачивался прямо перед нами и уже разевал пасть для третьего крика. «С такого расстояния он сметет нас, превратит в пыль… Нет, даже пыли не останется!» — решил я и уже приготовился умирать, но тут красный аркан впился в щитки на горле чудовища. Он казался совсем ничтожным, тоньше волоса, но змей зарокотал, захрипел, отклоняясь назад.
— Давай! — закричали откуда-то издалека; Селкет, будто только этого и ждала, одним прыжком оказалась на морде Лу. Багровый зазор загорелся между ее сжатых ладоней, разрастаясь, превращаясь в огненный клинок. Со всего маху она вогнала его между бровей чудовища, в основание рогатого венца. И хрустальная шкура треснула, поддаваясь! Бледный, холодный свет смешался с красным жаром; самоцветы полыхнули изнутри — а потом, отделившись от истлевшей змеиной плоти, с протяжным звоном посыпались вниз. Меня охватило ликование: боги победят чудовище! Они всегда побеждают!
И тут аркан лопнул.
Чудище, высвобождаясь, тряхнуло башкой и сбросило Палден Лхамо на землю. Третий вопль, полный ярости и злости, ударил в небо — готов поклясться, звезды попадали с него от страха! Вокруг ревели лавины и горы рассыпались в прах, но я уже не думал об этом — вместо этого я кинулся к богине так быстро, как мог. Кровь заливала ее лицо; правое плечо вывернулось под странным углом… но, по счастью, она была жива. Только я отнял пальцы от ее шеи, как Селкет открыла глаза и, оттолкнув меня, закричала в темноту:
— Чего ты ждешь? Решайся быстрее — или мы все умрем!
Конечно, она обращалась не ко мне и не к змею, а к своему брату; но на что он должен был решиться?.. Этого я уже не услышал. Силы покинули богиню: она обмякла на моих лапах. Ее кожа была холодной, как у трупа… будто весь жар, что горел в ней, испарился. Я замер, не зная, что делать. Змей снова склонялся над нами, и даже молиться было некому! Уродливая морда была так близко, что стоило протянуть ладонь, и я мог бы коснуться заросших хрустальными друзами ноздрей. Из раны на покатом лбу не сочились ни кровь, ни мозг — может, их у чудища и не осталось? Может, его ведет не своя воля, а то, о чем рассказывали Зово и Железный господин? Та тварь, что прячется в глубинах? Невольно я прищурился, вглядываясь в свет, трепетавший внутри змеиного черепа…
Но тут чудище отшатнулось, издав не рев, а стон — и я скоро понял, почему. Кристаллы, покрывавшие его тело, начали стремительно расти! Длинные, сверкающие иглы вырывались из боков, из ноздрей, из подбородка; челюсти сошлись — зубы срастались в единую глыбу с языком. Шкура Лу затрещала, лопаясь, выпуская наружу то, что когда-то было мясом, кишками и костями, а теперь превратилось в месиво багровых, лиловых, белых самоцветов. Бедная тварь, извивающаяся и испускающая визгливые крики, все больше утрачивала сходство с живым существом. Кольца ее длинного хвоста все медленнее били по земле, пока не замерли окончательно. Затаив дыхание, я озирался по сторонам: долина и вывороченные с корнем горы превратились в лес, где вместо сосен и дубов подымалась поросль светящегося хрусталя. Это было красиво — и жутко; а потом тихий вздох пронесся над долиной, и драгоценные деревья рассыпались, как не бывало. Только один огонек остался гореть во мраке, но чем ближе он подступал, тем тусклее казался. Наконец, он превратился в бледное, измученное лицо Железного господина. От накидки лха ничего не осталось, да и доспехи были все в дырах; в плечах, бедрах и груди засели блестящие осколки хрусталя. Последние отблески света мелькнули в его зрачках и погасли; не говоря ни слова, Ун-Нефер вытянулся на земле рядом с сестрою и будто бы уснул.
Так я остался в ночи с мертвым чудовищем и двумя полумертвыми богами под боком. Когда ко мне вернулось какое-то подобие рассудка, я заметил, как холодно вокруг, но развести костер было не из чего — лунг-та с поклажей ускакали или погибли под завалами; жесткий кустарник, росший на склонах, исчез бесследно. Едва шевеля лапами, я придвинул близнецов поближе друг к другу, лег посредине и закрыл глаза. До рассвета оставалось три часа.
***
— Нуму, — позвал меня кто-то. По телу растекалось приятное тепло, но голова ныла так, будто внутри демоны плясали. Постанывая, я открыл глаза. Розовое солнце висело у самого края неба — непонятно, на востоке или на западе. Вокруг поднимались горы; на заснеженных склонах виднелись следы недавних камнепадов. Сколько времени прошло? Где я? Не знаю; да и все равно где, лишь бы не в той ужасной долине.
— Нуму, — позвали снова. — Ты в порядке?
Стараясь дышать поглубже, я приподнялся на локте и огляделся; кажется, все-таки было утро. Рядом потрескивал костер; над огнем весело кипел закопченный котелок. Поодаль я заметил черного лунг-та Железного господина — тот качал гривой и довольно пофыркивал… вот только задняя нога у него стесалась почти до кости, и не хватало куска правого бока. И все же зверь стоял как ни в чем не бывало и даже перебирал губами, будто что-то жевал!
— Нуму?
Я попытался ответить что-то, но согнулся пополам от внезапно накатившей тошноты. Желудок был пуст; меня вырвало желто-бурой желчью.
— Вижу, ты сильно ударился головой. Тогда хорошо, что я тебя разбудил, — сказал Ун-Нефер. Несмотря на холод, он снял доспехи и сидел на земле в одних штанах, закатанных до колен. Все тело бога было иссечено багровыми полосами. Подождав, пока из котелка повалит пар, он сунул пальцы внутрь; оказалось, вместо часуймы там варились мои инструменты! Выхватив прямо из кипятка железные щипцы, лха погрузил их в рану на левом предплечье и вытащил наружу острый кусок слюды. Потом еще один, и еще; наконец, отер кожу смоченной в воде тряпкой и принялся натягивать черную броню.
— Раны надо обработать, — прохрипел я, сплевывая горькую слюну, но бог только отмахнулся.
— Не надо. Зараза к заразе не липнет; даже это, — он кивнул на котелок, — уже лишнее.
— А где Палден Лхамо?
— Поехала убедиться, что там ничего не осталось. Скоро вернется.
— Что это было? Это ведь не просто Лу, так?
— Да уж, не просто Лу, — мрачно пробормотал Железный господин, выплеснул остатки кипятка на землю, а потом зачерпнул пригоршню золы и углей из костра и швырнул туда же, прошептав что-то под нос. Вскоре послышался стук копыт: к нам приближался белый лунг-та Палден Лхамо. Он тоже не уцелел прошлой ночью; выпуклые глаза затянулись голубой пленкой, а в груди зияла дыра размером с кулак.
— Других нет, — сказала Селкет, спрыгивая на землю. Вывих она вправила, но я заметил бурые от запекшейся крови пряди в ее косе. — Думаю, и не было.
— Думаешь! — передразнил сестру Ун-Нефер. — Раньше надо было думать.
— Ты видел ровно то же, что и я. Почему же сам не почуял его?
— Не оправдывайся моими ошибками. Не ты ли всегда твердишь, что ничем не хуже меня — так что, не хуже? Или все-таки признаешь, что ты всего лишь тень, слабая и никчемная?..
Первый раз я видел, как Железный господин и Палден Лхамо ссорятся; их глаза одинаково сузились, губы растянулись, открывая клыки, и даже пластины доспехов поднялись, будто ставшая дыбом шерсть. Казалось, еще секунда, и они вцепятся друг другу в глотки. Если бы меня не выворачивало наизнанку от малейшего движения, я бы бросился их разнимать; но Селкет отступила первая.
— Пусть так, — сказала она примиряющим голосом. — Я не справилась. Но откуда мне было знать, что такие твари и правда существуют? Мы ни разу не встречали их почти за тысячу лет — ни живых, ни мертвых! Кто бы поверил в это, не увидев прежде своими глазами?
Ее брат, вздохнув, понуро согласился:
— Да, пожалуй. Я бы не поверил.
— Что же это за было?! — не выдержав, я всплеснул лапами и тут же поплатился новым приступом тошноты.
— Это подобие того, во что я могу превратиться, — отвечал Ун-Нефер. — Хотя Лу не становятся Эрликами, они крепко связаны с миром духов. Как губка, впитывают все… даже силу той твари. Это она изменила змея. Интересно, сколько еще ему удалось бы прожить в таком состоянии?..
— Змей выглядел очень больным, — пробормотал я, вспоминая торчащие из-под чешуй наросты и искореженные кристаллами кости. — Не думаю, что долго. Но почему он кричал? И почему пытался убить вас?
— Остатки памяти? — пожал плечами бог. — Может, кто-то из ремет разорил его гнездо. Может, даже я сам, в первой жизни или второй.
— А почему он вылез на поверхность только сейчас?
— Проголодался, наверное, — ответила за брата Селкет. — Но давайте не задерживаться на разговоры — нас ждут в Бьяру.
Убедившись, что я могу держаться в седле (хотя мертвые лунг-та и наводили жуть!), лха собрались в обратный путь. Примерно через час мы поднялись на возвышение, откуда виднелся край покинутой долины. Теперь о ночном сражении напоминали только развороченные горы да белая пыль — при свете солнца она ослепительно блестела; из-за этого долина походила на алмазный язык во впадине темных челюстей.
Указав вниз, Железный господин сказал:
— Теперь ты видел, Нуму, на что похожа тварь в глубине: она губит все, чего касается; она пожирает собственных детей. Даже если кто-то чудом научится сосуществовать с нею, это нельзя назвать жизнью. Надеюсь, после этого ты поверишь, что все, чего я хочу, — это защитить от нее мир.
***
Мы сделали привал еще до ночи — меня мутило, да и лха путь давался нелегко. Меня тревожили их раны, но они не дали себя осмотреть.
— Давай лучше я полечу твою голову, — предложила Селкет, расчесывая слипшиеся от крови пряди мелким гребнем. — Правда, с целительством у меня не очень, но ходить будешь!
И она кивнула на лунг-та, стоявших неподалеку: один просто пялился в небо мертвыми глазами, второй слизывал иней и снег с камней; вода выливалась из раны в его животе, смешиваясь с сукровицей. Под копытами уже собралась небольшая лужица.
— Нет, спасибо, до города потерплю! — пискнул я в ответ.
— Как знаешь, — усмехнулась богиня. — А ты как, братец?
— Сама знаешь, как, — огрызнулся тот, тщетно пытаясь выправить погнувшиеся пластины наголенника. — Столько лет я избегал этого и тут по собственной глупости обратился за помощью к твари в глубине! За это придется заплатить.
— От судьбы не уйдешь, — бросила Палден Лхамо, вытягивая пальцы к огню; рыжие языки почти лизали голую кожу, но не оставляли ожогов. — И все же это не значит, что с ней нельзя сразиться. Нуму, я рассказывала тебе о Пер-Ис, Старом Доме? И о том, какую участь нам там готовили?
— Зачем забивать ему голову? — недовольно отозвался Железный господин; кажется, перемирие, установившееся днем между близнецами, было недолгим.
— Все равно Нуму не стоит много спать. Так почему бы не скоротать время за разговором?
Тут я поторопился вклиниться я в перебранку:
— Я бы с радостью послушал про ваш родной мир. Я много читал о нем и смотрел записи Кекуит, но это не одно и то же.
— Ну, тогда слушай, — Селкет взмахнула гребнем как веером. — Когда-то Старый Дом звался просто «Та» и был единственным жилищем ремет. Но с ним случилось то же, что с любым домом, куда набивается слишком много гостей: кладовые оскудели, полы покрылись грязью и сором… И гости очутились на пороге, на кожах быков, ими убитых. Когда Та окончательно пришла в запустение, ремет пришлось перебраться на соседние планеты: в холодную, изрытую метеоритами пустыню Нового Дома и в небесные Ульи Семем, под которыми вечно воют ураганы и льет дождь из горящей серы.
Однако ж не все покинули Старый Дом — несколько семей осталось; среди них и семья Маат, к которой я когда-то принадлежала. Так народ разделился на две неравные части. Обитатели Нового Дома и Улья больше полагались на машины; оставшиеся в Старом Доме занялись усовершенствованием собственной природы. Со временем они научились менять тела до неузнаваемости. Говорят, во время расцвета Пер-Ис его дворы представляли удивительное зрелище: в масляных прудах купались разумные медузы, носящие в груди до сотни лиловых сердец; под потолками резвились стрекозодои, ловившие ветер золотыми усами; вместо колонн в залах стояли, раскрыв игольчатые воротники навстречу солнцу, исполины-хвоящеры.
Так семьи Старого Дома уподобились нечер — древним звероликим богам; и не только снаружи. Они стали умнее и сильнее и жили дольше, чем бледные муравьи Нового Дома, чем маленькие пчелки Ульев. Со временем они прибрали к рукам богатство всех трех планет; это было как неизбежно, так и несправедливо. Поэтому жители Нового Дома начали войну — и та продолжалась долгие годы; когда к восставшим присоединились Ульи, Старый Дом наконец признал поражение. А чтобы ему не удалось вернуть прежнюю власть, победители установили ограничения на продление жизни и на изменения, допустимые для тела. Семьи сделали вид, что смирились; куда им было деваться?
Я, Нефермаат, была одной из тех, кто родился в Старом Доме после войны. Я не помню детства — скорее всего, его просто не было. Меня могли вырастить в колбе за день или два, составив смесь из тысячи веществ. Первое, что я помню, это лестница, по которой меня ведут все ниже и ниже.
— Ты ошибаешься, — вдруг прервал сестру Железный господин и, подавшись ближе к огню, сказал. — Я поднимался вверх; долго, очень долго. Рядом со мною был маленький человечек с бритой головой и треугольником белой ткани на бедрах; в его уши были вдеты тяжелые золотые серьги, оттягивавшие мочки почти до плеч. Он страшно потел от волнения и пах как растертый мускатный орех. Когда лестница наконец закончилась, он ввел меня в зал за большими дверями. Там было темно — даже стен не различить. Я видел только основания огромных колонн — вершины уже терялись во мгле — и черные провода. Провода были повсюду — свисали с потолка, путались под ногами… Воздух гудел от напряжения.
— Да, — кивнула Палден Лхамо, — стоял такой гул, будто над головой кружились тысячи насекомых. Нигде не было ни ламп, ни окон; только стеклянные пластины на полу сочились зеленоватым светом. Из-за этого от каждого шага, как ил со дна озера, из-под ступней поднимались легкие тени. Я шла, опустив взгляд, боясь споткнуться во мгле, а когда наконец посмотрела вперед, то увидела отца — неподвижного, подвешенного заживо на железных крюках. Он был уродлив: ростом с дом, с мощными плечами и тонкой, змееподобной шеей. У него были руки ремет, глаза жабы и птичий клюв, загибающийся вниз острым серпом. Ниже груди тела почти не осталось: обнаженный позвоночник прибили прямо к стене скрепами и гвоздями; из-под ребер свисало множество полых трубок, похожих на выпущенные кишки. Одни вливали в вены старика питательные растворы, другие вытягивали яды, скапливавшиеся в крови и легких. Маленькие машины, похожие на жуков и многоножек, бродили по равнинам дряблой кожи, забираясь в трещины морщин, в дыры ушей и ноздрей. Из темени, поросшего тускло-голубыми перьями, тянулись связки проводов.
Богиня остановилась, чтобы налить в кружку горячей часуймы; а ее брат продолжал:
— Когда я наконец посмотрел вперед, то увидел мать — неподвижную, поднятую на золотых подпорках. Она была прекрасна: с телом как заснеженная гора и лицом как луна, разгоняющая мглу. На влажной коже проступали голубые и зеленые вены, похожие на стебли водяных лилий; там, где они сходились узлом, раскрывались бутоны — глаза. Механические змеи — серебряные кобры и медные рогатые гадюки — скользили по ее бедрам, плечам и груди, выливая из зобов благоухающие притирания. От висков, переплетаясь с лазорево-синими волосами, шли провода. Множество проводов — они соединяли животный мозг, давно обветшавший и переполненный, с искусственными хранилищами памяти, спрятанными внутри колонн. Без них мои родители уже не могли мыслить и существовать.
— И я видела, что каждое движение, каждый вздох моего отца отмечены печатью страдания. Он был стар, и болен, и гнил изнутри, — пробормотала Селкет.
— Каждое движение, каждый вздох моей матери были отмечены печатью совершенства. Но это было тяжелое, давящее совершенство, сковывающее ее, как цепь, — вздохнул Ун-Нефер. Теперь, когда их объединило воспоминание, слова богов звучали как вторящие друг другу ви́ны[2]:
— Он заговорил. Его голос был словно шум, испускаемый тысячей мехов, или хрип пробитого легкого, или треск ломающихся деревьев. Он спросил у маленького человечка, который привел меня: «Что это за букашка?»
— Она заговорила. Ее голос был словно журчание могучей реки, или гудение полуденных пчел, или звон тысячи колоколов. Она спросила у маленького человечка, который привел меня: «Разве этого крохотного тельца хватит, чтобы вместить нас двоих?»
— Человек с золотыми серьгами испустил волну мускатной вони и начал торопливо оправдываться, то и дело тыкая в меня жирным пальцем с перстнем-скарабеем. Он говорил, что мой мозг изнутри устроен как у птиц, а потому в нем уместится куда больше памяти, чем в старых хранилищах. Слушая, как он лопочет, я поняла, что мне уготовано. Меня сотрут, как буквы на восковой доске, а поверх запишут рен моих родителей. Но мне не было страшно; я ничего не чувствовала, только смотрела на хрипящую птицу…
— …На женщину с синими волосами, пока они обсуждали с испуганным человечком, как убьют меня. Как будут прилежно притворяться детьми, чтобы неузнанными проникнуть в Новый Дом, как используют любую возможность, чтобы завоевать уважение и власть, как, наконец, добьются изменения законов, запрещающих вечную жизнь… А потом старик с птичьей головой, скосив налитый кровью глаз, спросил, есть ли у меня желание — первое и последнее. Маленький человечек засуетился, объясняя, что желаний у меня нет и быть не может, но я прервал его, сказав, что хочу увидеть поверхность.
— Это слово, «поверхность», было крепко впечатано в мою память. Старик рассмеялся и велел слуге в белой повязке вывести меня наружу. Мы шли долго, и над нашими головами гудели черные провода, а человечек потел и вздыхал без остановки… Наконец скрипнули тяжелые болты; раскрылись последние двери; и я увидела поля черной пшеницы. Ее колосья, состоящие из некратного количества зерен, были такими же перекрученными, уродливыми и болезненными, как мой отец, оставшийся внизу.
— Насколько хватало глаз, вокруг не было ничего, кроме темных шелестящих волн — и красного неба над ними. Говорят, когда-то оно было голубым — до того, как над планетой растянули сеть из крохотных зеркал, чтобы отражать жар непомерно раздувшегося солнца. И все же в Старом Доме знали, что однажды сеть не выдержит, и огонь поглотит нас. Пока я думал об этом, мимо пролетела не то бабочка, не то пчела и села на покачивающийся колос. Узор на ее крыльях был смазанным и неверным, будто кто-то смахнул невысохшие чернила рукавом, но я различил в нем перо — знак семьи Маат. Только я хотел поймать диковинную штуку, как та упорхнула прочь; я побежал за ней, а маленький человечек, потея, кинулся следом, но скоро отстал.
— Я осталась одна в черных зарослях травы и долго бродила без цели. Мимо скакали стрекочущие насекомые и неспешно плыли паруса механических жнецов. Через некоторое время мне стало казаться, будто солнце еще приблизилось к земле; становилось жарко — так жарко, что хотелось сорвать одежду и кожу следом. Но дело было не в солнце; ко мне подступал пожар! Сначала над колосьями показались полупрозрачные, легкие языки пламени; потом по сторонам заклубился густой дым. Пшеница, съеживаясь и обугливаясь, шумела жалобно, как живая.
— Пара перепелок с пронзительными криками поднялись из гнезда и исчезли в дыму; на земле остались пищать полосатые птенцы. Пальцы пожара сжимались слева и справа, спереди и сзади. Огонь был повсюду; его рев оглушал; дышать становилось все тяжелее; голова закружилась, и я упал на землю. Огромное красное солнце вспыхнуло надо мной, опрокидываясь на корчащийся от боли мир, а потом я потерял сознание.
— Меня вскоре нашли; оказалось, что я почти не пострадала в пожаре — несколько ожогов, не больше. Зато чертогам Маат пришлось несладко. Большинство слуг успело покинуть их прежде, чем огонь распространился по колоннам и проводам, но только не мой отец — старик, прикованный к стене.
— Без него мать не решилась на перенос сознания. Поскольку я был больше не нужен, меня сослали в Новый Дом и забыли там. Что ж, по крайней мере, я не оказался рабом спятивших старых богов. Надеюсь избежать этого и на сей раз, — сказав так, Ун-Нефер вытянулся на подстилке и отвернулся от костра, показывая, что разговор окончен. Но я все же тихо спросил Селкет:
— Ты сказала, от судьбы не уйдешь. Как же тебе удалось уйти от своей?
— Когда меня создавали, то вложили в голову множество странных вещей. Например, что топливо механических жнецов очень хорошо горит, — ответила она и улыбнулась.
[1] Имя «Ун-Нефер» состоит из иероглифов «wn» («заяц» + «волна»), «nfr» и детерминатива.
[2] Ви́на (санкср.) — старинный щипковый музыкальный инструмент.