Обратный путь занял четыре дня и пять ночей. На рассвете пятого дня я заметил, еще издалека, стаи воронов в светлеющем воздухе вокруг Мизинца — явный знак того, что богов уже заждались. И точно, не успели мы ступить за порог Когтя, как впереди вырос Утпала. Его лицо было перекошено от гнева; шрамы на щеке страшно багровели; лягушачий рот изрыгал проклятия, каких я отроду не слышал. Из потока отборной брани мне удалось уяснить вот что: отголоски битвы с Лу донеслись и до Бьяру. От крика змея потрескались стены кирпичных домов; многие чортены и идолы повалились в пыль; а уж сколько окон перебило — не счесть! Даже Бьяцо выплеснуло тяжелые воды из берегов, лизнув ступени княжеского дворца. На Стене, с северной стороны, сломались строительные леса — говорят, рабочие сыпались с них гроздьями, как муравьи с древесного листка. А главное, посреди ночи небо над горами вспыхнуло тысячей огней; этого жители столицы испугались еще больше, чем дрожи земли. На площадях уже явились предсказатели, толкующие это как знамение конца времен — пока тихо, вполголоса, опасаясь гнева шенов; но кто знает, что будет дальше?
— Стена устояла? — спросил Ун-Нефер, когда вороноголовый наконец замолчал, шумно отдуваясь.
— Да что с ней будет! — в сердцах крикнул Утпала, рассекая воздух могучим кулаком. — Или это все, что тебя заботит?
Он уперся лапами в бока и вытянул вперед мощную шею — один-в-один огромный разъяренный дронг. Злобно сощуренные глаза уставились на Железного господина из-под густых бровей — и, кажется, только сейчас Утпала заметил помятые доспехи, синяки, и ссадины, и засохшие пятна крови. Охнув от изумления, он отступил назад.
— Поговорим позже, — отрезала Селкет и, приобняв брата за плечи, повела его прочь. Я хотел юркнуть следом, но Утпала остановил. Присев на корточки, чтобы поравняться со мной взглядом, он спросил:
— Нуму, ну хоть ты расскажешь, что там произошло?
И я уже было открыл рот, чтобы ответить — сам не знаю, что, — как вдруг пол поплыл из-под лап.
***
— Тише, тише. Сколько пальцев ты видишь?
Над носом пронеслась ладонь с тремя растопыренными узловатыми пальцами. Сверху так ослепительно светила круглая лампа, что я мог не только сосчитать их, но и различить темные пятна костяшек в красноватой плоти.
— Сиа, — выдохнул я. — Что со мной?
— Треснувшие кости, ушибы, сотрясение и… в общем, не крути пока головой.
Трясущейся пятерней я ощупал череп — в одном месте шерсть была выбрита, и к коже присосалось что-то гладкое и круглое, вроде огромного клеща. Вскрикнув от страха, я сразу же попытался его отодрать.
— Прекрати, дурак! Само отпадет, когда закончит.
Лампа погасла, и я увидел себя в ее полированном нимбе: лежащим на столе, с перепуганными глазами, замотанным в бинты. Над правым ухом, перебирая лапками в гриве, копошился механический жучок, запустивший длинный хоботок мне в череп. В стеклянном брюхе насекомого плескалась какая-то мутноватая жидкость. Внимательней рассмотреть его я не мог: сердце сразу начинало биться как бешеное, и становилось трудно дышать.
— Лежи смирно. Можешь даже поспать.
— Вряд ли я смогу спать, пока у меня в мозгах копошатся, — буркнул я в ответ.
— Как знаешь, — пожал плечами Сиа и сделал вид, что поглощен своими заботами. Я скосил глаза и увидел, как он переставляет цветные бутылочки на полках. Лапы лекаря дрожали; бутылочки печально звенели, стукаясь друг о друга тонкими боками. Наконец ему надоело бессмысленное занятие; Сиа повернулся ко мне и с укоризной спросил:
— Зачем ты пошел с ними, Нуму? Они оба сумасшедшие, но ты-то!
Я открыл и закрыл рот, не зная, что ответить. По счастью, старик ответа и не ждал; отвернувшись, он принялся снова громыхать стекляшками.
***
Несколько дней, по настоянию Сиа, я провел в постели, чередуя еду и сон и лениво пробираясь сквозь книги, на которые не хватало времени раньше. Если бы не ушибы и ноющие кости, это безделье было бы почти приятным; но долго оно продолжаться не могло. Как-то вечером лекарь ворвался ко мне в спальню, потрясая тяжелым свертком с инструментами.
— Одевайся, — велел он. — И ступай к Уно.
— Что с ним?
— Понятия не имею, — огрызнулся старик. — Он меня даже на порог не пустил — велел позвать тебя. Не знаю, что у вас там за тайны, но учти, мне это не нравится!
Не обращая внимания на обиду, явно звучавшую в голосе Сиа, я как можно быстрее натянул штаны и чубу, плеснул на морду холодной воды и побежал наверх. Дверь в покои Железного господина распахнулась не сразу — сначала послышался тихий голос Кекуит, предупреждавшей о появлении гостя, и только затем проем расступился. Я зашел внутрь уверенно, полагая, что после увиденного в горах готов ко всему. Как же я ошибался!
Солнце уже зашло, но лампы под потолком не горели. Вместо этого на полу чадили масляные плошки самой грубой работы — такими пользовались ремесленники в Бьяру, чтобы трудиться по ночам. Маленькие тусклые огоньки плыли над мутью топленого жира, каждый миг грозясь погаснуть. Среди этих глиняных посудин спиною ко входу сидел Железный господин. Он был с головы до пят замотан в кусок темной ткани — не то накидку, не то одеяло, стащенное с постели. По правую сторону лежало круглое зеркало на длинной, обмотанной шелком ручке; по левую стоял ларчик с желтыми пилюлями.
— Подойди, — велел он, не поворачивая головы. — Инструменты при тебе?
— Да, — отвечал я, сглотнув подступивший к горлу ком, и в подтверждение своих слов тряхнул позвякивающим свертком.
— Тогда помоги мне с этим, — сказал бог и сбросил покрывало с плеч. Я едва удержался от крика: всю его спину, от левого плеча до правого бока, пересекал уродливый, вздувшийся нарост, похожий на вывернутую наизнанку кожура граната. Белая поверхность странно поблескивала в полумгле. Подойдя ближе, я увидел, что кое-где сквозь кожу, вспухшую от внутреннего напряжения, прорвались прозрачные, стреловидные кристаллы.
— Что это такое?!
— Я пропустил один из осколков, упавших с Лу, и вот что вышло. Мне нужна твоя помощь, Нуму. Если не вытащить их все до единого, они вырастут снова.
— Но… я никогда не делал такого! Может, тебе лучше позвать сестру?
— Нет, не лучше, — сквозь зубы процедил Железный господин.
— Не понимаю, чем она обидела тебя, — пробормотал я, изо всех сил тяня время. Ун-Нефер вздохнул и выпрямился, оборачиваясь ко мне. От этого движения нарост лопнул еще в нескольких местах, щедро брызнув сукровицей.
— Ничем. Но близнец — это все равно что зеркало, которое постоянно держат перед тобою; рано или поздно захочется разбить его. Готов поспорить, Селкет тоже не раз посещала мысль: не стоит ли избавиться от двойника? Если бы мы не делили одну душу, то каждый из нас давно бы попытался; увы, смерть одного утащит в ад и другого! Поэтому я уверен, что в этих пилюлях нет яда, — он с невеселой усмешкой вытащил из ларца желтый катышек лекарства и проглотил, не жуя. — Но прямо сейчас, когда я изуродован болезнью, я не хочу видеть свое отражение. Так что придется тебе помочь с… этим.
— Все не так страшно, — не слишком уверенно протянул я, раскладывая сверток со щипцами, ножами и иглами на полу. — Конечно, останется шрам, но под одеждой его будет совсем не видно. Невелико уродство.
— Я не о теле, Нуму, — тихо ответил лха. Я выбрал лезвие поострее, протер очищающим раствором (пускай в этом, по словам Железного господина, и не было нужды) и одним взмахом рассек нарыв. Кожа разошлась, будто распахнувшийся рот; вот только вместо зубов в нем торчали хрустальные друзы — прозрачные на свету, голубовато-белые в тени. Вооружившись щипцами, я ухватился за кристалл побольше и потянул на себя. Тот легко отделился от мяса, оставляя в нем кровоточащую язвочку; против моих ожиданий, у самоцветов не было крепких корней. Бросив проклятую каменюку на расстеленное на полу полотенце, я взялся за следующую. Не знаю, что чувствовал при этом лха; надеюсь только, что съеденное лекарство притупило боль. Так прошло не меньше получаса. Масло в плошках убыло; огоньки гасли один за другим.
— Нужно больше света, — пробормотал я, опуская дрожащие лапы. Железный господин едва заметно качнул головой в сторону кровати; рядом с нею и правда нашелся кувшин с жирными потеками на горлышке и боках. Разлив его содержимое по посуде, я принялся заново поджигать ветошь, заменявшую фитили. Это оказалось не так-то просто; когда очередной клочок утонул в масле, я тихонько пробормотал «все ест — не наедается, а попьет — умирает».
— Огонь, — вдруг отозвался Ун-Нефер.
— Что?
— Огонь — съест что угодно, но от воды гаснет.
— Откуда ты знаешь? — удивился я. Этой присказке я выучился очень давно, еще от матери, и никак не ожидал, что богам она тоже знакома.
— Я и не знал. Просто угадал.
— Хм… — пробормотал я, решив испытать его, а заодно и отвлечь от прикосновений щипцов, выдирающих хрустальную поросль из живого мяса. — Рядят невесту в кружева, а та едва жива. Что это?
— Это мизгирь поймал добычу, — почти не раздумывая сказал лха. — Знаешь, в Старом Доме тоже любили загадки.
— Правда?
— Да. Помнишь, на охоте я сказал, что первое мое воспоминание — о встрече с родителями? Это и правда, и неправда. Есть другие, еще раньше. Нечеткие, расплывающиеся — какие-то тени, пятна света… И загадки. Кажется, мне задавали загадки, еще до того, как я мог ответить на них.
— Но зачем?
Вместо ответа он спросил:
— Мать красна, дочь черна, сын бел. Что это?
— Красное, наверное, опять же огонь, — принялся размышлять я. — Из огня получается черный уголь — это дочь; а сын не зола, она серая… Значит, дым! Он бывает белым.
— Правильно. Но ты не угадал бы, если бы не придал огню свойства материнской утробы — способность рожать детей.
— Ну… пожалуй, что так. Но что с того?
— Загадки не то, чем кажутся, Нуму. Чтобы ответить на них, нужен особый ход мысли, — Железный господин чуть повел ладонью в воздухе, стараясь не мешать моему занятию. — Она должна бежать, как дрожь по паутине, где каждая нить связана с другой. Тучи и овечья шерсть; гудение пчел и молитвы шенпо; гуси и сваренные в супе момо; шапки на головах и чаши с подношениями… все должно соединяться. Загадки позволяют увидеть изнанку мира — ту, где переплетаются корни, пущенные предметами дневной стороны. Полагаю, с их помощью мои создатели проверяли, хорошо ли выращенные в склянке мозги усвоили знания; но получили они куда больше, чем хотели. Следовало бы знать, что в паутине в конце концов заводятся пауки.
Не буду врать — я не все понял в его словах, но все же осторожно отозвался:
— Выходит, тебе повезло. Ты же смог уйти от них — от своих родителей.
— Уйти — не то слово, — пробормотал лха, сжимая губы, оттого что я вытянул еще один, крепко засевший, кристалл из нарыва. — Я бежал со всех ног. Я мог бы остаться в Новом Доме и добиться высокого чина в меса или вернуться в Старый Дом и заявить права на наследство семьи, а вместо этого записался добровольцем на месектет. Конечно, какая-то часть меня надеялась найти новый мир, добиться славы… Но, по большей части, я хотел просто сгинуть без следа. Вот как сильно я боялся, что старые нечер придут по мою душу. И к чему это привело! — тут он горько засмеялся и дернул плечами. Кровь из ран под лопатками обильно хлынула на спину; красные потеки переплетались, как косы в девичьей гриве.
— Прошу, не шевелись, — взвыл я, торопливо промакивая раны. — Признаюсь честно, я не хочу, чтобы… оно попало на меня.
— Не бойся, для тебя это не заразно. Для роста ему нужна особая почва.
— Лу же подошел.
— Лу — это совсем другое дело. Змеи как мост, перекинутый между дневным и ночным миром. А ты не змей и даже не колдун.
— Может, и так. Зато иногда мне снятся странные сны, — обиженно буркнул я.
— Ты как будто завидуешь этому? Не стоит; эта сила не приносит радости, — глухо отвечал Железный господин. Пристыженный, я прикусил язык и продолжил выдирать кристаллы уже в тишине. Где-то через час работы наружу вышел последний осколок — плоский, похожий на чешуйку зеркального карпа. Я пронес масляную лампу вдоль позвоночника лха — ни блеска, ни всполоха; он был чист.
Убедившись в этом, я сшил края раны и наложил сверху повязки, пропитанные заживляющей смесью из запасов Сиа. Когда с этим было покончено, пришлось помочь богу подняться и дойти до кровати; хоть Ун-Нефер и не жаловался, ему явно стало хуже. Он повалился на простыни, дрожа всем телом.
— А что делать с этим? — спросил я, указывая на груду блестящих осколков.
— Оставь, — едва слышно шепнул он, а потом замолчал и не отзывался уже больше ни на что, будто уснул. Тихо ступая, я вышел от него и побежал в спальню, где немедленно вымылся под такой горячей водой, что с кожи вся шерсть чуть не слезла. Нож, которым я вскрыл нарыв, и щипцы, которыми касался кристаллов, я выбросил, а одежду, забрызганную кровью Железного господина, — сжег.
***
Когда я вернулся в Бьяру, меня ждал очень странный прием. Стоило разыскать помощников у Стены, как Макара набросилась на меня чуть ли не с кулаками.
— Где ты пропадал целый месяц, дре тебя дери? — завопила она, швыряя оземь сумку с чем-то тяжелым — и, судя по печальному звону, бьющимся.
— Я просто задержался в… эээ… дома, — пролепетал я, пятясь назад и думая, чем лучше прикрыться — доской, брошенной посреди дороги рабочими, или Саленом, буравившим меня тяжким взглядом.
— Неужели нельзя было хоть весточку передать? Мы думали, тебя давно убили, а кости разбросали по всей Олмо Лунгринг!
— Нуу… — протянул я, твердо решив использовать в качестве щита Салена. — Но у вас вроде и без меня дела шли неплохо?
— Причем тут дела?! — возмутилась Макара. — Мы волновались за тебя! Друзья мы тебе или нет?
— Ох, да оставь его, — проворчал Сален, придерживая девушку за плечи. — Никакие мы ему не друзья; так, челядь, до которой он время от времени снисходит.
На секунду я замер как громом пораженный. Эти слова были обидны, но в некотором роде правдивы. Я никогда не думал о своих помощниках как о друзьях; да и вообще, пожалуй, ни о ком внизу. Казалось, если я пропаду, назавтра обо мне никто не вспомнит… Что за наваждение такое? Что за тень легла между мною и миром?..
По счастью, мимо прошла Рыба с ворохом мокрых тряпок в бадье и с невозмутимым видом кивнула мне. Я тут же бросился следом якобы с расспросами о том и сем, а на деле радуясь тому, что хоть кому-то здесь на меня плевать.
***
Пускай я выкорчевал весь плотоядный хрусталь из спины Ун-Нефера, но охота в горах не прошла для него бесследно. Болезнь обрушилась с новой силой. И хотя теперь я куда больше знал о ее природе, все равно мало что мог сделать: только отереть лоб несчастного, укрыть одеялом или подать желтые пилюли. Сиа, кажется, ревновал к тому, что мне, а не ему, удалось навязаться лха в помощники. Бедный лекарь! Он и представить себе не мог, какой ужасной участи избежал. Не один седой волос я выдернул из гривы после ночей, проведенных у постели Железного господина.
Уже началось короткое лето, и солнце только на два-три часа уходило с неба. Мир, прогретый его лучами, казался плотным и тяжелым, будто налившееся соком яблоко; но все было иначе по ночам, когда в окна дворца заглядывала белая луна. Недель через пять после той злополучной охоты, когда совсем стемнело, я вошел в покои Железного господина с книгой под мышкой — надеясь хоть почитать, раз уж поспать не удастся — и увидел его за столом. Перед лха, укрепленное на трехногой подставке, стояло серебряное зеркало; рядом тлел огонек светильника. Он обернулся, и я увидел черную полосу крови, стекающую изо рта по подбородку, прямо на светлый хлопок рубашки. Увидев меня, Ун-Нефер поспешно прижал к лицу какую-то тряпку.
— Жаль, что ты застал меня в таком виде, — пробормотал он, отшвыривая на стол что-то маленькое, блестящее… осколок зуба. — Мне показалось, на нем вырос камень. Они снова начали расти, уже без помощи Лу. Как мало времени осталось! Как мало…
Чем дальше, тем продолжительней и мучительней становились приступы болезни; теперь Железный господин редко покидал свои покои, передав дела в городе попечению Палден Лхамо. Но ближе к летнему солнцестоянию случилось вот что: явившись в его спальню в обычное время, я застал бога собирающимся. Он уже облачился в наряд, в котором обычно являлся шенам: длинное платье с рукавами-«колчанами»; нити костяных и железных бус, спускающиеся с плеч и груди; широкий пояс, к которому крепились аркан и булава. За него же лха заткнул зеркало на перевитой шелком ручке; вокруг запястья обвил железные четки; затем снял со стены маску с бычьей мордой.
— Куда? — всплеснул я лапами.
— Тебе никто никогда не говорил, что ты похож на курицу? — задумчиво протянул Ун-Нефер; но я не обиделся — судя по выражению лица, его мысли были далеко отсюда. — Есть такие курицы, с перьями, похожими на мех, и черным мясом… Говорят, есть его полезно для здоровья.
— Оно, может, и полезно, а вот расхаживать неведомо где, когда еле на лапах стоишь — нет! — отрезал я. Железный господин вздохнул и отер блестящее от испарины лицо.
— Я не могу вечно прятаться. Знаешь, что происходит внизу? В устье Ньяханг, в южном княжестве Нгепо Трана, готовится восстание. Час назад князь Мургу приказал убить шена, состоявшего при его дворе. Труп выбросили в яму с нечистотами. Сейчас Мургу заседает с советниками и дружиной, обсуждая, как поступить — засесть в своих землях, отказавшись платить дань Бьяру, или идти войной на столицу, собирая под свои знамена всех, кто недоволен жизнью. А таких много! На рассвете он объявит решение народу.
— Но это же безумие!
— Да, мятеж не принесет им добра, не говоря уж о победе. Но княжество Нгепо Трана богато — поэтому его правитель потерял благоразумие. А у нас нет времени, чтобы тратить на нелепые войны! Нет, все должно быть решено немедленно…
— Разве шены не могут справиться с этим?
— Могут или нет, они не должны заподозрить меня в слабости, Нуму. Иначе у нас будут проблемы серьезнее, чем глупый мелкий князек.
— Погоди! Дай я хотя бы пойду с тобой, чтобы… помочь в случае чего, — сказал я, цепляясь за полы его одежды.
— Тебе лучше не видеть того, что произойдет.
— Я видел уже столько всякого, что хуже не будет.
— Как знаешь. Бери эту маску и не отставай!
Лха сорвал со стены и бросил мне какую-то красную зубастую личину — я и рассмотреть ее толком не успел — и вылетел из покоев. Я опрометью кинулся следом.
Мы прошли через Мизинец в подземелья старой гомпы и оказались в той же зале без окон, заполненной густым чадом благовоний, где давным-давно я помог убить и воскресить Чомолангму. У дверей нас встречали почжуты, выстроившиеся по четверо в ряд, слева и справа; среди них я заметил и Чеу Ленца. Железный господин сдержал слово и не казнил Ишо, но тот явно понес наказание за свою дерзость. Он страшно исхудал, осунулся и постарел лет на десять; когти на пальцах были сгрызены до крови, под глазами набрякли лилово-синие мешки. Правда, долго разглядывать Ишо мне не пришлось; миновав почжутов и шенов попроще, мы направились к середине залы. На этот раз вместо каменной чаши и крюков там стояли зеркала — такие высокие, что даже Железный господин мог отразиться в них целиком. Всего числом их было двадцать четыре; они образовывали круг, в который лха и вошел, жестом велев мне остаться позади. Сам он сел, подобрав лапы, на подстилку из трехцветного шелка. Черный наряд стлался по полу и клубился, точно грозовые тучи.
Все замерло. С минуту, не меньше, в воздухе висела тишина — такая пронзительная, что мне уже подумалось, не оглох ли я, — как вдруг резким, дребезжащим голосом взвыл ганлин, ударили гонги, запели невидимые трубы. Из зеленоватой мглы зеркал проступили надменные морды, богатые наряды, толстые животы. Надо лбами у призраков сверкали венцы-бьяру с короткими рогами из драгоценных камней: бирюзы, янтаря, кораллов, яшмы… И хотя я никогда не видел этих мужчин и женщин прежде, я понял, что то были правители Олмо Лунгринг.
Один из них, явившийся прямо перед Железным господином, имел особенно странный вид. Бурую грудь и мощные лапы покрывала броня, старинная на вид и, судя по обилию узоров и позолоты, никогда не бывавшая в битве; кожаные ремни и шелковые завязки едва сходились на дородном теле. К вороту доспехов крепились знамена, украшенные хвостами яков и тигриными шкурами; на надбровьях медного шлема алели кораллы, изображая языки негаснущего пламени. Но, хоть облик князя и казался почти нелепым, его налитые кровью глаза смотрели грозно и страшно. К нему Эрлик и обратился — и его голос звучал как рокот далекого грома.
— Мургу. Ты предал меня.
Призрак открыл рот, намереваясь что-то сказать; все правители уставились на него — одни с любопытством, другие — со злостью, третьи — почти с грустью. Но не успел князь набрать воздуха в легкие, как чьи-то лапы втолкнули в круг двух испуганных подростков: девочку лет шести и мальчика немногим старше. Они мало походили на грузного мужчину в зеркале, но по тому, как исказилось его лицо, как дрогнули и сжались толстые губы, я понял, что это его дети. Должно быть, их отдали на воспитание ко двору Бьяру: обычай, существовавший с незапамятных времен, недобрый смысл которого я вполне уяснил только сейчас.
— Но я не трону невинных, — продолжал Железный господин. — Твоим детям будет дан выбор.
— Сэза! — позвал один из почжутов.
— Динтри! — вторил ему другой.
Дети подняли головы; в их глазах стояли слезы.
— Ваш отец — предатель. Он нарушил закон; он отрекся от истинных богов. Он хочет погрузить земли Олмо Лунгринг в войну; хочет пролить кровь своих сестер и братьев.
— Отрекитесь от него; отрекитесь от его преступных замыслов — и сможете вернуться в Нгепо Трана как наследники рода Мен и законные правители.
Почжуты умолкли. И тогда Эрлик спросил:
— Каково будет ваше решение?
— Я отрекаюсь! Отрекаюсь! Клянусь, господин, этот негодяй — он для меня никто! — закричал мальчик, тыча пальцем в зеркало. Видение в нем поморщилось и сплюнуло с отвращением. — Нет, хуже, чем никто! Он преступник, в которого я первым швырну грязью, если он пройдет мимо!
— А ты, Сэза?
— Я… — девочка утерла глаза кулаком; ее голос дрожал, так что ей пришлось отдышаться, прежде чем ответить. — Я не могу отречься от отца.
— Сэза! — закричал мальчишка, хватая ее за плечи и встряхивая, как куклу. — Не глупи! Разве он думал о нас?! Он знал, что нас убьют, — и все равно решился на мятеж! Ему плевать на нас — так и ты плюнь на него!
Но когда подросток разжал пальцы, тело его сестры повалилось в черный дым, уже бездыханное. Шерсть у меня на загривке стала дыбом; и не я один ужаснулся — прочие князья Олмо Лунгринг тоже беззвучно молились и качали головами, творя перед грудью знаки защиты. Даже по щекам жестокосердного Мургу катились слезы. И все же, пока шены железными крюками вытягивали его сына и то, что осталось от дочери, из круга зеркал, упрямец мотнул головой — один-в-один готовящийся броситься на врага баран — и закричал:
— Думаешь, это остановит меня? Ошибаешься! Завтра мы пойдем войной на ваш гнилой, разжиревший на чужой крови Бьяру! Соберем всех, кого вы замучили податью, у кого отобрали земли, зерно и слуг! И не надейся на черных шенов — у меня есть свои колдуны, не хуже!
— Так ли это, Мургу? — спросил Железный господин, и его голос звучал как звон кузнечного молота, ударяющего по металлу.
Толстый князь исчез из зеркала; вместо этого в нем замигали пестрые огоньки. Они казались расплывчатыми, как плывущие под водою медузы, но приближались, стоило только приглядеться — да так, что можно было различить каждую шерстинку на носу, каждую серьгу в ухе или серебряную пуговицу на рубахе. Это были колдуны всех мастей, не меньше сотни, а может, и тысячи — я не успел сосчитать. Среди них попадались дикие старухи-рогпа, с перепутанными гривами и длинными лиловыми сосками, торчащими из шерсти; мудрецы южной страны, с окрашенными хной ладонями; гадатели с востока, держащие у пояса таблички предсказаний, и заклинатели духов с запада, продевающие сквозь пальцы толстые цветные нити. Но особенно много было служителей старых богов: одетых в желтое детей Норлха; поклонников Пехара, скрывающих морды под широкополыми шляпами; дочерей Курукуллы со стрелами, пропущенными прямо через живую плоть. Все колдуны были заняты делом: одни склонились над рисунками в песке, другие швыряли под лапы косточки, камни и обрывки шнуров, третьи плели обереги из веревок и тростинок, четвертые мычали заклятья, пятые — начищали ваджры, пурбы и кривые тесаки. Стоило подольше сосредоточиться на ком-нибудь, как призрак вздрагивал и начинал вертеть головою, будто почувствовав чужое присутствие.
Когда все князья вдоволь налюбовались на эту пеструю толпу, случилось вот что: живая тьма, облекающая Эрлика, будто бы дала трещину. Над переносицей, между высоких бычьих рогов открылся еще один глаз, сверкающий, будто алмаз, и узкий, как змеиный зрачок. Его взгляд устремился внутрь зеркала — и плывшие в нем огоньки начали гаснуть один за другим. Вперившись в черное стекло, я увидел, как тела колдунов усыхают: кожа натягивается на ребрах, щеки впадают, глазницы превращаются в пустые колодцы… Кто-то пытался сопротивляться, молясь и воздевая вверх лапы с раковинами, капалами и идолами ца-ца, но это продолжалось недолго. Лучи яркого сияния впивались в них, как крюки в рыбьи жабры. Еще несколько мгновений в зеркале виднелись съежившиеся мумии несчастных, валяющиеся в ворохе опавшей одежды и облезшей шерсти, а потом и они исчезали.
И когда не осталось ни одного огонька, перед лицом бога снова появился воинственный князь. Он сбросил шлем и часто дышал, вывалив язык из пасти; знамена за широкой спиной трепетали.
— Мургу, — снова позвал Железный господин, и его голос звучал как рокот стен, ломающихся от толчков землетрясения. — У тебя больше нет ни детей, ни слуг. Ты остался один.
— Ну так убей меня! Чего ты ждешь? Я стану гьялпо, гневным духом, и все равно пойду войной на тебя, даже из преисподней! — заорал мятежник, выплевывая пенящуюся слюну изо рта, как искры из кузнечного горна. Но не успел его крик стихнуть, как на лбу Эрлика снова распахнулся огненный глаз. Сияние пронзило глупого князя насквозь, пройдя сквозь доспехи, одежду, шерсть, кожу, жир и мясо, высвечивая скользкие кишки, похожие на переплетение трубчатых водорослей, и темные сгустки внутренних органов, спрятанные за гнутыми ребрами… А потом все это пришло в движение, перемешиваясь, разбухая, вздуваясь! Даже кости пустились в рост, как трава по весне, давя потроха, растягивая шкуру. Князь издал ужасный вопль, но тут же забулькал, захрипел, выпуская из глотки какую-то густую жижу; его губы слиплись, оставив лишь крошечное отверстие. Скоро он уже не был похож на живое существо — скорее, на туго набитый мешок, с длинной, тонкой шеей, согнувшейся под тяжестью пучеглазой башки. Подвязки на доспехах полопались, парчовый наряд превратился в лохмотья; знамена скрылись под складками кожи. Я узнал это странное создание — Мургу превратился совсем не в гордого гьялпо, а в прета, жалкого голодного духа.
— Правители Олмо Лунгринг, — возвысил голос один из почжутов. — Мургу не знал меры страстям. Он дал им завладеть собой. Он нарушил закон, он отрекся от истинных богов — и вот чем стал! Не одна кальпа и не одно перерождение потребуются ему, чтобы искупить вину.
Призраки князей тряслись как осиновые листья. Многие тяжко дышали, с трудом сдерживая тошноту.
— Будьте умеренны в своих желаниях, — заговорил другой почжут; отчего-то мне почудилось, что это Ишо. — Будьте верны в своей службе — и вас ждет награда и в этом мире, и в ином. Бьяру примет вас и ваши дворы. Небеса откроются перед вами.
Змеиный глаз уставился на правителей, а затем погас — и видения в зеркалах испарились. Железный господин сразу же поднялся и пошел прочь; шены расступались перед ним, как разбегающиеся по волнам водомерки; я бросился следом, едва поспевая. Когда мы оказались в потаенных переходах под Мизинцем, страшное обличье спало с лха, и я понял причину спешки. Он шатался, как подрубленное дерево; лицо блестело от пота; вены на лбу и шее набухли и позеленели. Задыхаясь, Ун-Нефер опустился на каменные ступени и согнулся пополам, прижимая голову к коленям.
— Что с тобой, господин? — спросил я, касаясь его плеча и даже сквозь плотную ткань чувствуя мертвенный, обжигающий холод. Железный господин что-то глухо пробормотал в ответ, и я склонился ближе, чтобы лучше слышать. Вдруг длинные пальцы схватили мои запястья, сжали до хруста; на меня уставились пустые, полные нездешнего света глаза.
— Беги, — прошептал бог; его губы двигались будто отдельно от остального, онемевшего лица. Хватка на секунду ослабла, и я рванул прочь, забыв и об уроде в зеркале, и о мертвой девочке, и о мятежных князьях! Но пока я бежал, сквозь шум крови в ушах мне все чудилось, как кто-то зовет меня со дна колодца.
***
Стена сомкнулась вокруг Бьяру. Теперь, на какой бы улице я ни находился, стоило только задрать голову, чтобы увидеть ее — возвышающуюся над скатами красных и золотых крыш, над клубами мягкого дыма, над растрепанными вороньими гнездами и заплесневелыми головами чортенов. Тень каменной махины ползла по городу вслед за движением солнца, и там, куда она падала, лужи даже летом затягивались ледяной коркой. Это произвело странное действие на город и его жителей: мы будто оказались на острове, отрезанном от прочих земель бушующими, непреодолимыми водами. Где-то там, далеко, молодой Динтри Мен взошел на трон Нгепо Трана вместо своего безвременно почившего отца, Мургу Мена. Говорят, новый правитель приказал казнить множество старых вельмож; в иное время народ наверняка поломал бы голову над тем, отчего так вышло… Но не сейчас. В эти дни все разговоры о мире вокруг быстро стихали; все взгляды обращались к одному — к вершине Стены, сквозь черные зубцы которой капля по капле сочились облака. Там, как маленькие паучки, ползали рабочие, протягивая серебряные нити обмеров; там кирпич и камень блестели ночью от инея, а утром — от росы; там завершался величайший труд Олмо Лунгринг. И я был безмерно рад этому, потому что Железный господин умирал.
Он не говорил, что ему стало хуже, и не просил о помощи, но я знал, что его дни сочтены. Конечно, и раньше лха бывало худо, особенно во время Цама, но сейчас все было иначе. Зима еще не наступила; щедрая осень бежала по горам, как пятнистый олень, подымая на рога ворох жухлых листьев, а Ун-Нефер уже не мог подняться с постели без посторонней помощи. Он почти не ел и выпивал разве что пол-ложки воды в день; кожа на костях натянулась так туго, что издалека он казался засохшим растением, скрючившимся под лучами солнца.
Но не солнце сжигало его, а свет, идущий из-под земли. Не раз и не два, бодрствуя у его постели, я видел, как сухие губы расходятся и смыкаются, шепча неслышную молитву, а надо лбом, блестящим от пота, вспыхивает хрустальный нимб и растет, растет, расширяясь, пока умирающий бог страшным усилием не открывает глаза и не прогоняет наваждение. И не раз, и не два я думал о том, что будет, если однажды у него не получится.
Как бы меня не тяготили эти мысли, мне казалось, что я хорошо научился скрывать свои тревоги; однако ж Макару обмануть не удалось. Как-то под вечер, когда я уже завершал работу в городе и отмывал заляпанные кровью и гноем инструменты, она спросила:
— Отчего ты такой грустный, Нуму?
— А с чего мне быть веселым? — отвечал я, надеясь уклониться от разговора. Но Макара вцепилась в меня крепче клеща.
— Обычно ты просто мрачный, как жаба, — проворковала она, щурясь сквозь золотые ресницы. — А в последние пару недель ты как жаба, которую надули через тростинку! Лучше бы тебе поговорить с кем-то, а то того и гляди лопнешь.
— Ну уж не с тобой, — буркнул я, обидевшись на жабу.
— Тогда сходи к Кхьюнг. Она умная; самая умная из нас, — почти с благоговением сказала девушка; и я подумал — а почему бы и не последовать ее совету? Тем более я и сам не прочь был повидать старшую из сестер Сэр. Мы с ней не были близкими приятелями, но в прошедшие годы я нередко навещал общину шанкха, кочевавшую с места на место, слушал ее проповеди — или загадки? — и хотя не всегда понимал, о чем она говорила, но уходил с ощущением мира на душе. Сейчас немного мира мне бы не помешало.
Чтобы не откладывать в долгий ящик, назавтра я снял с груди маску Гаруды (кто знает, куда зашел бы разговор!), надел чубу почище и отправился в дом с белыми стенами, притулившийся на окраине города — нынешний приют шанкха. Я ожидал, что придется пробиваться к Кхьюнг сквозь гудящую толпу учеников, но мне повезло: сегодня младшие шанкха отправились собирать подаяние в городе. Женщина была совсем одна, если не считать помощника, который подавал ей то гребень, то масло для притираний; с годами бельмо появилось и на втором глазу, и зрение Кхьюнг почти отказало. Все же она сразу узнала меня — то ли по запаху, то ли по звуку шагов.
— Нуму! Я рада видеть тебя… ну, или не видеть, — сказала женщина, сопровождая слова улыбкой и тихим, переливчатым смехом. От одного звука ее голоса мне уже стало легче. — Макара сказала, что ты можешь прийти. Тебя что-то тревожит?
Я замялся, не зная, как начать разговор. Ясно, что нельзя было напрямую рассказывать о болезни Железного господина и всех ужасах, которыми грозила бы его кончина; это было бы нарушением всех запретов, которые я впитал если не с молоком матери, то с поучениям лха уж точно. Поэтому вместо ответа я сам спросил:
— А где Макара? И Прийю? Я почти никогда не вижу ее среди шанкха.
— Макара со своим женихом. А Прийю… с колдуном. Они проводят вместе много времени. На мой вкус, слишком много. Он соблазнил ее! — Кхьюнг покачала седой головой. Без сомнения, она говорила о Зово. Я не видел бывшего почжута уже много лет, с тех самых пор, как он колдовал над Шаи, но не сомневался, что тот жив и здоров и всегда где-то поблизости, как тень, от которой ни убежать, ни укрыться.
— Они… любовники?
— Нет, не думаю, — тут Кхьюнг взмахнула лапой, и ее помощник, согнувшись в глубоком поклоне, попятился вон из комнаты.
— Но ты же сказала, что он ее соблазнил?
— Да. Соблазнил властью над миром, который суть обман. Он учит ее колдовству, Нуму.
— Нуу… Может, это не так уж плохо.
— А сам-то ты не стал ему учиться, — с горечью отозвалась она. — Впрочем, прости меня! Не твоя вина, что моя сестра еще не готова принять учение. Мне остается только надеяться, что когда-нибудь это время настанет. Лучше расскажи, что беспокоит тебя?
— Видишь ли… — начал я, теребя когтем лиловые цветы, вышитые на полах чубы. — Я тревожусь за близких. Зимы все холоднее; лето все короче. Скоро снег и вовсе перестанет таять по весне, а Стена еще не закончена.
— Но строители трудятся на ней день и ночь, и шены вьются вокруг, как черные пчелы.
— Да, да, я знаю… Каждый из нас делает, что может. И все же Стена окажется бесполезной, если…
— …Если Эрлик умрет? — продолжила за меня Кхьюнг, поводя глазами, затянутыми голубой мутью. — Не удивляйся, Нуму. Беглый почжут многое нам рассказал.
— Не всему, что говорит Зово, стоит верить.
— Разумеется, — кивнула женщина, соглашаясь. — Но и не все, что он говорит, — ложь. Я, например, верю, что Железный господин не так добр, как хочет казаться.
— О, он совсем не добр, — понурившись, протянул я. — Он жестокий правитель и способен на страшные вещи. Но, Кхьюнг, он делает это не просто так, а ради нашего спасения! Не слушай Зово, когда он говорит, что цель Эрлика — бессмертие. Зово не знает, на что похожа его жизнь… а я знаю. Это страдание, которому нет и не будет конца. Если бы ты видела, как он слаб сейчас, как одинок перед лицом наступающей темноты, ты не могла бы не пожалеть его.
— Знаешь, Нуму… Иногда мне кажется, что ты зашел по пути милосердия куда дальше, чем я. Я уже могу сдержаться и не прихлопнуть клопа, ползущего по моей постели, но не уверена, что у меня хватило бы сил пожалеть Железного господина, — с усмешкой отвечала женщина и вдруг ни с того ни с сего вскинула голову и крикнула. — Кто здесь?! Нуму, я слышала чье-то дыхание!
Но ни в комнате, ни за бумажными ширмами никого не было. Должно быть, Кхьюнг напугал обычный сквозняк.
***
Несколько дней прошло с того разговора; жизнь текла своим чередом. Я накладывал примочки на ушибленные бока, пришивал оторванные уши, вправлял вывихнутые лапы — короче, занимался всем тем, чем и пристало заниматься лекарю, и мало-помалу тревога отпустила, потерявшись за чередою маленьких радостей и бед. Поэтому в вечер Дённам[1] я с легким сердцем шел по улицам Бьяру, насвистывая под нос и жадно вдыхая дымно-сладкие струйки благовоний, текущие из окон лакхангов. Полная луна ползла над городом, пока что низко, обтирая серебряным брюхом известку и черепицу, прячась среди курильниц и разложенного на просушку хвороста. Невольно я загляделся на нежный голубой лик… как вдруг острая боль прокатилась по позвоночнику. Лапы подкосились; я начал падать мордой прямо в осеннюю слякоть, а оказался почему-то в кромешной черноте.
***
Сознание вернулось ко мне вместе со жгучей болью; затылок будто кипятком облили. Я хотел потрогать зудящее место, но тут же понял, что лапы связаны, да и вообще я весь перетянут толстыми, добротными веревками, как какой-нибудь тюк с шерстью на телеге торговца. Хуже того, я был полностью голым — ни штанов, ни чубы, ни маски на груди! Даже заколки из волос и серьги из ушей вынули все до одной, хотя зуб даю — ни один грабитель в Бьяру не польстился бы на эти медные побрякушки. Решив попытать счастья, я дернулся со всей мочи, но мои похитители умели вязать узлы на славу! Веревки еще больнее впились в тело; оставалось только стонать от бессилия.
— Извини, Нуму, — ласково пропели над ухом, и мягкая — женская! — ладонь потрепала меня по плечу. — Но это было необходимо.
— Где я? Куда вы меня притащили? — пробормотал я, хотя уже знал ответ. Холодный и влажный воздух, сочащиеся водою стены и зеленые блики, бегущие по ним, волна за волною… О, это место я бы не забыл никогда! Это было подземелье, в котором скрывался Зово.
Стоило подумать о старом почжуте, как он явился передо мною, точно призрак из темноты. Призрак, одетый в мою чубу! На худом, как скелет, колдуне, тот висел нелепыми, болтающимися складками. Заметив мой взгляд, Зово нагло ухмыльнулся и похлопал по впалому животу:
— Что поделаешь! Здесь, внизу, кормят не так хорошо, как в месектет. Но не бойся, скоро я стану таким же красавчиком, как ты.
С этими словами он подскочил ко мне и выдернул здоровый клок шерсти прямо из гривы! Я взвизгнул от неожиданности, а потом заорал:
— Что ты задумал, урод? Развяжи меня и посмотрим, кто кому шкуру повыдирает!
— Вот поэтому, Нуму, нам и пришлось тебя оглушить, — печально вздохнули у меня за спиной. — И связать.
— Ну-ну, Прийю. Не спеши огорчаться, — отозвался Зово, помахивая в воздухе клоком черных волос; кажется, ему было весело. — Быть может, наш дорогой друг еще решит присоединиться к делу.
— Какому еще делу?
Колдун не ответил; вместо этого он подошел к плоскому камню, поставленному у самого края купальни. На спиленной макушке, как торма на алтаре, лежало множество странных вещиц. Были тут и клочки исписанной бумаги, и осколки костей — красные, еще насыщенные кровью, и белые, как молоко, — и блюдца с семенами горчицы, землей, золою и железными стружками, и пучки длинных волос, и чаши, наполненные желчью, чангом и другими отчетливо смердящими веществами. Там же была и моя маска, завернутая в кусок исписанной заклинаниями ткани, а еще — два огромных изогнутых рога. От кончиков до основания их покрывала сложная резьба; прищурившись, я разглядел крохотных скорпионов и змей, пауков и лягушек, густо покрытых лаком. Сверху были нанизаны украшения — макары с веревочными узлами в зубастых пастях.
Зово бережно взял один из рогов и поднял вверх, будто собирался плеснуть чанга в огонь.
— Мы убьем Эрлика, — сказал он.
Несколько мгновений я просто сидел, хлопая глазами, пока смысл слов не дошел до меня. А когда это наконец случилось, заорал:
— Да ты с ума сошел! Или хочешь, чтобы мы все здесь замерзли? Чтобы чудище под землей сожрало наш мир?
— Наоборот. Чудище, о котором ты толкуешь, многие века спало в глубинах и проснулось только тогда, когда эти самозваные боги, ремет, явились в наш мир. Они связаны, разве ты не видишь? Когда мы избавимся от пришельцев, избавимся и от него: оно снова заснет, и зима закончится.
— Если ты так уверен в этом, зачем спешить?! Ун-Нефер скоро и сам умрет!
— Нуму, — отвечал бывший шен, глядя на меня с какой-то непонятной грустью. — Ведь ты уже хорошо знаешь его. Ты знаешь, что случилось с городами южной страны. Если эту Стену достроят, он не умрет никогда. Разве не стоит ему помочь?
И снова его губы изогнулись в хищной, злой усмешке; такую же я видел на лицах лха, когда они отправлялись на охоту в Северные горы. Зово бесполезно было переубеждать в правильности его намерений; да он бы и не стал меня слушать. Так что я попытался зайти с другого бока:
— Но как же ты будешь убивать его? Ведь он бог!
— Нет, Нуму. Он всего лишь колдун. Очень сильный, признаю. Мне не победить его в честной схватке даже сейчас, когда он болен… Но кто сказал, что я буду сражаться честно? — тут Зово подхватил плошку с какими-то блестящим белым порошком. — Узнаешь? Это пыль, которую я нашел в Северных горах, — на том месте, где Железный господин сражался с Лу. Это толченый хрусталь из чешуи и внутренностей чудовища. Знаешь, что он делает?
О, я знал! Я хорошо помнил вздувшийся белесый нарыв и блеск самоцветов, вырастающих прямо из живого мяса… Увидев страх на моем лице, колдун удовлетворенно кивнул.
— Значит, знаешь, — сказал он и высыпал содержимое блюдца прямо в открытое основание рога, запечатал его пробкой из скрученных волос, залил поверху чем-то вроде желтоватого воска, а когда тот застыл, накарябал когтем одному ему ведомый знак. Все то же самое колдун проделал и со вторым рогом, приговаривая:
— Один предназначен для Железного господина. Второй — для его сестры.
— Но как ты собираешься подобраться к ним?
— О! — Зово ткнул пальцем в потолок, как наставник, готовящийся объяснить урок нерадивому ученику. — Это самое интересное; я не буду к нему подбираться. Ты будешь.
— Что? Никогда! Даже если ты залезешь мне в голову и заставишь подчиняться, это заметят все — и шены, и уже тем более Эрлик!
— Да, я знаю. Но, может, ты все же одумаешься и поможешь нам добровольно?
— Нет! Ты не понимаешь, Зово… Ты ослеплен ужасом, который видел там, с изнанки. Но я тоже видел многое — и я не верю, что Железный господин желает нам зла.
— Что ж… Я ожидал этого, — вздохнул колдун. — Поэтому приготовил кое-что.
Он поднял с камня костяную булавку, с помощью кусочка смолы приклеил к ней клок выдранной шерсти и продел иглу сквозь подкладку чуба. Тут же его облик стал меняться: седая шерсть почернела и залоснилась, щеки округлились, а глаза из серых стали желтыми. Зово уменьшился в росте и раздался вширь; ворованная одежда уже не свисала мешком с худосочных боков, а пришлась ровно впору. Не успел я охнуть, как на меня уставилось мое же лицо!
— Кого ты обманешь этим глупым мороком?!
— Всех, — отвечал Зово моим голосом и, повесив на грудь личину Гаруды, завязал шнуры на мохнатой шее. — Потому что я сильнее.
— Тебе не пройти через Перстень! И уж тем более не попасть внутрь Когтя!
— Не преувеличивай, Нуму, — возразил колдун, лениво взмахивая моей, мясистой и короткопалой, ладонью. — Смотри! Даже твоя волшебная маска не отличает хозяина от подделки. Не отличат и шены, и заклятия, стерегущие тайные ходы наверх. Даже Ун-Нефер узнает меня не сразу!.. А потом будет уже поздно.
— А как же Палден Лхамо? Думаешь, она купится на это?
— Может, и нет. Но я и не встречусь с нею. Она встретится.
Складки ткани прошелестели у моего уха, и вперед вышла Прийю. Она была очень красива — и так же страшна. Густая грива была выкрашена черным, а веки — красным; глаза горели, как два угля, белые клыки блестели из-под темных губ; и хотя она ступала мягко, я видел, как дрожь пробегает по ее спине, заставляя шерсть вставать дыбом.
— Прийю! — позвал я почти жалобно. — Остановись, прошу, — иначе погибнешь!
— Да, Нуму; погибну. Но не раньше, чем ты, — тут она коснулась локтя Зово, — приведешь меня в Перстень и покажешь белым жрицам как способную девушку, которую случайно нашел у Стены. Они захотят испытать меня и отведут внутрь лакханга — того самого, где Палден Лхамо через час будет проводить обряды равноденствия. Там-то мы и встретимся.
С этими словами она приняла из лап колдуна запечатанный рог и спрятала его за пазуху.
— Нам пора, — сказал колдун моими губами. — Путь до Перстня неблизкий.
— Жаль, Нуму, — вздохнула Прийю. — Я надеялась, что ты будешь с нами… Но, может, так даже лучше! Оставайся жить в том мире, который мы для тебя спасем. А ты стереги его, сестрица.
— Хорошо, — тихо отозвался еще один голос за моей спиной; я узнал Макару.
Надсадно скрипнуло старое, разбухшее от водяных паров дерево — это двери подземного тайника закрылись за колдуном и Прийю. Только тогда Макара обошла меня и, подобрав подол чубы, села на краю купальни. Несколько минут она молча смотрела на воду — по золотому меху на щеках катились зеленые блики волн, — а потом выбрала на рукаве место почище, отерла припухшие веки и повернулась ко мне, шипя:
— Что ты пыхтишь? Даже не пытайся убежать! Хуже будет.
И подняла вверх сжатый кулак.
Я и правда крутился и так, и сяк, пытаясь освободиться; но, поняв, что выдал себя, перестал.
— Значит, ты всегда следила за мной. Отправила меня к Кхьюнг, а сама подслушивала под дверью!
— Как будто ты об этом не знал! Меня приставил к тебе колдун; чего еще ты ожидал?
— А как же все эти разговоры про дружбу?
— Слушай, — она махнула лапой так, будто отгоняла лезущую в рот мошкару. — Я тебе и правда друг, и мне жаль, что пришлось тебя обмануть! Но в этом мире есть вещи важнее дружбы.
— А если бы Зово велел убить меня? Ну, чтобы я наверняка не помешал вашему маленькому заговору?
Макара отвела взгляд. Мне стало и жутко, и обидно; захотелось пронять ее чем-нибудь в отместку.
— Разве ты не приняла учение шанкха вместе с Кхьюнг? Оно ведь запрещает убивать.
— Если кто-то живет неправедной жизнью и умножает страдание, убить его будет благом и для мира, и для него самого! Быть может, в следующей жизни он родится теленком, или кустом крапивы, или табуреткой и очистится от груза своих грехов.
— Для Эрлика не будет следующей жизни.
— И поделом ему, — огрызнулась девушка. — Или ты думаешь, я должна пожалеть его? Так же, как он пожалел жителей южной страны? Тех, кто населял города Анджана, Вамана, Супратика?.. Знаешь, я ведь все детство провела там, за горами, среди зеленых лесов и дворцов из желтого камня! Я играла в догонялки и прятки с дочерями торговцев и горшечников: они научили меня разгрызать орехи в один укус и делать амулеты из куриных костей. Я беседовала со стариками, дни напролет сидящими в затененных нишах, как медные идолы или бровастые совы. Вместе с молодыми женщинами, надев бело-синие ожерелья из белены и борца, я разливала молоко для священных змей; золотые блюдца блестели на солнце, как глаза прячущихся в траве духов! А теперь там, за горами, нет ни золота, ни змей, ни детей, ни стариков. Только холод и смерть, которые принес твой господин. Ну так скажи мне, друг: для них будут следующие жизни? Зово говорит, что нет; что все они отправились на съедение чудовищу из глубины. Но, может, он неправ? Может, он врет, и я увижу их снова, хотя бы в следующем рождении?
— Не всех, — отвечал я, опустив голову. Макара кивнула — и вдруг заплакала, прикрыв лицо широкими рукавами. Они дрожали и тряслись, а я в тупом оцепенении рассматривал маленьких оронго, вышитых малиновыми и красными нитями на темной потертой ткани. При каждом всхлипе и вздохе звери как будто подпрыгивали, поводили носами и уносились прочь по бесконечной синей ночной равнине.
— Макара! Послушай меня, прошу.
— Что?
— Неважно, кто прав — я или Зово; неважно даже, удастся его задумка или нет. Прийю все равно не вернется оттуда. Ни в одной жизни вы больше не встретитесь. Даже если ей удастся убить Палден Лхамо — в чем я сомневаюсь, — разве оно того стоит? Тебе не жалко Железного господина — хорошо, пускай. Но разве тебе не жалко сестры?..
— Думаешь, я не пыталась ее отговорить? — взвилась девушка, ударяя кулаком о камень пола. — Я умоляла! Я стояла перед ней на коленях! Я даже хотела пойти вместо нее, но этот проклятый колдун сказал, что я слишком слабая; что мне не обмануть шенов. А Прийю только рассмеялась. Она всегда была упрямой, а теперь и вовсе ни во что не ставит ни меня, ни Кхьюнг… Может, она никогда не любила нас?
Макара вздохнула и снова потерла покрасневшие глаза.
— Она сделала свой выбор.
— Думаю, ее еще можно спасти, — возразил я. — Если отпустишь меня, я верну Прийю целой и невредимой.
— Каким образом? Если ты выдашь их с Зово шенам, ее все равно казнят.
— Разве я похож на дурака? Или предателя? Может, я и не согласен с Зово, но я не желаю смерти ни ему, ни тем более Прийю. Я столько лет хранил ваши тайны! — на миг я захлебнулся горькой обидой, но сейчас было не до глупых ссор. — Слушай! Мне известны тайные ходы под городом, о которых не знают даже почжуты — одни лишь боги. По ним я доберусь до Перстня быстрее, чем Зово с Макарой, и встречу их на пороге. Увидев меня, Зово сразу поймет, что обман не удался. Он не самоубийца и не станет упорствовать! У него не будет иного выхода, кроме как отступить; и тогда Прийю будет спасена.
Макара недоверчиво покачала головой и уставилась на рябящую поверхность купели. Она замерла надолго; и мне уже чудилось, что мы навеки останемся здесь, вдвоем, до тех пор, пока капающая с потолка вода не сточит нас по капле, как куски мягкого мела. Но вдруг девушка сунула лапу в левый рукав и достала кинжал.
***
С великим трудом мне удалось затащить ездового барана, одолженного Макарой, под землю. Глупое животное упиралось, трясло башкой и опасливо нюхало затхлый воздух, но в конце концов сдалось и теперь тряско скакало вперед, по камням и выбоинам, которые были старше дворцов и лакхангов над нами. А я мог только молиться, чтобы баран не свернул шею ненароком и мне не пришлось бежать до Перстня пешком. Хорошо хоть Макара послушалась меня и сама не увязалась следом; одной заботой меньше!
Сердце билось так остервенело, что, казалось, вот-вот оторвется от корней-сосудов и выскочит прямиком через рот. От барана несло навозом и грязной шерстью; от чубы Зово, в который мне пришлось завернуться, — пылью и гниющими водорослями. Несмотря на холод, я задыхался. Длинные, узкие ходы где-то освещались бликами солнца, переданными по цепочке потускневших зеркал, а где-то — только гнилостным тлением грибов и мха. Местами и того не было; тогда мне приходилось спешиваться и, ведя барана под уздцы, пробираться на ощупь сквозь кромешную темноту. Наконец впереди прояснилось: я добрался до озера Бьяцо.
Первый раз, много лет назад, меня привел сюда Шаи; с тех пор утопленников на дне прибавилось. Увидев скалящиеся за стеклянным потолком черепа тигров, барсов и медведей, баран захрапел и попятился; мне пришлось крепко вдарить ему по бокам, чтобы заставить идти. Серые воды плескались над нами; тяжкими грудами лежали кости — обросшие кристаллами, будто новой плотью. По поверхности озера иногда проплывали лодки шенов: их серые тени скользили по полу и стенам.
От озера на поверхность вело три пути: один — к Мизинцу, второй — к Перстню; третий уходил за пределы города, к Северным горам. Я выбрал средний. Скоро пришлось спешиться; оставив барана, я поднялся по щербатым ступеням к деревянному заслону, навалился всем телом… Тот чуть сдвинулся вбок. Протиснувшись в щель, я очутился в тайнике за спиной идола Маричи, в одной из зал старой гомпы; осторожно выглянул из-за бронзовых лотосов, слез на пол. В дзонге было спокойно. Шены прогуливались по коридорам и по двору, засыпанному серым песком; слуги мели пыль и протирали лакированные ставни. Судя по запахам с кухни, на обед варилась цампа с мясом. Неужели я и правда успел?..
— Эй! — вдруг окликнули меня; обернувшись, я увидел Ишо. — Как это ты так быстро тут оказался? Я же только что видел тебя у озера!
Издав пронзительный вопль, я оттолкнул изумленного почжута и побежал к пристани Перстня — и миновал уже половину двора, где ученики упражнялись с чучелами демонов и Лу, когда страшный удар сбил меня с лап. Воздух будто вышибло из легких; в ушах загудело. Рядом корчились мальчишки, попадавшие на землю, как сбитые градом яблоки; их учителя устояли, но на мордах, обращенных к западу, читался ужас. Я посмотрел туда же — над лакхангом Палден Лхамо висело белое блестящее облако.
Я опоздал.
Быстро собралась толпа; все в ней кричали, теснились, толкали друг дружку локтями под ребра, но никто не решился подступиться к порогу лакханга. Там, на сером песке, лежало шесть трупов: пять белых женщин и Прийю. Между ними, как угли в погасшем кострище, чернели осколки разбитого рога; я слышал, как шены шепчут, тыча в них пальцами: «Горн чародея!» Их глухой, сдавленный шепот пугал; но еще больше пугало то, что происходило с телами. Из них, как побеги сорной травы, росли самоцветы: у одной колдуньи они пошли горлом; у другой торчали из глазниц, наподобие острых сосулек; у третьей покрыли шею и нижнюю челюсть тяжелым ожерельем. А Прийю… Прийю вся скрылась под толщей сверкающего хрусталя, так что я узнал ее только по слетевшим туфлям из красной кожи и золотистым завиткам шерсти, проглядывающим где-то в голубоватой глубине. Одна из женщин Лхамо тоже была смутно знакома; борясь с головокружением, я вгляделся в изуродованное лицо. Да, точно — это была Драза Лунцен, сестра дерзкого шена, побившего меня в детстве и чуть не заклеванного воронами Падмы! Она чуть не соблазнила меня когда-то… а может, и чуть не убила.
Вдруг меня осенило: должно быть, Зово привел Прийю к белым женщинам, как и задумал, но, на беду, среди них оказалась Драза. Почем колдуну было знать, что она давно ненавидела меня за унижения брата? А тут, после стольких лет, ей выпал случай отомстить — отыграться на девушке, которой я якобы оказал покровительство. Не знаю точно, что произошло между ней и Прийю, но той пришлось распечатать рог раньше времени. Так его проклятое содержимое, предназначавшееся для Селкет, поразило ее служанок. Вот только Зово среди погибших не было — значит, колдун еще здесь! Может, прямо сейчас пробирается внутрь Мизинца, и мне надо поспешить…
Тут толпа зашумела, приходя в движение. Шены разбежались во все стороны, как шустрые черные муравьи, и я увидел самого себя.
Я — то есть, Зово в моем обличье, — стоял, высоко подняв над головою запечатанный рог, а напротив замерли пять из восьми почжутов. Среди них был и Ишо, и новый, самозваный, Чеу Луньен. За спинами старших товарищей копошились прочие колдуны, позвякивая кто четками, кто оружием.
— Не делай глупостей, — срывающимся от напряжения голосом велел Ишо и ступил на полшага вперед, раскрывая лапы, будто для объятия.
— Сам не делай, — недобро усмехнулся Зово. — Дайте мне уйти, иначе я его открою! Знаешь, что будет тогда? Шестью трупами не отделаетесь. Весь Перстень погибнет!
— Сними эту дурацкую личину, Крака, и давай поговорим. Чего ты хочешь?
— Ты прекрасно знаешь, чего, — прорычал колдун. Оборотное заклятье в один миг спало с него, облезло, как клочья зимнего меха; даже Ленца, давно догадавшийся, кто скрывается под ним, вздрогнул при виде старого знакомого. — Ишо, мы ведь были друзьями! Я хорошо знаю тебя. В отличие от этих ничтожеств — Зово, презрительно оскалившись, обвел взглядом притихших шенов, — ты не дурак. Ты знаешь, чего стоит наш господин; знаешь, что нам следует сделать… Что следовало сделать уже давно! Ты знаешь, что я прав! Так помоги мне — ради нашей былой дружбы, ради всего мира, ради самого себя!
Ишо моргнул, раскрыв рот и глотая воздух, как задыхающаяся рыба. Клянусь, на мгновение мне показалось, что он послушается и обратится против своих товарищей и Железного господина! Но почжут отшатнулся, прижав лапу к сердцу. Темная, страшная тень пробежала по его лицу; глаза остекленели; губы налились синевой. Мотнув головой, он встал среди прочих шенов. Зово только разочарованно цокнул языком.
— Что они с тобой сделали… — пробормотал он и начал медленно пятиться, выставив зачарованный рог перед собою, как щит. Слабая надежда на то, что несчастному смутьяну удастся уйти невредимым, затеплилась в моей душе… Как вдруг он истошно заорал и разжал пальцы; рог упал в истоптанный, рыхлый песок. Вокруг запястий, щиколоток и шеи Зово обвились паутинно тонкие нити, едва различимые в дневном свете. Почуяв слабину, шены черной волною ринулись вперед.
— Не лезьте! — рявкнули на них сверху. Я задрал голову; на крыше белого лакханга среди серебряных курильниц стояли дакини Палден Лхамо: Макаравактра и Симхамукха. Их лапы были полусогнуты, растопыренные пальцы дрожали от напряжения. Без сомнения, это они связали колдуна.
Но удержать его было не так-то просто! Зово сжал зубы, крутанулся на месте, будто наматывая на себя зачарованные путы, и оборвал их; и хотя на его коже остались глубокие кровящие следы, зато дакини пошатнулись. Симхамукха упала на четвереньки, потеряв равновесие; однако же Макаравактра устояла и плавно, по-змеиному повела ладонями. Новые арканы, явившись прямо из воздуха, тучей устремились вниз; казалось, их наконечники прошьют Зово насквозь, их крючья растерзают беднягу в клочки. Но колдун открыл рот и выдохнул вихрь ослепительного огня; призрачные путы растаяли в нем, как не бывало. Шены, не успевшие отбежать куда подальше, завизжали от боли; пахнуло горелыми шерстью и мясом. Я и сам почуял, как тлеют брови и ресницы, и почел за лучшее спрятаться за широким боком молитвенного барабана. А дакини тем временем слетели с крыши, невесомые, как пух, и мягко опустились наземь.
— Пойдем с нами, — елейно пропела Макаравактра. — Палден Лхамо хочет поговорить с тобой.
— Нам приказали привести тебя живым, — Симхамукха криво ухмыльнулась. — Если получится.
Зово только грязно ругнулся и, сложив пальцы в знаке Крюка, ткнул ими в сторону женщин; тех подбросило ввысь и крепко ударило о стену лакханага. Чавкнула раздавленная плоть; треснули ребра, насквозь пробивая потроха и шкуру; брызги крови и мозгового вещества заляпали белый кирпич. Тела колдуний сползли на песок, оставляя за собой широкий красный след. Зово, чертыхаясь, нагнулся подобрать рог.
— Не так быстро, — прошипела Макаравактра, выбрасывая вперед ладонь; теперь уже бывшего почжута швырнуло прочь на десяток шагов. Женщины зашевелились, поднялись, опираясь на все четыре лапы — поломанные, искривленные, как деревья после страшной бури. Захрустели кости, вставая на место; наполнившись воздухом, со свистом расправились легкие; провернулись под веками закатившиеся глаза — и вот дакини уже стояли как ни в чем не бывало! Только размазанные по платьям пятна нечистот напоминали о том, что мгновение назад они были мертвы.
И снова над их головами поднялись волшебные нити — так много, что весь двор Перстня будто бы заполнил молочный туман. И снова Зово встретил чужие чары стеной пламени, выше и страшнее, чем в первый раз. Там, где рыжие языки коснулись молитвенных барабанов, торанов и чортенов, камни и металл просто-напросто исчезли — даже пепла не осталось. Но дакини вынесли чудовищный жар и опять готовились напасть! Симхамукха сжимала между ладоней нечто вроде бешено крутящегося веретена; вместо пряжи на него было намотано что-то мерцающее, как драгоценность… Страшная догадка пронзила меня: не собрали ли женщины отравленное облако пыли, которое Прийю выпустила над лакхангом? Хитрые колдуньи собирались обратить против Зово его же чары!
Тот тоже все понял; и, когда Макаравактра взмахнула рукавами, выбрасывая тысячи сверкающих стрел, третий вихрь огня поднялся в небеса, пожирая крыши зданий и низко ползущие облака. Я бросился прочь, за спину старого, обросшего мхом чортена, и правильно сделал! Молитвенный барабан, служившей мне щитом, растекся струйками расплавленного железа; а потом и они испарились, как роса. Но даже в этом аду дакини уцелели, хоть теперь и хрипели, как дырявые меха, и шатались, будто пьяные. Но что со стрелами, которые они пустили? Кажется, все сгорели! Но тут Зово пошатнулся, и я увидел рану на его плече — рану, от которой уже начали расходиться прозрачные наросты хрусталя.
— Ты отравлен, колдун, — прошептала Симхамукха, с трудом шевеля отвисшей челюстью; изо рта капала розовая, пенящаяся слюна. — Тебе конец, если не пойдешь с нами.
— Я лучше сдохну, — отвечал Зово, оглядываясь в поисках рога; во время сражения тот зарылся глубоко в песок.
В это время какой-то молодой шен, переборов страх, выполз из укрытия и побежал к колдуну, занося над головой меч. Не успел клинок опуститься даже на полпальца, как храбрец, скрючившись, покатился по земле и рассыпался хлопьями черной сажи… Но еще три шена, сжимая тесаки и копья, подступали слева; двое справа натягивали луки; а за торанами и чортенами таилось и того больше! И дакини, эти проклятые ведьмы, уже выпрямлялись, вскидывая лапы-плети, хрустя срастающимися позвонками!
Зово затравленно оглянулся и вдруг, будто приняв решение, опустил морду и закрыл глаза; а когда открыл снова, они были полны светом.
— Нет! — заорал я, догадавшись, что он собирается сделать. — Не призывай эту тварь! Не надо!
Но колдун не слышал криков. Его рот раскрылся: из глотки текло сияние, превращая зубы в куски зеленоватого льда. Он готовился произнести слово, которое уничтожит всех — и врагов, и друзей, и Перстень… А может, и весь Бьяру!
— Хватит, — прогремел голос, не принадлежащий ни дакини, ни шенам — никому из вепвавет. Сила его была так велика, что даже страшный свет из-под земли померк. Бывший почжут зашелся крупной дрожью, закашлялся, выплевывая вязкую, густую слизь, а потом поднял голову и уставился на приближающуюся фигуру — огромную, грозную, похожую на столп белого пламени с плоской мордой совы.
— За мной, — велела Палден Лхамо, и старый колдун, двигаясь неловко, как кукла на лапе бродячего актера, зашаркал следом. — Ты тоже, Нуму.
***
Сопровождаемые двумя дакини, я и Зово вошли в лакханг Сияющей богини — может быть, первыми из мужчин в Олмо Лунгринг; но сейчас эта честь мало волновала меня. Здание было невелико. Сначала мы миновали коридор, не больше локтей тридцать в длину. На стенах, в дыму тлеющих курильниц, висели тханка — девятнадцать слева, девятнадцать справа. С них смотрели боги — женщины и мужчины в красных одеждах, увенчанные бычьими рогами в железных оправах. То, без сомнения, были Эрлики, от первого и до последнего… и за спиною каждого стояла тень. Безымянные мастера раз за разом с великим тщанием выписывали складки ее накидки и длинные подвески в гриве, игральные кости и кожаный мешок, притороченные к змеевидному поясу, таблицы заклинаний и палицу с насечками, бьющую без промаха; а еще совиный клюв и глаза, жгущие, как угли.
Дальше был зал с узкими окнами-бойницами, сквозь которые во мглу лакханга били лучи дневного света. И здесь я увидел две тханка, куда больше размером. На первой изобразили мужчину из ремет, в черных доспехах, с венцом-уреем в седеющих волосах. В правом кулаке он сжимал огненный меч; под его сапогами извивались пестрые змеи и демоны, воздевающие лапы к небесам. На второй была женщина в белом платье; в ее темные косы были вплетены костяные бусы, а глаза и пальцы краснели от кармина. На левой ладони она держала капалу, полную кипящей крови; у ее подола простерлись ниц князья в богатых одеждах, а за их спинами множество слуг несли блюда с подношениями благовоний, слоновьих бивней и драгоценностей. Мужчина и женщина были похожи как брат и сестра.
Между тханка на возвышении из трех ступеней стоял трон из лакированного дерева. Палден Лхамо опустилась на него и сняла маску. Окружающий ее свет померк, но лицо все еще скрывали нити бисера, ниспадающие с краев головного убора, похожего на закрепленный надо лбом серебряный полумесяц; я никак не мог понять, гневается она или спокойна. Макаравактра подала богине колдовской рог, та внимательно оглядела его, стерла выведенные в воске знаки, поддела пробку когтем и высыпала содержимое — пучки волос, мусор и белую пыль — на поднос, ловко подставленный Симхамукхой. Покончив с этим, махнула ладонью, и дакини, поклонившись, вышли. В зале остались только мы втроем.
— Я рада наконец видеть тебя, Чеу Луньен, — сказала Селкет на меду нечер, языке, так странно звучавшем в этих выбеленных известью стенах, среди курильниц и алтарей.
— Не зови меня этим именем, — огрызнулся Зово; под его лапой, прижатой к ране, уже блестела толстая корка кристаллов. — Я больше не почжут и не слуга вам.
— Ты всегда был больше, чем слугой. Мой брат любил тебя как сына… любит до сих пор.
— Неужели? — хмыкнул колдун, но богиня будто не заметила желчи.
— Ун-Нефер очень огорчился, когда ты исчез. Он возлагал на тебя большие надежды.
— Мне-то что за дело?.. Казни меня, и покончим с этим!
— Мы потратили столько времени и сил на поиски не для того, чтобы просто тебя убить.
— Вы?.. — губы Зово презрительно дрогнули. — Я вернулся сам — чтобы избавить мир от самозваных богов!
Селкет засмеялась; серебряный бисер заплясал, зазвенел в воздухе, вторя ее чистому голосу.
— Не будь таким наивным, Крака. Помнишь, когда ты решил вернуться?
Зово вдруг обернулся ко мне; под его мрачным взглядом я поежился, не понимая, что происходит.
— Я гадал на узлах, — процедил он сквозь зубы. — И увидел ребенка, отмеченного знаком быка и совы. Ребенка, чьей судьбой было попасть вам в лапы.
— И какое совпадение, что он появился неподалеку от места, где ты скрывался! — издевательски протянула богиня. — Не спорю, ты сам нашел его. Сам догадался, что это лучшая возможность добраться до нас. Но ты ли нашептал семье отправить его в Бьяру? Ты взял его в слуги Перстня? Или, может, ты отвел глаза Чеу Ленца, чтобы он поднялся в месектет? Бедный Ишо, он так переживал…
Она снова засмеялась; а я замер, разинув рот. Моя жизнь в один миг пронеслась перед глазами, выворачиваясь наизнанку, как стягиваемая с ладони рукавица. Неужели все это время я был просто приманкой? Когда сова подняла меня в вечернее небо и открыла клюв, произнося беззвучное слово, это Селкет поставила на мне клеймо, видимое только лучшему ученику Эрлика? Когда дядя прибился к каравану, идущему в столицу, Зово увязался следом только потому, что охотился за мной? И на площади Тысячи Чортенов не я успокоил Чомолангму? И не случайно бык вырвался из лап прислужников и бросился давить толпу? Не от усталости я уснул в его сбруе накануне Цама, и не из милосердия Железный господин остановил Ишо, занесшего надо мною кинжал? А когда Ун-Нефер заклинал мое рен, то знал, конечно, что кто-нибудь из лха — мягкосердечный Сиа, или строптивый Шаи, или ласковая Камала — обязательно упросит оставить щенка во дворце; ему же останется только согласиться как бы против собственной воли. И ни я сам, ни кто другой (ни Зово, ни Ишо, вздумай они порыться в моей памяти!) не заподозрят, что боги заманили меня в Коготь…
Стало трудно дышать; из желудка к горлу подкатывал тяжелый липкий ком. Вот зачем Железный господин и Палден Лхамо всюду таскали меня за собою — на шествие Цама, на Стену, даже на охоту в Северные горы, — чтобы Зово видел, как близко они подпускают дурачка. Наивный, я думал, меня отпустили из небесного дворца во внешний мир, чтобы лечить бедняков. Нет; боги ждали, что я встречусь с бывшим почжутом, что в его голове созреет замысел убийства… И не потому ли Ун-Нефер во время болезни выбрал помощником меня, а не Сиа, чтобы я проболтался о его слабости и наконец привел отступника прямо в ловушку!
Охнув, я опустился на четвереньки. Меня вырвало бурой желчью прямо на пол.
— Он не знал? — спросил Зово, глядя на меня почти с жалостью.
— Нет.
— И что теперь? Что вы сделаете со мною, если не собираетесь убивать? Придумаете какое-нибудь жуткое наказание длиною в целую кальпу, в назидание другим? Можете не трудиться; эти трусы и так не осмелятся бунтовать… да что там, даже тявкнуть без чужого приказа!
— Брат искал тебя не потому, что хочет твоей смерти или мучений. Как ты уже знаешь от Нуму, Ун-Нефер тяжело болен, а потому предлагает тебе занять место Железного господина и завершить его работу. Закончить Стену; спасти мир.
— Да неужели? А что потом?
— Стать камнем, который заткнет горло океана.
Я нахмурился, пытаясь уяснить смысл сказанного; какое-то смутное воспоминание тревожило меня, гудело в черепе, будто пойманный в кулак жук… А Зово, кажется, и так все понял: его лоб прорезали глубокие морщины, а рот раздвинулся не то в улыбке, не то в оскале. Селкет кивнула:
— Да, ты угадал. Если примешь предложение брата и станешь новым Эрликом, то получишь и его судьбу в придачу. После того, как Стену воздвигнут, тебе придется уснуть навечно. Не простым сном; Ун-Нефер научит тебя особому заклинанию — это будет ваш последний урок. Прочитаешь его и окажешься заточен в аду вместе с чудовищем.
— Кто в здравом уме согласится на такое?
— В здравом, может, и никто, — легко согласилась богиня. — Но ты не какой-нибудь чинуша или торговец жареными пирожками; ты колдун, Крака. Так подумай вот о чем: до того, как ад достанет тебя, ты поднимешься на высоту, не доступную никому — ни шенам, ни святым. Ты станешь богом, пусть и ненадолго. Только что снаружи ты пытался призвать подземную тварь в помощники. Я оценила усилия, правда! Но это жалко по сравнению с тем, что может Железный господин. Разве ты никогда не хотел оказаться во главе стола вместо того, чтобы подбирать с него крохи?
— Что толку в этой силе, если она забирает и волю, и разум? Если я стану богом, что останется от меня?
— Этого не узнаешь, пока не попробуешь. Но скажи честно, Крака: ты никогда не думал, что так и завершается путь? И мало подняться на гору — нужно, чтобы ночь съела тебя? — Селкет склонила голову, наблюдая за Зово из-за бисерной завесы; я вдруг с удивлением понял, что она и правда ждет ответа, а колдун и правда размышляет. Странные судороги пробегали по его седой морде; зрачки сузились до размера горчичного зерна; даже нижняя челюсть чуть отвисла. Я уже испугался — вот сейчас он согласится! Но Зово дернулся, стряхивая наваждение, и вместо этого буркнул:
— А если я откажусь?
— Тогда тебя ждет смерть — и новое рождение, как и всех живущих. Ты будешь мужчинами и женщинами, птицами и зверями, камнями и травой; и так до тех пор, пока все солнца этой вселенной не остынут и не погаснут. Это тоже ад своего рода… только вместо огня или холода в нем все поражено медленным, тепловатым гниением.
— Пустые разговоры! Если бы я и согласился, проклятье невозможно передать по собственной воле. Никто не знает, как Эрлик выбирает новые тело и душу.
Вздохнув, Селкет сняла с волос причудливый убор, затем отбросила белую накидку. На ней остались только доспехи лха, — черные, будто окрашенные тушью, точь-в-точь как на тханка; над сердцем горела золотая насечка с именем.
— Крака, — позвала она изменившимся, глухим голосом. — Не будь дураком. Помнишь, как мы встретились в первый раз? Кекуит упала сквозь облака, вплавившись в черную скалу, и ваше племя пришло в долину по следу дыма и огня. Когда мы вышли из корабля, ты первой приветствовала нас — женщина с сорочьими перьями в гриве.
— Да, — глухо отозвался колдун. — Я помню.
— Тогда ты сказала мне: «Когда мы едим, то лучшие лакомства оставляем напоследок». И это верно! Прежде чудовище хватало всех без разбору — и слабых, и жалких; всем нашлось применение. Но теперь оно стало куда придирчивей. Как князь, который вставляет в венец только лучшие драгоценности, оно ищет лучшие йиб, чтобы украсить себя. А кого в этом мире ты мог бы назвать лучшим? Ответь без ложной скромности — и поймешь, что оно не побрезгует твоей душою, если правильно предложить. Конечно, к этому придется подготовиться. Что ж, и невесты готовятся ко встрече с женихом! Хочешь знать, как это будет?
— Не хочу, — скривился Зово, царапнув хрустальную корку, уже расползшуюся по мохнатой груди. — Я догадываюсь, что ты скажешь: вы откормите меня чужими жизнями, как безмозглого гуся; одурманите желтыми пилюлями, чтобы не орал от боли; располосуете и сошьете заново душу, придавая ей сходство с собою — ведь это вас та тварь желает проглотить больше всего на свете! Потом сварите в семи котлах и подадите ей на блюдечке. И если это сработает…
— …ты станешь новым Железным господином. Ну так что, ты согласен?
Но Зово молчал; странным было его молчание — странным и страшным! Узловатые пальцы сжимались и разжимались, оставляя на ладонях ранки от глубоко впившихся когтей. Сверкающие наросты, охватившие левый бок и спину колдуна, хрустели, будто свежий снег под лапами.
— Так вот что он задумал… — прошептал он наконец. — «Одурачу тебя так, что куда я сам не захочу, туда будешь у меня на посылках ходить!..» Решил откупиться мной от чудовища, а сам сбежать? Нет уж, пусть расхлебывает то, что заварил! Передай брату, госпожа, чтобы засунул это щедрое предложение вместе со всею Стеной себе в жопу!
Я думал, пасть ада разверзнется прямо под наглецом, но Палден Лхамо только пожала плечами.
— Нуму, будь свидетелем. Я предложила, и он отказался.
Сказав так, она поднялась с трона и прошла по ступеням вниз; стала напротив отступника — высокая, черная. От нее разило невыносимым жаром, жгущим глотку и подпаляющим шерсть на морде, но на губах играла мягкая улыбка.
— Крака, ты сразился с богами — и проиграл. Но твоя смелость достойна награды. Поэтому я подарю тебе то, чего никогда не дал бы мой брат, — свободу, — тут она наклонилась к Зово, шепнула что-то неразличимое ему на ухо и коснулась большим пальцем лба. Крупная дрожь прошла по телу колдуна; поглощавшие его самоцветы треснули и осыпались крупной пылью. Зово уставился в глаза Палден Лхамо — багровые, раскаленные, — прошептал:
— Я ошибся!
И, бездыханный, рухнул на пол.
***
На выходе из лакханга пара шенов подбежали к богине, и низко кланяясь, забормотали:
— Госпожа! Еще одна колдунья пробралась в Перстень! Мы задержали ее.
И указали на маленькую испуганную женщину с золотой гривой.
— Макара! — вскрикнул я, бросаясь к пленнице; но Палден Лхамо удержала меня.
— Знаешь ее?
Я кивнул.
— Тогда идите за мной.
Оставив шенов недоумевать, богиня повела нас за пределы Перстня. Все время, что мы шли, Макара смотрела на меня в ужасе. Должно быть, она видела тело сестры и разрушения, причиненные сражением Зово с дакини; видела и то, что Палден Лхамо жива. Но какие вывода она сделала? Считала ли меня обманщиком? Предателем? Или поняла, что я просто не успел? Я не решился спросить.
Наконец мы оказались в пустынном месте среди синих скал. Только тогда сияние, окружающее Селкет, погасло; остановившись, она обратилась ко мне.
— Ну и что мне делать с твоей подружкой?
— Прошу, отпусти ее! — взмолился я, сбиваясь и поскуливая от ужаса. — Макара здесь ни при чем! Она помогала мне — освободила, чтобы я помешал Зово. Посмотри, она из шанкха; а им нельзя даже помышлять об убийстве!
Палден Лхамо коснулась ожерелья с раковиной, болтавшегося на шее Макары, одним движением сорвала его и поднесла к глазам, рассматривая.
— Что ж, верно, из шанкха, — протянула она с сомнением.
— Госпожа, прошу! — закричал я, падая на колени. — Сегодня я узнал, что всю жизнь служил вам с братом, волей или неволей. Пусть это будет наградой… Единственной наградой, которую я попрошу за службу!
— Не говори так, Нуму. Может статься, что тебя ждет награда получше…
Богиня помолчала, размышляя. Потом обратилась к дрожащей Макаре:
— Ты покинешь этот город. Сегодня же.
Девушка кивнула, не смея поднять взгляд.
— Хорошо. Теперь убирайся.
Макара сорвалась с места, как приметивший лису заяц, и исчезла в зарослях кустарника на склонах. Больше я никогда ее не видел.
[1] Осеннее равноденствие.