Его нашли рано утром. За ночь тело успело остыть и затвердеть; на одежде, коже и волосах нарос толстый слой голубого инея. Говорят, он лежал в подмороженной грязи на животе, лицом вниз, так что не видно было, открыты глаза или закрыты, улыбаются губы или рот открыт в непрекращающемся крике. Окоченевшие пальцы тянулись вперед, к каменной мельнице Эрлика, будто в молитве. Маску, разбитую надвое, бросили неподалеку.
Все это на рассвете увидели вороны Пундарики, и скоро страшная весть разлетелась среди богов: Шаи убили. Но горожане, проснувшись, не должны были увидеть мертвого бога, поэтому его как можно скорее перенесли в Коготь. Там я и встретил своего старого друга снова — но, увы, только для того, чтобы отмыть труп от запекшейся крови, зашить раны и, по обычаю ремет, удалить внутренние органы, прежде чем поместить его на хранение в холодные покои нижнего этажа. Это должен был сделать Сиа, но не смог. Горе совсем подкосило старика; когда Шаи только принесли во дворец, он схватил замерзшее тело и почти час держал в объятьях, никого не подпуская. Потом его насилу оттянули и заставили проглотить успокоительное; но даже в тяжелом, отупляющем сне он плакал и звал сына. Поэтому работу лекаря пришлось выполнить мне.
Я отер тело Шаи смоченным в воде и уксусе хлопком; измерил количество, глубину и ширину ран на спине; сделал надрез над пахом; один за другим заполнил белые сосуды: кишками, легкими, желудком, печенью; залил потроха черным густым бальзамом и закупорил крышкой. В раскрытый живот вложил твердые, перевязанные красными нитками пластины благовоний; сшил надрез. С помощью железного крюка, введенного через ноздри, извлек часть жирного, легко разлагающегося мозга; все оставшееся растворил едким составом.
Лапы двигались будто сами по себе, и, пока я занимался приготовлением сах, меня не покидало чувство, что все это — просто сон, страшный сон, от которого еще можно проснуться. Но потом боги один за другим стали входить в покои Сиа и останавливаться у стола, на котором распластался мертвец; и тогда отчаяние добралось до меня. Чтобы никто не видел, как я плачу, я отвернулся и начал перемывать запачканные кровью, жиром и слизью инструменты, но краем глаза все равно видел Нехбет, дрожащую и кусающую губы; Утпалу, мрачного и вздыхающего, будто плюющаяся дымом гора; Падму — нахмурившуюся, непривычно молчаливую, с волосами взъерошенными, как вороньи перья; Пундарику — растерянного, не понимающего, что происходит вокруг; Камалу… Но на ней я не решился остановить взгляд. Смерть Шаи, кажется, совсем сломила ее: остекленевшие глаза, обведенные потеками туши, светились безумием.
Последними появились Палден Лхамо и Железный господин. Бог шел медленно, согнув спину и опираясь на палку, точно ветхий старик… И все же у него хватило сил или злости, чтобы оттолкнуть сестру, когда та пыталась помочь ему усесться.
Когда все собрались, Утпала сказал:
— Его убили.
— Убили, — кивнула Падма. — И не просто так, не по ошибке. Не какие-нибудь разбойники, решившие ограбить слабосильного отшельника. Кто бы это ни сделал, он знал, что Шаи — один из нас.
— Мы и так знаем, кто это сделал и зачем! — прошипела Камала и бросила на стол, прямо на простыни, которыми я укрыл труп, три кинжала — вроде тех, какими торговцы на рынках потрошат рыбу и счищают чешую. На приметных рукоятях из белого перламутра был вырезан знак — круг с тремя завитками. — Шанкха. Недавно они уже пытались пробраться во дворец. А когда это не вышло, решили добраться до самого беззащитного из нас!
— Недавнее покушение устроили не шанкха, — возразил я. Клянусь, лха вздрогнули от неожиданности — кажется, они забыли, что я тоже здесь! — Это был одиночка.
— Одиночка, которому все же помогали шанкха, — протянула Селкет, пристально разглядывая меня сквозь белые ресницы. — Или ты забыл?..
Я помнил, и очень хорошо, а потому почел за благо замолчать. Но неожиданно Падма поддержала меня:
— Разве вам не кажется странным, что они бросили оружие, по которому их сразу можно найти?
— Это не странно. Это вызов, — отрезала Камала, ударив кулаком по столу так, что задребезжали, зазвенели еще не убранные крюки и иглы. — Они хорошо понимали, что делали, когда бросили его прямо у озера, в месте, куда шены и простой народ приходят на молитву. Они дают всем понять, что боги не бессмертны; дают нам знать о том, что они это знают! Они не боятся нас… А зря!
Падма покачала головой, а потом вдруг воскликнула:
— Уно, ты же знаешь, что происходит в мире мертвых! Можешь найти душу Шаи? Можешь спросить у него, что случилось?..
Тихий шепот пробежал по комнате; все повернулись к Железному господину, ожидая ответа. Тот вздохнул, собираясь с силами (воздух с сипением и свистом покидал его легкие) и пробормотал, с трудом ворочая языком:
— Я уже пытался найти его. Но у меня не вышло.
— Что значит «не вышло»? — набросился на него Утпала, взмахнув рукавами так, что поднял сквозняк в тесных покоях.
— То и значит, — оборвала его Селкет. — Попробуй сам — вдруг тебе удастся то, что не получилось у нас?
Щеки Утпалы налились кровью так, что шрамы на них стали почти лиловыми. Тряхнув головой, он отошел в сторону.
— Если мы не можем узнать правду от самого Шаи, мы должны расследовать все по порядку, — начала Падма и вдруг осеклась, встретившись взглядом с Камалой.
— Ты всегда ненавидела его! — вскрикнула та, тыча в грудь подруги обкусанным когтем, на котором алели остатки облупившегося лака. — Но неужели у тебя не хватит совести хотя бы после его смерти забыть об этом и наказать убийц? Впрочем, неважно! Мы и так найдем их, даже без тебя.
Вороноголовая поднялась — длинное платье зашуршало, взметнулись и опали шелковые полы — и хотела уже выйти прочь, но Селкет остановила ее.
— Подожди! Падма права: мы не можем казнить первых попавшихся — сначала нужно убедиться, что шанкха действительно виноваты. Но и слишком долго тянуть нельзя. Кто знает, когда убийцы решат ударить в следующий раз? Поэтому я прошу вас — всех четверых — оставить прочие дела до тех пор, пока вы не найдете того, кто виновен в смерти Шаи.
— Хорошо, — прогудел Утпала из своего угла.
— Хорошо, — согласилась Падма.
— Хорошо, — процедила Камала; а Пундарика просто кивнул, подражая товарищам.
И боги один за другим стали покидать покои Сиа. Наконец, остались только я, Палден Лхамо, Железный господин и труп, омытый, очищенный, превратившийся в сах. Я закрыл лицо Шаи чистой белой тканью, установил подпорки под крестец и лопатки, а потом начал бинтовать ввалившийся, выскобленный изнутри живот.
— Госпожа, ты сказала, что вы не смогли найти душу Шаи. Значит ли это, что она досталась чудовищу под землей?
— Боюсь, что так. Сейчас опасно умирать — круговорот перерождений нарушен, и призраки летают по ветру, как опавшие листья. Увы, многие из них попадают вниз! — покачала головою Селкет; а ее брат прошептал, прижимая пальцы к губам так крепко, как будто его вот-вот стошнит:
— Эта тварь стала сильнее… разевает пасть все шире. Как водоворот, в который затягивает все без разбору.
— Да, жаль! Если бы удалось отыскать Шаи, он многое мог бы нам рассказать. Как ты полагаешь, Нуму, шанкха способны на такое?
— Не знаю. Их учение против насилия, но не каждый шанкха следует учению от и до, — я с силой потер переносицу; пальцы пахли щелочью. — Правда, откуда они могли узнать, что один из богов прячется внизу под видом нищего старика?..
Но ответ сам пришел ко мне: от Зово, от кого еще! Шаи обращался к нему за помощью, и хитрый колдун, умеющий видеть сквозь маски богов, наверняка не выпустил его из-под надзора. Да еще и открыл его тайну Прийю… и Макаре. А та рассказала другим белоракушечникам?.. Выходит, дав Макаре уйти из Перстня невредимой, я тем самым мог убить друга?!
Внутри все похолодело. Селкет, внимательная, как всегда, догадалась о ходе моих мыслей.
— Значит, ты допускаешь, что это были шанкха. Не обошлось без помощи Чеу Луньена, конечно… Он надоумил их, где искать бога, пусть и самого завалящего, — она бросила быстрый взгляд на труп на столе, а затем повернулась к брату. — Ну а ты что думаешь об этом?
— Посмотрим, что найдут вороны, — медленно отвечал Ун-Нефер; во рту у него что-то блеснуло… кристалл? — Кто бы это ни был, для них есть подходящее наказание.
***
Всем сердцем я желал, чтобы шанкха оказались невиновны, но с каждым днем эта надежда слабела. Белоракушечников видели в ту самую ночь рядом с приозерной гомпой, и не только храмовые служители, которые могли и соврать из ненависти к чужой вере, но и обычные горожане: загулявшие пьяницы, воры, чиновники, спешившие спозаранку по делам, и даже самые беспристрастные свидетели — совы, летевшие разорять в темноте вороньи гнезда. Камала не побрезговала их крошечными мозгами и выудила оттуда все воспоминания, какие смогла. Выходило, что трое мужчин с коротко стриженными гривами и бусами из перламутра, восемь раз перекрученными вокруг шей (по описанию в них узнали учителей шанкха по прозвищу Кала, Дайва и Видхи) в час Быка пришли к берегу Бьяцо вместе со стариком, которого тащили почти волоком, как пьяного или умалишенного; должно быть, его опоили каким-нибудь дурманящим зельем. Правда, никто не заметил, когда мужчины покинули это место и куда направились после… Но причастность шанкха к убийству больше нельзя было отрицать.
Тогда шены по приказу Железного господина схватили учеников из общин, которыми верховодили Кала, Дайва и Видхи, и допросили их. Но никто не знал, куда эта троица подевалась! Ни под пытками, ни под действием чар и зелий белоракушечники не выдали убежища своих наставников — те как в воду канули. Однако кое-что узнать удалось: например, что Кала, Дайва и Видхи часто учили о смертности богов и о том, что страдания многих перевешивают страдания одного. Такие умники были способны на убийство, если бы сочли его оправданным!
Все это Камала поведала лха, собравшимся в покоях на носу Когтя через неделю после того, как Шаи нашли мертвым. Я тоже был там и с возрастающей тревогой смотрел на вороноголовую. Ее веки воспалились от бессонницы, и одежда висела на выпирающих костях, как дарчо на мертвом дереве. Иногда она замирала, поворачивая голову, будто прислушиваясь к чему-то, но ее голос оставался ровным и спокойным. Не дрогнул он и тогда, когда Камала сказала:
— И теперь, когда никаких сомнений в виновность шанкха не осталось, я предлагаю поймать и казнить каждого исповедующего это учение — сначала в Бьяцо, а потом и во всей Олмо Лунгринг!
— Камала, одумайся! — тут же воскликнул я, но мои слова утонули в реве Утпалы. Тот распрямился, отбрасывая накидку из бурого меха, и не сдерживая гнева, закричал:
— Даже если эти трое были виновны, при чем здесь остальные шанкха? Среди них есть дети, матери и отцы! Есть те, кто даже и не слышал об учителях Кала, Дайва и Видхи. И ты предлагаешь убить их?!
Боги зашептались. Я ясно видел ужас на лицах Нехбет и Падмы, и Селкет сжала губы в сомнении. Только Сиа все так же сидел, зажав белую голову между больших, покрытых бурыми пятнами ладоней — будто и не слышал речи вороноголовой. Тогда Камала обратилась прямо к старику:
— А ты что скажешь, Сиа? Ведь ты был его отцом.
Лекарь встал, пошатываясь; слезящиеся глаза беспомощно оглядывали собравшихся.
— Мой сын, — пробормотал он. — Я больше никогда его не увижу.
Вдруг колени старика подогнулись. Он упал на пол лицом вниз, протягивая ладони к месту, где сидел Железный господин — совсем как Шаи… И когда я подбежал к нему, чтобы перевернуть на спину и поднести зеркальце к губам, Сиа был уже мертв.
Когда боги поняли, что случилось, по зале пролетел испуганный вздох, а потом стало тихо — так тихо, что я различил шум ветра за стеклянными стенами. Никто не решался ни шевельнуться, ни заговорить, пока Ун-Нефер наконец не поднялся со своего места. Медленно, неверными шагами он подошел к лекарю, сел на колени, положил растопыренную пятерню ему на сердце. Я смотрел на Железного господина, дрожа от страха, не зная, что произойдет дальше.
— Не бойся, я не причиню ему вреда. Я направлю его душу в безопасное место, — прохрипел тот, а потом, будто сглотнув застрявший в горле ком, заговорил другим голосом, чистым и сильным. — Сиа, не бойся! Смотри.
Скрытые почитают тебя,
Великие окружают тебя,
Стражи ждут тебя,
Ячмень просеян,
Пшеница сжата.
Встань, Сиа. Ты не умрешь!
Встань у ворот. Видишь –
Привратник идет к тебе,
Он берет твою руку,
Он ведет тебя к небу.
Твой отец собрал пир
Для вернувшегося;
Он обнимает тебя
Он целует тебя,
Он поместил перед тобой духов –
Нетленные звезды.
— Что будет теперь? — прошептал я, глядя, как бог прячет в рукава перевитые вздувшимися жилами ладони. И тут же Камала снова возвысила голос, указывая на несчастного лекаря:
— Неужели и после этого вы не можете решиться? Утпала! Послушай меня. Я тоже жалела их, этих маленьких, злых существ. Я не решалась заглядывать им в души — а ведь если бы заглянула, если бы увидела, как они неблагодарны и жестоки, то могла бы предотвратить это. Нельзя повторять этой ошибки. Вепвавет растут быстро; через год или два сегодняшний ребенок готов будет взять в руки кинжал. Мы должны вырвать эту заразу на корню. Мы страдаем — они тоже будут страдать!
Я смотрел на вороноголовую, не веря своим ушам; каждое ее слово припечатывало, как удар крепкой дубины. Но Железный господин покачал головой.
— Мы должны искать справедливости, а не мести, — он помолчал, будто размышляя. Камала и Утпала смотрели на него, не спуская глаз; первая покусывала губы от ярости, второй впился когтями в шрам на щеке. — Но никто не обвинит в несправедливости того, кто защищает дом и семью. Мы не знаем, где скрылись преступники; не знаем, как далеко разнеслась весть о том, что им удалось убить бога. Поэтому все шанкха старше семи лет — возраста, с которого по закону Олмо Лунгринг карают за убийство, — должны быть схвачены, доставлены в Бьяру и казнены во время ближайшего Цама. Может, их лапы не и держали кинжала; но то, что в их головах, опаснее оружия.
Утпала открыл рот, чтобы возразить, но Железный господин уже не слушал. Согнувшись, выставляя вперед себя палку, он побрел прочь; полы длинной накидки волочились следом, как тягучая смоляная тень.
***
Запершись в своей спальне, я впервые за многие годы молился — не так, как заведено у шенпо в лакхангах, а так, как было принято в доме моих родителей. Сел на пол, поджег на тарелке сухие веточки можжевельника и несколько ярких ниток, капнул в огонь масла и немного меда, которым обычно подслащивал пилюли, вдохнул синеватый дым и попытался сосредоточиться на одной-единственной мысли: «Пусть Сиа сейчас будет лучше, чем раньше». Бедный сломленный старик! Бедный, бедный Шаи! О, я был бы рад растоптать его убийц, задушить голыми лапами, наблюдая, как лиловый язык вываливается из пасти… Но остальные шанкха! Разве они заслужили смерти? Уверен, Сиа не хотел бы такой страшной мести, и Шаи тоже!
Убогое подношение догорело. Я встал и принялся расхаживать взад-вперед; меня трясло. Спорить с Железным господином бесполезно — мой голос для него не важнее комариного писка; он не отменит казнь. Значит, надо действовать самому! Спуститься в город ночью, когда дворец уснет; предупредить всех шанкха, кого я знаю, а они уже разнесут весть. Пусть бегут из Бьяру, срывают с себя четки и амулеты, прячут стриженые головы под шапками и платками… И мне нужно уходить вместе с ними! Если вернусь в Коготь, меня уже не пощадят. Так я думал, дрожа от возбуждения и страха, дожидаясь, пока час Свиньи минует середину; и вдруг маска Гаруды ожила.
— Нуму! Нуму! — пронзительно заверещало из-под одеяла, куда я запрятал проклятую штуку с глаз долой; пришлось достать ее. Маска злобно клацнула клювом и объявила. — Ты должен явиться к Железному господину немедленно!
Я обмер; первой мыслью было — бросить все и убираться отсюда как можно скорее! Но пальцы будто приклеились к лакированному дереву. Сколько я не пытался стряхнуть с лап зачарованную личину, у меня не получалось; а она все твердила: «Немедленно. Немедленно. Немедленно!» Так и пришлось подыматься в покои Эрлика. Только у самого порога эта штука отлипла от шерсти; но двери уже расступились, и я не решился повернуть назад.
Вместо этого я шагнул в темноту.
Она была осязаемая, холодная и влажная, оседающая на языке и ноздрях солоноватым налетом. Внутри сновали течения — кружились, завихрялись, бились о стены и незаметно тянули меня за собою, к месту, где мрак был гуще всего. Я попытался остановиться или хотя бы замедлить движение, но ничего не вышло; тело казалось почти невесомым. А может, то, что лежало на дне черного омута, было куда тяжелее меня? Такое тяжелое, что сам мир проседал под его весом? Даже тени оторвались от предметов и плыли вокруг, как клочья травянистых водорослей, все в одну сторону — к постели Железного господина. Наконец я сам, согнувшись и отдуваясь, схватился за ее край, как за камень, выступающий из бурных вод.
Бог лежал неподвижно поверх одеял и покрывал, даже не сняв дневную одежду. Я решил, что он спит, но тут костлявая ладонь выпросталась из-под ткани и коснулась моего локтя; когти на ней были длинными и толстыми, покрытыми зеленоватыми пластинками хрусталя. Я отшатнулся, но Железный господин и не пытался удержать меня; вместо этого он дотронулся до горла. Поняв намек, я как можно мягче надавил на указанное место подушечками пальцев: под кожей перекатывалось что-то острое и твердое.
Я не взял с собой инструменты, но в стороне от кровати кто-то уже разостлал кусок плотной ткани с петлями, в которых были закреплены иглы, лезвия, и крюки. Рядом нашлись и масляные плошки, и шарики белого хлопка, и моток шелковых нитей, а еще бутыль мутного стекла и блюдо, заполненное чем-то вроде бурых и белых зернышек ячменя… Приглядываться я не стал; вместо этого зажег один из светильников, прокалил над огнем узкий нож и сделал неглубокий надрез на шее лха; приготовился промакивать кровь, но ее почти не было. Среди волокон бледных розоватых мышц переливались крупные кристаллы. Некоторые пустили корни прямо в трахею — они и доставляли больному главное мучение. Один за другим я вытянул их; но, когда щипцы обхватили последний самоцвет, заколебался. А что, если не выдергивать камень, а вогнать поглубже? Удастся мне то, что не получилось у Зово? Так я спасу шанкха… и кто знает, скольких еще!
— Прижечь… бутыль, — прохрипел Эрлик. Опомнившись, я схватил сосуд, откупорил горлышко и щедро плеснул содержимое на рану. Мясо зашипело; кожа пошла волдырями; Железный господин скривился, но потом вздохнул с облегчением и обмяк, растянувшись на постели. Я уже собирался уйти, когда Стена расступилась, и в спальню вошел Утпала.
— А! Ты не один! — сказал он, заметив меня. — Что ж, тем лучше. Пусть все знают. Я не буду исполнять твой приказ, Уно.
Железный господин с трудом приподнялся на локте, разглядывая незваного гостя; из его поврежденного горла выходил тихий, свистящий шум — будто ветер просеивали через решето.
— И это не все. Я не дам тебе осуществить задуманное: если надо, я свяжу Падму, Камалу и Пундарику по рукам и ногам, но не позволю им помочь тебе! То, что ты задумал… Казнить тысячи невиновных — это не справедливость. Это бойня.
— Утпала, прошу, — просипел лха почти жалобно. — Подумай, как они опасны для нас. Я только хочу защитить…
— Не лги! — крикнул великан, припечатывая кулаком одну из масок на стене. Та разлетелась вдребезги; ее собратья задрожали, как живые, — некоторые даже сорвались с крюков и повалились на пол. — И не надоело самому?.. Признай уже: тебя не заботит ни наша безопасность, ни правосудие, ни даже месть. Только собственная шкура! Не шанкха ты боишься, а своей судьбы!
И Утпала указал на блюдо, полное испачканных в крови кристаллов.
— Ты не знаешь всего.
— Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь! Вокруг тебя не одни слепцы и дураки. Мои вороны летают ночью — я видел шенов, ползающих по Стене в час Крысы. Нехбет рассказывала мне о пропадающих на дороге в Бьяру; Падма — о тех, кто исчез в самом городе. Я до последнего не хотел верить, что это правда, что все делается по твоему приказу. Но теперь — как я могу сомневаться?
Выпученные глаза Утпалы вдруг обратились на меня.
— Ты! Ты знаешь, зачем ему эти шанкха? Их не повесят, не четвертуют, нет! Их принесут в жертву! — толстый палец ткнул в сторону Железного господина. — Ему! Убийство Шаи — только удобное оправдание для этой мерзости. Уно, не ты ли сам его подстроил?.. Ведь он знал о тебе правду; всегда знал, что ты такое на самом деле, и пытался втолковать нам, пока мы малодушно отворачивались!
Пока Утпала говорил, Железный господин сел в кровати, запрокинув подбородок, уперевшись затылком в стену.
— И что же я такое? — недобро спросил он.
— Пиявка!
Утпала раздулся грозовой тучей. Его пудовые кулаки сжимались и разжимались; вены вздулись на лбу и шее; брови топорщились, как наставленные на врага копья. Он был по-настоящему страшен, но Ун-Нефер только засмеялся, а потом встал с постели, распрямляясь. Зеленовато-белое свечение окружило его голову. Сначала едва заметное, оно быстро расширялось, превращаясь в настоящий нимб, один-в-один как на тханка. Словно полная луна, он лег на лопатки лха; бледные лучи били сквозь веки и губы, будто сквозь прорези в маске. И Утпала, хотя и превосходил Железного господина и ростом, и шириной плеч, все же попятился, прикрывая глаза растопыренными пальцами.
— Я бог, — сказал Эрлик. — А вы пыль. Бесполезная, ничего не стоящая грязь. Усвой уже, Уси: если бы у тебя было то, что мне нужно, я бы просто взял это. Вот так.
Он повел пальцами, и великан упал на колени, сжимая виски. Рот Утпалы широко раскрылся, но крика я не услышал — вместо этого череп наполнил треск и грохот, нарастающий, приближающийся, как стадо разъяренных садагов.
— А если бы ты мог помешать мне, я бы убил тебя. Вот так, — Ун-Нефер вытянула лапу с алмазными когтями, схватил Утпалу за горло и поднял, как пушинку. Тот задергался в воздухе, пытаясь вырваться, но лха сам отшвырнул его прочь, брезгливо, будто мешок с отбросами. — Ни мертвый, ни живой ты мне не нужен. Убирайся и будь благодарен за милосердие твоего бога.
Держась за ребра, Утпала поплелся прочь; мы остались одни. Сияние погасло. Железный господин сразу как будто уменьшился в росте и почти упал на кровать. Его била крупная дрожь.
— Не я один догадался, — заметил я, вертя в лапах маску, — что это не просто казнь.
Бог молчал; но по движению зрачков я видел, что он следит за мною.
— И ты не так неуязвим, как хотел бы. Что, если Утпала предупредит шанкха?
— Пускай! Можешь и сам пойти к ним. Да, да, иди. Я не буду останавливать тебя. Спаси своих друзей, но учти, что тогда я возьму кого-нибудь другого. Горожан, или строителей, или послушников в лакхангах. Ему все равно.
— Мы все только пыль, так?
— Не будь таким же дураком, как Утпала… или Луньен. Я не злодей, Нуму; я просто делаю то, что необходимо. Посмотри! — Ун-Нефер кивнул на окно: там, далеко за пределами города, извивался каменный хребет, то вспыхивая в лунном свете, то ныряя в серую дымку. — Со дня на день Стена будет готова. Во время Цама ее механизмы будут приведены в движение. Восемь почжутов и восемь белых женщин Палден Лхамо уже начали посты и очищения; и я тоже должен быть готов… к концу. И тогда все, что было… все эти жертвы… будет не напрасно.
— Что ж, закончи, что начал. А потом гори в аду, ты, самозваный бог!
Я выхватил маску из-за пояса и, размахнувшись, швырнул ее прочь; послышался хруст и жалобный, пронзительный писк, будто закричало живое существо. Но я отвернулся и, не оглядываясь, вышел из покоев Железного господина.
***
Путь к выходу из дворца лежал через сад. Было темно: хотя месяц серебрил макушки деревьев, ему уже не хватало сил продраться сквозь переплетенные нижние ветви и колючие кусты. Однако же я помнил здешние тропинки, как свои пять пальцев, а потому без опаски нырнул в сорную траву… Но я все шел и шел, а саду не было ни конца ни края! Усики черной пшеницы кусались, как злые насекомые; лапы то и дело задевали о выползший из-под земли корень или соскальзывали в хлюпающую грязь, как будто под крышей Когтя недавно прошел дождь. Наконец мне начало чудиться, что сами деревья перешептываются в вышине с затаенной угрозой, подавая друг другу неясные знаки, предупреждая о приближении чужака. А потом я услышал, как кто-то зовет меня:
— Нуму! Остановись!
Сердце тут же ушло в хвост; я все понял. Железный господин решил не испытывать судьбу и избавиться от меня прежде, чем я натворю бед. Он послал за мной Падму. Оно и неудивительно: из всей четверки вороноголовых она всегда была самой легкой на расправу.
Бежать было бесполезно… И все-таки я побежал, сломя голову, не разбирая дороги, а вслед мне кричали:
— Остановись! Да постой ты!
Конечно, я и не думал слушаться, но вдруг, провалившись сквозь жухлые стебли тростника, с головою ухнул в воду. Рот сразу же наполнился вкусом ряски; отдуваясь и отплевываясь, я вынырнул и схватился за край садового пруда.
— Ну вот, ты снова весь вымок. Совсем как в детстве, — недовольно буркнула Падма, нависая надо мною. — Куда ты так несся? А я ищу тебя уже битый час, чтобы попросить о помощи.
— Меня?! И о какой же?
Падма огляделась по сторонам и, склонившись совсем близко, шепнула:
— Помоги доказать, что шанкха невиновны.
***
В час Дракона, когда восток еще не начал сереть, я, крадучись, пробрался в заброшенный дом на улице красильщиков тканей. Лет пять назад здесь случился пожар; об этом напоминали криво заколоченные окна и черные, не отмытые ни дождем, ни талым снегом стены. Замка на двери не было; вход никто не охранял. В этой холодной, пахнущей дымом дыре нашла приют Рыба, моя помощница. Она перебралась сюда в поисках одиночества — подальше от шумной и суетливой общины белоракушенчиков, но все же поддерживала с ними связь. Потому я и пришел к ней.
Рыба спала на тонкой подстилке, завернувшись с головой в грязный чуба. Она не стала ворчать, когда я растолкал ее, а сразу поднялась и начала завязывать ремни и шнурки, скрепляющие куски ее бедного наряда, — видно, думала, что нас зовут к больному. Как мог, я растолковал ей, что все шанкха в опасности и должны покинуть город немедленно и в строжайшей тайне. Шенов наверняка уже предупредили о замысле Железного господина, поэтому лучше бы беглецам спрятаться в повозках, в мешках, тюках и больших корзинах, в кувшинах для зерна или масла. Многим из жителей Бьяру мы помогли: кого вылечили от лихорадки, кому вытянули гниль из лапы, кому вправили спину… Может, и они не останутся в долгу.
Когда я договорил, Рыба кивнула — без удивления, без страха — и, низко поклонившись, сказала:
— Спасибо, старый друг. Я предупрежу остальных. Но ты сам не ищи шанкха. За тобой могут следить.
Я знал, о чем она: сколько бы я ни плутал тайными ходами и как бы далеко ни зашвырнул подаренную богами маску, слуги Железного господина хорошо знали меня и могли легко найти. Поэтому я и не отправился прямиком в общину Кхьюнг; да и отсюда пора было бежать.
Поклонившись Рыбе на прощанье, я вышел в утренний город и не меньше часа бродил по улицам, путая следы, как мог. Бьяру мало-помалу просыпался: из окон запахло жареной цампой; в лакхангах служки завели унылые молитвы, звеня колокольчиками и крутя молитвенные барабаны. Дойдя до площади Тысячи Чортенов, я купил у зевающего торговца меру шо в миске из черствого хлеба и одним глотком выпил кислую тепловатую жижу. Меня ужасно клонило в сон, но нужно было сделать еще одну вещь, которую я обещал Падме.
Сил идти пешком во дворец, длинным путем под озером, уже не было. Я напросился в лодку к одному из знакомых шенов (тот покупал в городе отрезы ткани для починки тханка и медную утварь для кухни) и по воде отправился в Перстень.
***
Найти Ишо оказалось несложно: он был в классе с детьми, только начавшими обучение премудростям колдовства, а заодно письму, чтению и счету. Маленькие ученики Перстня клевали носом, потирали кулаками слипающиеся глаза и только рады были, что я отозвал их наставника. Молча мы прошли вперед по коридору гомпы, мимо других классов, мимо нужника, в котором я однажды прятался с украденным свитком. Как давно это было?.. С тех пор я вырос и уже начал стареть, а почжут остался почти таким же, как и был, разве что лишился передника с розовыми цветами.
Поднявшись на второй этаж, где не было случайных прохожих, мы встали у окна. Из узкого проема было видно весь двор Перстня: снующих по серому песку шенов, поросший пятнами мха мэндон с притулившимся к нему домом слуг, а еще пристань с сотней плотов и лодок, погруженные в воду чортены, обросшие у основания хрустальной коркой, и само озеро Бьяцо, над которым летали хрипло кричащие птицы… Ишо тоже посмотрел вниз, на опаленные стены, обугленные балки и потекшие, как воск, золотые украшения — следы битвы, проигранной Зово, — а потом, не подымая глаз, спросил:
— О чем ты хотел поговорить?
— Ты знаешь о последнем приказе Железного господина?
Почжут кивнул.
— И ты согласен с ним?..
Ишо долго молчал, а потом сказал вместо ответа:
— У меня есть близкие, Нуму. Те, кого я люблю. И я хочу, чтобы так и оставалось.
— Понимаю. И все-таки я должен попросить тебя кое о чем… Хотя для начала объясни: как оправдают перед народом казнь шанкха?
— Будет объявлено, что они пытались навести проклятье на Олмо Лунгринг, чтобы ускорить приближение зимы и тем самым очистить мир от всех, кто не разделяет их учение.
— Что за глупость!
Ишо закатил глаза так, что сверкнули синеватые белки.
— Какая разница, Нуму? Горожане уже ненавидят белоракушечников: они нищие, грязные попрошайки, которые всюду бродят стаями, говорят на чужом языке и не верят в истинных богов. Дай еще пару лет, и их стали бы убивать и без приказа Железного господина. Никто не усомнится в истинности обвинений. Хуже того, через пару месяцев на улицах начнут продавать какие-нибудь «Тайные свитки мудрецов южной страны», где подробно распишут заклятья, якобы использованные шанкха, чтобы лук гнил и молоко кисло… И их будут покупать как горячие момо, вот увидишь!
— А что насчет шенов? Вам самим известно, почему Железный господин решил казнить шанкха? Он думает, что белоракушечники убили одного из… них, — я указал подбородком вверх — не на небо, а на Коготь, висевший где-то над нашими головами. — Вот об этом-то я и хотел поговорить с тобою.
— Убили… бога? — пробормотал почжут, задумчиво просеивая пальцами шерсть на шее и подбородке. — Неслыханная дерзость! Но теперь понятно, почему в городе больше не видно бесхвостого. Жаль… Он мне нравился.
Я опустил глаза, пряча подступающие слезы.
— Шаи не заслужил такого — и я хочу, чтобы его убийц схватили! Но я не верю в вину шанкха, и есть боги, согласные со мной. Они хотят выяснить правду о случившемся. Однако делать это следует не в открытую, а тайно: кто бы ни был убийцей, пусть считает, что вся тяжесть его греха пала на других, что он сам в безопасности… Вот только для этого потребуется помощь шенов. Потому-то меня и попросили обратиться к тому из слуг Перстня, которому я доверяю. И я обращаюсь к тебе, Чеу Ленца: помоги доказать, что шанкха здесь ни при чем, и тогда Железный господин еще может передумать!
— Передумать… Не будь наивным, Нуму.
— Я не такой уж дурак и не надеюсь, что он усовестится. Нет; скорее горы пустятся в пляс, чем смягчится его сердце. Но я был рядом с Железным господином очень долго… может, не так долго, как ты или другие почжуты, но все же достаточно, чтобы изучить его. И вот что я понял: как и положено Эрлику Чойгьялу, он взвешивает каждый свой шаг на весах Закона.
— Закона?.. — переспросил Ишо, удивленно поднимая мохнатые брови.
— Да. Закона, который он сам себе установил и следует ему неукоснительно. Не зря же его тайное имя — Нефермаат: совершенная истина или совершенный закон, — сказал я на меду нечер. Толстяк вздрогнул и, испуганно оглядываясь, прошептал:
— И что же гласит этот «закон»?..
— Очень просто: вред не должен превышать пользу. Ты сам знаешь, если ему предложат спасти десять жизней ценой девяти, или даже тысячу и одну — ценой тысячи, он согласится, не задумываясь. Но чтобы поступить наоборот, чтобы ради одного жертвовать тысячами, Железному господину нужны веские причины.
— Может, и так. Но что с того?
— А то, что сейчас он думает казнью шанкха достичь двух целей: покарать убийц лха и получить нужное ему… «лекарство». И эта двойная польза оправдывает двойной вред. Но если мы докажем, что шанкха непричастны к гибели Шаи, он уже не сможет казнить без разбора; ему придется пересмотреть свое решение.
— Ты же понимаешь, что он все равно потребует жертвы?
— Да. Но надеюсь, что она не будет такой огромной… такой страшной.
— А! Так ты тоже готов взвешивать добро и зло? И покупать одни жизни ценой других? Вижу, кое-чему ты научился у богов.
— А что еще остается? — раздраженно огрызнулся я. — Так спасется хоть кто-то! Поэтому не упрекай меня, Ишо. Лучше ответь — ты поможешь?
Почжут молчал, ковыряя когтем трещину на оконной раме, пока кусок старого, темного лака не отслоился от дерева и не упал ему под лапы. Глядя на открывшееся пятно краски, ярко-красное, как расчесанная болячка, он пробормотал невпопад:
— Знаешь, когда мы учились здесь вместе с Луньеном, я всегда восхищался им… и при том терпеть не мог. Мало того, что в искусстве колдовства он обошел меня и стал любимчиком Эрлика! Гаденыш не боялся ничего на свете, а я… я всегда был медлительным и осторожным, как черепаха, готовая в любую секунду спрятать голову в панцирь.
И Перстень в достатке поставлял мне причины для страха! Колдовство — то еще ремесло, Нуму. Духи, проклятья, виденья — все это не способствует душевному равновесию… Но больше всего меня пугал обряд посвящения, которым отмечалось окончание ученичества. И по сей день он проводится на седьмой год после того, как щенок попадает в Перстень. Говорят, в незапамятную старину, когда весь Бьяру умещался в стенах этого дзонга, ученикам, чтобы доказать свою зрелость, следовало принести кровавые дары — отрезать мизинец, или ухо, или хвост, чтобы по увечьям в них отличали мужчин. Однако со временем нравы смягчились. Посвящение стало праздником, на котором старые шены, шамкая беззубыми челюстями, задавали ученикам вопросы — всегда одни и те же: «Кто царит над Лу, Цен и Лха? Что осветит путь, если погаснут и солнце, и луна, и звезды? Где спрятано то, что нельзя найти?», а ученики отвечали, всегда одинаково, клялись в вечной верности богам, срезали пучок волос с гривы — слабое подобие прежних жертв! — замешивали их в красное тесто, лепили из него торма и ставили на алтари. А после был пир, где чанг лился рекою и на вертелах жарились жирные бараны… Вот только Ун-Нефер, став Железным господином, изменил этот миролюбивый обычай. Он хотел, чтобы шены сравнялись с белыми женщинами Палден Лхамо, а не ели до отвала.
— И что же? Он вернул старые порядки? — спросил я, невольно разглядывая лапы Ишо — вроде все пальцы были на месте… Да и хвост покачивался за спиною, пышный и рыжий, как у лисы.
— И да, и нет. Обряд стал тайной; те, кто прошел его, молчали. Но им и не нужно было говорить, чтобы вселить в меня ужас. Хватало и того, что в живых из десятка учеников оставался один, а в здравом уме — и того меньше… Да, шены тогда были тем еще сбродом! Железному господину пришлось отсеивать слабых от сильных, как плевелы от зерен. Правда, в своем милосердии он давал ученикам выбор: отказаться от испытания и покинуть Перстень несолоно хлебавши. Многие так и поступили; иные решили встретиться с неведомым.
Время испытания приближалось — мы с Луньеном, как погодки, должны были проходить его одновременно. Вот только в Краке никто не сомневался, а я… Я жил как в аду. То и дело сердце начинало беспричинно биться, будто жук в кулаке; казалось, что легкие отказываются вбирать воздух. В глазах чернело; задыхаясь и дрожа, я забивался в какой-нибудь угол и так умирал заранее, десятки раз вместо одного. Часто, часто я глядел на южное небо и думал, что пора распрощаться с Перстнем и бежать прочь! Стать горшечником, или пастухом, или простым землепашцем, запрягающим яков в скрипучий плуг… Но каждый раз что-то останавливало меня: может, честолюбие, а может, и неистребимая жажда узнать, что будет дальше. Ведь тайна подобна темноте, Нуму — она и пугает нас, и влечет.
Вот это-то все я и вывалил Краке где-то за неделю до посвящения, то потрясая кулаками и проклиная трусливое нутро, то рыдая от жалости к себе. Луньен молча слушал, лупая рыбьими глазами. Наконец, когда я уже охрип и обессилел, он сказал:
— Я не знаю, как Эрлик будет испытывать нас. Но я знаю средство, которое поможет вытерпеть что угодно.
Я замер, навострив уши. Крака, понизив голос, зашептал:
— Однажды Железный господин взял меня в горы и показал растущие там цветы — желтые, с пушистым венчиком и сухими лепестками. Они чем-то похожи на бессмертник, только стебель толще и темнее; если его надломить, выступит прозрачный сок. Из этих цветов Палден Лхамо готовит тайное снадобье. Стоит лизнуть его, и тело не будет чувствовать боли; а если съесть немного — ее не почувствует и душа. Найди эти цветы и перед испытанием проглоти один лепесток; этого должно хватить.
Благодарный за совет, я отправился в указанное Кракой место и довольно скоро наткнулся на неприметные желтые соцветия. Сорвав один-единственный бутон, я вернулся в Перстень и стал ждать посвящения. Накануне меня снова обуял страх сильнее прежнего. Я вспоминал все молитвы на свете и думал, что после обряда уже ничего никогда не испугаюсь…
Ишо поднял ладонь, закрываясь растопыренными пальцами, будто маской.
— Я ошибался. Теперь я боюсь гораздо больше и даже не могу молиться — потому что некому. А ты приходишь и просишь нарушить приказ Эрлика.
— Нет! Только помочь переубедить его! — возразил я, но почжут вяло отмахнулся. Его пухлая морда обвисла, как растянувшаяся от носки чуба; хвост прижался к штанинам. О чем бы он ни думал, что бы ни вспоминал, это причиняло Ишо неподдельную боль. Чтобы отвлечь его, я спросил:
— Что же ты сделал тогда?
— Я проглотил лепесток, как советовал Луньен; а потом и второй, и третий. Конечности быстро похолодели. Странное онемение захватило грудь и перебралось на шею; мне показалось, что я не могу больше глотать, притом что язык грозился вот-вот провалиться внутрь горла. Тогда я зажал кончик зубами — крепко, до крови. С минуту чудилось, что я разваливаюсь на части, как гнилой, перезрелый плод; а потом на меня опустился блаженный покой. Чуть спотыкаясь (что, впрочем, можно было списать на бессонницу — ведь обряд совершался глубокой ночью), я с другими учениками-погодками отправился в подземную залу, под этой самой гомпой. Крака подошел, чтобы приободрить меня, но я даже не помню, что ответил ему.
Двери открылись. Старшие шены втолкнули нас в темноту, сами оставшись снаружи. Громыхнули, закрываясь, засовы. В середине залы вспыхнул огонь, освещая Железного господина. Он явился нам без грозной маски, без булавы-скелета и улавливающего души аркана, но вид существа, чужого этому миру, пришельца с далеких небес, пугал куда сильнее, чем привычная морда быка. Многие пожалели, что вовремя не покинули Перстень… Теперь пути назад уже не было.
Вокруг костра кто-то расставил алтарные камни, числом двенадцать; столько было учеников. Эрлик велел постелить поверх чубы и лечь на них; мы послушались. Тогда он взял в правую лапу тесак — огромный, изогнутый, похожий на носатого осетра — и стал обходить учеников противосолонь. Каждого он ударял в живот, расширяя лезвием рану так, что она принимала вид открытого влажного рта. Ученик испускал короткий вопль — но сразу умолкал, будто оцепенев; только глаза продолжали бешено вращаться в своих орбитах. Дошел черед и до меня. Сверкнуло железо, чавкнула плоть, но я даже не пискнул, одурманенный волшебными цветами. Странно посмотрел на меня бог, но ничего не сказал и продолжил обряд.
Повесив тесак на пояс из змеиной кожи, он снова обошел учеников и над каждым воздел распахнутые ладони — а навстречу из красных ран, как из разожженных слугами курильниц, подымался дым. Сизые клубы разбухали в воздухе, напоминая то птиц, то насекомых, то диких зверей. Железный господин вытягивал из этого марева серую пряжу; одни нити отбрасывал, другие рвал пополам, некоторые переплетал между собою. Много позже я узнал, что этой премудрости — как изменять души живых существ, придавая им новые свойства, — он научился, наблюдая за духами на дереве Уттаракару; но тогда я просто наблюдал в тупом оцепенении. И вот бог навис надо мною; длинные пальцы промелькнули над мордой, заслоняя свет, а потом… будто удар молнии прошиб все тело, от макушки до хвоста. Каково же приходилось другим?
Покончив с этим, Железный господин в третий раз обошел нас, касаясь животов левой лапой, и раны на них смыкались, точно вода, смыкающаяся за брошенным в озеро камнем. Но когда он вернулся в середину залы, к пылающему костру, и позвал учеников по имени, откликнулись только двое — Крака и я. Прочие лежали неподвижно, и дыхание не волновало их грудь.
— Десять из двенадцати — пустая трата времени… — вздохнул Железный господин, не скрывая разочарования. — Да и вы двое хороши. Я рассказал тебе, Луньен, о золотых цветах не для того, чтобы ты скормил их Ленца. Ты хоть подумал о том, что будет дальше?
Крака приподнялся на локтях и попытался ответить, но только зашелся истошным кашлем. Эрлик снова взялся за рукоятку тесака.
— Не стоит ли убить его прямо сейчас? Тебе полезно будет увидеть, к чему приводит глупость.
Отступивший на время страх вновь навалился на меня; но я был слишком слаб, чтобы бежать или прятаться… да это бы и не помогло. Оставалось только ждать, чем все закончится. Крака отчаянно замотал головой:
— Нет! Накажи меня за то, что я разболтал секрет, — это справедливо. Но в чем виноват Ишо? Всем известно, что перед посвящением следует воздерживаться от чанга, соли и любой пищи, содержащей кровь. Но о желтых цветах не сказано ни слова! А если есть их не запрещено, то значит можно!
Бог улыбнулся, видимо, довольный ответом.
— Хорошо, что ты потрудился изучить законы прежде, чем их нарушать. И все же ты оказал другу плохую услугу — как та обезьяна, что размозжила голову охотника, пытаясь согнать с него муху. Идя путями мертвых, нельзя бояться… И тебе, Ленца, следует усвоить это прежде, чем станет слишком поздно.
Сказав так, Железный господин отпустил нас с миром. Я весь горел от стыда, но больше радовался тому, что жив. Иные испытания — их было много потом! — я сносил уже без чужой помощи, а потому полагал, что перерос свой страх. Но это не так, Нуму. Я все еще дрожу, как ребенок, готовый в любую секунду спрятаться за чужой подол…
Ишо вздохнул — так тяжело и протяжно, что, казалось, чуба вот-вот лопнет на груди, а потом вдруг рассмеялся, ударяя правой ладонью по бедру.
— Что ж! Краке и после смерти удается достать меня! Может, я не и такой храбрец, как он, но я не прощу себе, если буду трусом до конца. Стоит хотя бы раз поступить по совести. Ну, говори — что тебе нужно?
***
Ночь была холодной, особенно на воде; ветер забирался глубоко за пазуху и ворошил шерсть на затылке. Бьяцо почти не волновалось, и все же плот чуть покачивался, продвигаясь вдоль берега. Тонкие шесты, которыми орудовали четверо шенов, походили на лапы паучка-косиножки; они беззвучно опускались и подымались, поблескивая в лунном свете, будто вымоченные в серебре. Рядом плыло еще два плота, направляемые Падмой и Чоу Пунценом, ближайшим учеником Ишо; между бревенчатыми краями протянулись сети — не из пеньки, а из красных шерстяных нитей. Чоу Пунцен не без гордости сообщил, что они с учителем сами вязали узлы, помещая внутрь волосы из гребней и ниточки из одежды пропавших шанкха. Падме стоило немалого труда добыть этот сор у учеников Калы, Дайвы и Видхи, но, по заверениям колдунов, только такими неводами и можно было рыбачить в Бьяцо.
Мы кружили по озеру не меньше полутора часов: за это время созвездие Ужа успело выползти из темноты и теперь чесалось желтым брюхом о Северные горы. Спрятав ладони в рукава и натянув воротник чуть ли не до бровей, я уже начал понемногу засыпать, как вдруг плоты остановились. Судя по тому, как оживились шены, желанная добыча наконец-то попалась! Ухая и подбадривая друг друга, они схватились за сети. Я хотел было помочь, но колдуны только зашипели и зацыкали в четыре пасти; пришлось дожидаться, пока они сами справятся.
Наконец странный улов затащили на плот; он походил на глыбу подтаявшего льда размером с новорожденного теленка. В чуть светящейся глубине проглядывало иссохшее, перекрученное тело — то был низкорослый мужчина, одетый на южный манер, как принято у белоракушечников. К утру все три пропавших шанкха были найдены. Шены, сотворив защитные знаки и натянув на лапы перчатки из жесткой кожи, перенесли утопленников на причал Перстня и водрузили на бамбуковые носилки.
— Как ты догадалась, что их следует искать в озере? — спросил я Падму. Она была в маске ворона; пернатая голова вертелась на длинной шее, кося на мертвецов то левым, то правым глазом.
— Когда все говорят, что убийцы как в воду канули, стоит и впрямь проверить воду. Но я удивлена тому, что угадала. Теперь все кажется еще более странным.
— Почему? — я потер переносицу, смахивая с бровей влажный иней, наросший за ночь. От недостатка сна все в голове кипело. — Они могли покончить с собой, чтобы не навлекать опасность на общину… Или, может, боялись того, что с ними сделает Железный господин. Самоубийству есть много объяснений.
— Да, много. А еще есть много способов покончить с собой — повеситься там, со скалы спрыгнуть; благо скал вокруг предостаточно! Но шанкха, якобы люто ненавидящие богов, выбрали тот путь, который ведет прямиком во дворец Эрлика… То есть, мы-то знаем, что он никуда он не ведет, но местные верят в это безоговорочно! Значит, за то время, пока Видха, Кала и Дайва шли от лакхангов к площади, они либо успели сменить веру и решили, как настоящие праведники, переродиться на небесах, либо что-то здесь нечисто…
— Думаешь, их убили?
— Пока не знаю. Эй, ты! — Падма помахала Чоу Пунцену, и почтенный муж приблизился, склонив седую голову. — Сможешь вызвать их призраки для допроса?
— Увы, нет, госпожа! Таково действие этого озера — тот, кто вошел в него, становится недоступен для любого колдовства.
— Хм… Сможете хотя бы достать тела из той гадости, что налипла вокруг? Только так, чтобы уцелел каждый волосок, все клочки одежды, даже соринки — до мельчайшей.
Пунцен оценивающе прищурился.
— Можно, пожалуй… Но на это потребуется время. Неделя или даже две, если делать все осторожно.
— Тогда приступайте прямо сейчас! — гаркнула Падма, широко разевая вороний клюв. Колдуны низко поклонились в ответ и, покрепче затянув завязки на рукавицах, потащили вмурованных в хрусталь мертвецов внутрь Перстня.
***
Маска вернулась ко мне: однажды я просто нашел ее в своей убогой комнатушке на окраине города, лежащей на подушке в рыжем луче вечернего солнца. Не знаю, кто принес ее: хозяин дома никого не видел, да и двери с окнами была закрыты. Сколько я не осматривал замки, не нашел на них ни царапин от взлома, ни кусочков воска, которым могли бы снять мерку для ключей. Конечно, дело здесь не обошлось без колдовства! Из-за того, что при последней встрече с Железным господином я в сердцах швырнул ее на пол, маска повредилась: золотой клюв у Гаруды откололся. Дыру на его месте закрыли куском хорошо приклеенного дерева, а поверх заплаты нарисовали маленький рот с загнутыми вверх губами и парой белых клыков. Теперь личина стала совсем плоской и вряд ли подошла бы к моей морде. Впрочем, я и не думал примеривать ее — но на шею все же повесил. И вот почему: в Бьяру и окрестностях шла охота на шанкха. Некоторые белоракушечники успели уйти, но, увы, далеко не все! К концу осени не менее пяти тысяч несчастных поймали и бросили в темницы… точнее, в наспех вырытые ямы, сочащиеся вонью и нечистотами, и оставили ждать казни. Заодно хватали и тех, кто не принял учение, но помогал шанкха, давая им кров или деньги. Доносчики сновали повсюду. Не раз и не два я слышал шепотки за спиной, когда приходил к заключенным с едой и лекарствами. Без покровительства богов меня бы уже давно схватили.
Шены были так заняты ловлей иноверцев, что почти забросили другие занятия. Теперь я чаще встречал на Стене женщин Палден Лхамо: в солнечные дни их платья видно было издалека, и тогда казалось, что на камни опустилась стая белых, хлопающих крыльями птиц. Время от времени колдуньи прижимались мягкими щеками к кладке и слушали что-то внутри. Из любопытства я тоже прикладывал ухо к Стене, но обычно слышал только тихий, едва различимый гул, похожий на то, будто далеко-далеко внизу гудел ветер. Правда, один раз изнутри раздался стук — да такой сильный, что у меня аж в голове зазвенело! Но это было так страшно, что я тут же убежал куда подальше.
Недели через две после того, как трупы Калы, Дайвы и Видхи выловили из озера, Чоу Пунцен пригласил меня и Падму в старую гомпу. Шены помладше проводили нас в подземелье, холодное даже в летнее время, вручили по хатагу, пропитанному резко пахнущими зельями, — ими полагалось обвязать носы — и сразу удалились. Мы остались наедине с тремя огромными блюдами, доверху заполненными алмазными осколками, и тремя расстеленными по полу скатертями, на которых разложили все, что удалось извлечь из камня: кости, мясо, волосы и шкуру, кусочки одежды, подошвы сапог, разорванные четки с перламутровыми подвесками и прочий сор, завалявшийся у шанкха за пазухой. Падма тут же закружилась над этими кучами, как ворон над падалью, хватая то один предмет, то другой и поднося к самым глазами. Какой-то клочок ткани особо привлек ее внимание; покрутив его в пальцах и так и этак, она спросила:
— Знаешь, что это?
На первый взгляд то была обычная ветошь — кусок не слишком хорошего, хоть и ярко окрашенного шелка. Правда, на нем синели пятна туши, но вода так размыла рисунок, что тот стал неразличим.
— Нет, не знаю.
Вороноголовая ухмыльнулась.
— Святая невинность! Это бирка. Такие выдают постоянным посетителям домов удовольствий… Тех, где продаются не только вино и жевательные корни, если ты понимаешь, о чем я.
Я крякнул, смущенный, а Падма продолжала размышлять:
— Вот что любопытно, Нуму. Предположим, эти трое убили Шаи. Но как получилось, что они сговорились? Как выбрали друг друга в напарники?.. За прошедшую неделю шены поймали многих учеников этой троицы, и каждому из них я задала один и тот же вопрос: что связывало Дайву, Видхи и Калу? Оказалось, Дайва и Видхи вместе приняли учение в южной стране; но третий, Кала, не был им ни другом, ни даже приятелем. Каково, а? Вот ты бы, к примеру, пошел убивать бога в обнимку с первым встречным?..
Я промычал что-то невнятное, но Падме и не нужны были поддакивания. Размахивая в воздухе куском шелка так, будто это была поражающая тысячу демонов булава, она говорила:
— И все же Кала и Дайва были кое в чем похожи: оба любили женщин — весьма и весьма сильно. Я не знаю тонкостей учения белоракушечников, но не думаю, что распущенность учителей пришлась бы по вкусу ученикам. Поэтому они таились как могли; хотя многие их раскусили.
— Получается, эта штука принадлежала Кале? Или Дайве?
— То-то и оно, что нет, — она указала пальцем на останки, похожие на куски обгоревшего дерева. — Судя по росту и желтым волосам, это Видхи. Он хоть и был другом Дайвы, но отличался безупречным поведением — даже не ел рыбы, яиц и молока. На женщин у него уж точно не хватило бы сил! И все же, судя по бирке, он зачем-то ходил в дом удовольствий.
— Значит, все трое могли встретиться там! Не подтверждает ли это, что они и замыслили убийство?
Падма пожала плечами и снова уставилась на клочок красноватой ткани.
— Кажется, похоже на скачущего зайца, — неуверенно пробормотала она. — По крайней мере, больше, чем на пронзенную стрелой улитку или лягушку на трех горошинах. Что ж, начнем c дома удовольствий госпожи Зиннам, а там посмотрим.
***
Заведение госпожи Зиннам располагалось в южной части города, там, где текла река Ньяханг: часть дома стояла на земле, а часть повисла над водою на подпорках из темного разбухшего дерева, будто цапля с морщинистыми лапами. На обмазанных глиной стенах темнели влажные пятна. В маленьких окнах не было стекол; их наглухо задернули занавесками из тяжелой, выцветшей на солнце ткани. На берегу, в синей тени, отбрасываемой плоским брюхом дома, я заметил нескольких девушек: они яростно натирали запачканное белье песком, а потом полоскали в мутной до желтизны, ледяной воде. Одна из «прачек», в зеленом переднике, с растрепанными косами, хитро посмотрела на меня и прыснула в ладонь. Сгорая от стыда, я поспешно схватился за натертое до блеска медное кольцо и заколотил им, как одержимый.
Дверь распахнулась; навстречу мне вывалился здоровяк с опухшими не то от сна, не то от пьянства веками и, почесывая левой лапой складку жира, нависающую над тугим поясом, вытянул вперед правую. Думаю, тут мне полагалось предъявить шелковую бирку; но вместо этого я положил на грязноватую ладонь золотую монету. Всякая дрема сразу спала с охранника; он вытянул язык так, что чуть подбородок не замочил слюнями, и почтительно поклонился. За его согнутой спиною тут же появилась костлявая женщина в яркой чубе, спущенной с левого плеча. Ее грудь покрывали бусы из мутного янтаря, а в ушах звенели серебряные серьги.
— Прошу, господин, — защебетала она, хватая меня за плечо и втягивая внутрь, в темноту, пахнущую благовониями так сильно, что в носу свербило. — Проходи! Чего изволишь? У нас лучший чанг во всем Бьяру! Вино прямо из южной страны; такого теперь уже нигде не достать! И жевательный корень для бодрости тела и духа…
— У меня есть… особое пожелание, которое я хотел бы обсудить лично с госпожой Зиннам.
— Ты можешь рассказать мне любой секрет, — пропела женщина, подмигивая обведенным углем глазом. — Я никому не расскажу.
— Нет. Я хочу поговорить с самой Зиннам. Но спасибо за заботу, — пробормотал я, вытаскивая из кошелька еще одну монету. Зажав ее в кулаке, моя провожатая кивнула и, ткнув когтем в сторону кривоногой лавки, полуспрятанной за хлипкой ширмой, исчезла. Выбрав самую незасаленную из подушек, я уселся на указанное место и стал ждать, стараясь пореже вдыхать воздух, помутневший от курений, но все равно отчетливо пованивающий гнилью — ею тянуло от речной воды, не то от внутренностей самого дома. Рядом были и другие мужчины, которых я не видел, но слышал: перешептывающиеся, вскрикивающие, звучно сплевывающие прямо на пол. Через минуту явилась пухленькая юркая девушка в полосатом переднике и поставила передо мною кувшин с чангом, глиняную кружку и тарелку с чем-то скользким и холодным, вроде черных улиток.
— Соленые сморчки; хороши для мужской силы! — с улыбкой сообщила она.
— Обойдусь, — буркнул я, но чанга все-таки хлебнул. Холод, идущий от стены, уже начинал щекотать спину. По счастью, стоило поставить кружку на стол, как ширма снова отодвинулась, и передо мной предстала сама госпожа Зиннам. Это была женщина средних лет, с седой мордой и масляным до тошноты голосом; каждое ее слово сопровождалось звоном десятков дутых браслетов, унизывавших лапы до самых локтей.
— Чего господин желает? — спросила она, прижимаясь ко мне так близко, что я различил чесночный дух сквозь запах гвоздики, которую госпожа Зиннам перекатывала во рту. — Девочку? Мальчика? Обоих? Или, может, посмотреть?..
— Господин желает, — сказал я медленно и доверительно, кладя свою ладонь поверх ее, — чтобы ты рассказала все, что знаешь о шанкха, которые приходили сюда.
Женщина дернулась прочь, но я со всей силы сжал ее пальцы.
— Не надо убегать. Ты же не думаешь, что я пришел сюда один?.. Лучше успокойся и расскажи мне все, что знаешь, — и тогда тебе никто не причинит вреда.
— Господин! Помилуй! — запричитала она, падая прямо на грязный пол и свободной лапой прижимая край моей чубы ко лбу. — Я ведь поначалу не знала, что они были из шанкха! Иначе я бы никогда их и на порог не пустила!
— Прекрати. Я повторяю тебе, Зиннам: расскажи, что знаешь, и тебя никто не тронет. Пусть боги будут свидетелями моим словам! Теперь я отпущу тебя, но не делай глупостей.
Я ослабил хватку; женщина высвободила пальцы и, баюкая, прижала к груди, но так и осталась сидеть на полу. Наконец, собравшись с духом, она залепетала:
— Я правда не знала, что они из белоракушечников. Сначала ведь только один приходил — всегда в обычной одежде, без четок и всего такого прочего. Потом другого привел; тот тоже был самый обычный — разве что мялся поначалу, как молочный щенок, хоть и взрослый мужик. И головы стриженые они всегда шапками закрывали!
— Что же, и пока развлекались с девушками, шапок не снимали? — не удержавшись, съязвил я.
— Ты, господин, не представляешь, какие у посетителей иногда бывают причуды. Шапки цветочками покажутся. А нам-то что? Главное, чтобы платили и вели себя прилично. Что они из этих, мы поняли, только когда третий заявился.
— Третий?
— Ну да. Желтоволосый такой, совсем сумасшедший, — Зиннам постучала согнутым пальцем по виску. — На вид хлипкий, а нашего бедного охранника отшвырнул, как перышко. Видать, выучился в южной стране какому-то колдовству, спаси нас боже! Ворвался сюда, брызжа слюною, схватил того, второго, за загривок — чисто как щенка — и как начнет отчитывать! Что он и такой, и сякой, и подаяние тратит на всякие непотребства; так громко ругался, что стены тряслись. Хорошо хоть гостей в тот день мало было, а то бы всех распугал!
Я с важным видом кивнул; пока рассказ Зиннам походил на правду. Кала тайком ходил в дом удовольствий и Дайве присоветовал это местечко. Вот только праведный Видхи узнал о постыдных развлечениях своего друга и решил наставить его на путь истинный.
— Ну и что же случилось потом?
— А потом они уж втроем стали сюда ходить!
— Втроем?! И даже праведник?
— И праведник! — с некоторой гордостью отвечала госпожа Зиннам. — Против Нгенмо даже святой не устоял бы.
— Что еще за Нгенмо?
— Была тут такая работница… Недолго, пару недель всего. Да разве тебе, господин, интересно слушать про всяких девок?
— Не тебе решать, что мне интересно. Рассказывай, что за работница и откуда взялась.
— Откуда взялась, не знаю; знаю только, что не из простых. Вот когда переселенцы своих детей продают — тех сразу видно: на лапах мозоли, когти обломаны, зубы искрошились. Даже кости от голода тоненькие и кривые, как у птичек. А эта пришла — платье, может, и простое, зато пальцы мягкие, как масло; грива так и лоснится! И обходительная, будто во дворце росла… Но сама о прошлом ни словечком не обмолвилась, а у нас не принято спрашивать. Раз лекарь подтвердил, что никакой заразы нет, то и дело с концом — приступай к работе!
Так что взяла я ее и не пожалела; у Нгенмо отбоя от гостей не было! Ну, те белоракушечники тоже к ней ходили — сначала двое, а потом и третий тоже. Когда он вломился сюда и начал ругаться, она подошла, приобняла его — нежно так, как любимого мужа, — и что-то на ухо зашептала. Он сначала отскочил, будто ошпаренный, а потом разглядел, какая красавица рядом стоит: зубы как жемчуг, когти — как розовые раковины, волос рыжий, как огонь!.. Сразу заткнулся и пошел с нею в спальню. С тех пор еще два раза приходил, и все только к ней — на других даже смотреть не желал!
— И когда был последний раз?
— Давно… Да вот как раз перед тем, как по всему городу белоракушечников ловить начали! С тех пор я их больше не видела. И Нгенмо тоже пропала — боюсь, досталось ей за то, что она их привечала. Так что, если хочешь найти ее, господин, поищи в темницах.
— Может, и поищу, — отвечал я. — Но прежде скажи, где живет тот лекарь, что ее осматривал.
***
Я так торопился покинуть дом удовольствий, что против обыкновения хлестнул ездового барана рукояткой плети по мохнатому заду. Обиженный зверь припустился бегом, оскальзываясь на подмерзающих лужах и тряся завитыми рогами. Скоро река осталась далеко позади, но ее влажные, гнилостные испарения так глубоко впитались в шерсть и одежду, что неприятный запах еще долго преследовал меня.
По счастью, сегодня лекарь Сотамтам сидел у себя в лавке; хоть госпожа Зиннам и нанимала его время от времени для осмотра девушек, основной доход ему приносила продажа благовоний, притираний для роста волос и пилюль из печени утки. Злые языки, впрочем, говорили, что печень лекарь съедает сам, с лучком и маслицем, а потом щедро рыгает на кусочки засахарившегося меда, передавая им тем самым все чудодейственные свойства утиности. Но мне сейчас было не до его сомнительной славы; хоть Падма и не просила об этом, я сам решил потолковать с Сотамтамом о Нгенмо, таинственной работнице дома удовольствий. Чтобы найти ее, нужна была примета поточнее, чем белые зубы или рыжие волосы! Да и госпожа Зиннам так расхваливала их чудный цвет, что я немедля заподозрил, что Нгенмо просто выкрасилась хною.
Раньше я пару раз мельком видел Сотамтама: лет пять назад, когда его вызвали к Стене, чтобы вскрыть чирей, выскочивший под хвостом какого-то мелкого начальника, и еще в прошлом году, когда он разгуливал среди шенов с лотком, полным надушенных полотенец, мешочков с благовониями и ларчиков смешанного с пахучими маслами жира; им, как я понял, полагалось мазать гриву для пущего блеска. Но мне и не требовалось близкое знакомство, чтобы расспросить его: хватит и золота. И все же для убедительности я придумал кое-что, и только лекарь показался на пороге, высунув язык и подслеповато щурясь, немедля сказал:
— Господин Сотамтам, друг мой! Я вижу у тебя в лавке много отличных средств!
— Это верно, — закивал тот, но я тут же перебил:
— Но боюсь, они не помогут мне! Болезнь, что поразила меня, имеет иную природу, — тут я прижал лапу к сердцу и воздел глаза к потолку, на котором плескались нарисованные карпы. — Знаешь ли ты девушку из дома удовольствий госпожи Зиннам, по имени Нгенмо? Мне говорили, ты осматривал ее.
Морда Сотамтама расплылась в ухмылке от уха до уха; в раздутом зобу что-то булькнуло — видимо, это был одобрительный смешок.
— А! Как же не знать! И на этот случай у меня найдется снадобье, господин: толченые ясеневые жучки с крапивой отлично помогают от бессилия, особенно если съедать по утрам пригоршню сморчков…
— Дело не в сморчках, друг мой. Нгенмо пропала, и я хотел спросить тебя — не помнишь ли ты чего-нибудь такого, что помогло бы найти ее? Какого-нибудь знака или приметного шрама? А может, клейма?
— А сам-то ты при «осмотре», — тут Сотамтам, довольный шуткой, снова забулькал, как трясущееся в кувшине масло, — ничего не приметил?
— Сам понимаешь, не тем был занят, — отвечал я, заодно как бы невзначай похлопывая по чуба в том месте, где припрятал кошелек. Тот отозвался ласкающим слух звоном. — Ну так что, может, вспомнишь что-нибудь?
— Отчего бы и не вспомнить! Глаза у меня не очень хороши, но лапы ох какие чуткие, — лекарь зашевелил пальцами так, что его ладони на мгновение показались мне двумя бурыми каракатицами с извивающимися щупальцами. — И, скажу я, твоей девице повезло, что шерсть у нее такая густая, иначе все бы увидели, как много у нее на теле шрамов. Как будто ее с детства розгами секли! Это-то, пожалуй, и не редкость, но у бедняжки Нгенмо отметины были и на животе, и даже на голове! Я нашел, когда на блох проверял, — темные такие следы. Ткнул в один иголкой из любопытства, а Нгенмо даже не пошевелилась. Вот как привыкла к боли! Правда, не знаю, как все это тебе поможет…
Сотамтам вдруг замолчал — видимо, решил, что и так слишком много рассказал забесплатно. Вздохнув, я полез за кошельком; лекарь снова заулыбался и даже предложил изобразить все шрамы Нгенмо на бумаге (за отдельную плату, разумеется). Рассчитавшись двумя монетами за беседу и кривой рисунок, я поблагодарил его и выскочил из лавки. Солнце уже низко висело над золотыми крышами княжеского дворца, а мне надо было успеть на другой конец города до темноты.
***
Как я ни понукал барана, до западной оконечности города получилось добраться только к закату. Здесь, на возвышенности, облака ползли по самой земле. Без солнечного света скоро стало сыро и холодно, хотя мглу и разгоняли красноватые отблески огня, горящего в местах кремации. Краем глаза я заметил больших бородатых птиц, рассевшихся на макушках придорожных валунов. Время от времени то одна, то другая приподнимала гузку и пускала по камню струю жидкого белого помета. Завидев меня, пернатые твари заорали, забили крыльями, стряхивая в туман перья и пух, — Падма ясно давала понять, что уже заждалась.
И точно, стоило остановиться у входа в пещеру, где Шаи нашел себе приют, навстречу мне бросилась черная клювастая тень и злобно зашипела:
— Где ты шлялся так долго?
Я открыл было рот, собираясь отчитаться обо всем, что разузнал за день, но Падма нетерпеливо отмахнулась.
— Потом расскажешь. Нужно обыскать все как следует, пока никого нет. А то напугаем какого-нибудь бедолагу до полусмерти… Проще было бы, если б я могла взять маску Шаи, но она куда-то делась. И никто не признается, что взял!
Голос вороноголовой обиженно гудел из-под страшной личины. Решив не злить ее еще сильнее, я торопливо спешился и привязал барана рядом с длинногривым лунг-та, у развесистой коряги — кажется, ее приволокли сюда горожане, чтобы расставлять предназначенные «святому» отшельнику дары. Хитрый зверь сразу потянулся мордой к пирожкам и тормам на белоснежных хатагах, кусочках крашеной ткани или рисовой бумаге, с надписанными поверх молитвами о здоровье и богатстве. Я не стал мешать ему лакомиться подношениями: Шаи не был бы против.
Тяжело было входить в жилище, где так долго обитал мой друг и где я не был ни разу; пусть даже я не навещал его из лучших побуждений, что в них было толку?.. Не думал ли Шаи, что я предал его? Не считал ли меня трусом?.. Теперь уже не узнаешь! Мотнув головой, чтобы прогнать непрошеные мысли, я заставил себя осмотреться вокруг, внимательно и вдумчиво.
Но смотреть-то было не на что. Пещера, почти круглая, высотой едва достигала шести-семи локтей, а шириной — десятка шагов; особо не развернешься! В середине виднелось черное пятно очага. Хоть часть дыма и уходила через дыры и щели внутрь горы, на потолке и стенах поверху лаково блестели слои жирной копоти. Подальше от входа, занавешенного потрепанной ячьей шкурой, стояла кровать… если так можно назвать сосновую колоду, обтесанную снизу — для устойчивости, и сверху — чтобы не нахватать заноз в спину; по бокам кора так и осталась висеть красными смолистыми чешуями. Ни простыни, ни покрывала я не заметил, как и кухонной утвари: даже самого завалящего котелка, чтобы сварить мясо и цампу! С Шаи, конечно, сталось бы спать, завернувшись в чубу и подложив под голову кулак, и питаться только тем, что горожане положат под дверь… Но тут на глаза мне попался сундук с заклепками из дешевой меди, насквозь зеленой, будто мушиное брюшко; он был распахнут настежь. Изнутри выгребли все, до последней нитки: только комочки пестрой пыли говорили о том, что раньше в сундуке хранили хлопок или шерсть. Но вряд ли здесь побывали воры — не то чтобы они не грабят святых, просто всем в Бьяру было известно, что юродивый старик нищенствовал.
— Ты здесь не первый раз, — полуутвердительно сказал я, обращаясь к Падме. Та покачала головой, а потом вдруг присела на корточки, стянула перчатки и принялась шарить пальцами по полу, кое-где легонько постукивая костяшкой мизинца.
— Сюда отправилась Камала. Сама вызвалась — чтобы проверить, нет ли здесь каких-нибудь зловредных чар. Я и не знала, что она такое умеет, а поди ж ты!
— И что?
— И ничего. Никаких заклятий или дохлых нетопырей под порогом. Только грязное тряпье, сухие лепешки да чанга столько, что хватит год подряд напиваться до павлиньего визга, — припомнив пение сих чудных птах, во множестве водившихся в княжеском саду, я содрогнулся, а Падма меж тем протянула. — Вот только есть у меня подозрение, что мы искали неправильно — точнее, не то. Шаи, сколько бы он ни притворялся дураком, был совсем не так прост.
— И что надо искать? — спросил я.
— Тайник, — отвечала вороноголовая. — У него наверняка есть тайник. И спрятан он не каким-нибудь мудреным хекау — Шаи и пользоваться-то им не умел! — а по старинке.
Я оглядел пещеру; пока Падма ползала по полу, надо было заняться стенами. Но с чего начать? Первым делом я принялся ковырять каждую мало-мальски подозрительную трещинку и щербинку когтем; но те не поддавались. Тогда, взяв за пример вороноголовую, я сбегал наружу, оторвал от коряги сухую ветку и принялся стучать ею по камню, стараясь по звуку отгадать, не спрятано ли чего внутри. Так я и пятился посолонь, спиною вперед, аки речной рак, и, конечно же, налетел на Падму, которая как раз нагнулась, чтобы рассмотреть очередную соринку. Потеряв равновесие, я перекувыркнулся и неслабо впечатался затылком в стену. Звон от удара повис в ушах — такой ясный, будто за камнями была пустота!
— Эй! Ты жив? — Падма склонилась надо мною, участливо пощелкивая клювом.
— Шишка будет, — буркнул я, ощупывая череп. — Зато я, кажется, нашел тайник. Только подожди, не вскрывай его! Насколько я знаю Шаи, внутри должен быть хитрый механизм — его и заклинить может, если просто так полезть.
— Хм… А ты что предлагаешь?
— Подожди немного. Покажу кое-что, чему научился у тебя же, — пообещал я и снова выскочил из пещеры: во-первых, за сумкой, в которой лежали мои инструменты, а во-вторых, чтобы сорвать с бараньего рога неказистое украшение — кисточку из цветной шерсти. Вернувшись внутрь, я наскреб побольше сажи из очага и растер ее в маленькой ступке, пока не получил легкий черный порошок; затем обмакнул в него кисточку и слегка пощекотал ею камни вокруг того места, где приложился головою. В одном месте сажа так и липла к стене, точно та была медом вымазана. Следы были такими, будто кто-то много раз давил пальцем в одно и то же место — ничем вроде бы не приметное. Падма торжествующе закрокотала и ткнула прямиком в темное пятно.
Что-то тихо щелкнуло, и неприметная пластинка, до того казавшаяся единым целым со стеной, отъехала в сторону. В открывшемся углублении блеснул металл. Вороноголовая, отодвинув меня в сторону, немедленно запустила лапы внутрь и вытащила сначала толстый венец с шестью змеиными головками, плотно прижатыми к бокам, — урей, оружие богов; потом — какие-то инструменты, назначения которых я не знал; наконец, три броши из золота. Я поднес их к глазам, рассматривая: на одной было вырезано имя Сиа, на другой — Тиа, матери Шаи, а на третьей, поблекшей от времени, — Меретсегер. Все эти предметы лха вынес из Когтя, нарушив прямой запрет Железного господина; неудивительно, что он старался спрятать их! Но ничего, что помогло бы нам найти убийцу, здесь не было…
Так я думал, пока Падма не вынула из тайника самую неприметную вещицу: стопку бумаг, перевязанную вощеной нитью. Распустив узлы, она разложила тонкие, желтоватые листы на деревянной «кровати» Шаи и спросила полушепотом:
— Знаешь, что это?
— Да, — отвечал я, чуя недоброе и умом, и сердцем, и печенью. — Это Стена.
— А почему эти места отмечены красным? — вороноголовая постучала когтем по чернильным кругам и стрелкам, намалеванным поверх рисунка — кажется, самим Шаи. В одном месте я даже сумел разобрать его неровный, скачущий почерк:
— Обр, — прочитал я неуверенно. — Обратно?.. Обращение? Не понимаю.
— И я тоже. Но это не важно. Я, кажется, догадалась, кто убийца.
— Что?! Но… кто?
Вороноголовая сгребла шелестящие бумажки, не слишком бережно сложила их вчетверо, обмотала веревкой и сунула во внутренний карман накидки.
— Шаи никогда не жилось спокойно. Он не бросал старых привычек — не успел сбежать в Бьяру, как сразу же принялся подсматривать за шенами, разведывать, вынюхивать невесть что. Много бродил среди рабочих, особенно в северо-западной части Стены — она здесь ближе всего. Я и сама его видела. Однажды даже чуть не пришлось спасать его шкуру: Шаи поймали, когда он пытался то ли украсть, то ли перерисовать какие-то чертежи… Полагаю, именно те, которые мы сейчас нашли. Тогда ему повезло — отбрехался, будто не умеет ни читать, ни писать, а просто хотел из шелковых свитков подштанников нашить. Но начальник строительства — шен по имени Ноза — сильно разозлился; видимо, Шаи ему давно уже глаза мозолил…
— Ноза?..
— Знакомый? — моргнув прозрачным птичьим веком, спросила Падма.
Да, этого шена я помнил! С него началась моя жизнь в Перстне, и после нам доводилось встречаться — как в тот день, когда мы с Шаи прятались от белых женщин Палден Лхамо…
— Угу, — подтвердил я. — Не знал только, что он выбился в начальники.
— Так вот этот самый Ноза надавал нашему другу тумаков и обещал в следующий раз вовсе убить. Шаи это, конечно, не остановило. А теперь только представь, Нуму: что, если Ноза опять поймал его и огрел каким-нибудь проклятьем, как колдуны это умеют? Может, он убил Шаи на месте, может, оглушил… но как только ложная личина спа́ла, Ноза понял, что натворил. Поднял лапу на бога! Он, разумеется, перепугался и решил скрыть свое преступление, подставив шанкха — изгоев, которых ненавидят и в Перстне, и в городе. Кроме того, Ноза знал, где найти баранов отпущения. Он частенько бывал в домах удовольствий — покупал жевательный корень, к которому пристрастился; там-то он и наверняка и встретил Калу, Дайву и Видхи. Нелепые переодеванья Нозу, конечно, не обманули. Шен знал, что эти трое из белоракушечников; теперь знание пригодилось. Угрозами он заставил мужчин дотащить тело Шаи до площади Тысячи Чортенов и истыкать его кинжалами — не таясь, почти что у всех на виду. Ну а дальше им пришлось выбирать: или самим утопиться в озере, или жить с позором, когда Ноза откроет общине, как развлекаются их почтенные наставники. Ты сам знаешь, чем все кончилось.
— Хм… Я не сомневаюсь, что Шаи мог взбесить Нозу — он и ледышку способен был довести до белого каления. Но разве этого достаточно для такой уверенности?
— Есть еще кое-что: узнав о ссора Нозы и Шаи, я сразу же стала искать шена. Но он пропал! В Перстне говорят, его видели в каком-то грязном притоне, среди вконец опустившихся любителей жвачки… Но сдается мне, этот слух намеренно пустили его друзья, а сам Ноза просто сбежал, опасаясь, что правда так или иначе откроется — или надеясь переждать и посмотреть, выгорела ли его задумка.
Я нахмурился и почесал шею; это и правда было очень подозрительно. Но как теперь искать пропавшего? Правда, на это Падма уже знала ответ.
— Седлай барана, Нуму, — велела она. — Мы едем ловить убийцу.
Я вовсе не был уверен в том, что это хорошая мысль — скакать ночью через горы, чтобы вдвоем, без всякой подготовки, ловить шена; каждый из них — колдун и каждый опасен. Но вороноголовая пропустила мои доводы (вне всякого сомнения, разумные и заслуживающие внимания) мимо ушей. Ее лунг-та несся так быстро, что бедный пузатый баран совсем выбился из сил, пытаясь поспеть за товарищем. Хорошо, что скоро мы выбрались на мощеную дорогу, ведущую к городу: хотя бы можно было не опасаться, что звери оступятся на краю обрыва, или распорют бока острым обломком скалы, или провалятся копытом в трещину… Теперь стоило тревожиться только о том, что загнанный в угол шенпо заставит мою кровь вскипеть и испариться через ноздри, натянет глаза на хвост или высосет печень через ухо. Мелочи, да и только.
— Значит, ты думаешь, что он прячется у Стены?! — прокричал я, захлебываясь хлещущим в пасть ветром. — А там не слишком много народу ходит?
— Сейчас не так уж много! Северо-западную часть, на которой он начальствовал, закончили одной из первых. Теперь рабочих там почти нет, да и шены редко появляются.
— Может, он из города сбежал?
— Не глупи. Уйти из Бьяру — это верная смерть. Вся жизнь, что еще теплится в Олмо Лунгринг, собрана здесь.
Стена была все ближе, такая огромная, что ни золотых крыш княжеского дворца, ни курильниц лакхангов, янтарных во мгле, ни уродливых старых чортенов за нею не было видно. Тучи спускались с ее вершины, как длинная седая грива, струясь сквозь расческу каменных зубцов. У самого подножия этой махины мы остановились. Падма соскочила на землю, бросив мне поводья лунг-та, будто малолетнему служке, и прошипела:
— Иди за мною на расстоянии в двадцать шагов. И тихо!
— Но где он может прятаться?..
Поняв, что я так просто не отстану, Падма придвинулась ко мне и зашептала, пощелкивая клювом (пускай я и знал, что ее обличье — просто морок, но все же отодвинулся подальше, чтобы она ненароком не отхватила мне ухо):
— Все просто: Ноза присматривал за строительством этой части Стены и прекрасно знал ее устройство. Я взяла чертежи у Уно и кое-что нашла. Внутри Стены есть полости, куда выходят всякие важные узлы и соединения. Они достаточно большие, чтобы там уместился один вепвавет, и закрыты только кирпичной кладкой — чтобы проще было добраться, если что-нибудь сломается… Так вот, одна как раз неподалеку! Смекаешь?
— Думаешь, он там? Замурованный? Но как же вода и еда? Не мог же он взять с собой целый амбар?
— Нуму, ты иногда вроде умный, а иногда — как сейчас, — огрызнулась демоница. — Если расшатать кладку, кирпичи можно незаметно вынимать и ставить на место и выбираться наружу. А теперь давай займемся делом!
Прижавшись почти вплотную к Стене, Падма начала красться противосолонь. Я следовал за нею на почтительном расстоянии, ведя под уздцы лунг-та и барана; те плелись медленно, склонив шеи, сонно покачиваясь на ходу. Спокойствие зверей мало-помалу передалось и мне; я даже начал зевать, с каждым разом все шире распахивая рот. В камне, отмытом от грязи осенними дождями, мелькнуло мое отражение — размытое, мутное, проступающее как будто из-под воды. Вдруг впереди что-то громыхнуло. Густое, белое облако поднялось в воздух и проглотило Падму целиком! Напрочь забыв, что ничем не смогу помочь против колдуна, я выпустил из лап поводья и бросился вперед, прямо в колышущееся марево. В носу сразу засвербило; рот наполнился вкусом влажного кирпича. «Что ж! Пить кирпич вроде как полезно», — невесело подумалось мне.
По счастью, драться ни с кем не пришлось. Падма была цела и невредима, только запорошена от макушки до пят мелкой пылью. Я приготовился услышать упреки в непослушании, но она замерла, как злой дух перед украшенной репьем дверью, и даже головы не повернула в мою сторону.
— А где Ноза?
Падма покосилась на меня круглым глазом, а потом кивнула на Стену. За взорванной кладкой открылась потайная клетушка, размером не больше нужника в старой гомпе. Пропавший шен лежал на полу. Он был мертв, уже давно — бурую шерсть покрывал толстый слой сора, а кожа и мышцы усохли так, что одежда обвисла на ребрах. Сморщенные губы задрались выше клыков, из-за чего казалось, что труп яростно скалится на непрошенных гостей. Но не это пугало, а то, что морда Нозы уставилась на его же спину. Шену свернули шею, да так круто, что чуть не оторвали череп от основания! На такое был способен только кто-то, обладающий недюжинной силой… И тут я увидел: в пальцах трупа, крепко сведенных судорогой, блестели тонкие алые нити. «Шелк! Ярко окрашенный… Такое не каждому горожанину по карману», — подумал я и вдруг вспомнил любимую накидку Шаи, которую тот надевал под рубище, отправляясь в наружний мир. На ней были вытканы пышные красные маки…
— Падма, — прошептал я. — Может быть, все было наоборот? Может, это Шаи убил Нозу, чтобы выкрасть чертежи?
Вороноголовая провела ладонью перед глазами, сглотнула слюну и хрипло велела:
— Расскажи мне все, что узнал в доме удовольствий.
***
Я вернулся домой только под утро, поплотнее задернул хлипкую занавеску, упал на кровать и сразу заснул, а проснулся уже после полудня, разбитый и усталый. Все вокруг наполнял тусклый серый свет, в котором даже пестрые дарчо мотались наподобие унылых коровьих языков, вывешенных вялиться на ветру. Шея не желала держать тяжелую голову; на сердце было тоскливо. Не хотелось даже мизинцем шевелить; только отвратительный смрад во рту да переполненный мочевой пузырь заставили меня подняться.
Медленно расчесывая гриву и подвязывая чубу, я думал, что могу пойти к Стене; или в темницу к шанкха; или в город. В любом месте требовалась помощь лекаря — зима принесла в Бьяру множество болезней. На днях я встретил мужчину, умиравшего от истощения, как будто его сосали нутряные черви; вот только червей-то и не было! Он проглатывал по пять мисок цампы за один присест, но его шерсть облезла, кости торчали через посиневшую кожу, а пальцы на солнце просвечивали насквозь. Десятки женщин не могли выносить младенцев… У иных рождались уроды — слепые, безлапые или сросшиеся между собою; чтобы вынуть их из чрева матери, приходилось порою рассекать живую плоть. Короче, много было работы, а помощников не осталось! Ни Макары, ни Рыбы… да и Сален бросил это ремесло, сказав, что устал носиться с чужими бедами.
Вдруг одна мысль пронзила меня, заставив замереть, полупродев пуговицу в нитяную петлю. Я остался совсем один. Ни Сиа, ни Шаи; ни сестер Сэр, ни даже Зово. Где те, кого я знал в детстве? Где моя семья? Я не встречал их среди переселенцев в Бьяру; а может, встречал, но не узнал? Тот дом, рядом с которым зарыта моя хама[1], — он еще стоит заброшенным или уже прогнил и развалился? А долина в горах, где я жил, — она засыпана доверху снегом?..
— Ну ее к дре, эту работу! — крикнул я отражению, пучившему глаза из засиженного мухами зеркала. — Мир не рухнет без меня; я не Железный господин. Пойду повидаюсь с Саленом!
Выведя из стойла угрюмого барана, все еще чихающего от налипшей на шерсть пыли, я кое-как приладил к курчавой спине седло и поехал по притихшим, невеселым улицам. Совсем скоро должны были начаться недели Нового года, но хозяйки не вышивали нарядные фартуки и не подновляли перетершиеся нитки бус; на ставнях не лепили узоры из подкрашенного теста; не бродили между домов певцы, размалеванные хною и рисовой мукой, или актеры с тряпичными куклами на лапах, или полуголые укротители, влекущие за собой одурманенных обезьян, верблюдов и тигров. Бьяру жил в страхе: зимы, шанкха, шенов… И Коготь, гневно воздетый в небо, как будто грозил притихшему городу с высоты.
Я не знал, застану ли Салена дома, а если застану, будет ли он рад видеть меня, но опасения оказались напрасны. Стоило барану миновать распахнутую калитку, как мой бывший помощник сам выбежал во двор, улыбаясь от уха до уха.
— Вот так гости! Чем обязан? Или настолько не справляешься без меня, что приехал умолять о помощи? Если так, то знай — ни за что не вернусь, ни за какие деньги, даже если хвост мне целовать будешь!
— Не буду я твой вонючий хвост целовать, даже если сам приплатишь! — отшутился я. — Просто хотел повидаться; нельзя, что ли?
Сален как-то странненько хмыкнул, однако же повел лапой в сторону дома — небольшого, но сияющего свежей побелкой, с тугими вязанками хвороста на крыше и дверями со звездчатыми заклепками.
— Что ж, тогда заходи!
Внутри было светло и тихо; от стропил и балок пахло смолою. В главной комнате рядом с очагом стоял столик из черепахового панциря, заваленный всевозможными письменными принадлежностями: кистями, точильными камнями, кусками сухой туши, тарелочками с разведенными красками… Все это Сален подвинул, каким-то чудом освободив достаточно места для тарелки с охлажденным маслом, круглой лепешки, надорванной с краю, и пары стаканов; затем поставил греться воду для часуймы и, покончив с обязанностями хозяина, плюхнулся на валявшуюся на полу подушку.
— Что поделываешь? — спросил я, присаживаясь рядом.
— Перевожу книгу для одного оми с языка южной страны. «Писание любви» называется. И картинки к ней малюю, чтобы нагляднее было. Хочешь, покажу?
— Нет, спасибо! — пробормотал я, стыдливо отводя взгляд.
— Какой ты скромник, — загоготал Сален, хлопая меня по спине. — А был бы посмелее, Макара выбрала бы тебя.
Я хмыкнул, поддел когтем завиток масла с тарелки и кинул в огонь — на удачу, а потом спросил:
— Ты скучаешь по ней?
— Да. Но хорошо, что она успела сбежать из Бьяру до того, как начали хватать шанкха. Жаль только, что меня не предупредила… Веришь, нет, я думал сначала, что это ты ее похитил и держишь в подвале.
— Я по-твоему способен на такое?!
Сален пристально посмотрел на меня, а потом пожал плечами.
— Не знаю. Ты странный, Нуму. Вечно куда-то исчезал, ни словом не обмолвился о том, где научился лекарскому ремеслу. А еще, когда думал, что тебя никто не слышит, бормотал на каком-то чудно́м языке! Я бы решил, что ты сумасшедший, но… — он запнулся, почесывая когтем подбородок. — Безумие оставляет на душе особый след; у тебя его нет. Нет, ты не сумасшедший! Хуже. Ты как ларец с двойным дном; крышка вроде бы открыта, и изнутри так и прет всякая благодать… Но внизу спрятано что-то другое. Что-то, о чем ты, может, и сам не знаешь.
Я поежился — не столько от самих слов, сколько от непривычной серьезности Салена.
— Не спорю, у меня есть кой-какие тайны. Но Макару я не крал.
— Да я и сам это понял, когда шены начали хватать белоракушечников. Тогда все стало на свои места. Макаре, наверно, просто посчастливилось раньше других узнать о готовящемся и вовремя выбраться из города.
— А ты бы сбежал с ней, если бы она попросила?
— Не знаю. Может быть. Но, пожалуй, хорошо, что этого не случилось. Только представь, какие у моего отца были бы неприятности! Сын шена спутался с врагами Железного господина!.. Старик такого не заслужил.
— Я думал, ты его терпеть не можешь.
Сален вздохнул и поворошил в очаге рыже-красные угли.
— Семья у нас не особо удачная, но зла я ему не желаю. Знаешь, что случилось недавно? Он заявился ко мне под вечер, не то пьяный, не то объевшийся жевательного корня, полез обниматься и рыдать, аки неясыть на болоте. А потом заявил, что у меня всегда были способности к колдовству, но он заплатил другим шенпо, чтобы меня не забрали в Перстень. По его словам, учеников там чуть ли не пытают: режут, колют, ломают кости, зашивают в мясо какие-то колдовские штуки… Якобы от этого он меня и защищал.
— Если это так, то его можно понять.
— Можно, — кивнул Сален. — Я и понял. Но одну мысль никак не могу выкинуть из головы: почему он решил поговорить со мной начистоту спустя столько лет? Потому что знает — миру приходит конец! И я тоже это знаю, уже давно… Просто не хотел признавать.
— О чем ты?
— Ты сам все понимаешь, Нуму. Ты ведь тоже пришел попрощаться, — буркнул Сален и тут же отвернулся, чтобы изучить содержимое котла; но вода еще не вскипела. — В общем, давай лучше выпьем чанга.
— Давай, — согласился я. Лютая, черная тоска засвербила в груди; первый стакан я выпил залпом. После второго Сален все же уговорил меня посмотреть срамные картинки к «Писанию любви». Надо признаться, нарисованы они были отменно! Вот только попытки воплотить все эти ухищрения в жизнь определенно стоили бы храбрецу не одного перелома и вывиха. Оставалось надеяться, что оми перевод сей книжицы понадобился исключительно из научного любопытства.
— А это называется «Золотая рыбка ныряет в драгоценный пруд», — бубнил Сален, с кривой ухмылочкой тыча пальцем в очередную страницу и подливая в стаканы чанга. Я редко пил и привычки к этому не имел, а потому и не заметил даже, когда пальцы успели раздуться и онеметь, а голова — закачаться на шее, как соцветие чеснока на тонком стебле.
— С-слушай, Сален. Ты прав! — пробормотал я заплетающимся языком. — Миру приходит конец. Но если у Железного господина получится со Стеной, может, мы еще будем спасены.
— Не получится, — угрюмо отвечал тот. — Даже шены в это не верят. Мой отец не верит. Пока он плакал тут, все повторял, что им не хватит времени… что Эрлик умирает. Что они уже отдали ему часть бе… швет? Ше… шербет?
— Сухет, — сказал я, чувствуя, как мороз пробегает по коже. — Часть сухет.
— Ага, — кивнул Сален и, закрыв глаза, протянул. — Разве это не чушь? Как бог может умереть? Он врет, все врет… и про меня тоже; он не взял меня в Перстень, потому что я слабак.
Тут мой бывший помощник громко икнул, опрокинулся на спину и отключился. Я поднялся, тяжело опираясь о черепаховый столик, подсунул подушку ему под затылок и, шатаясь, вышел прочь. Не помню, как оказался дома в постели — наверно, умный баран сам нашел дорогу, а дальше помог хозяин двора. Назавтра я даже обнаружил у изголовья предусмотрительно оставленную миску со стылым мясным наваром, который и выпил одним глотком.
Мысли ворочались в мозгу медленно, как застрявшие между камней ящерицы. Первая была про женщину из дома удовольствий, прячущую шрамы под рыжей шерстью. Не знак ли это того, что ее истязали, как Рыбу, из-за веры в учение шанкха? Это бы объяснило, почему она привечала трех грешных учителей и почему исчезла, как только на белоракушечников начались облавы. Вторая была про шена Нозу. Неужели Шаи правда убил его ради каких-то рисунков?.. И зачем они сдались сыну лекаря, который все равно ни бельмеса не смыслил в колдовских делах?! Ну а третья мысль, холодная, будто свалившаяся за шиворот пригоршня снега, была про Железного господина. Со слов Салена выходило, что сбылись худшие из опасений Ишо — его болезнь зашла слишком далеко; ни случайных жертв, ни жителей семи великих городов южной страны не хватило, чтобы остановить распад. В пасть чудовищу бросили даже тех, кто спал в глиняных чортенах — тех, кто шел в Бьяру, надеясь на спасение… А теперь им не родиться снова, ни на земле, ни на небесах, ни зверем, ни даже бессловесным растением. Есть ли участь хуже этого? А ведь такой же исход ждет шанкха, если ничего не сделать… Но что я могу?!
В висках стучало; к горлу подкатывала тошнота. Все еще плохо соображая, я решил идти в Коготь — повидаться с Падмой, узнать, что она думает о Нгенмо, о Нозе, о Шаи… Прожевав пригоршню горьких пилюль и вылив на лоб полкувшина холодной воды (а остальную половину выпив), я собирался уже выйти за порог, как вдруг в окно постучали. Снаружи, в лучах невыносимого, яркого до синевы света сидела черная птица.
— Нуму, — сказала она голосом Падмы. — Не возвращайся наверх.
— Что? — переспросил я, хлопая глазами; может, чанг еще не выветрился?
— Не возвращайся наверх, — терпеливо повторил ворон.
— Но я бы еще мог помочь!
— Ты уже помог достаточно. Остальное предоставь мне. Прошу, обещай, что послушаешься!
— Хорошо… — промямлил я. Птица кивнула и с истошным карканьем унеслась в сторону гор.
Я не знал, что и думать. Чего Падма так боится? Кого подозревает? Неужели Ун-Нефера?.. Да, Утпала тоже обвинял его; но зачем ему смерть Шаи? Предлог, чтобы казнить шанкха, можно было выдумать и полегче! Или Шаи что-то узнал про Стену и хотел рассказать об этом? Но кто бы стал слушать полоумного старика!.. Нет, нет, тут было что-то другое!
Неделю, и вторую, и третью я ломал над этим голову, но так ничего и не надумал. А Бьяру тем временем захватила зима, кусачая и злая, как голод. Все дворцы, и дома, и лакханги обросли шубами из белого инея; плевки замерзали на лету, и даже Бьяцо покрылось коркой влажного льда. Шены, спешащие в город по делам, вместе с веслами приучились брать в лодки багры и колья. Вся вода, что была в облаках, просыпалась на землю снегом; днем небо было сплошь синим, как залитое эмалью блюдо, а ночью вспыхивало тысячами лучистых звезд. Но меня не радовал их свет — уж больно он напоминал переливы кристаллов, питающихся живой плотью. Затаив дыхание, я ждал вестей от Падмы, но миновали и месяц Зайца, и месяц Черепахи, и настали недели Нового года, а она все молчала.
***
На третий день празднования случилось странное. Я покинул дом еще до рассвета: пятерых детей горшечника Мосе поразила таинственная болезнь — они начали плясать, воздевая к небу лапы, распевать на непонятном языке и кричать, что по небу скачут демоны верхом на черных баранах-облаках. Мать тут же позвала колдуна, отец — лекаря. Колдун окурил щенков сангом и обвязал исписанной заклинаниями тканью, я же прописал рвотное и слабительное и чуть не силой отобрал у семьи мешок порченого спорыньей зерна. Пришлось пообещать, что принесу столько же; и вот я уже бегаю с утра пораньше в поисках цампы, как будто мне делать больше нечего!.. Ну а следом навалились другие заботы, и вернулся я только под вечер, в час, когда облака еще тлеют по бокам, но середины у них сизые и остывшие. Мечтал я об одном — напиться горячей часуймы, упасть на постель и тут же заснуть; но вышло иначе. У меня был гость.
Я узнал об этом прежде, чем ступил на порог. Замок кто-то вскрыл: его железные зубья втянулись внутрь, совсем как у кобры, не смеющей укусить заклинателя. Дверь приоткрылась и чуть поскрипывала от сквозняка. Стараясь не шуметь, я скользнул внутрь и сразу заметил чужака у окна — но и тот, почуяв что-то, обернулся. Невольно я охнул: это была женщина, и какая чудесная! Я видел много красавиц, самых разных: и лоснящихся от масла и благовоний оми, и одетых в золото и янтарь купчих, и сочных, как весенняя трава, горожанок, и легких, прозрачных от постов шанкха с окрашенными хной пальцами, но перед нею все прочие меркли, как серебряные монетки перед полной луной. Длинная грива, не заплетенная в косы, не схваченная заколками, в полумраке казалась языками белого огня. Глаза, удлиненные кармином, изгибались, точно рыбацкий нож в лапах дакини; тонкая усмешка застыла на розовых губах. Незнакомка куталась в накидку из темно-красной шерсти, но выглядывающая наружу ладонь, с мягкими подушечками и вощеными когтями, утяжеляющие уши серьги, вышитый ворот чубы — все говорило о достатке. Кто она? И как случилось, что я не видел ее раньше? Неужто она только прибыла в Бьяру со двором какого-нибудь князя? А зачем пришла сюда? Скрывает какую-то постыдную болезнь?.. Тысячи догадок пронеслись в моей голове, а потом женщина заговорила:
— Нуму. Я пришла попросить тебя об услуге.
Как раньше я не смог сдержать вздоха, так теперь не справился со смехом. Стоило узнать ее, как морок спал, будто полотенце с чресел купальщика. «Тщеславные, тщеславные боги! Дурите своими личинами кого-нибудь другого!» — так я подумал, но вслух, чуть поклонившись, спросил:
— Чем я могу помочь Сияющей богине?
— Ты знаешь, что недавно шены схватили Кхьюнг Сэр? — спросила Селкет тем же ровным голосом.
— Нет, — прохрипел я, оседая на кровать — лапы не держали. Это были дурные вести! Я-то надеялся, что Кхьюнг одной из первых покинет Бьяру, услышав предупреждение Рыбы. Но она осталась… несложно догадаться, почему. Наверняка взялась помогать другим, покуда могла; за то и поплатилась. — Нет.
— Вы с нею хорошо знакомы.
Я молча кивнул; что тут еще скажешь?
— Ты можешь провести меня к ней?
— Провести? Я?! Тебе открыты все двери, госпожа! Только появись на пороге темницы, замки откроются и стражи падут ниц. К чему тебе проводник… и это нелепое обличье?
Селкет пошевелилась — я скорее услышал это по звону украшений, чем увидел. Последние отблески дня за окном угасли, и комнату наполнила давящая, страшная темнота. Только лицо моей гостьи белело, как хатаг на закрытых воротах лакханга; как снег, засыпавший этой зимою город.
— Если я приду к ней как Палден Лхамо, она может отказаться говорить со мной. А ты… мог бы замолвить за меня слово.
Я вскинулся, недоверчиво таращась на богиню. Что ей нужно?
— О чем тебе разговаривать с Кхьюнг? Хочешь допросить ее о смерти Шаи?.. Пытать ее? Влезть в мозги?
Та покачала головой.
— Я хочу просто поговорить. Не о Шаи; обо мне.
Злость жгла язык, будто пригоршня перца; я уже хотел открыть рот и выплюнуть ее, огреть богиню какими-нибудь ругательством или проклятьем, но вдруг осекся. Не из страха — что мне было терять? Нет, не поэтому; а потому, что ясно увидел печаль — в изгибе ее шеи, в наклоне плеч. Даже запах огня, всюду следовавший за Палден Лхамо, изменился: сейчас это был не чад громыхающих кузниц и колдовских костров, а тоскливый, тревожный дух, знакомый мне с детства. Такой появляется, когда дым уносит из очага и рассеивает по долине, среди гор, среди ползучего ночного тумана.
— Все вокруг помнят о моем брате — и забывают обо мне. Не думай, это не упрек. Он и правда больше нуждается в помощи. Но все же у нас одна душа; один путь… и он близок к концу. Стена будет закончена ко дню Цама.
— Это ведь хорошо.
— Да. Хорошо. Для мира. Для других. Но ты же знаешь, Нуму, что случится потом. Мой брат спустится в ад — рукотворный ад, предназначенный для него и подземной твари… И для меня. Мне придется отправиться за ним, как утопленнику — за привязанным к шее грузом.
— Прости, конечно, но ты заслужила этого не меньше, госпожа. Ты знала обо всем, что творится на Стене, и помогала этому.
— Я и не спорю, Нуму. К тому же брат прав: только так можно остановить чудовище — став камнем, который заткнет ему горло. И все же… я боюсь того, что меня ждет, — прошептала Селкет и тут же поднесла пальцы к губам, будто пыталась поймать произнесенные слова. — Поэтому я хочу поговорить с Кхьюнг. Многие в Бьяру прославляли ее мудрость — может, она знает слова, которые помогут мне принять судьбу.
Она замолчала; не слышно было даже дыхания. Точно не богиня, не царица, даже не женщина из плоти и крови — бесплотная тень стояла у окна… Так мне казалось, пока в комнату не заглянула новорожденная луна; в ее свете я увидел, как глубоко когти Селкет впились в ткань накидки, как потемнели от крови плотно сжатые губы… И хоть в аду ей было самое место, я все же почувствовал жалость.
— Хорошо. Я проведу тебя к Кхьюнг. Скажу, что ты моя знакомая, втайне принявшая учение. Но говорить с тобой или нет — решать ей.
За порогом уже ждала крытая повозка, запряженная грозным черным дронгом. Правила ею старуха, за всю дорогу не проронившая ни слова — может, такая же немая, как и тащивший нас зверь? После получаса пути в тягостном молчании мы наконец выбрались наружу. Свежий снег громко скрипел под подошвами; я покосился на следы, которые оставляла Палден Лхамо, — они были куда больше и глубже, чем оставили бы лапы вепвавет.
— Все равно затопчут, — бросила она, перехватив мой взгляд. — Да и теперь — разве не все равно?..
Кхьюнг попала не в самое худшее место — не в яму, прикрытую одним навесом из заскорузлой кожи или дырявого войлока, а в старую городскую темницу, куда прежде сажали воров и казнокрадов. Здесь над головой подымались каменные своды, а в клетушках, хоть и переполненных, было сухо и тепло, даже душно от дыхания множества ртов и носов. Днем немного света пробивалось сквозь дыры под потолком, но сейчас внутри царила темнота — лиловая, цвета сырой печени. Большинство шанкха спали; иные бормотали молитвы. Где-то скулил щенок; тихо напевала, баюкая его, мать. На нас никто не обращал внимания — ни белоракушечники, ни стражи, слонявшиеся по кривым коридорам. Я не удивился этому чуду — чего еще ждать от богов?.. Кхьюнг держали дальше всех и, несмотря на тесноту, в одиночестве; даже юноши-ученика, обычно помогавшего ей, не было рядом. Кажется, несчастная совсем ослепла: наше появление не потревожило ее. Только когда я окликнул женщину по имени, она раскрыла голубые, как пластинки бирюзы — и такие же незрячие — глаза.
— Нуму! — воскликнула она радостно, будто мы встретились за общим столом в доме шанкха. — Ты жив! Я рада. Я боялась за тебя.
— Кхьюнг… — слова утешения никак не шли на ум; поэтому я просто протянул лапу через решетку и крепко сжал мягкую, теплую ладонь. — Есть кое-кто, кто хочет видеть тебя.
Я отошел, освобождая место Селкет, и прислонился к стене так, чтобы наблюдать за происходящим. Стражей можно было не опасаться, но я боялся за Кхьюнг — она не знала, с кем ей предстоит говорить. Пусть даже богиня приблизилась к пленнице тихо, со смиренно склоненной головой — гадюка в траве тоже тиха и смиренна, пока на нее не наступишь.
— Приветствую почтенную наставницу, — пропела Селкет на тягучем языке южной страны (по счастью, я немного знал его по книгам); потом прижала лапы к груди и поклонилась, будто не замечая, что собеседница слепа. Но Кхьюнг поклонилась в ответ и — странное дело! — задрала подбородок, будто смотрела туда, где на самом деле было лицо Палден Лхамо.
— И тебе привет, шакти. Я слышала от учителей, что боги являлись им, но никогда не думала, что кто-то придет ко мне.
Я вздохнул, вжимаясь спиной в неровную кладку; обман раскрылся слишком быстро! Однако Кхьюнг ничуть не испугалась; ее голос звучал так же спокойно, как если бы она объясняла очередную притчу ученикам:
— Одни говорили: боги являлись им, чтобы устрашить. Они грозили тысячами кар и мук, и обрушивали из туч дождь пылающих стрел, и превращали реки в кипящий гной, а камни — в горячие уголья. И орды демонов выходили из холодных и пылающих адов, чтобы заставить учителей сойти с пути… — женщина замолчала на мгновение; затянутые бельмами зрачки двигались туда-сюда, будто ища чего-то. — Но ты пришла не пугать меня.
— Нет.
— Другие говорили: боги являлись им, чтобы соблазнить. Они предлагали богатство и невиданные наслаждения, и проливали из облаков дождь из серебра и золота, и превращали реки в мед, а камни — в сверкающие самоцветы. И толпы прекрасных дакини появлялись из земли и травы, чтобы ласками убедить учителей сойти с пути… — и снова взгляд Кхьюнг торопливо заскользил по воздуху. — Но ты пришла не испытывать меня.
— Нет.
— Что ж… Иные рассказывали, что их искушение было куда тоньше — боги предлагали им власть над миром. Они говорили: «Стань чакравартином, добрым царем! Накорми голодных, утешь несчастных — разве не в этом наивысшая добродетель?» И тогда дождь из цветов падал с небес; реки становились вином, камни — мягкими хлебами. И стаи дэвов спускались с высоты, неся венцы и браслеты, чтобы сковать ими учителей и не дать продвинуться на пути. — Кхьюнг сощурилась, будто смотрела на ослепительный свет, а потом покачала головой. — Но ты пришла и не за этим.
— Нет.
— Тогда зачем ты здесь?
— Чтобы побеседовать. Если ты согласна, — дождавшись, пока Кхьюнг утвердительно кивнет, Селкет продолжала. — Я никогда не принимала ваше учение, но хорошо знакома с ним. Признаюсь, хоть многое мне кажется верным, кое-чего я не понимаю. Почему вы избегаете говорить о самом главном? Шанкха говорят, что «разрушат мир»; хорошо! Но что будет после мира? И что было до?.. Прошу, только не отвечай: «Для этого нет слов ни в одном языке, а потому и говорить тут нечего!». Даже муху или придорожный камень не выйдет в полной мере описать словами; и все же мы пытаемся. Такова наша природа — всему давать имена; в этом вепвавет ничем не отличаются от ремет. Одни только шанкха держат рот на замке… Но как можно столько толковать о пути, ни разу не обмолвившись о том, что ждет в конце? Не потому ли вы молчите, что никто из ваших хваленых учителей на самом деле не заходил так далеко?
Пока Кхьюнг раздумывала над ответом, я ломал голову над другим: неужели Палден Лхамо вытерпела столько унижений лишь для того, чтобы удовлетворить досужее любопытство? Но богиня ждала, не отрывая пристального взгляда от пленницы, и ее плечи подрагивали от напряжения под плотной накидкой. Наконец, та прервала молчание:
— Полагаю, ты хочешь знать не об учителях прошлого, а обо мне.
— Угадала. Достаточно ли ты прошла, чтобы увидеть то, что в конце? И, если да, то что ты видела?..
Голубые глаза слепой широко распахнулись. Медленно и глухо Кхьюнг пробормотала:
— Кто узнает меня по знакам,
Кто идет за моей речью,
Тот сбился с пути;
Тот не видит меня и не слышит.
Селкет отчетливо скрежетнула зубами, и тут же раздался грохот — а потом я увидел след чудовищного удара, глубоко уязвившего стену темницы. Будь на месте кирпичей череп Кхьюнг, он раскололся бы надвое.
— Зачем я трачу время… — прошептала богиня и, отвернувшись, подала мне знак уходить. Но тут Кхьюнг протянула ладонь сквозь решетку и коснулась ее подола.
— Подожди. Я дала обет — уменьшать страдание живых существ. Если я смогу помочь тебе, я помогу.
— Ты помогла бы мне, если бы ответила прямо, не увиливая. Послушай! Не у одних шанкха есть путь — я тоже шла своим, может, и не столь отличным от вашего. Но когда мне казалось, что я уже близка к цели, огонь, что вел меня… Он словно исчез. Я больше не вижу его, не слышу; я уже не уверена, был ли он когда-то? Или это только обман, сверкающий крючок, на который ночь улавливает наши души, чтобы заманить к себе и проглотить? Теперь впереди только тьма, наступающая с необратимой быстротой… Нет, даже не так — это я сама бегу ей навстречу и уже не могу остановиться. Неужели это и есть конец? И все, что было и будет, напрасно?
Селкет говорила горячо, торопясь, а я и так понимал язык южной страны с пятого на десятое! Приходилось напрягать все силы, чтобы не потерять нить разговора. Тьма, о которой она толковала, — это, понятно, грозящее им с братом вечно заточение; но что за огонь?.. Кхьюнг тоже внимательно слушала, но на ее лице не было недоумения — только печаль. Стоило богине замолчать, она отвечала:
— Ты права — мы все идем по пути, знаем это или нет; и те, кто исповедует учение, и те, кто отверг его… даже те, кто никогда о нем и не слышал. А все же двух похожих дорог нет. Мою можно сравнить со слепотой: как бельма год за годом застилали мне глаза, заставляя видимый мир исчезать во мраке, так и ум мой слепнет — или прозревает — мало-помалу исчезая; не как хворост в огне, а как соль в воде. Твоя дорога иная; можно сравнить ее с молнией, в один миг проходящей все небо из предела в предел. Пока молния существует, она пылает ярко; но пока она не погасла, ее путь не завершен. Да, тебе придется пройти через ночь и смерть. И все же помни…
Пальцы Кхьюнг скользнули по тяжелой ткани, будто гладя ее.
— Ничто не напрасно.
И тут случилось нечто странное: Палден Лхамо вздохнула, закрыла глаза, и красноватая от кармина слеза скатилась из-под белых ресниц. Капля упала рядом с обитым серебром носком ее сапога и осталась темнеть на полу. Богиня поклонилась пленнице.
— Спасибо. Если хочешь, я отпущу тебя.
— Нет, не нужно. Лучше вели посадить вместе с другими, чтобы я могла утешить их перед казнью.
— Как пожелаешь, — пожала плечами Селкет и, уже не задерживаясь, пошла прочь.
— Надеюсь, что твое страдание прекратится, — пробормотала ей вслед Кхьюнг. — И твое, Нуму.
Я снова пожал лапу старшей — и, может, единственной уцелевшей? — из сестер Сэр, а потом кинулся вдогонку за Палден Лхамо, пока стражи не очнулись от чар. Когда мы покинули темницу, была уже полночь; луна взобралась высоко над княжеским дворцом, заливая все вокруг бледным светом. И все в нем изменилось: окна домов блестели, как чешуя, крыши торчали подобно спинным гребням, навесы распластались плавниками, мосты стали костлявыми жабрами, курильницы — выдыхающими пар ноздрями; а стеклянные купола теплиц пучились водянистыми глазами. Бьяру, словно морское чудовище, плыл сквозь бездонный океан, и его кровь была молочной и ледяной. Среди окружающих черноты и белизны только плащ Селкет рдел, как кровавое пятно.
— Я признательна тебе за помощь, Нуму, — обратилась она ко мне. — Этот разговор был очень полезен.
— Так может тогда в знак благодарности велишь отпустить шанкха — всех, а не только Кхьюнг?
Богиня посмотрела на меня с издевательской усмешкой.
— Жертвоприношение состоится в назначенный срок. Но я обязательно отплачу тебе — в этом не сомневайся.
И, оставив повозку с яком и возницей в моем распоряжении, она исчезла в темноте.
***
В день накануне Цама я увидел, как белоракушечников гонят по улицам города, точно стадо овец — цыкая, покрикивая, понукая кнутами и палками, — к площади Тысячи Чортенов, где им предстояло всю ночь ждать казни. Тогда мое терпение лопнуло; плюнув и на страх, и на данное Падме обещание, я отправился прямиком в Коготь.
Дворец казался заброшенным; все двери были заперты. Никто не попался мне навстречу, пока я шел белыми коридорами до чертогов, где обычно спали вороноголовые. Сейчас был день, черед Падмы, и я надеялся застать ее там, но вместо этого увидел Камалу и Пундарику. Они растянулись на новом, парном ложе, закрыв глаза, запрокинув подбородки, подергивая иногда длинными пальцами, у основания когтей отмеченными синевой. Повинуясь неслышным приказам, за окнами дворца кружился рой больших черных птиц. Кого они стерегли внизу? Шанкха?..
— Что ты здесь делаешь? — раздался у меня над ухом голос Падмы. От неожиданности я вскрикнул и подскочил на добрый локоть в высоту.
— Я же велела тебе не приходить! — прошипела она, больно хватая меня за плечи и выволакивая прочь из покоев. — Здесь опасно! Убирайся немедленно!
— Нет! — изогнувшись всем телом, я вырвался, отбежал на два шага и гневно топнул лапой. — Я не ребенок, Падма, и не нуждаюсь в защите! Я хочу быть здесь и знать, что происходит. Шанкха завтра казнят, а мы ничего не сделали с этим!
Вороноголовая горько усмехнулась.
— Что ж! Ты прав; ты не ребенок и не слуга. Я не могу приказывать тебе, Нуму — оставайся, если хочешь. Сегодня до рассвета все соберутся, чтобы подготовиться к Цаму. Приходи и ты — тогда я все расскажу.
Чуть успокоенный, я отправился в свою прежнюю спальню, ждать назначенного часа. Там, как и прежде, золотое солнце протягивало с потолка ладони-лучи, а на стенах эмалевые звери и птицы играли в стеклянном тростнике. Постель была примята: я не заправил ее как следует, когда ночевал здесь последний раз. От белья чуть заметно пахло шерстью… и почему-то цветущей ряской. Я медленно опустился на простыни, стараясь попасть в старые следы; потом стянул сапоги, положил голову на подушку и неожиданно крепко заснул.
Посреди ночи меня разбудили тихий, но настойчивый звон и голос Кекуит, объявлявшей, что настал час Быка. Цам уже скоро! Наскоро умывшись и причесавшись, я натянул чистые штаны и чубу, вдел в уши серебряные серьги, смахнул пыль с сапог и направился на встречу с богами. После долгого отсутствия все в Когте казалось чужим: даже сад распахнулся передо мной внезапно — будто кто-то откинул лакированную крышку с огромного сундука; внутри, как пригоршня крупного жемчуга, светился кумбум. Продравшись сквозь сорную пшеницу, цепляющуюся за шерсть и одежду не хуже репейника, я наконец добрался до него и увидел вот что: боги собрались за длинным столом — совсем как в тот день, когда я впервые оказался в Когте; только среди них не было уже ни Сиа, ни Шаи. И Железный господин еще не появился; Палден Лхамо одна сидела посередине, в неизменных черных доспехах, с совиной маской на груди. Слева от нее оказались Камала и Пундарика, справа — Утпала, Нехбет и Падма.
Мне жутко стало от того, какими усталыми и истощенными выглядели все ремет; они были как тени прежних себя, как сухие панцири в паутине, еще сохранившие очертания живых насекомых, но пустые изнутри. Камала застыла неподвижно, обхватив себя за плечи; только ее челюсти беспрестанно двигались, будто пережевывая что-то. Волосы Нехбет стали совсем седыми, и длинные морщины протянулись от губ к подбородку. Шрамы на лице Утпалы вздулись, разрослись, превратившись в сплошную лиловую опухоль, захватившую всю правую щеку и лоб. Пундарика даже не открывал глаз, окончательно погрузившись во сны наяву, а Падма дрожала, как подвешенный на ветру дарчо, то сжимая, то разжимая кулаки. Я замер, не зная, куда идти; никто не предложил мне сесть.
— Где Ун-Нефер? — наконец спросила Падма у Селкет.
— Он скоро придет. Дай ему немного времени. Ты же знаешь, мой брат нездоров.
— Что ж! Можно начать и без него… — пробормотала вороноголовая, подымаясь с места и вставая прямо перед богами. — Слушайте все: я расскажу вам, кто убил Шаи.
— Ты опять за старое! — прошипела Камала, скрежеща сточенными до десен зубами. — Когда ты, наконец, уймешься!
— Нет! Давайте выслушаем ее, — подал голос Утпала, налегая локтями на скрипнувшую под его весом столешницу.
— Конечно, — согласилась Селкет. — Тебе удалось узнать что-то новое, Падма?
— Да, удалось, — кивнула та, прохаживаясь взад и вперед по кумбуму. — Для начала, я нашла трех белоракушечников, которых обвинили в убийстве; точнее, то, что от них осталось. Их тела лежали на дне Бьяцо, вплавленные в какой-то прозрачный камень. Все выглядело так, будто они покончили с собой после того, как расправились с Шаи. Вот только это показалось мне странным: всякому в Бьяру известно, что утонувший в священном озере отправляется в чертоги Железного господина! Пускай это неправда, внизу никто в этом не сомневается. Если шанкха так ненавидели богов, то зачем искали перерождения на небесах? Могли бы отойти на сотню шагов подальше и утопиться в реке, среди отбросов, дохлых рыб и бараньей мочи, как и подобает истинным грешникам! Ну, так почему они не сделали этого?
Боги молчали; но Падма и не ждала от них ответа:
— Вывод напрашивался сам собой: их заставили сделать это. Однако ж свидетели, видевшие трех шанкха, утверждали, что они были у озера одни. Никто не гнался за ними с дубинами, никто не приставил к спине кинжал. Значит, в ход пошли угрозы… или колдовство. Потому я стала искать убийцу среди тех, кто преуспел в колдовстве и угрозах, — то есть среди шенов. Сначала я винила во всем Нозу — начальника строительства на северо-западе Стены. Думала, Шаи поругался с ним, и шен в пылу ссоры убил его, а белоракушечников подставил, заметая следы. Но вот незадача! Нозу тоже оказался мертв. Ему свернули шею.
— Убитый шен — и мой брат не знает об этом? — переспросила Палден Лхамо, недоверчиво поглядывая на маленькую демоницу. — Это невозможно.
Вместо ответа та порылась в кармане и опустила на стол железные четки — такие, какие носят только слуги Перстня. Я с содроганием вспомнил, как мы заворачивали иссохший воняющий труп в расстеленную по земле чубу; а потом Падма взвалила черный куль на спину лунг-та и увезла неведомо куда. Кажется, товарищи Нозы так и не узнали о его судьбе.
— И ты полагаешь, что убийство Шаи и смерть этого шена связаны? — спросил Утпала, прикасаясь к четкам осторожно, будто это спящая змея.
— Я уверена в этом. Шаи постоянно крутился рядом со Стеною и замечал много такого, на что прочие не обращали внимания. Полагаю, Ноза в очередной раз поймал его за этим занятием, а во время перепалки Шаи удалось убедить шена, что на стройке творится что-то неладное. Может, он даже раскрылся перед ним; точно мы уже не узнаем. И хотя Ноза отличался вспыльчивым характером, он также был прилежен в работе — потому и стал начальником, несмотря на пристрастие к жевательному корню. Думаю, они с Шаи договорились вместе выследить того, кто проворачивал на Стене свои темные делишки, — и преуспели в этом.
Увы, враг оказался сильнее! Нозе сразу свернули шею; пока падал, он зацепил Шаи лапой — в кулаке у шена осталось несколько ниток с его халата. А вот самого Шаи то ли не смогли, то ли не решились убить сразу. Тот сбежал, но прекрасно понимал, что отныне его жизнь в опасности, поэтому не вернулся в свою пещеру и побоялся идти в Бьяру. Вместо этого Шаи затаился в горах, дрожа от холода, питаясь вырытой из-под снега травой. Мои вороны облетели те места и нашли в сугробах чуба, которым он укрывался, и подошву от сапога. Но раз я смогла найти его убежище, то убийца и подавно!
Однако он был хитер и хотел извлечь из смерти бога побольше выгоды. Труп шена спрятали, замуровав в Стене… А вскоре в доме удовольствий, который посещал один распутный белоракушечник, появилась новая работница — вот эта, — Падма снова порылась в карманах, перетряхивая широкие штанины, и положила на стол рисунок, сделанный лекарем Сотамтамом. — Должно быть, в жизни она красивее, чем на этой почеркушке, потому что шанкха потерял от нее голову и даже привел к ней еще одного грешника, постыдливее. Наконец, третий мужчина — на сей раз настоящий праведник, давно победивший плоть! — явился в дом удовольствий и тоже не устоял перед ее чарами. И когда я говорю «чары», я имею в виду не шелковые косы или покладистый нрав. Вне всяких сомнений, ведьма залезла им в мозги; на все про все у нее ушла пара недель. Может, она бы справилась и быстрее, если б к двум шанкха, выбранным на роли баранов отпущения, не добавился случайно третий святоша… Когда все было готово, ведьма явилась в убежище Шаи и расправилась с ним, вырвав душу из тела так, чтобы другие колдуны даже призрака не могли дозваться. Потом пришел черед белоракушечников: те дотащили мертвеца до приозерной гомпы и бросили там, истыкав кинжалами и сорвав маску; а потом, повинуясь приказу настоящего убийцы, вошли в воды Бьяцо. Вот как все случилось, и шанкха здесь ни при чем. Кала, Дайва и Видхи действовали против своей воли!
— Кто же, по-твоему, эта ведьма? — спросила Камала; ее губы дернулись, сведенные судорогой, и слова прозвучали едва слышно, но Падма поняла — и пожала плечами.
— Я не знаю. Не знаю ни ее имени, ни где она сейчас.
— Значит, все это бесполезно?
— Бесполезно? Нет, не думаю. Я правда не знаю, кто это такая, — она кивнула на рисунок, а потом, засунув лапы в карманы, принялась задумчиво покачиваться, с носка на пятку, с пятки на носок. — Хотя я честно пыталась искать. Но на самом деле это не важно. Пускай я не нашла служанку, я знаю, кому она служит. Это одна из твоих белых женщин, Селкет.
В воздухе что-то вспыхнуло — ярко, как зеркало на солнце, и у шеи Палден Лхамо оказался меч с кривым лезвием из чистого огня. «Хопеш», — вспомнил я; так это оружие, похожее на бедро оронго, называли боги.
— Не дергайся, — велела вороноголовая. — Каким бы расчудесным ни было твое колдовство, оно не спасет, если я снесу тебе голову. Руки на стол.
Все взгляды обратились на Сияющую богиню, все глаза были прикованы к ней: глаза Утпалы, яростно сверкающие из-под бровей; запавшие, обведенные зеленой тенью глаза Нехбет; стеклянные глаза Камалы; сонные глаза Пундарики, полускрытые тяжелыми веками; синие, широко распахнутые глаза Падмы. Селкет улыбнулась и положила ладони перед собою, тыльной стороной вниз.
— Посмотрите на эти шрамы! — горячо воскликнула Падма, кивая на рисунок Сотамтама. — Такие раны наносят, когда шены проходят свои бесчисленные испытания; я навела справки в Перстне. Конечно, можно сказать, что шрамы — не самая верная примета. Бьют и девочек, проданных за долги родителями, и жен, попавших к жестокому мужу. Но не всякая женщина сумеет превратить миролюбивых шанкха в убийц, свернуть чужую шею или украсть душу; этому учат только в твоем лакханге, Селкет.
Вот кого Ноза и Шаи встретили на Стене: твоих белых ведьм! Они легко расправились с шеном, но не решились убить бога. Однако когда тебе донесли об этом, ты уже не сомневалась. Для тебя смерть Шаи была выгодна вдвойне: не только потому, что он слишком много знал, но и потому, что, подставив шанкха, ты заставила всех шенов и стражей Бьяру гоняться за ними… А в это время твои прислужники спокойно заканчивали свою работу на Стене.
— И в чем же она заключалась? — с искренним любопытством спросила Селкет. Падма, не отводя горящего клинка от ее подбородка, свободной лапой швырнула на стол чертежи.
— Я нашла кое-что в пещере Шаи, что колдуны пропустили. Не стоит слишком полагаться на чары; не стоит недооценивать нас, простых смертных! Ведь и Шаи не был колдуном… Зато несколько жизней назад он был Меретсегер, инженером месектет. Ну а Стена — это, по сути, всего лишь продолжение корабля. Шаи разобрался в ее устройстве и догадался и о том, что хотели сделать с ней белые женщины; он даже сумел объяснить это Нозе. И хотя мне пришлось прочитать кучу заумных книг, я тоже поняла: если перевязать узлы внутри Стены так, как показано на этих чертежах, то все в ней начнет двигаться в обратную сторону. Иначе говоря, Стена начнет не отдавать жар, а вытягивать его из мира, собирая будто в огромную чашу…
— И ты, конечно, можешь подтвердить свои слова чем-то, кроме этих бумажек?..
— В этом и была главная проблема! Когда я убедилась, что шены Ун-Нефера здесь ни при чем, я попросила их изучить места на Стене, отмеченные Шаи — и они не нашли ничего странного. Все работало, как должно. Но ты и так об этом знаешь, правда? Ты знаешь, что белые женщины только испытывали твой замысел, шаг за шагом, узел за узлом, и готовились втайне, перед тем как нанести настоящий удар — сегодня, в день, когда механизмы Стены наконец будут приведены в движение. Вот почему мне пришлось ждать так долго, до последнего! Если бы я открылась раньше, никто не поверил бы; а ты, чего доброго, еще влезла бы мне в голову и лишила разума, как Камалу! Да, не смотри на меня так! Неужели ты думаешь, я не вижу, что ты сделала с ней? Во что она превратилась?..
Голос Падмы задрожал; но она быстро справилась с собой и отрезала:
— Все это неважно. Теперь у меня будут доказательства. Я уверена, прямо сейчас, когда шены подымаются на Стену, белые женщины идут следом, пряча в рукавах кинжалы — или таблички с заклятьями, не знаю уж, что нынче в ходу у колдунов! — чтобы ударить их в спину. Когда Уно спустится сюда, я расскажу ему все, и он сам сможет убедиться, что ты предала его. Единственное, чего я до сих пор не понимаю, — зачем? Пока твой брат пытается спасти этот мир, ты будто пытаешься его разрушить! Для чего… для кого ты готовишь эту чудовищную жертву?!
— Думаю, ты заслуживаешь ответа, — сказала Селкет, все так же улыбаясь. — В награду за усилия… Это не жертва, Падма. Это приманка. Ночь думает, что охотится за мной; но это я охочусь за ночью.
— Ночь? — вороноголовая скривилась, как от зубной боли. — Ты… просто сумасшедшая! Я не… Не могу поверить! Значит, все это — смерть Шаи, многолетний обман… Все это напрасно?
— Ничто не напрасно, Падма. Прислушайся: ты слышишь это? Этот голос, который всегда звал нас из глубины земли, из самого ядра планеты? Теперь он приближается; он наконец покинул свое логово и скоро будет здесь.
Падма замерла как вкопанная; и я притих, навострив уши. Вдруг что-то оглушительно завыло — будто мимо пролетела стрела с привязанными к древку свистунками! Я хотел крикнуть, хотел предупредить, но даже рта не успел раскрыть. Зазвенели подпрыгивающие, бьющиеся тарелки; Утпала распластался на скатерти, уткнувшись обезображенным лицом в белый хлопок; Камала осела на пол грудой волос, костей и шуршащей ткани; Нехбет сползла под стол; Пундарика мягко завалился на бок, как набитый травою мешок. И маленькая храбрая вороноголовая рухнула вниз! Хопеш, которой она продолжала сжимать в ладони, скользнул по доспехам Сияющей богини, оставляя кипящий, рдеющий след; но та даже не шелохнулась.
Я хотел броситься к Падме, проверить ее дыхание, ощупать запястье — хотя бы просто подержать ее в лапах! — но не мог пошевелиться. Не знаю, чары это были или просто ужас. А между тем Селкет стряхнула вниз растопыренную пятерню Утпалы, облокотилась на стол и посмотрела прямо на меня.
— Вот и все, Нуму, — сказала она. — Осталось только дождаться моего брата… и нашего гостя.
— Ты убьешь меня?
— Нет, — почти ласково отвечала богиня. — Будь свидетелем тому, что грядет. Будь моим зеркалом. Я хочу, чтобы ты видел все и помнил все… даже то, что уже успел забыть.
Громкий щелчок раздался внутри моего черепа; щелчок, сопровождаемый жгучей болью, как будто кто-то резко сдернул повязку с раны, отрывая засохшую корку вместе с бинтами. И воспоминания, как кровь и гной, хлынули наружу.
***
Я стоял и смотрел, как Макара исчезает в кустарнике, растущем на склонах Северных гор; вот еще видно спину и копну золотых волос; вот шерстяная чуба мелькает среди веток пестрыми пятнами; а вот уже ничего не разобрать.
— Пора возвращаться домой, — велела Палден Лхамо, слегка тряхнув меня за плечо. — Пойдем, Нуму.
— Зачем я нужен вам теперь, когда Чеу Луньен мертв? Чем еще я могу быть полезен?.. — горько сказал я. — Не будет ли от меня больше толку, если я пойду к Бьяцо и утоплюсь во славу Железного господина?
— Подумаешь об этом, пока будешь подниматься по лестнице, — отвечала богиня. Нехотя я последовал за нею в потайной ход, ведущий внутрь Мизинца. — Знаешь, почему мы не стали устраивать здесь подъемник? Потому что прогулка от земли до неба дает время на размышления. То, что кажется тебе значительным на первой ступени, может стать совсем не важным на последней. Идем!
Я послушно поплелся вверх, спотыкаясь о ступени и мотая головой, как загнанный баран. В теле как будто просверлили множество дыр — в груди, на запястьях, в темени, — и теперь кровь, желчь, слизь… короче, сама жизнь вытекала из них капля по капле. Все хорошее, что я совершил, все плохое не считалось, не имело никакой ценности в глазах богов. Все эти годы я был только приманкой, обмазанной медом ловушкой для мухи! И вот муха попалась…
Тут мои мысли обратились к Зово. Пусть я и не одобрял поступки старого колдуна, но уж точно не желал ему гибели! Чеу Луньен поступил так, как велела совесть, — и поплатился за это… И еще, что значили его последние слова? «Я ошибся», — сказал он; но в чем ошибся? Вряд ли Зово напоследок раскаялся в покушении на Железного господина. Может, пожалел о том, что переоценил свои силы? Или что не принял предложение бывшего учителя и не стал новым Эрликом? Этого я никак не мог взять в толк; и что прошептала ему на ухо Палден Лхамо?..
Я будто снова увидел, как богиня склоняется к бывшему почжуту; белая коса змеей вьется вдоль хребта; левая щека почти касается гривы Зово, и течет тихий голос — так хорошо знакомый мне, не старый и не молодой, не мужской и не женский, по свойству похожий на обточенный морем кусочек стекла. С самого детства я слышал его! В темных, холодных покоях на нижнем уровне месектет этот голос поведал мне о спящих; в залитой багровым солнцем комнате — о волшебных личинах и восстании мятежных князей; в горах, перед давешней схваткой с великим змеем — о тайнах Старого Дома… Вдруг я остановился как вкопанный; ветер, наполняющий легкие Мизинца, дохнул теплом в затылок, пошевелил вставшую дыбом шерсть. Почему тогда я не дал себе труда подумать? Почему сразу не сообразил, что воспоминания Селкет и ее брата, на первый взгляд одинаковые, на деле сильно разнились? Из рассказа Ун-Нефера, как из оставленного без присмотра пирога, был вырван немалый кусок: он напрочь забыл о том, как в полях черной пшеницы начался пожар! Только Селкет знала, что сама подожгла пшеницу. Так, может, она знала и кое-что другое?..
— Госпожа, — позвал я дрожащим голосом. Богиня остановилась, полуобернувшись. — Что сказал ругпо перед смертью?..
Палден Лхамо склонила голову. Красные глаза сверкнули в темноте; улыбка раздвинула тонкие губы — как трещина, проходящая через камень.
— А, наш бедный капитан! Знаешь, он мог бы сразу пристрелить меня. Но вместо этого он спросил: «Ты тоже слышал это? Этот голос, который зовет нас из глубины земли, из самого ядра планеты?» Он хотел услышать «нет»; надеялся, что просто сходит с ума. Тогда ему не пришлось бы убивать нас, чтобы спасти! Но, к несчастью для ругпо, он вовсе не был безумен. Это быстрый корабль не укрылся от поджидавших сирен; и громко запели сирены…
Она засмеялась.
— Ты помнишь! — прошептал я, отступая назад. — Но почему не помнит твой брат?
— Может, потому, что он всего лишь тень? Пугливая тень, вечно дрожащая, вечно плетущаяся следом… Но есть места, куда тени не проникнуть.
— В темноту… Потому что в полной темноте тени исчезают, — просипел я срывающимся голосом.
— Надо же, как ты умен! — издевательски протянула Селкет. — А вот Уно до этого так и не додумался. Впрочем, оно и к лучшему. Пусть считает себя подлинным наследником моего Рен; пусть думает, что во всем превосходит меня. Иначе, чего доброго, он стал бы мешать…
— Мешать в чем? О, не отвечай! Ты знала о чудовище с самого начала — ты привела к нему ремет столетия назад! Ты знала, что Лу пробудился, и заманила брата на охоту, понимая, что одержимого зверя он сможет одолеть, только использовав запретное колдовство! А теперь, когда Ун-Нефер расплачивается за это, ты даешь ему лекарства, лишающие воли и разума… — я говорил, и каждое слово будто бы вырывало немного жизни из груди; когда я произнес последнее обвинение, мой язык стал холодным, как у покойника. — Ты заодно с чудовищем. Вот в чем ошибся Зово — это тебя он должен был убить!
— Верно, — подтвердила Селкет. — Должен был. Как и ругпо. Как и мой брат. И все же я еще здесь.
— Но зачем?.. Зачем ты помогаешь этой твари?! — взвыл я. — Что она могла тебе посулить? У тебя уже есть власть, бессмертие, сила! Тебе построят лакханги и принесут любые дары, какие пожелаешь! И все это ты готова променять — на что?!
— О, Нуму. Ваше маленькое царство, с его почестями, тронами и слугами; и надменный Старый Дом; и Новый Дом с городами-горами и железными лунами; и Ульи Семем с их машинами; и вся вселенная за этим небом — все это мне не нужно.
— Чего же ты хочешь?
— Стать богом, — отвечала она.
— Вы и так уже боги!
— Не самозваным богом — настоящим, — Селкет окинула меня долгим взглядом, будто изучала содержимое заполненной доверху шкатулки. — Но ты ведь и так все понимаешь, мое маленькое зеркало. Когда мы бились со змеем, ты слышал его голос? Когда проводил ночи у постели моего брата, видел отблески света? Того, что не принадлежит этому миру; того, из которого все миры, все боги, все существа выходят, как искры из пламени, как паутина из паука. Вот чего я хочу… Но его сложно поймать; я долгие годы училась хекау и все же не преуспела в этом.
Я обмер, почти забыв, как дышать; слова Палден Лхамо приводили меня в ужас — и в то же время будили какое-то неясное, странное чувство. Тягучую тоску в груди; ломоту в костях, выкручивающую лапы, сбегающую вниз по позвоночнику, заставляющую волосы подниматься на предплечьях. Предвкушение чего-то нездешнего и мучительно прекрасного… Но я затряс головой, затопал сапогами, даже пару раз врезал себе по лбу, прогоняя наваждение, которое не хотел и не мог принять! Увидев мои прыжки и ужимки, Селкет снова засмеялась.
— А ведь шанкха, с которыми ты так сдружился, тоже слышали этот зов. Но сомневаюсь, что кто-то из них преуспел больше моего. Если все тонкости хекау оказались бесполезны, чем поможет раздача хлеба толпе?..
— Нет! — взвыл я, захлебываясь от отчаяния. — Разве ты не видишь, что это обман? Что бы оно ни обещало, чудовище просто сожрет нас всех, а потом и тебя!
— О, не волнуйся. Мне хватило ума понять, зачем оно заманило месектет сюда. Я ведь не служу ему, что бы ты ни думал по наущению Луньена, — я просто хочу получить то, чем оно владеет; то сокровище, что спрятано в горе хрусталя. Но как добраться до нее? Долгие столетия я наблюдала, как тварь выбирает жалких и негодных, наделяет их силой, а потом проглатывает их с потрохами. Даже последним Эрликом она сделала моего брата! Меня же только дразнила… Наконец, я поняла: придется самой выманить чудище из глубин земли. Оно хочет жертву; что ж! Я соберу самую великую из жертв и позову его на пир. А когда оно явится и распахнет пасть, чтобы поглотить дары, я войду в нее, но не сгину вместе с Бьяцо, и Бьяру, и Олмо Лунгринг, не стану еще одной чешуей на его панцире. Я пройду через смерть. Я достигну огня — и вырву его из нутра чудовища; и тогда я сама стану огнем.
— Ты сумасшедшая, — пробормотал я, пятясь назад по лестнице. Левая лапа соскользнула со ступеньки, и я упал, ударившись подбородком о камень. Еще немного, и я бы кувырком полетел вниз! Селкет подошла ближе и склонилась надо мною; ее лицо светилось в темноте, как оперение совы, летящей схватить добычу.
— Это вряд ли. Впрочем, я не стану разубеждать тебя.
Ее правая ладонь поднялась в воздух — длинная и страшная, как занесенный меч; и я знал, что он упадет мне на голову.
— Не дрожи. Я не убью тебя. Помнишь, что ты мой свидетель перед Уно? Я только заберу твою память… и, раз уж ты такой догадливый, не позволю снова думать о том, что ты видел. Сегодняшний день станет для тебя далеким, затеряется в мареве, как уплывшая по реке лодка.
— Железный господин поймет, что ты влезла в мою голову!
Палец коснулся моего лба; кожу обожгло не то жаром, не то морозом.
— Скажу, что казнила твою подружку, а память стерла, чтобы ты не расстраивался. Теперь идем, Нуму! Нас заждались. Я ведь говорила, что на последней ступени лестницы ты на все будешь смотреть иначе.
***
Я моргнул, пытаясь прийти в себя; не больше вдоха назад я был внутри Мизинца, в густой темноте, и вот снова очутился в залитом светом кумбуме… Но здесь, как и там, за мной следили внимательные красные глаза Палден Лхамо. След от хопеша на ее доспехах застыл, отвердел; между оплавленными краями что-то блестело. Богиня подцепила поврежденную пластину пальцами, вырвала с корнем и отшвырнула в сторону; потом еще одну, и еще, как будто сбрасывала отмершую кожу, и я увидел тысячи кристаллов на ее груди и шее, на плечах и предплечьях. Они разрослись так густо, что превратились в сплошной сверкающий покров, за которым уже не угадывалось живое тело.
— Значит, ты тоже не избежала болезни?
— Это не болезнь, Нуму. Это преображение.
— Преображение… Тебе оно ни к чему. Ты и так давно уже не ремет, не вепвавет — ты чудовище хуже того, что обретается под землей! Твой брат хотя бы творит зло ради большего блага; а ты? Чем ты оправдаешь страдания, которые причинила и собираешься причинить?..
— Мне не нужны оправдания, — отвечала она. — Но — тшшш! Мой брат скоро будет здесь.
Мертвое молчание повисло в кумбуме; я различал, как за тонкими стенами шелестит сорная пшеница, как свистят, струясь по полу, змейки-сквозняки, как деревья полощут в воздухе ветвями, будто метущие гривами плакальщицы, но не слышал ничьих шагов. И все же Селкет затаила дыхание. Внутри ее алмазной плоти переливались волны огня, становясь все ярче и ярче, накаляясь до ослепительной белизны.
Она готовилась.
И когда темный провал двери ожил, выплюнув из себя огромную, страшную тень, Палден Лхамо ударила — но и ее враг не остался в долгу; должно быть, он уже чувствовал, что случилось что-то ужасное, и был готов к нападению. Два рта одновременно раскрылись, обнажая выложенные самоцветами глотки; две волны беззвучного крика прокатились навстречу друг другу и столкнулись…
Я еще помнил охоту на Лу — еще являлись мне в кошмарах рушащиеся горы и уходящая из-под лап земля, — но сейчас было еще хуже. Стены кумбума взорвались с пронзительным звоном; меня подбросило в воздух вместе с тысячами осколков и зернами черной пшеницы, словно огромной молотилкой выбитыми из колосьев. На мгновение я стал невесомым, как пушинка, а потом со свистом ухнул вниз. Из меня неминуемо вышибло бы дух, если бы не густые заросли гла цхер; но, хотя перистая листва и смягчила удар, я все равно чуть не выплюнул разом и печень, и желудок. О поломанных ребрах и говорить нечего! Следом на землю просыпался стеклянный дождь, перемешанный, к моему ужасу, с кусками плоти; это взрыв растерзал трупы лха. Ошметки кишок, кожи и волос повисли на ветках, как красные, белые, черные ленты… Чья-то голова упала неподалеку, прокатилась вперед, оставляя на траве маслянистый след, и ткнулась в мои лапы. Синие глаза Падмы с укоризной уставились в пустоту. Я вскрикнул, отползая, и уткнулся носом в колени; к горлу подкатывала тошнота.
Пока я сидел так, бормоча и укачивая самого себя, как молочного щенка, под потолком Когтя ревели вихри и загорались всполохи пламени. Дворец трясло; на мощных стенах, выдержавших и путешествие между звезд, и падение с небес, выступила багровая испарина; пол пошел трещинами. Снизу дохнуло холодом и тяжкой вонью притираний — это тянуло из покоев, отведенных мертвым и спящим. Наконец, собрав волю в кулак, я все-таки высунул нос из кустов и посмотрел туда, где бились боги.
Страшным было их сражение! Палден Лхамо наступала, рассекая воздух мечом из бездымного пламени; таким же она когда-то расколола рогатый венец Лу. Ее брат оборонялся, пятясь назад. Хрустальные щиты, не меньше локтя в толщину, один за другим вырастали перед ним — и разбивались вдребезги. Наконец, они сомкнулись вокруг Железного господина наподобие кокона. Его тень металась внутри, как пойманный в коробку жук; голос глухо рокотал:
— Что ты творишь? Разве ты не знаешь, что, если убьешь меня, наша душа отправится на съедение этой твари?! Мы оба погибнем!
— Говори за себя, — отвечала Селкет и, выбрав в хрустале уязвимое место, с размаху вонзила в него клинок. Тот погружался все глубже, и все жалобнее звенели, опадая в траву, блестящие осколки. — Ты погибнешь; ты, тень, принадлежащая земле! А я пойду дальше; прочь отсюда!
Железный господин не стал дожидаться, пока противница доберется до него. Его укрытие вдруг само рассыпалось пылью, а лха бросился вперед, скрючив пальцы наподобие птичьих когтей, и впился ими в грудь сестры. Камень ударился о камень; Палден Лхамо пошатнулась, изогнувшись, опрокидываясь назад, и я увидел, как покрывавшие ее тело самоцветы зашевелились, вытягиваясь из плеч, из колен, из шеи, даже из щек и лба, пробивая равно и бумажно-тонкую кожу, и крепкие пластины доспехов. Скоро их иглы вытянулись на пять локтей в высоту, так что Селкет подняло высоко над полом. Так она и осталась висеть в воздухе, трепыхаясь, как выброшенная на берег рыба; Ун-Нефер, отдернув ладони, тяжко осел на землю. Кажется, это стоило ему последних сил; он едва дышал и даже не утер капающий с подбородка пот… Но, по крайней мере, он победил.
И вдруг Палден Лхамо засмеялась.
Хрустнули, ломаясь, алмазные копья. Богиня распрямилась, стряхивая с живота и бедер последние куски доспехов, сплевывая черную желчь, перемешанную с кровью. Она походила на какое-то страшное, сверкающее насекомое с женским лицом и волосами, вздыбившимися, как грива снежного льва. Ее новая, алмазная броня издавала звук, похожий на стук колесниц, когда множество коней бежит на войну; а меч был как жало скорпиона. Над теменем Селкет поднялся, разгораясь, ослепительный нимб.
— Это все, на что ты способен? — спросила она и, схватив Железного господина за туго заплетенную косу, подняла вверх, как рыбак — попавшуюся на крючок щуку. Изодранная накидка упала с его плеч, открывая взгляду жуткую работу болезни. Ни клочка кожи не уцелело. Все тело лха было как одна зияющая рана, сочащаяся сукровицей и влажным паром, и только на согбенной спине толстый слой хрусталя сросся в подобие драгоценных надкрылий. — Теперь я понимаю, почему моя душа раскололась надвое! Иначе и быть не могло. Ты — это все, что должно исчезнуть; моя слабость; мои сомнения; скорлупа, которую мне нужно сбросить. Посмотри на себя!
Селкет встряхнула брата, точно мешок с тряпьем.
— Ты так долго был Эрликом, и на что ты потратил это время? На нытье и возню с кирпичами! Ты не достоин моего рен.
С этими словами она размахнулась и вогнала огненный клинок глубоко под ребра Железного господина.
— Ты права, — прохрипел тот. — Я не принимал даров чудовища — я всю жизнь боролся с ним. Я строил, а не разрушал. Ты хочешь знать, на что я потратил отведенное мне время? Так я покажу!
И вдруг, схватив сестру за плечи, Ун-Нефер с силой потянулся вперед. В его внутренностях, нанизанных на огненный меч, что-то зачавкало, зашипело, поджариваясь; из раны повалили клубы жирного черного дыма. Но он не остановился, пока не заключил Палден Лхамо в крепкие объятия; тут же все самоцветы на поверхности и внутри его тела со страшной скоростью пошли в рост, пробивая легкие, ребра и мышцы, сокрушая кости, оборачиваясь сплошным покровом вокруг обоих богов. Селкет закричала от ярости, пытаясь вырваться, но брат держал ее мертвой хваткой. А через миг ее конечности уже утопали в хрустале; сопротивление стало бесполезно.
— Знаешь, я тоже прежде думал: зачем моя душа раскололась надвое?.. — пробормотал Железный господин, едва шевеля губами; он уже окаменел по шею, и сотни новых кристаллов проклевывались на его челюсти, и висках, и затылке. — Но теперь мне ясно: я и правда твоя тень; противовес; груз, который утянет тебя на дно. Отправляйся в ад вместе со мною!
Так сказал Железный господин; и камень поглотил их.
Красный свет загорелся под потолком, озаряя разрушенный сад: поломанные деревья, расколотую чашу пруда, руины кумбума, похожие на разбитый булавой череп.
— Он ушел, — раздался голос Кекуит. — Его больше нет. Наконец-то я могу отдохнуть.
Глухой рокот раскатился по залам и коридорам дворца — это закрывались все двери, что вели наружу: и та, что открывала путь через Мизинец к потайным ходам под Бьяру, и та, которой лха пользовались во время Цама. Кекуит отгораживалась от внешнего мира. Мало-помалу остановилось брожение пищи в ее исполинских кишках, замер ток слизи, желчи и крови в сосудах, угасло дыхание в легких; месектет погрузилась в глубокий сон. Но тогда я не понял этого; я вообще мало что понимал. Одна мысль трепыхалась в моей бедной голове, как большая рыба на слишком маленькой сковородке: никто не победил. Мы все проиграли.
***
Что было дальше, тяжело вспоминать; несколько дней я провел в полубреду, без сна, без еды, без воды — не потому, что во дворце не было пищи, а потому, что я хотел умереть. Небо за окнами то светлело, то темнело; к моему безмерному удивлению, солнце все еще вставало и садилось над обреченным миром. Черные клубы дыма тянулись над Бьяцо, в сторону Северных гор. Сквозь шум в ушах я слышал, как в городе за озером бьют набаты, гудят ракушки, рога и трубы. Иногда казалось, что снаружи кто-то стучится, скребет когтями по багровому стеклу, но внутрь дворца так никто и не попал.
Наконец, мое тело почти сдалось: лапы похолодели и отнялись, перед полуослепшими глазами роились белые мухи — точно снег, исчезающие от малейшего прикосновения к предметам, — и даже живот уже не сводило от голода. Тогда-то в голове и раздался чужой голос. Это был Ишо — старый добрый Ишо, переживший своего бога.
— Нуму, — позвал он из ниоткуда. — Железный господин мертв?
— Да, — с трудом ворочая языком, промычал я; слюна во рту была густой, как смола, горькой, как полынь, и смрадной, как протухшее яйцо. Но до меня быстро дошло, что говорить необязательно: почжуту достаточно будет и мыслей.
— Как это случилось?
— Палден Лхамо предала его, — Ишо ничего не сказал в ответ, а потому я решил спросить сам. — Что произошло в Бьяру? Вам удалось привести в действие Стену?
— Нет. В ночь перед Цамом шены заняли положенные места; с нами были дакини Палден Лхамо, наши так называемые «жены». Нам было велено ждать до утра, когда шанкха принесут в жертву. Тогда Железный господин собрал бы достаточно сил, чтобы запустить подземные механизмы Стены… Три раза должны были пропеть раковины — таков был условный знак; после мы бы разбили сухет и направили их жар вниз, к сердцу мира. Но все случилось иначе. Когда в Когте первый раз вспыхнул свет, белые женщины обратились против нас.
Ишо замолчал на секунду, а потом нехотя признал:
— Мы даже не представляли, как эти ведьмы опасны. Долгие годы они сидели взаперти в своем лакханге, безмолвные, как пауки, тихие, как совы, в которых они обращались… Все забыли про них; а зря! Много шенов погибло в тот день. Нам еще повезло — без своей госпожи старшие дакини растерялись и не могли сражаться в полную силу. Кажется, Палден Лхамо так глубоко залезла им в головы, что без нее они и думать разучились… Но и так это была ужасная бойня. Те шены, кто выжил, сейчас пытаются поддерживать порядок в столице. А толку-то? Без Железного господина мы все равно не сможем управиться со Стеною… Как он погиб, Нуму?
Слова с трудом шли на ум; потому я ответил почти невпопад:
— Ты знал, что он собирался сделать после того, как Стена будет закончена?
— Да; все мы знали. Он собирался скрыться от мира; отдохнуть от трудов. Это отчасти и держало почжутов в подчинении — обещание того, что скоро мы сами станем богами и уже никто не будет господином над нами. Но к чему ты клонишь?..
— Погоди, я сейчас расскажу. Однажды я упрекнул Железного господина за то, что он сделал с семью великими городами южной страны, — помнишь это, Ишо?.. — и тогда он открыл мне, что его ждет не отдых, а наказание. Заклятье, которое он приготовил, должно было заточить его душу в некоем адском месте, откуда нельзя выбраться. Он называл его «башней без дверей»… Накануне Цама Железный господин схватился с Палден Лхамо; та стала побеждать. Чтобы остановить ее, ему пришлось использовать заклятье раньше срока. Он добровольно сошел в ад и утянул ее за собою; иначе она убила бы его и сама стала Эрликом — худшим из всех, что были до нее… В этом можешь мне поверить.
— Я верю, Нуму, — прошептал почжут, с каждым словом будто отдаляясь от меня. — Но что нам делать теперь?
— Я не знаю.
— Я тоже, — отозвался Ишо и совсем затих.
Печальный вышел разговор… и все же он оживил меня. Да, мы были обречены; но прежде, чем Бьяру навсегда исчезнет в огне и снеге, я должен был успеть кое-что. Поэтому, с трудом поднявшись на лапы, я перво-наперво убедился, что в Коготь все еще течет вода из подземных источников; потом нашел запас чудесного хлеба те, которым ремет питались во время межзвездных путешествий, — его мне хватило бы на долгие годы. Напившись, наевшись и немного придя в себя, я собрал останки погибших лха, и, как мог, совершил над ними обряды очищения, а затем перенес в покои на нижнем этаже — туда, где покоились другие Сах. Всюду ясно виднелись следы разрушений: потолок раскололся, как яичная скорлупка, каменные колонны местами покосились, местами обрушились; воздух со свистом утекал через трещины и щели в стенах. Все же совокупного холода дворца и зимы снаружи должно было хватить, чтобы сохранить тела от тления. Покончив с этим, я нашел среди вещей Сиа несколько медицинских свитков, из хорошей телячьей кожи, соскреб заметки о рецептах капель для носа и притираний от боли в спине, развел в плошках черных и красных чернил и начал записывать эту историю с самого начала.
…Чары забвения, которые Палден Лхамо наложила на меня после смерти Зово, а потом сама же и сняла, произвели странное действие на память, оставив в ней как бы дыру, точнее — лунку во льду. Через нее я без труда могу выловить воспоминания даже самого раннего детства. Должно быть, что-то похожее случилось с Шаи после того, как Зово поколдовал над ним: все прошлые жизни — и жизнь несчастной Меретсегер — вдруг открылись перед сыном лекаря. Так он и сумел разобраться в устройстве Стены… Так подписал себе приговор; мой бедный друг, мой брат! Впрочем, я хотел сказать о другом — предупредить читающего эти строки (если такой вдруг появится), что некоторое умствование и причудливость речи происходят от того, что не ребенок писал их, и даже не юноша, а старик, вспоминающий былое… и, как свойственно старости, приукрашивающий его.
Оговорюсь еще вот о чем: прежде, чем начать свой труд, я долго размышлял, на каком языке писать. Я знаю всего три: язык южной страны, которая давно опустела и скрылась подо льдом; язык Олмо Лунгринг, которую ждет та же участь; и меду нечер. Поначалу я думал выбрать ее; ведь где-то стоят еще их Дома, не сожженные красным солнцем?.. Но, даже если и так, ремет далеко; вряд ли кто-то из них явится сюда, чтобы прочесть мои записи. Потому я пишу на родном языке, особо отмечая слова, которые мне приходится заимствовать у богов.
…Пишу — и вижу, как войска соседних княжеств штурмуют Стену и отступают, опрокинутые силами шенов и горожан; как на улицах вспыхивают голодные бунты, и обезумевшие толпы — мужчины топчут женщин, а те закрываются детьми, будто щитами, — идут по льду замерзшего Бьяцо, чтобы добраться до амбаров Перстня и ухватить хотя бы пригоршню зерна; и пускай шены еще держат оборону, весь Бьяру уже полыхает пожарами, обугливается, чернеет — и покрывается белым, чистым снегом.
…Один за другим я сворачиваю и откладываю свитки — сейчас их уже тринадцать. В моей голове все больше седых волос; моя спина все ниже кланяется земле; когда я берусь за стило или кисть, мои пальцы хрустят все громче. И, чем ближе к концу моя жизнь, тем чаще я думаю о том, как — и зачем — прожил ее. Принес ли я пользу хоть кому-то? Я раздавал милостыню нищим, я лечил больных, но что толку, когда и нищие, и больные, и богатые, и здоровые — все исчезнут без разбора?.. Я послужил приманкой, на которую попался Зово. Но хотя богам удалось заманить старого колдуна в Бьяру, тот умер, так и не сумев ни победить бывшего учителя, ни занять его место.
Было и еще одно дело… Еще одно прозвище, которое я получил от Селкет. Зеркало — так она называла меня. Она хотела, чтобы я следил за всеми деяниями лха, даже за самыми ужасными. Зачем? Не раз и не два я думал об этом, а потом вспомнил сказку — одну из тех, что записали родители Сиа; как водится, о герое, который хотел убить чудовище. Вот только любой посмотревший на диковинную тварь обратился бы в камень. И тогда герой пошел задом наперед, глядя на отражение врага в щите… Не таким ли зеркалом я стал для Палден Лхамо? Или чем-то вроде ручных зверушек, которым князья скармливают кусочки пищи, проверяя ее на яд? И яд действительно был! Он отравил меня исподволь, вошел в кровь и осел в костях… Я так и не стал колдуном, но раз за разом, против своей воли, сталкивался с подземным огнем. Я видел его отблески наяву и во сне… Вижу до сих пор.
Гора сверкающего хрусталя высится посреди сада — правда, там больше нет ни деревьев, ни даже сорной пшеницы: сверкающие самоцветы подымаются из земли, будто засеянной змеиными зубами. Если попытаться пройти по ним, и ступни, и подошвы изрежет в клочья. Иногда — особенно непроглядными зимними ночами — я могу различить, как внутри бьется и трепещет холодный, мертвый свет. И тогда сердце сводит от тоски; в груди болит и ноет, невыносимо, так, что хочется разодрать мясо и кости и вырвать из себя этот тянущий, тугой узел. Мне ничего не остается, как до крови впиться в ладонь или предплечье и ждать, пока не настанет утро и наваждение не исчезнет.
Что стало бы, если бы Селкет не помешали? Смогла бы она убить чудовище и присвоить его силу? Или безымянная тварь сожрала бы и ее саму, и души всех существ, заточенных в Стене? А если бы богиня поддалась сомнениям и отступилась от своих намерений? Если бы преуспел Ун-Нефер? Ожила бы тогда Олмо Лунгринг?.. Теперь уже не узнать! В схватке трех грозных противников ни один не одержал верх.
…Что-то они делают сейчас, в своем аду? Порою мне кажется, что заклятье краем задело и меня. Во сне мне являются отголоски чужого кошмара: красное небо и черный песок, красная вода и белый туман… И бесконечная грусть накатывает волною; а потом я просыпаюсь.
…И вот мой труд почти завершен, а мой мир умирает внизу. Бьяру опустел; поля скованы льдом; дворцы и лакханги разрушены. Лишь над крышами Перстня еще подымаются тонкие струйки дыма, но и Перстень не простоит долго. И все же я надеюсь, что Кхьюнг была права, что все не напрасно. Пусть мы погибнем — те, кто живет за пределами этих снежных небес, останутся целы. Чей бы корабль ни пролетел мимо, чей бы взгляд ни упал на замерзшую планету — больше никто и никогда не услышит голос, зовущий из ее глубины. Боги спят, и чудовище спит вместе с ними. Больше не будет ни одного Эрлика Чойгъяла, Хозяина закона, Железного господина.
[1] Sha ma (тиб.) — плацента.