Приходящий, ответь на вопрос,
Прежде, чем в дом мой вступить,
Прежде, чем нить развязать:
Если солнце закрыть в ларце,
Если месяц водой залить,
Если звезды свести с небес,
Что тогда нам осветит путь?
Место есть, что светло без звезд,
Что и ночью белее дня,
В царство Эрлика путь держи,
Отвечал многомудрый гость.
У этого не было начала и не было конца.
Он всегда был здесь — в яме из камней и железа; в месте, где ничего не менялось… Разве что пятна светящейся плесени под потолком то темнели, то покрывались голубой пудрой спор, да цокали когтями стражи, сменяя друг друга на посту.
Он изучил свою темницу от и до: она была похожа на колодец с круглым дном — двадцать шагов от края до края — и наклонными стенами, сходящимися к отверстию шириною где-то в три локтя, забранному железной решеткой. Такая же решетка, из толстых, скользких от влажности прутьев, была под ногами, а под нею не было уже ничего: только чернота, непроницаемая для взгляда. Много раз он просовывал руку в широкие дыры — так глубоко, что чуть не свернул плечи, пытаясь ухватить хоть что-нибудь, — но пальцы только зря прореживали пустоту. На ощупь она не была ни теплой, ни холодной, ни влажной, ни сухой; ничем не пахла; и, сколько он ни прислушивался, прижавшись щекой к полу, не услышал ничего, кроме шума собственной крови. В конце концов он решил, что там, внизу, мир заканчивается.
И правда, все звуки и вещи приходили к нему сверху: например, оттуда капала вода, проложившая червяные ходы сквозь камень. Если знать, где встать, ее можно было набрать целую пригоршню и побултыхать в ладонях. Вода плескалась, всхлипывая, мерцая бледными всполохами, и это было почти так же красиво, как цветение плесени. Но пить ее не стоило: на вкус она отдавала ржавчиной и чем-то горьким, щиплющим язык.
Стражи тоже были наверху; хотя им запрещено было говорить и с ним, и друг с другом, он всегда чувствовал их присутствие. Уши, устав от тишины, улавливали легчайший шорох одежды, скрип костей, хриплое дыхание — и, конечно, тревожный звон ключей. Когда приходило время дать ему еды, в отверстии наверху появлялись круглые, замотанные в тряпье головы; выпученные белые глаза шарили по яме, высматривая, где он. Потом один из стражей отпирал заедающий от старости замок, а второй, кряхтя, оттаскивал в сторону верхнюю решетку. В открывшееся отверстие спускалось блюдо с двумя ушками по бокам; к ним крепились веревки. Обычно ему предлагали гроздья волнистых грибов — черных и пористых, еще пахнущих свежей землей и червяками или, наоборот, вымоченных в соляном растворе; пучки сочного зеленого мха или жирных личинок с уродливыми мордами, нарезанных полупрозрачными ломтями, — эти были самыми вкусными. Еще ему полагалась чашка воды — чище той, что текла по стенам пещеры, но все равно горчащей.
Есть следовало быстро, пока блюдо не потащили обратно; при этом веревок касаться было нельзя, иначе стражи шумели, встряхивая широкими рукавами так яростно, что нашитые на них бляшки и подвески начинали пронзительно звенеть. Если он продолжал упорствовать, в грудь ему тыкали длинными, обернутыми в тряпье палками, отгоняя подальше, а блюдо забирали и в следующий раз давали что-нибудь совсем гадкое, вроде растолченных в вязкую кашицу улиток. Это было наказание.
Но такое случалось редко. Хоть от скуки он и заставлял стражей иногда побегать по потолку, чтобы послушать, как они смешно топочут и охают, на самом деле он не хотел огорчать их. Эти странные существа пытались заботиться о нем; наверное, даже любили по-своему, так сильно, что не могли отпустить. Поэтому его и держали в этой яме, по стенам которой нельзя было взобраться наверх; поэтому не давали ни ножа, ни веревки; поэтому запирали и неусыпно стерегли.
Он и не пытался бежать — знал, что не должен. Но часто темнота и тишина становились невыносимыми; тогда что-то тяжелое и склизкое набухало в его груди, будто между ребер свила гнездо жирная жаба, и он готов был биться головой о стены, царапать камни и грызть пальцы на руках и железные прутья под ногами… что угодно, только бы заглушить тоску. Правда, это приносило мало облегчения: прочные пластины, покрывавшие все тело, нельзя было ни прокусить, ни разбить; они смягчали любой удар и не давали даже толком почувствовать боль. Да и стражи быстро спохватывались и принимались тыкать в него длинными палками, прижимая к полу, призывая к смирению.
Однажды он попробовал отказаться от пищи и воды, но и здесь ему не повезло. Много раз глиняные блюда опускались вниз и поднимались вверх, все так же полные до краев, а он все никак не мог умереть; только страшно ослаб. Когда он совсем перестал шевелиться и от бессилия растянулся плашмя на решетках, стражи сами спустились вниз, разжали его челюсти ложечкой из желтоватой кости, втолкнули в горло длинную, гибкую трубку и пустили по ней тепловатую жижу — наверное, кашу из улиток. И все это — не трогая его руками; будто об него можно было обжечься, даже сквозь толстые рукавицы!
Таким был один из запретов, которые стражи соблюдали неукоснительно. Вторымбыло уничтожение всех вещей, которых он касался (никогда ему не спускали одну и ту же посудину дважды, на тех же веревках); а третьим — молчание. Стражи не обращались к нему сами; ну а он просто не мог заговорить с ними. Он пробовал, много раз, но, как ни ворочал языком, как ни щелкал зубами, не сумел произвести ни звука.
У него не было голоса; не было имени; не было памяти. Он надеялся, что и ума скоро лишится; что мысли разобьют его голову изнутри, будто яйцо, и вытекут наружу. Но этого все никак не происходило, а потому ему оставалось только сидеть в темноте, раскачиваясь из стороны в сторону, зажимая виски коленями, и думать о своем единственном утешении — тех редких днях, когда ему позволяли выйти наружу.
Это происходило так: сначала наверху раздавался громкий шум — вздыхало, сопя, множество носов; чмокали губы; скрипели наперебой суставы и железо. Потом в проеме над головою появлялись стражи: один, как всегда, с ключом, чтобы открыть замок, второй — с пустыми руками, готовый подхватить и отодвинуть ржавую решетку. Но вместо привычного подношения пищи вниз падали, разворачиваясь, четыре толстые, крепкие веревки. По ним спускались провожатые. Они были похожи на стражей — такие же низкорослые, укутанные с головы до пят в грязное тряпье, со светящимися глазами, — но вместо палок несли копья: короткие и увесистые, с наконечниками из разновеликих кусков металла, кое-как примотанных к древкам. И пахло от них иначе: не плесенью и влагой, а свежим дымом. Их появление было знаком; следовало занять особое место на полу, прямо под отверстием выхода. Когда он садился, укладывая ладони на колени, провожатые медленно приближались и, поклонившись, расстилали перед ним кусок ткани — чисто-белой, без единого пятнышка, — в которую были завернуты наручники на длинной цепи. Ему полагалось самому продеть цепь через звенья решетки, вложить запястья в наручники и защелкнуть их; как и стражам, провожатым нельзя было к нему прикасаться.
Убедившись, что он проделал все необходимое, маленькие существа принимались копошиться по сторонам. Одни развинчивали болты, орудуя толстыми когтями как отвертками, другие вязали мудреные узлы; наконец часть решетки вместе с ним самим отделялась от пола, повиснув на скрипящих веревках над пустотою. Провожатые тоже запрыгивали на нее — осторожно, стараясь не задеть его даже краем одежды; так, всем скопом, их вытягивали наверх.
Первым местом, где они оказывались, была пещера — такая высокая, что у него сразу начинала кружиться голова. Здесь было теплее, чем в яме, и очень влажно; он даже видел белую взвесь пара, качающуюся в воздухе и завивающуюся кольцами и спиралями. Из-за этого на стенах и на каменных зубцах, торчащих из пола и свисающих с потолка, буйно разрослась плесень. Ее пятна и полосы, зеленые, голубые, белые, мерцали и переливались, складываясь в узоры, которые можно было рассматривать бесконечно. Но провожатые торопились — ухнув, они взваливали решетку на плечи и тащили его вперед, к ступеням, вырубленным в камне.
Лестница вела еще выше, к выходу, прегражденному железной дверью. Те охранял привратник — внушающее ужас существо ростом в два раза выше и стражей, и провожатых, с уродливой маской во всю морду, длинным толстым хвостом, на который оно опиралось, как на третью ногу, и шестью шевелящимися выростами по бокам, похожими на недоразвитые руки, с двумя клешневидными пальцами каждая. Пальцы заканчивались наростами, напоминающими скорее рога, чем ногти. Провожатые молча кивали привратнику, а тот, устало вздохнув, наваливался всем телом на позеленевшие створки, пропуская идущих.
За-над пещерой расстилались поля. Стены здесь покрывала уже не плесень, а ряды волнистых грибов, с кожицей пятнистой, как бирюза, и подбрюшьем сияющим, как луна. Точно нити драгоценных бус, они тянулись до самого потолка, на котором помещалась еще одна диковина — несколько больших, гладко отполированных зеркал. Те вроде бы глядели вниз, но отражали не зелень полей, а что-то другое — багровое, темное, медленно шевелящееся; лучше он рассмотреть не мог, да и не хотел. Столько всего еще нужно было увидеть! Ровные каналы, убегающие и направо, и налево, заполненные прозрачной водой; облепившие невода раковины улиток, белые, розовые, рыжеватые; высокий сочный мох по берегам; пестрые коробочки спор, покачивающиеся на тонких стебельках и выпускающие в воздух легкие бурые облачка… Пол под тяжкой поступью провожатых проседал и чавкал; его покрывала плодородная грязь, сладко пахнущая гнилью. Кое-где она подымалась рыхлыми холмиками — там, должно быть, спали личинки, чьим мясом его кормили стражи; а взрослые жуки, гладкие, отливающие синевой и зеленью, мирно ползали вокруг. Некоторые даже взлетали с низким гулом и садились ему на бедра и на колени, цепляясь шипастыми лапками за гладкий панцирь. Он никогда не прогонял их — это были единственные живые существа, которые не боялись его коснуться.
Но и в этом прекрасном месте провожатые не останавливались: им нужно было дальше, ко вторым воротам из почерневшего серебра. Эти стерег четырехрукий уродец, не менее отвратительный, чем его старший брат; миновав его, провожатые вступали в город. Хотя он уже видел много чудес по пути сюда, и в полях, и в пещере, город превосходил их все. Здесь горели десятки костров разом костры, и всюду сновали жители — маленькие существа, одетые в сизые, черные и бурые балахоны. Их лица закрывали повязки, расшитые цветными нитями и кусочками стекла; многочисленные подвески — связки ключей, крючки, иглы, скребки и лезвия — дребезжали у пояса. Все были чем-то заняты: одни начищали до блеска наконечники копий, другие лепили глиняные посудины, третьи таскали в амбары снопы сжатого мха, четвертые растирали на жерновах муку, пятые пекли пузырчатые лепешки, шестые шили, седьмые подкидывали в огонь какого-то трескучего, сухого сора… Никто не сидел без дела! Он вертел головой из стороны в сторону, распахнув глаза, выворачивая шею, стараясь увидеть и запомнить как можно больше. Воспоминания — это все, что он мог унести с собой в яму.
Увы! Когда жители замечали провожатых с их ношей, все работы замирали; все языки останавливались. Побросав копья, муку и влажную глину, маленькие существа падали ниц. Будто дорожные камни, их скрюченные тела отмечали путь ко дворцу — так он про себя назвал здание, которое было выше прочих в городе. Его бугристые крыши касались черных от копоти сводов мира; ковер самоцветов — лиловых, зеленых, голубых — выстилал изнутри стены и потолок. Драгоценности искрились и переливались ярче, чем плесень и грибы, растущие в пещерах; ярче даже, чем надкрылья жуков, живущих в полях!
На пороге дворца их встречала хозяйка. Она была под стать своему дому: высокая, сухопарая, с хвостом, волочащимся на три локтя по полу, и достающими до колен когтями, покрытыми темным лаком. Как и прочие жители, провожатые и стражи, женщина была укутана от макушки до пят в длинный балахон, но сшит он был из тонкой светлой ткани и украшен на груди и плечах сотнями мелких золотых кругляшей. Вокруг ее талии был обернут передник из грубой кожи, расписанный непонятными извилистыми знаками. Завидев гостей, хозяйка сгибалась в поклоне, а потом, распрямившись, указывала провожатым место, где следовало оставить их ношу — в самом сердце драгоценных покоев, под золотой дверцей в потолке, распахнутой по случаю праздника. Он всегда задирал голову, пытаясь рассмотреть, что скрывалось за нею, но видел только зыбкую, колышущуюся мглу.
Между тем снаружи взвизгивали рога, дребезжали медные тарелки и низко гудели трубы. Эти грозные звуки, отдававшиеся дрожью в груди, созывали жителей во дворец. Скоро весь город являлся сюда: не меньше сотни существ, больших и маленьких, толстых и тонких, цокающих когтями по каменному полу, шумно вздыхающих… и не говорящих ни слова. Когда все были в сборе, двое жителей — судя по свисающим до колен бусам из золотых самородков, помощники хозяйки, — кряхтя, вносили во дворец тяжелые тазы. Внутри в неглубоких лужицах сидели сонные, лениво похрюкивающие жабы: большие (чуть ли не в треть его роста!), круглые, с пятнистой бородавчатой шкурой. Глаза у них были желтыми, спины — бурыми, а бока, зоб и мешки на щеках — белыми; на голове вместо бровей росла дюжина маленьких острых рогов.
Тазы ставили прямо перед ним. Освободившись от ноши, помощники поджигали расставленные кругом плошки с пригоршнями сероватых кристаллов, похожими на соль; разгоревшись, те выпускали клубы едкого, стелющегося понизу дыма. Народ, собравшийся во дворце, зачерпывал его в пригоршни и подносил к ноздрям, шумно втягивая в легкие. Сама хозяйка становилась между посудинами, спиной к нему, лицом к жителям; подушечками мизинцев она касалась обеих жаб, собирая с защечных мешков капли желтоватой испарины, а потом тщательно облизывала пальцы и замирала, согнувшись, сведя плечи. Скоро ее начинала бить дрожь; длинный хвост стегал по полу, извиваясь, как раненая змея; и вдруг женщина распрямлялась, вскинув руки, и принималась бормотать что-то невнятное.
Тут же помощники торопливо подносили ей тарелки с красными спорами мха, белой мукой, блестками из толченых жучиных панцирей… Всем этим сором хозяйка густо осыпала спины жаб. Затем она обвивала толстые шеи тварей ожерельем из улиточьих раковин, будто связывая их друг с другом, опускала ладони на уродливые тупоносые головы и говорила, или, скорее, пела, обращаясь к отверстию в потолке:
— О, свет на небесном пороге,
Конец бытия и начало!
Все земли ты обнял лучами,
Весь мир, тобой созданный, отче,
Весь мир, что сыну дарован.
Жители города отзывались протяжным одобрительным гулом и, вторя голосу хозяйки, начинали бить пятками об пол — сначала тихо, потом все громче и громче; когти на их ступнях клацали, как бусины костяных четок.
— Далекий — ты нас согреваешь,
Сокрытый — где путь твой намечен?
Когда ты заходишь на небе,
Во мраке земля погибает,
Все спящие дрогнут, укрывшись
Тряпьем, глаз друг друга не видя,
Их золото вор похищает,
И гады глодают их кости.
После этих слов прислужники подхватывали тяжелые дубины, утыканные красными от ржавчины гвоздями, и заносили их над спинами тихо поскрипывающих жаб. А женщина продолжала голосить, задирая руки, открывая раззолоченную грудь:
— О, свет, не имеющий равных!
Создавший весь мир своей волей:
Улиток и жаб белобрюхих,
Жуков, расправляющих крылья!
Для каждого место отведший,
Для каждого давший законы,
Исчисливший судьбы и жизни,
Дарующий пищу и воду!
Тут дубины прислужников опускались на хребты жаб — и подымались, вырывая куски кожи и мяса. Бедные твари, одурев от боли, ревели и неистово дергались, пытаясь убежать прочь. Но первый же удар перешибал что-то важное в их нервах и сухожилиях, и жабы только зря трепыхались, кусая края тазов мелкими острыми зубами.
— Ты, воду спускающий с неба,
Ты, воду ведущий под землю,
Чтоб ею наполнились реки,
Чтоб ею питались озера…
Снова и снова прислужники били по спинам жаб, а те кричали злобно и хрипло, заглушая даже громкий голос хозяйки дворца, а потом начинали плакать — тонко, пронзительно, жалобно. Вторя этим воплям, жители города подпрыгивали, хлопали в ладоши, тряслись всем телом, заставляя подвески на поясах истошно звенеть. Удар, удар, еще удар! Мучители не останавливались, пока темно-красная кровь не наполняла тазы почти до краев.
— О, свет! Ты сжимаешь в ладонях
Все жизни и смерти под небом,
Весь мир, подаренный сыну –
Да будет он с нами навечно!
Так говорила хозяйка, а потом замолкала; но впавшая в неистовство толпа продолжала шуметь и приплясывать на месте. Прислужники снова подымали тазы и выплескивали их содержимое — густое, теплое, парящее — прямо ему на голову.
— Помолись за нас перед Отцом. Заступись за нас перед предвечным светом. Пусть он не лишит нас своей милости, — обращалась к нему женщина и сгибалась в земном поклоне. Он пытался ответить что-то, но не мог — и только захлебывался кровью, стекавшей с макушки прямо в открытый рот. Все это время провожатые бросали тревожные взгляды на проем в потолке и, как только странный обряд кончался, снова закидывали решетку на плечи и тащили его назад: через город, через поля, через пещеру, в яму, где ему надлежало сидеть до следующего праздника, соскребая с тела засохшие бурые пятна и ожидая, когда ему снова разрешат выйти наружу.
И он ждал: безропотно, покорно. Он не пытался бежать или разломать пол и провалиться в пустоту. Он не мог покинуть стражей, провожатых и жителей; ведь он не был их пленником — он был их богом.
***
У этого не было начала и не было конца. Он всегда был здесь, в яме из камней и железа; в месте, где ничего не менялось… до тех пор, пока вода не стала горькой.
Это случилось в день, когда провожатые явились за ним, чтобы забрать в город. Они выудили его из ямы, пронесли сквозь пещеру и поля и усадили посреди драгоценного дворца. Как всегда, навстречу им явилась хозяйка, одетая в белое с золотом, и ее помощники с двумя жертвенными жабами в тазах; как всегда, зазвучала протяжная песня, обращенная к темному отверстию в потолке, и закричали жабы, умирая под ударами дубин, пока вокруг топотала и шумела разгоряченная толпа. А потом помощники подхватили тазы и потащили к нему, чтобы искупать своего бога в крови… как вдруг один из них оступился.
Тяжелая посудина вырвалась из когтистых рук и ухнула на пол, разлетаясь вдребезги, обдавая жителей с головы до ног ошметками жабьих кишок. Вздох ужаса прокатился по дворцу; все замерли, не зная, что делать. Неудачливый помощник скрючился на полу, завалившись на бок, и тихо скулил.
Он с любопытством оглядывал горожан — что-то будет дальше? — и тут заметил осколок, отлетевший со дна таза. Тот был белым и гладким — не выточенным из камня, не слепленным из глины и даже не отлитым из металла. Но удивительнее самого вещества был выдавленный в нем узор, — круг с двумя перистыми крыльями по бокам. Он уже видел такой! Но где?..
Что-то загудело в голове, защелкало, затрещало, мешая думать; как будто ветер ворвался в дом сквозь незапертые двери. Хозяйка дворца, сбросив оцепенение, широкими шагами подошла к скрючившемуся мужчине. Схватив его за капюшон, она легко подняла тщедушное тельце; неудачник повис в воздухе по левую сторону от него — только ноги задрыгались, сверкая натоптышами на пятках. Справа стал второй помощник, так и державший в объятиях уцелевший таз. Хозяйка коротко кивнула ему — таз опрокинулся; и в ту же секунду одним взмахом когтей она распорола горло провинившемуся.
Брызнула горячая соленая жидкость; тошнота подступила к горлу. Он не хотел, чтобы все было так… этого не должно было случиться! Он зажмурился и, не слушая стоны и вздохи жителей, уткнулся лицом в колени. Провожатые поспешно подхватили его и потащили обратно в яму; кажется, впервые он был этому рад.
А на следующий день вода стала горькой. Сначала он подумал, что это споры плесени упали с потолка в чашку, но нет. Влага, которую спускали ему стражи, все явственнее, все отчетливее обжигала нёбо и язык и скоро стала неотличима от той, что капала со стен. Как он ни закрывал чашку ладонью, как ни старался пить побыстрее, вода все равно горчила, а еще мерцала едва заметными бликами, будто внутри плавала какая-то взвесь.
И это еще полбеды: он мог обойтись и таким питьем, но для стражей оно, кажется, было ядовито. Он слышал, как несчастные кашляют и стонут; видел, как дрожат их руки, когда спускают в яму блюда с едой. Да и сама еда изменилась на вкус: мох из зеленого стал синим и уже не хрустел на зубах, а разваливался какими-то склизкими комками; грибы отдавали гнильцой, которую не заглушал даже соляной раствор; личинки обмельчали, а потом и вовсе исчезли. Кажется, жителям наверху приходилось тяжело. Он чувствовал себя виноватым в свалившихся на них бедах: они надеялись на него, а он не смог уберечь их. Тот Свет, которому они молились; Свет, который считали его отцом, — не его ли гневом были вызваны эти несчастья? Если бы он только мог поговорить с ним, он бы заступился за этих маленьких существ. Он бы объяснил, что они не желали зла и разбили ту проклятую посудину случайно…
При мысли о разлетевшемся на куски тазе что-то щелкало в его черепе, и уши наполнялись шумом. Отчаянно чеша лоб, он забивался в темный угол ямы и часами раскачивался, прижимая колени к груди. Стражи кашляли все сильнее, а пищи становилось все меньше, пока однажды ему не спустили нечто и вовсе неведомое. Это была тварь с костяным носом и длинными морщинистыми лапами; глаза у нее были круглыми, светлыми, затянутыми лиловой складкой третьего века; а кожа покрыта легкими расщепленными пластинками — перья, вот как они назывались! По бокам от хребта у существа было два сложенных крыла; он осторожно расправил их, изучая устройство костей; потом ощупал все тело, погрузил пальцы в мягкий живот и почти без усилий раздвинул его, чтобы рассмотреть потроха, влажные и дурно пахнущие. Особенно выделялся желудок твари — сизый, переливчатый, туго забитый чем-то; он надавил на его стенки… И вдруг те порвались, выпуская наружу непереваренную пищу и что-то блестящее! Кусок металла? Кажется, тварь проглотила его, по ошибке приняв за жука.
Как завороженный, он поднес находку к глазам. Обломок железа — острый, как копья провожатых; твердый, как камень, или даже тверже! Никогда прежде ему в руки не попадалось ничего подобного; может быть, это был знак? Или ключ?..
Стражи снова закашлялись, утягивая наверх так и не съеденное им подношение. Если он ничего не сделает, они скоро умрут — от яда или от голода. Он должен выбраться отсюда и встретиться со своим неведомым отцом; а потом, так и быть, он сам вернется в эту яму! Но как заставить стражей выпустить его? Он даже не может поговорить с ними!
Единственный раз, когда оба стража спустились к нему, оставив выход открытым, — это когда он пытался заморить себя голодом. Но на это времени не было: стражей нужно напугать прямо сейчас! Сердце застучало, как бешеное; он вдруг понял, что должен делать. Осторожно, пробуя на прочность найденное лезвие, ковырнул им тыльную сторону ладони — там, где костяные пластины были потоньше; на их поверхности остались хорошо различимые царапины. Стало страшно. Казалось, будто в тело вселился кто-то другой: руки обмякли, поджилки затряслись, зубы заплясали во рту, грозясь вот-вот откусить онемевший язык… Чтобы не потерять решимость, он торопливо ощупал сначала ребра, потом живот, выбирая уязвимое место, закрыл глаза, протяжно выдохнул и ударил.
Лезвие, проскользнув в сочленение между пластинами, вошло в мягкую плоть; и тогда, впервые за всю жизнь, он почувствовал боль. Это было, как будто его кинули в костер; как будто кто-то развел огонь прямо на груди. Он хотел закричать, но только сипел, впустую переводя воздух; а потом завалился на бок, прижимая ладони к телу, пытаясь остановить кровотечение. Горячая, красная влага наполнила ладони. Как глупо будет, если он просто умрет, а стражи даже не заметят!
На его счастье, кто-то из них все же глянул вниз — и тут же вскрикнул от ужаса; потом раздалось натужное сипение и решетка с грохотом откинулась. В яму, разворачиваясь, полетела веревочная лестница. Стражи поползли по ней, как две черные горбатые улитки; к поясам у них были приторочены короткие раздваивающиеся рогатины, на случай, если его потребуется усмирять. Он замер, все еще сжимая ладони на животе, следя за стражами из-под полуприкрытых век. Боль, такая оглушительная с непривычки, теперь уже казалась терпимой, да и рана вряд ли была глубока. Он был готов, и когда маленькие существа приблизились, склоняя головы, пытаясь понять, что случилось, сделал нечто невообразимое.
Так быстро, как мог, он выпростал вперед руки и коснулся мужчин. Одному он попал по лицу, чиркнув пальцами по влажному выпуклому белку; другого стукнул по лбу. И хотя это даже ударом назвать было нельзя, стражи отшатнулись, как ошпаренные, и завопили пронзительными голосами. Первый вцепился в глаза, словно те вытекали, как жижа из надтреснутого яйца; второй обхватил виски — будто без дополнительной подпорки его череп развалился бы на части!
Пока стражи не пришли в себя, он вскочил на ноги и полез наверх. Плетеная лестница качалась и шаталась во все стороны — это было странно и непривычно, но все-таки ему удалось выбраться из ямы. Лестницу он вытянул следом и на всякий случай захлопнул решетку; когда придет смена, стражей выпустят. Может, к тому времени они немного успокоятся. В пещере было так много воздуха и пространства, что аж дух захватило; как хотелось рассмотреть здесь все… но надо было спешить! Сжав в кулаке сослужившее добрую службу лезвие, он сделал первый шаг по холодному гладкому полу, так не похожему на железные решетки; потом еще один; а потом побежал. Вот уже и выточенные в камне ступени, а на последней — шестирукий привратник! Пропустит он его или нет?
Но уродцу, кажется, не было ни до кого дела: низко свесив усеянную шишками и наростами башку, он качался, как пьяный, и невпопад размахивал клешнями. Из полуоткрытого рта на грудь натекла лужа слюны. Вода отравила и его! Хоть это и нехорошо, сейчас нездоровье привратника оказалось на руку. Стараясь ступать неслышно, он обогнул великана с правого бока (там клешни шевелились похуже, чем слева) и попытался открыть железные створки, но те оказались слишком тяжелыми. Значит, нужно было рискнуть. Он подобрал с земли плоский полосатый камень и швырнул в уродца. Тот всхрапнул, развернулся и бросился на обидчика. Движения привратника были медленными и неловкими — он успел увернуться, а великан, запнувшись о ступени, упал и с ужасающим звоном стукнулся головой о ворота. Створки сразу же распахнулись, и, пока привратник пытался подняться, потирая ушибы, беглеца уже и след простыл.
За пещерой расстилались поля, но как сильно они отличались от того, что он помнил! Вода в каналах из прозрачной стала мутно-голубой; ожерелья волнистых грибов обвалились со стен, и зеленый мох пожух, превратившись в кучки гнилья. Нигде не видно было холмиков личинок; только сухие, мертвые панцири жуков хрустели под пятою. А главное, диски под потолком больше не были темно-багровыми; они сияли. Никогда раньше он не видел такого света: белого, слепящего, пропитанного жаром! В озаренном воздухе танцевали отчетливо видимые споры и капельки водяного пара; там, где лучи касались земли, комья грязи блестели, как самородки, тысячекратно превосходя золотые пластины на платье хозяйки дворца. Но он быстро понял, что сами диски не были источником света — они только отражали его и рассеивали над полями. Чтобы встретить своего неведомого отца, ему нужно было забраться куда выше.
Четырехрукий привратник, охраняющий серебряную дверь, болел еще хуже, чем его брат. Выпуклые глаза были закрыты; клешни свисали по бокам, как плети; грудь и живот вздымались и опадали, как зоб разгневанной жабы. Ему даже не пришлось обманом вынуждать великана открыть створки; тот сам прислонился к ним в полусне — от этого появился зазор, достаточный, чтобы он смог пролезть внутрь.
В городе было не веселее, чем в полях. Всюду чадили костры, наполняя ноздри дымом и сажей, но огонь не давал тепла. Жители, обычно такие проворные и занятые, вповалку лежали на земле или сидели у порогов домов, едва шевелясь. Кашель и стоны отдавались эхом от стен подземелья. Никто не пытался остановить его; он дошел до самого дворца без препятствий.
Хозяйка была там, в блестящем каменном нутре; она лежала, распростершись, прямо под закрытой на засов золотой дверцей. Поначалу он испугался, решив, что она умерла, но женщина просто молилась; ее тонкое тело иногда содрогалось от плача. Он огляделся вокруг в поисках лестницы — ведь как-то же помощники дотягивались до потолка во время праздника! И точно, чуть поодаль стоял длинный шест с примотанными к нему перекладинами-ступеньками, похожий на очищенный от мяса позвоночник с тонкими ребрами. Стоило ему схватить эту штуку, как хозяйка встрепенулась и повернулась на шум. Повязка спала ей на грудь, и он впервые увидел лицо женщины: широкое, заостренное книзу, с узкими щелочками ноздрей и темной толстой кожей, свисающей вокруг глаз и с подбородка лиловыми складками.
— Нет! Не уходи! — закричала хозяйка и хотела было схватить его, но не решилась — и так и замерла с вытянутыми руками. Золотое монисто на ее груди мелко дрожало; слезы текли по скулам, слизываемые длинным розовым языком. — Прошу, не уходи!
Он хотел ответить, хотел объяснить, что вернется, но проклятый язык не желал произносить ни звука! Вздохнув, он установил шест под золотой дверью и полез по перекладинам, не обращая внимания на летевшие вслед мольбы.
— Не уходи! Заклинаю тебя!
Дверь окружала золотая рама, равновеликая со всех сторон: кто-то вырезал на ней женщину с невероятно длинными конечностями, стоящую на кончиках пальцев над маленьким телом мужчины. Как так вышло, что ни женщина, ни мужчина не были похожи на существ, обитавших в городе?.. Впрочем, рассуждать об этом было не время. Он выдернул из пазух золотой засов, и дверь растворилась.
— Поверни назад! — кричала хозяйка дворца, но он не слушал.
Зацепившись за края отверстия, он поднялся вверх.
***
Сначала ему показалось, что он ослеп; все вокруг заливала сплошная едкая белизна. А вдруг это расплата за то, что он обманом покинул яму? Что, если у него отобрали зрение, как раньше — голос?.. Прошло не меньше минуты, прежде чем он понял, что просто стоит в лучах света — такого яркого, что свербит и щиплет глаза даже сквозь закрытые веки. Тогда он задрал голову, ища взглядом его источник, и, охнув от страха, повалился-опрокинулся на спину.
Над ним поднимался колодец невероятной высоты! Никогда он не видел таких громадин: если бы все дома нижнего города составили один на другой, согнав стражей и жителей на крышу самого последнего и заставив подняться друг другу на плечи, они бы не дотянулись даже до трети… да что там, до десятой его части! Сияние лилось из его открытого зева, а по бокам, расходясь от срединного провала, лежало несколько уровней-кругов; их соединяла лестница из белого камня. Ее поверхность блестела, отражая лучи; как змея вокруг ствола дерева, она обвивалась — кольцо за кольцом, ступень за ступенью — вокруг пустоты.
Сердце заколотилось в груди; в ушах зашумело от крови. Сколько времени он провел, хватая ртом воздух и пытаясь понять, как что-то настолько огромное может существовать? Должно быть, очень долго! День уже начал меркнуть и в воздухе поплыли красноватые тени, когда снизу послышались шуршание, стук и приглушенные голоса. Тут он вздрогнул, оживая. Жители города могли отправить стражей на поиски! Вытягивая шею, он осторожно заглянул в отверстие в полу, но не увидел ничего, кроме плотного дыма, будто от разожженных во дворце курильниц.
На золотой двери с обратной стороны кто-то предусмотрительный припаял крюк, чтобы ее можно было подцепить, а вот замка или засова уже не было. Ему удалось кое-как подпереть ее при помощи лестницы-шеста, но надолго ли это задержит преследователей? Нет, конечно; потому нужно торопиться. Свет, встречи с которым он ищет, живет наверху, на самом конце лестницы, и ему следует подняться по ней.
Первая ступень, гладкая, ровная — совсем как панцирь на его теле, — была недалеко, но стоило встать и двинуться по направлению к ней, как его скрутило от боли. Теперь, когда тревога и страх больше не поддерживали, не гнали его вперед, свежая рана напомнила о себе. Он ощупал ее взбухшие края — на пальцах осталась кровь; сделал еще шаг к лестнице и согнулся пополам, скрипя зубами. Нужно было переждать, пока боль пройдет… Но прежде спрятаться.
Он огляделся, ища укрытие — за границами круга, очерченного тускнеющим светом, было черным-черно, — и, не зная, что выбрать, пошел направо. В лицо тут же дохнуло влагой и тысячей незнакомых запахов, сладких, гниловатых, травянистых. Облака густых испарений стеной стали вокруг; их молочные языки лизали далекий потолок. Капли осевшей влаги, набухнув, падали на его темя и плечи. Под ногами скоро захлюпала грязь, а потом и вовсе плеснула вода. Нити растений обвились вокруг ступней, скользкие, щекочущие, завязывающиеся в петли и узелки. Он сощурился, высматривая дорогу: впереди, как россыпь монет, поблескивали лужи: некоторые размером с ладонь, другие — с блюдо, а третьи — такие большие и глубокие, что он мог бы нырнуть в них с головою. Вода тут была странного, красноватого цвета. Он набрал ее в пригоршню и поднес к самым глазам: внутри сновали сотни маленьких пестрых козявок. Удивительно, как они расплодились в таком множестве, несмотря на отраву! Он отпил немного влаги; хотя она и горчила, зато была густой и сытной, как похлебка. И еще был в ней какой-то знакомый привкус, но он не смог вспомнить, какой.
По берегам луж, пробиваясь сквозь щели между покрывающими пол плитами, рос высокий тростник. Не придумав лучшего укрытия, он забрался в зеленые заросли и замер, прислушиваясь, вглядываясь в блуждающий туман. Все вокруг было незнакомо, а потому и пугало, и восхищало: и нити черных, скрепленных слизью бус, облепившие бледные стебли растений, и звон мошкары, роящейся над мелкой зыбью, и гудение летучих насекомых, почти в локоть длиной, с выпуклыми глазами и тонкими серебристыми тельцами. Одно такое опустилось на лист рядом с ним, расправив стеклянистые крылья; только он залюбовался сложным узором жилок, как вдруг темная тень выпрыгнула из ниоткуда, хлопнула пастью и тяжко плюхнулась в грязь, чавкая и хрустя добычей. Жаба! Не такая большая, как на празднике, но с такой же бугристой шкурой, рядом маленьких рожек на голове и выпученными золотыми глазами. Так вот где жители города брали их, чтобы принести в жертву!
Его присутствие гадину совсем не пугало. Покончив с ужином, жаба повернула морду в сторону срединного провала. Кожаный мешок на ее шее заходил вверх-вниз; бледное брюхо раздулось, а потом резко сжалось.
— Крооо! — загудела она громко, и отовсюду, из темноты и тумана, ее сородичи отозвались гудением и ревом, стократно усиленным эхом. Протяжно и тоскливо пели они; и скоро, убаюканный жабьей колыбельной, он уснул.
***
Что-то тяжелое давило на грудь, мешая дышать. Открыв глаза, он увидел все ту же жабу, вскарабкавшуюся на него во сне и усевшуюся задом прямо на рану. Должно быть, ее привлекло тепло воспаления. Толстые бока гадины ходили вверх-вниз; с пятнистой кожи стекали желтоватые капли — не то слизь, не то пот. Он спихнул глупое животное на землю и поднялся на ноги. Странно, но поврежденное место теперь ныло куда меньше! Неужели из-за жабы? Может быть, стоило поймать ей еды в награду?.. Но зверюга, не дожидаясь благодарности, ускакала прочь.
Он высунулся из зеленых зарослей, оглядываясь и принюхиваясь. Уже начался день. Столп белого света горел в середине залы, разгоняя туман; теперь он наконец увидел пределы болотистого царства тростника и жаб. На много-много шагов вдали темнели стены, мрачные, мокрые от испарины, но в их каменных боках весело поблескивали какие-то золотистые крапинки, будто подмигивая ему! И хотя он знал, что должен спешить, любопытство взяло верх. Убедившись, что никто не следит за ним, он пошел сквозь тростник — прочь от света, в кипящую, влажную, пахнущую зеленью и сладостью мглу.
Каждый шаг отдавался жадным хлюпаньем и чавканьем; вода на полу подымалась все выше, кое-где доходя ему до щиколоток, а то и вовсе до колен. Сияние срединного провала скоро рассеялось — настолько, что казалось, будто глаза ему залепили молочно-серой грязью. Вытянув перед собою руки, он двигался больше по наитию и все же в конце концов достиг цели. Пальцы уперлись во что-то твердое и гладкое; перед ним была стена.
Журчащая вода стекала по ней, давая начало всем здешним лужам и туману. Он положил ладонь на каменную плиту — сплошную, без единой щели или зазубрины, — и пошел вдоль нее до тех пор, пока не нащупал какую-то выемку, не слишком большую, обмазанную по краям слизью. Отдернув ладонь, он брезгливо обтер пальцы о бедро; а потом увидел сверху еще одно отверстие, затянутое плотной желтоватой пленкой. Стоило ткнуть ногтем в ее сердцевину, как та легко поддалась, разрываясь. Внутри тайника лежала жаба. На вид она будто бы умерла: кожа гадины была сухой и твердой, глаза впали, затянувшись мутью, бока обвисли морщинистыми складками. Воспоминание о чем-то похожем, о чем-то, что он уже видел раньше, царапнуло изнутри, как застрявшая в горле кость. Он выронил жабу на залитый водою пол; та тут же задергалась, зашевелилась и скоро села, раздувая зоб и щелкая острыми зубами. Кажется, раздумывала, кого бы съесть.
Глядя на нее, он тоже почувствовал голод, поэтому наклонился и зачерпнул воды из ближайшей лужи. В ней плавали красные рачки, и черные зернышки икры, и сочная ряска, и, кажется, немного жабьей слизи. Таким супом можно было и напиться, и наесться!
И правда, проглотив две пригоршни, он почувствовал сытость… и даже сонливость. Глаза слипались; тихое, нежное онемение разлилось по телу, поднявшись от пальцев ног вверх, к груди. Зевнув, он сел в мокрую грязь и прислонился спиной к стене. Туман дрожал вокруг, напоминая о дыме курильниц; тени и искры летали в нем, светясь дымными огнями, дрожа и звеня.
Шевелиться становилось все сложнее; жар и влага навалились на грудь, как тяжелые одеяла, прижали к земле и пыхали в лицо гнилым, сахарным духом. Жаба сидела рядом, мигая золотыми глазами. В приоткрытой пасти блестели мелкие зубы.
***
Он спал, а потом просыпался — для того чтобы снова заснуть. Когда он открывал глаза, то видел, как ползают по нему тяжелые мягкие жабы, с ревом отрыгивая воздух, перепрыгивая с бедер на живот, со лба на плечо, а потом садятся у уха и, тряся животами, заводят свою ревущую песню. Ему хотелось пить — страшно хотелось пить! — но тело закоченело и не слушалось; он не мог даже перевернуться на бок и отхлебнуть грязи из лужи, собравшейся вокруг затылка. Он засыхал среди воды, среди болот, среди журчащих ручьев, как вырванное с корнем растение. В короткие секунды бодрствования он жадно глотал туман и слизывал желтые капли с боков жаб, лежащих на его шее и груди, как ряд рогатых идолов. От этой сладковатой густой жижи немели язык и нёбо, но так удавалось хотя бы немного утолить жажду.
Из отложенной жабами икры уже вылупились хвостатые головастики. Тростник, примятый им, распрямился и пустил новые, нежно-зеленые побеги между пальцами. Иногда, между дремой и явью, ему чудилось, что трава прорастает прямо сквозь него, и тогда он пытался вырваться, убежать, вытянуть из себя тростниковые стрелы; но все зря. Что-то тяжелое, мутное плескалось на донце затылка, как тина в обмелевшем пруду, одна мысль:
— Оставь! Стань растениями, водой, туманом.
Он мычал во сне, стараясь сжать пальцы, согнуть колени, подняться с ложа из листьев и грязи.
— Исчезни! Так будет лучше для всех.
Да, исчезнуть — это было легко и приятно! Никогда больше не открывать глаза, не чувствовать скользких прикосновений жаб, не хотеть ни пить, ни есть, не страдать… Но он помнил, даже во сне, что где-то внизу есть умирающий город; и маленькие жители, и хозяйка дворца, и стражи, протягивающие ладони — к нему! Он один мог спасти их; он не должен был исчезать… но и вырваться из круга сна и пробуждений не мог. Как улитка в садок, он попался в хитрую ловушку, в новую темницу, двери которой открывались только снаружи.
Но потом из болот вышло чудовище.
Это случилось в то время, когда он бодрствовал; поэтому он сразу заметил тварь с руку длиной, с раздутым членистым брюхом и уродливой маской на морде, похожей на оголившийся, побуревший от древности череп. Она вылезла из пузырчатой грязи и побрела к нему. Скосив глаза, он мог наблюдать, как она движется, неуклюже переставляя многочисленные лапы; это зрелище было таким гадким и странным, что он даже забыл про мучившую его жажду.
А тварь была все ближе… и вдруг остановилась, тупо уставившись вперед. Ее морда ничего не выражала — ни радости, ни злости. Может, она и вовсе заснула? Но тут нижняя челюсть чудища, точно рука с двумя острыми когтями, выпросталась вперед и схватила одну из жаб, ворковавших вокруг. Сколько та ни билась, сколько ни трепыхалась, оря дурным голосом, хищник, перебирая всем избытком своих лап, тянул ее за собою, на дно болота. Наконец и добыча, и охотник скрылись под пускающей пузыри водой.
Оставшиеся на суше жабы испуганно закрокотали; а из воды уже лезли новые твари, похожие на первую, как родные сестры. Одну за другой они хватали жаб и тащили в трясину; те, что не были пойманы, сами ускакали в тростник. Наконец последнее чудище из подводного стада, самое здоровое и неповоротливое, выползло на берег — и не нашло добычи. Впустую щелкнули страшные челюсти, ловя воздух. Тряхнув гадкой башкою, тварь полезла вверх по зеленому стеблю — не для того ли, чтобы углядеть себе еды? Затаив дыхание, он следил, как существо ползет, цепляясь коготочками за сгибающийся тростник, и замирает на самом верху, свесив вниз мешок живота.
А потом чудище начало трястись и раскачиваться; толстая шкура лопнула на спине, открывая что-то блестящее и шевелящееся. Оно лезло наружу, как вар из котла — сначала грудь, потом острая морда и тонкие палочки лап. Скоро на пустом панцире сидело большеглазое насекомое со сморщенными темными крыльями. Те расправлялись, наливаясь лимфой, пока не распластались широко, как лопасти четырех весел. Четыре весла, загребающих волны небесного моря; как же они звались?..
Новорожденное существо, сверкнув серебряным панцирем, взлетело с тростника и унеслось прочь, к свету. К Свету! Не туда ли шел и он сам? Но зачем?..
Думать было тяжело. Чтобы снова не провалиться в дремоту, он прикусил язык и принялся жевать его, про себя умоляя — кого угодно, кто может помочь! — чтобы все это прекратилось. Его просьбы были путаными, невнятными, полными страха, но мало-помалу зазвучали почти как песня — как будто он вспоминал, а не придумывал их:
Рассейся, мрак на пути,
Сгиньте, дети изнанки,
Идущий станет огнем,
Ветер его раздувает.
Идущий властен над сердцем –
Ему не сгинуть в болотах;
Идущего власть над руками –
Им не увязнуть в болотах,
Идущего власть над ногами –
Их не задержат болота.
Идущий, пари, как крылатый,
Цепляйся, как шестилапый;
Усядься на место пустое,
На место в Света ладье!
Что-то хрустнуло в голове, будто треснул орех или яичная скорлупа. Дышать вдруг стало гораздо легче. Вместе с воздухом пришла и оторопь: почему он валяется в грязи? Почему тело не слушается его?
Жутко хотелось пить; в горле свербило, точно он наглотался песка и соли. Странный, неприятный вкус осел во рту. Где он уже чувствовал эту тошнотворную сладость, такую мерзкую, что после нее хочется скрести язык ногтями? Не она ли отравила его?
И тут он вспомнил: отрава — вот зачем он идет вверх! Чтобы жители города перестали умирать от яда, растворенного в воде. Но его свалила с ног не горечь, а сладость; дело не в воде, а в жабах. Жабья слизь налипла у него под нёбом. Он хорошо знает ее вкус — ведь она всегда смешивалась с кровью, которой его поливали во время праздника во дворце; но тогда он выплевывал ее, а тут… Если бы не твари, пришедшие на охоту, он мог бы пропасть навсегда.
Все вокруг дышало жаром, но он похолодел от страха. Нужно было убираться отсюда как можно быстрее, а он не мог пошевелиться! Жабий яд все еще тек по венам; ничего не оставалось — только ждать, когда его действие пройдет. И он ждал; страшная жажда мучила его, но он опасался глотать даже капли, которые туман оставлял на губах. Через час или два больно закололо ступни, и он смог пошевелить большими пальцами на ногах; потом указательными, и средними, и безымянными, и мизинцами. Как только он смог перевернуться, то пополз, как червяк, на брюхе, отталкиваясь локтями — вперед, к лестнице.
Это было медленно; руки скользили в грязи и тине, корни растений цеплялись за ноги и тянули назад. Уже много дней он не ел и боялся упасть без сознания — уже не от яда, а от бессилия. Кое-где на тростнике висели личинки подводных чудищ, готовясь стать крылатыми насекомыми. Они выглядели, как бурые плоды с толстой кожицей; он хотел укусить какую-нибудь, но так и не решился. Если личинки питаются жабами, то, может, и сами пропитаны ядом.
Не быстро, но он продвигался вперед — ближе к свету, прочь от душной, снотворной темноты; и чем дальше позади он оставлял ее болотные испарения, тем легче становился путь. Он даже смог пойти на четвереньках, переставляя попеременно конечности: как зверь, зато не как улитка! Пускай он бился коленями о камни и падал, растянувшись, — он снова поднимался, упрямо мотая головой. И вот наконец влажный жар сменился на сухой; еще до заката он приполз к первой ступени и растянулся на ней. Белые лучи скользнули по спине, скапливаясь между лопаток, согревая… Жжение становилось все сильнее; и когда ему уже казалось, что от тела идет пар, его вырвало комьями желтой слизи.
После этого стало гораздо лучше. Голова прояснилась, и, хотя его еще шатало, он сумел подняться во весь рост. В воздухе кружились крылатые насекомые, сверкая и звеня, как серебряные колокольчики, а где-то во мгле пели-ревели жабы, низко и тоскливо. Золотая дверь в полу была закрыта. Кажется, шест, подпиравший ее, исчез?.. Он не стал тратить силы на то, чтобы проверить: если кто-то из города и пошел за ним следом, несчастные, должно быть, уже сгинули в тростнике. Вместо этого он пошел вверх по лестнице.
***
Подниматься было тяжело: колени подгибались от слабости и усталости. К тому же, наступал вечер. Поэтому, добравшись до второго уровня, он остановился и огляделся, раздумывая, можно ли здесь отдохнуть.
Ни тростников, ни жаб вокруг; да и воды здесь было куда меньше, чем внизу. Под высоким неровным потолком не клубились тучи, с оголенных перекрытий не капала испарина, и пол был сухим, без ручьев и луж. Зато повсюду, сколько хватало глаз, валялись глыбы белого камня — большие, средние, маленькие; тысячи их! Похоже, что они давным-давно отвалились от потолка, как гнилые зубы из десен; оттого тот был жутко щербатым. Ближе к срединному провалу, там, где половину суток горел нестерпимый свет, камни с «лица» были голыми и мертвыми, но по «спинам» у них тянулись жесткие гребни сорняков; а еще дальше, в тени, валуны и галька целиком скрывались под густой травой и сочными подушками мха — вроде того, которым его потчевали стражи. Успокоенный знакомым видом, он сошел с лестницы: под ступнею запружинили сухие ползучие колючки. Если бы его панцирь не был таким крепким, пятки изодрало бы в кровь!
Он присел на корточки, оторвал одну из шипастых коробочек, свисавших с крученого стебля, и повертел перед глазами. Она была похожа голову черного быка. Но где он видел быков?.. И можно ли ее съесть? Нет, пожалуй, лучше не рисковать! Стараясь не слишком удаляться от лестницы, он добрался до камня, сплошь зеленого от мха, сорвал несколько тонких волосков и вдумчиво прожевал. Привычный вкус, горький и свежий, наполнил рот; осмелев, он оторвал еще пучок… И тут заметил, как на него смотрят два желтых глаза.
Неужели жаба? И он снова попался?.. Нет, это было совсем другое создание — ящерка длиною с палец, с тонкими смешными ножками, между которыми болтался морщинистый, похожий на кожаный мешок живот. Все ее тело покрывала бурая чешуя, темнеющая у хребта, с россыпью белых пятен на хвосте. Скоро он заметил еще одну, и еще: ящерицы копошились в траве и пыли, бегали по камням, выползали из-под вздыбленных плит на полу и ныряли обратно. Мелочь была юркой и быстрой; те, что постарше, шевелились медленно, с ленцой. У таких хвосты наливались жиром и уже не извивались, а волочились по земле, царапая ее острыми шипами, — не из кости и не из рога, а из блестящего прозрачного вещества, похожего на хрусталь.
Да, ящерицы кишели всюду! Утробно урча, они пережевывали местные растения вялыми движениями челюстей. Правда, это была не единственная их пища; пару раз он видел, как твари побольше ловили себе подобных и проглатывали целиком. По счастью, никто не попытался попробовать на вкус его самого. Убедившись, что эти существа не опасны, он доел мох; тот был достаточно сочным, чтобы притупить жажду, но воды все равно надо было поискать. Только не сейчас, когда свет почти погас; утром.
Со стороны срединного провала дохнуло прохладой. Он прислонился к валуну, только что служившему ему обеденным столом, прижал колени к груди и опустил голову; так он стал как бы раковиной, внутри которой оказалось заперто тепло. Ящерицы шуршали и шелестели вокруг, раскачивая траву, разбегаясь по запрятанным среди колючих кустов норам; скоро стало совсем тихо, а может, он просто заснул.
Когда он открыл глаза и разжал окоченевшие от холода руки, воздух вокруг уже посерел; ночь закончилась. Рядом с его бедром пробежала ящерица — совсем крошечная, наверное, только что вылупившаяся из яйца, — как вдруг из трещины в камне вытянулись длинные тонкие лапы и схватили ее! Следом из укрытия выпростался весь охотник в полный рост — паук с тарелку размером, молочно-белый, с бусинами красных глаз на высоком лбу и двумя жуткими серпоподобными клыками. Добыча извивалась, пытаясь вырваться; все напрасно. Он уже думал, не стоит ли вмешаться, но тут ящерица сама упала в траву и резво побежала прочь, виляя обрубком тела, а паук остался недоумевать с оторванным хвостом в пасти.
Ему тоже следовало позаботиться о питье и пропитании. В поисках воды он решил двинуться вглубь уровня, подальше от срединного провала — туда, где всегда лежала тень и где трава была похожа не на хрусткие иссохшие кости, а на густой лоснящийся мех. Здоровых глыб на пути становилось все больше, так что ему приходилось то подыматься, то спускаться, то скакать с верхушки на лысую верхушку. Наконец, он дошел до самой стены. В отличие от нижнего уровня, здесь не было ни тумана, ни жабьих гнезд — только ряды стеклянных и металлических труб, идущих прямо из потолка. Кое-где они не то проржавели, не то были повреждены камнепадом; из дыр била вода. Он сунул палец в один из таких ключей и осторожно облизал. Вода была горькая, без примеси дурманящей сладости; наконец-то можно было напиться!
Этого и еще нескольких пригоршней мха было бы достаточно, чтобы он мог идти еще долго; может, даже успел бы подняться до середины колодца, пока не закончился день? Думая так, он поспешил на лестницу, но, как ни торопился, к его возвращению та была уже занята. Дюжина ящериц — старых, как мир, и огромных, как дом, с поблекшей до желтизны чешуей, развалилась на ступенях, млея в жарких лучах. Их бока, покрытые складками дряблой кожи, раздулись и булькали от бродящей еды. Казалось, ящериц совсем разморило, но стоило ему подойти поближе, как твари начали шевелиться, клацая когтями и угрожающе взмахивая тяжелыми хвостами. Из-за острых шипов-кристаллов те походили на утыканные гвоздями дубины; получить удар такой совсем не хотелось.
Он изо всех сил затопал ногами и захлопал в ладоши, пытаясь согнать ящериц с насиженного места, но те и не думали уходить. Да и весь шум, который он производил, не был и вполовину так громок, как рев и бурчание их забитых травяной жвачкой желудков! Тогда он попытался дернуть одну из великанш за пальцы на задней лапе. Сама ящерица даже не шелохнулась, зато страшный хвост хлестнул его по ногам так сильно, что он кубарем скатился по ступеням, чуть не сорвавшись с края лестницы.
А эти чудища были опасны! Следующий удар хвоста или толчок тупой морды запросто мог отправить его на самое дно провала; может, он и выживет после падения, но точно переломает ноги и руки. Тогда он решил просто ждать. Когда жар станет невыносимым, ящерицы сопреют, иссохнут и сами уползут в глубь уровня, к зелени и прохладе, а он продолжит путь.
Решив так, он сошел с лестницы и устроился в неподвижной тени. Время шло медленно, но за годы, проведенные в яме, он научился терпению. Все быстрее кружились в белых лучах пылинки; нагретый воздух все отчетливее дрожал и колыхался; суетливые пауки, попав на освещенное место, катились кубарем прочь, чтобы не обжечь лапки о раскалившийся камень. А ящерицы все валялись как мертвые, даже не мигая.
Зато что-то темное шелохнулось внизу — там, в зарослях тростника, которые он с таким трудом покинул, — и поползло по лестнице. Он уставился на приближающегося, холодея от страха: это был страж! Он точно узнал это низкорослое, коренастое существо, сплошь замотанное в тряпье, с коротким копьем за спиной и зубастой рогатиной в лапе; страж опирался на ее древко, как на посох. С подола бурого балахона текла вода, оставляя позади влажный, улиточный след; когти цокали по ступеням, как раньше — по потолку ямы. Выпуклые глаза, не приспособленные для надземного света, были закрыты темным стеклом; сквозь это забрало страж пялился прямо на него.
Нужно было бежать, немедленно! Он сорвался с места и, не подумав хорошенько, метнулся вверх по лестнице, прямо в стаю заворочавшихся, заворчавших низкими голосами ящериц. Его царапали хвостами и когтями, кусали, швыряли туда-сюда, но это еще полбеды! Главное, что впереди разлеглась самая огромная, самая уродливая тварь, раздувшая бока так широко, что складки кожи свисали по обе стороны лестницы.
Как пройти мимо такого чудовища? Эту махину не обойти, не перепрыгнуть, не проскользнуть под брюхом! Зоб у нее колыхался, как выцветшее знамя, а страшные шипы были длиной в три ладони! Когда ящерица задрала хвост для удара, они сверкнули радужным блеском, а потом ухнули вниз. Повезло, что он успел отскочить, иначе его разрезало бы или расплющило, как букашку. Жаль, что здесь не водилось достаточно большого паука!
И тут дикая мысль пришла ему в голову; он увернулся от еще одного удара и, пока мощный хвост еще лежал на земле, схватился за шипы-самоцветы, а потом изо всех сил потянул на себя. Увы! Он был слишком легким, а позвонки ящерицы слишком спаялись от старости и не желали отделяться один от другого. Вдруг что-то резко дернуло его за щиколотку — это страж добрался до него! А ящерица меж тем снова начала подымать свое страшное оружие, и они оба повисли у нее на хвосте, как рыбы на удочке. Вот тогда-то тихо, почти неслышно хрустнули кости, и жирный, еще шевелящийся кусок плоти отделился от своей хозяйки! Как два мешка, они со стражем повалились на лестницу. Ударившись о ступени, он выпустил кровоточащий отросток из рук. Вокруг послышалось клацанье когтей и челюстей — это другие ящерицы, проголодавшиеся за минувшие часы, спешили перекусить свежим мясом. Извиваясь и толкаясь вывернутыми набок локтями, они оттеснили стража прочь; коротышка с головою исчез под сплетением лап и тел.
Изуродованная тварь замычала, заревела, яростно вскинув шею; но без хвоста она была просто злобной, надутой смрадным воздухом подушкой. Хватаясь за складки кожи и бугристую чешую, он взобрался ей на спину и соскочил прямо перед хлопающей пастью. Правда, радоваться было рано: преследователь мог нагнать его в любую секунду! Теперь он понял свою ошибку, а потому, вместо того, чтобы бежать по лестнице, нырнул вбок, в темноту третьего круга.
***
Тут не было в беспорядке набросанных камней, но зато от срединного провала расходились кругами десятки, если не сотни колонн высотой до самого потолка. Правда, многие из них раскололись или покосились, опершись друг о друга хребтами. Уже знакомые колючки обвивали бетонные основания рядами черных четок; бока пестрели щербинами и трещинами. Из пористой, как мякоть гриба, поверхности, прорастала чахлая зелень и пучки прозрачных, огненно горящих самоцветов. Один из них будто бы шевельнулся; но ему некогда было рассматривать здешние чудеса. Покрутив головою и не заметив ни ящериц, ни жаб, он юркнул за колонны: подальше от провала, от стража и от света, слишком ярко блестевшего на белом панцире.
И вовремя: стоило ему забиться в тень между двумя накренившимися обломками и затаить дыхание, как со стороны лестницы послышалось пыхтение и стук железа о камень — это его преследователь, одолев ящериц, взбирался наверх. Сначала над полом показались зубцы его рогатины, потом — капюшон, залитый свежей кровью, и острие копья, на котором, как красные ленты, болтались куски кожи и мяса. Наконец, страж появился весь, но вместо того, чтобы двинуться вглубь уровня, остановился и вперился в темноту. Не заметив добычи, он продолжил путь по ступеням.
Это могло быть уловкой. Поэтому, когда страж скрылся из виду, он не стал высовываться наружу; и не зря! Не прошло и половины часа, как его преследователь вернулся, сошел с лестницы и, подобрав под себя когтистые ступни, уселся в тени колонн. Его пятнистый наряд почти сливался с их грязноватой поверхностью; только сверкнули на мгновение пятки — голые, заросшие желтыми мозолями. Значит, страж уверен, что он не поднялся выше, а остался на этом уровне? Но почему?..
Так или иначе, преследователь решил подкараулить его — вот только недооценил добычу. Он может ждать долго, очень долго! Зато самому стражу рано или поздно придется отправиться на поиски воды; тогда он проберется мимо.
Решив так, он покрепче обхватил колени и замер, как будто снова очутился на дне ямы; но сейчас вокруг него был целый мир, движущийся, живой, таинственный, и хотя он следил за стражем и провалом, украдкой все-таки поглядывал по сторонам. Особенно его манили пучки драгоценностей, мерцавшие тут и там зелеными, голубыми, лиловыми огоньками; некоторые крепко вросли в пол и колонны, а другие бегали, причем довольно резво! Одна такая подушка, утыканная алмазными иголками, подобралась очень близко; он даже услышал цоканье коготков и яростное фырчанье. Это было живое существо! Маленький зверек с растопыренными ушами и злобными желтыми глазками. «Еж», — подсказала память, и он кивнул, соглашаясь. В тени кристаллы на спине зверька разгорались ярче, окружая того бледным ореолом; из-за этого еж походил на лампу, которую несла через темноту чья-то невидимая рука.
Зверек пробежал мимо, шумно принюхиваясь к следам на полу, и вдруг кинулся вбок и схватил что-то, громко хрустнувшее в острых зубах. Это была многоногая тварь, вроде паука, но с клешнями и длинным хвостом, заканчивающимся увесистой пикой. Скорпион! Белый, как кусок мела; приглядевшись, он заметил еще много таких — на полу, на колоннах, на потолке.
Вот и еж, проглотив добычу, уже крался к новой жертве и грозился откусить покачивающийся в воздухе хвост; но скорпион оказался быстрее и ткнул жалом прямо в нос охотника. Тот хрюкнул, отступая, а потом запыхтел и повалился на землю. Маленькое тельце затрясло; он испугался, что зверек умрет. Но нет! Волна света прошла по стеклянистым иглам; те приподнялись, ощетинились — и будто бы выросли немного. Выходит, так еж избавлялся от яда?.. И правда, у молодых зверьков на спинах росла только темная, острая щетина; но чем старше они становились — то есть чем больше укусов успели получить за жизнь, — тем роскошнее казались их хрустальные шубы. У некоторых ежей иглы были так тяжелы, что они еле ходили; и низкий лоб, и глаза скрывались под порослью кристаллов, сталкивающихся между собою и издающих нежный, приятный уху звон.
Вдруг странная мысль посетила его: на двух нижних уровнях животные с желтыми глазами — жабы и ящерицы — мешали ему подняться наверх, а животные в белой чешуе — стрекозы и пауки, — наоборот, помогали. Не будет ли и здесь так? Но чем ему могут помешать ежи? И чем помочь — скорпионы? Неподалеку как раз ползал один — большой, гладкий, как серебряное зеркало. В клешнях скорпион сжимал черного жука, покрытого глухою бронею; даже прорезь между надкрылий срослась так, что насекомое походило на ларец без ключа. Он осторожно протянул руку; скорпион взобрался на подставленные пальцы как на ветку или стебель травы — такой легкий, что он даже не почувствовал перебора лапок, — пересек ладонь и ускользнул куда-то. Скоро он напрочь забыл о.
Страж начал уставать. Хотя день мало-помалу угасал, от провала все еще тянуло невыносимым жаром — это остывал раскаленный камень. Он видел, как мужчина время от времени засовывает руку под складки тряпья и нашаривает что-то вроде ожерелья из больших морщинистых бусин. Пососав одну бусину, он прятал странное украшение обратно; но жажда мучила стража все чаще. Скоро, совсем скоро ему придется отправиться на поиски воды!
И вот, когда воздух наполнился тенями, а ступени из белых стали темно-красными, страж поднялся, хрустя костями и потягиваясь; стянул с носа куски залапанного стекла, захлопал выпученными глазами. Расширившиеся зрачки блеснули рыжим; родившийся в подземелье, страж наверняка видел ночью лучше, чем днем. Пришлось сжаться еще сильнее: случайный всполох света или отблеск на панцире мог выдать его… Но обошлось. Страж направился в другую сторону — туда, где по стенам тянулись ровные ряды водоносных труб.
Убедившись, что преследователь далеко, он бросился к лестнице и побежал вверх, перепрыгивая через ступени, не обращая внимания на хруст мелких стекляшек под ногами, и преодолел уже почти половину пролета до следующего уровня, когда наконец увидел преграду. Это был заслон из прозрачного вещества, больше чем в три роста высотой, в ширину занимавший несколько ступеней. В сумерках ему почудилось, что в толще заслона расползается что-то ветвящееся, живое… вроде сети кровяных прожилок? А еще вокруг кто-то щедро рассыпал самоцветов — блестящих, крупных, размером с его кулак, с голову, а то и с таз, в которых помощники носили жаб по праздникам! Внутри каждого темнело что-то — как будто потроха, которые сунули вымочить в тарелку с водой и уксусом; да это и были потроха! Сердца, кишки, сизые желудки — внутренности ежей, вывалившиеся из клеток истончившихся костей. Сюда зверьки, скопившие слишком много яда, приходили, чтобы окончательно окаменеть; из их тел, за годы сросшихся между собою, и состояла преграда.
Он коснулся холодной твердой поверхности; поскреб ногтем, но не смог отщепить ни крошки. Тогда он попытался влезть по заслону, цепляясь за впадины и бугорки, когда-то бывшие ежиными лапами или носами, но пальцы всякий раз соскальзывали, и он срывался вниз. В отчаянии он забил в преграду ногами, руками, врезал со всей дури плечом, чуть не вывихнув его, — все впустую! Хорошо, что у него не было голоса, иначе он закричал бы от злости и привлек внимание стража.
Стоило подумать об этом, как внизу замаячила низкорослая тень. Страж добыл воды и возвращался обратно на свой пост… и, конечно же, сразу увидел его. Два белых глаза провернулись в складчатых веках. Издав какое-то торжествующее бульканье и выставив перед собою рогатину, его преследователь затопал вверх по ступеням. Он застыл, не зная, что делать; вперед его не пускала преграда. Прыгать вниз?.. Нет, так он просто разобьется! Пока он колебался, страж подобрался совсем близко и одним ловким движением выбросил вперед рогатину, поймав его за шею и прижав спиною к заслону. Он задергался, пытаясь вырваться, — бесполезно!
Гадкая, тошнотворная беспомощность! Если бы он умел плакать, то заплакал. Почему он так слаб? Почему так жалок? Так не должно было быть! Во всем происходящем было что-то ужасно неправильное: в том, что он не может преодолеть заслон, не может отбросить это жалкое маленькое существо, а только извивается всем телом, будто мягкий бледный червяк, раскачивается, повиснув между железных зубцов рогатины, пока страж подбирается к нему, перебирая руками по древку, точно слепой, идущий по веревке. Он уже чувствовал его запах — сырой, землистый, — видел растопыренную пятерню со страшными, серповидными когтями на безымянном пальце и мизинце… В последней попытке освободиться он отчаянно рванулся, тряхнув головою, и вдруг что-то серебряное упало с его темени и хлопнулось прямо на лицо стражу. Скорпион!
Страж взвизгнул от ужаса, выпустив из рук рогатину. Разозленная тряской и толчками ядовитая тварь скользнула ему под капюшон; мужчина запрыгал, заплясал на месте, пытаясь вытряхнуть ее из складок ткани, срывая тряпье, слой за слоем, пока не обнажилась темное, морщинистое, покрытое не то чешуей, не то ороговевшей кожей тело, с выгнутыми в обратную сторону коленями и коротким толстым хвостом. Правда, как ему ни было любопытно, сейчас не время было разглядывать преследователя! С трудом подняв брошенную рогатину (та была невероятно тяжелой), он прислонил ее к заслону, зацепив раздвоенный конец за щербины в кристаллах; получилось вроде бы прочно. Древко у этой штуки было из цельного металла, а значит, должно было выдержать его вес; по всей длине торчали какие-то крючки и зацепки, на которых страж развесил мешочки с припасами, веревки и обереги. Хватаясь за них, он взобрался на вершину заслона; а потом, столкнув рогатину в провал, спрыгнул на ступени с другой стороны.
Стражу в это время удалось прогнать скорпиона, и теперь он уткнулся мордой в прозрачную преграду и молотил по ней кулаками, шипя от злости; разок попытался использовать копье, но то отскочило, выбив сноп искр. Некоторое время он наблюдал, как преследователь скачет, верещит и грозно вращает глазами; голым он походил не то на ящерицу, вставшую на задние лапы, не то на облысевшего крота. Потом, оставив его за спиною, побрел вверх по ступеням и шел, пока хватало сил. Но ночь становилась темнее, и воздух остывал, а с ним остывала и густела кровь, замедляя свое течение. В конце концов, не сходя с лестницы, он растянулся на еще теплой ступени и заснул.
***
Его разбудил свет: горячие лучи кусали щеки и губы, пробиваясь даже сквозь плотные заслоны век. Они падали будто со всех сторон — сверху, слева, справа; только внизу, на пройденных им уровнях, еще шевелились испуганные тени. Из-за этого каждый предмет вокруг — самый мелкий камешек, самая невесомая соринка — пропитался раскаленной белизной. Прикосновение к ним обжигало, словно он пытался сунуть пальцы в тлеющие угли.
Когда глаза немного привыкли к избытку света, он завертел головой, озираясь. Оказывается, ночью он остановился посредине лестницы, ровно между полом и потолком четвертого круга. И как отличалось это новое место от всех предыдущих! Там, в жилищах ящериц, жаб и ежей, царил полумрак; воздух дышал водяными парами и сахарным духом гниющих растений. Там границы мира отмечались прочными стенами, а земля под ногами кишела норами, рытвинами и провалами — тайниками, будто нарочно устроенными, чтобы прятаться юрким тварям. Здесь не было ни мглы, ни укромных уголков, ни стен! Точнее, от них остались одни обломки: надтреснутые столпы, железные балки, торчащие из бетона, как клыки из белесых десен; а между ними — провалы, пустота, сквозь которую виднелся… внешний мир?
Внизу лежала пустыня: тяжелые волны черного песка расстилались, покуда хватает глаз; вверху — багровое небо. Сизо-розовые облака двигались в нем, как накипь в котле, которую перемешивает черпаком ленивая рука. Там, под землей, он уже видел отражение этой круговерти — в зеркалах, подвешенных над грибными полями. Колодец (или, точнее, башня, внутри которой он жил, сам не зная о том!) уткнулся в самую сердцевину неба — туда, где находился источник света, белый, пылающий, неподвижный. Распахнув рот от изумления, он смотрел на бесконечные, мертвые пространства до тех пор, пока резь в пересохших глазах не стала невыносимой. Тогда, не выдержав, он моргнул и опустил взгляд.
Пол четвертого круга густо засыпал песок, за долгие годы нанесенный ветром внутрь башни. По нему сновали красные муравьи с руку размером; тонкие длинные лапки придавали им странное сходство с пауками. Вид у насекомых был воинственный: головы поблескивали, точно медные шлемы, на груди бряцали панцири, усеянные коралловыми шишечками-бородавками; даже брюхо во время бега они держали торчком, наподобие занесенной булавы. У некоторых муравьев были к тому же мощные, грозные челюсти; он сразу понял, что это — здешние стражи. Взобравшись на вершины барханов, они наблюдали за сородичами, копошащимися внизу, и время от времени издавали рассыпчатое пощелкивание — знак того, что все в порядке. Те особи, у кого оружия не было, рылись в песке, откапывая что-то бледное и влажное — корни или личинок? — а потом тащили добычу вверх, по колоннам и балкам, проводам и трубам.
Щурясь от света, он задрал голову. Под потолком висели как бы гроздья огромных ягод — круглых, налитых соком так туго, что, кажется, вот-вот лопнут. Не сразу он понял, что это тоже были муравьи! Не похожие ни на стражей, ни на рабочих, с невероятно раздутыми брюшками — в десятки раз больше самого скрюченного, чахлого насекомого. Темные пластинки на их чудовищных животах разъехались в стороны, а внутри, под просвечивающей насквозь кожицей, плескалась золотистая жидкость. Эти живые бурдюки были совершенно неподвижны: кажется, все их силы уходили на то, чтобы вцепиться лапками в потолок и удерживать на весу раскормленные тела. Им-то и несли дары прочие муравьи; любую снедь, тщательно пережеванную и измельченную, вталкивали в раскрытые глотки. Она падала внутрь темными сгустками, а потом расщеплялась, превращаясь в мед… Нет, не мед! Тут и там, в песке и на ступенях лестницы, чернели остовы насекомых-великанов, намертво склеенные этой желтой смолой. А еще высоко под потолком что-то шевелилось; будто медленные волны темно-красного хитина пробегали над головою. Там, в тени, повиснув на туго натянутых проводах, пряталась матка; облепившие ее дети служили живой защитой.
Скоро он увидел и врагов; прямо на его глазах один муравей угодил в глубокую песчаную воронку. Его лапы заскользили, не в силах уцепиться за осыпающиеся стенки, а на дне ямы, выпроставшись из ниоткуда, клацнули серповидные челюсти, схватили брыкающуюся добычу и утянули вниз. На мгновение мелькнули над песком уродливая башка и спина, широкая спереди и сужающаяся к заду, наподобие кувшина; все это — в щитах и шипах из светлого хитина. Создание было отвратительно; но, если он верно разгадал здешние правила, золотые существа были его врагами, а белые — друзьями. Значит, опасаться ему следовало не прячущегося чудовища, а муравьев? Неужели они попытаются ему помешать? И точно, они уже шевелились наверху, раскачивая брюшками-бурдюками, готовясь упасть ему на голову, облить липкой жижей, превратить в столп застывшего янтаря! Разве это не странно, что часть обитателей этой башни — колодца задерживает его, а другая, наоборот, помогает идти дальше? Как будто две воли — его и чужая — сражаются друг с другом; но чего хочет вторая?..
Стоило задуматься об этом, как сразу разболелась голова; череп сдавило так сильно, что мозги чуть не полезли из ушей. Да и еще и жара! Время близилось к полудню, и черный песок быстро нагревался. Острые крупинки искрились, переливались огненной рябью — или это у него рябило в глазах?.. От боли и духоты его начало подташнивать; но надо было подниматься, пока муравьи не начали нападать. Он поднял взгляд, готовясь идти вперед, и сияние с оглушительной силой ударило в лицо. Лучи, словно железные крюки, впились в губы, ноздри, оттянули веки, не давая моргать, схватили за ребра, пробили запястья… Все вокруг исчезло, рассыпалось в белом огне; и тогда он услышал голос.
Зов прошел сквозь него, как дрожь, подымающаяся от земли; как молния, бьющая с высоты. Ни одного слова, ни одного звука нельзя было разобрать, но он знал — голос зовет его, заклинает торопиться. Ему нужно добраться до вершины башни, как можно скорее, любой ценой; там его уже ждут — с нетерпением, с тревогой, с любовью. Когда он придет, не будет больше тоски и страха; не будет заточения и унизительной беспомощности. Он снова станет собой — тем, кем должен быть.
И все внутри отозвалось в ответ, заворочалось, как крылатое насекомое, готовое родиться из уродливой личинки. Усталость, голод, и жажда, и зуд еще свежих шрамов — все отступило. Будто лопнули веревки, стягивавшие его изнутри, и он вдруг стал легким, как перо, переполненным кипящей, бьющей через край силой. Попадись ему хрустальный заслон сейчас, он бы разбил его одним прикосновением! Свет наполнял его, и муравьи, уже сновавшие по ступеням, уже готовившиеся преградить ему путь, почуяли это и отступили, пятясь, склоняя медные лбы.
Не встретив препятствий, он поднялся на следующий уровень.
***
Между полом и потолком здесь гуляли горячие вихри. В лицо швырнуло пригоршню черного песка; он закашлялся, заморгал, и наваждение, только что целиком владевшее им, пропало. Манящий зов больше не звучал в голове: вместо этого он услышал свист ветра, протискивающего невидимое тело сквозь дыры и щели в камне, и отрывистые громкие хлопки. Это снаружи, на изогнутых отростках, отходящих от наружных стен башни, трепыхались куски дырявой полуистлевшей ткани.
Внешний мир, виднеющийся за разрушенными стенами, внушал тревогу. Откуда они взялись, эти бесконечные темные пространства? И откуда взялось все вокруг — эта башня и город внизу со всеми жителями и стражами? Не выросли же сами из песка, который не может родить даже травы? Кто населил круги внизу жабами, ящерицами и ежами? Кто запустил внутрь белых стрекоз, пауков и скорпионов? Как, в конце концов, он сам очутился здесь? Ведь не произошел же от маленьких, хвостатых существ с выпученными белыми глазами; слишком они непохожи! И разве не странно, что пока он сидел в яме, то даже и не думал об этом: ни о своем происхождении, ни о природе этого места?..
Охнув, он осел на ступени и принялся растирать костяшками пальцев трещащий лоб и виски; и тут краем глаза заметил нависающие над ним плоды. Опять муравьи? Нет, эти штуки были не золотыми, а серебряными, с нежными розовыми и голубоватыми прожилками. Они покачивались на черных стеблях проводов на черешках, странно похожих на когти; да это и были когти! Один плод вдруг зашевелился, раскрываясь; разошлись в стороны кожистые перепонки, натянутые между тонких костей. Внутри было странное существо: мохнатое, зубастое, с огромными ушами, покрытыми сетью кровеносных сосудов. Глаз у него не было вовсе, зато посреди морды подергивалось, принюхиваясь, вздернутое рыло, окруженное волнистыми складками голой кожи. На шее топорщилась грива седых волос, жестких, толстых и как будто склеивающихся на груди; из-за этого казалось, что тварь несет на себе огромное зеркало.
Потянувшись и зевнув, существо завернулось обратно в крылья. В этот час все замирало, спасаясь от жары; и ему тоже следовало поискать тень и воду. Хотя этот уровень выглядел мертвым, выжженным светом — ни насекомых, ни растений, копящих влагу в корнях и листьях, — у самых его границ он заметил блеск металла. Может, это были трубы — вроде тех, что питали влагой нижние уровни?
Решившись, он сошел с лестницы. Плестись по песку было трудно: ступни глубоко увязали, да еще и песчинки забивались в щели между пластинами, натирая кожу. Но, поскольку башня сужалась кверху и каждый новый ее уровень был меньше, чем предыдущие, ему потребовалось совсем немного времени, чтобы добраться до края. Ветер здесь был сильнее; он пронзительно выл, толкая его одновременно в лицо и в спину, и швырялся горстями сора — совсем как хозяйка дворца, когда посыпала пряностями жертвенную жабу.
Он схватился покрепче за металлический прут, выпирающий из полуразрушенной колонны, и выглянул за пределы башни. Красное небо, черная пустыня, и больше ничего! Ни пятен травы, ни блеска воды, ни других строений. Извернувшись, он задрал голову вверх. Внешняя поверхность башни (там, где стен не коснулось разрушение) была сплошь покрыта белым стеклянистым веществом: желобки на его поверхности закручивались спиралями, сплетались в узлы и разбегались во все стороны причудливыми узорами. Кое-где из стен торчали длинные рога-выступы, на которых поскрипывали странные сооружения — насаженные на ось перепонки из прозрачной ткани, натянутой на проволочные каркасы; издалека они походили на крылья спавших под потолком зверей. Некоторые от старости пришли в негодность, другие — пусть даже рваные и дырявые — крутились как заведенные; однако их назначения он понять не мог.
Здесь и правда нашлись водоносные трубы; одна даже была течью, но вода сочилась из нее по капле, успевая наполовину испариться прежде, чем коснется губ. Ему пришлось стоять не меньше часа, посасывая железо, как материнскую грудь, чтобы наконец напиться.
Зато самая жаркая пора миновала, и можно было продолжать путь! Он отошел от края уровня, пытаясь счистить с языка горько-соленый привкус, но не успел и пары шагов ступить, как что-то больно клюнуло в пятку. Он задрал ногу: между пластинами на ступне краснела, набухая, капелька крови. Вот она сорвалась, упала; и вдруг по песку пронеслась темная лента с игольно-узким носом, ткнулась им во влажное пятно и резво ушуршала прочь. Он сделал еще шаг, теперь глядя под ноги. Уже три ленты выскользнули из песка, завертелись вокруг его лодыжек; он попытался схватить хоть одну, но не сумел. Существа проскочили сквозь пальцы. Вытянутые, узкие тела и перепончатые лапы-плавники делали их похожими на сухопутных рыб, рассекающих песок, как воду. На вытянутых мордах поблескивало что-то вроде наперстка из острых золотых чешуек; этим-то оружием они и протыкали кожу жертвы, чтобы слизать выступающую кровь.
Еще шаг — и с десяток новых укусов! Тогда он побежал, пытаясь подымать ступни повыше; но это только раззадорило кровопийц. Они выпрыгивали из песка, извиваясь в воздухе, сыпались на него с вершин барханов целой тучей, как бесшумные стрелы. Не все достигали цели, но скоро уже дюжина рыб налипла на нем, жаля, кусая, вонзая носы в зазоры между доспехами. Одни повисли на груди, другие — на бедрах, третьи — между лопаток. Он отшвыривал кровопийц прочь, но в это время в него успевало вцепиться вдвое больше новых. Сколько еще их затаилось в песке? Наверное, достаточно, чтобы выпить его досуха!
И тут его осенило: надо забраться туда, где песка нет! Он побежал обратно, к краю уровня; оттуда можно было выбраться на ближайший выступ, усаженный крутящимися матерчатыми лопастями. Так он и сделал, но слишком поторопился. Стеклянная поверхность была скользкой, да еще и ветер подтолкнул его в спину: потеряв равновесие, он упал на живот и заскользил по боку выступа, чудом уцепившись за какую-то толстую веревку до того, как сорваться вниз.
Стиснув кулаки, он замер; кровососы, все еще висевшие на нем, уже не казались такой большой бедой. Хорошо, что из-под отростка башни, как клочья спутанной шерсти, свисали скрипучие цепи и провода! За один из них он и ухватился; затем, пошарив ногою в воздухе, оперся на другой; закинул вверх правую руку, потом — левую и наконец забрался на выступ; и только через пару минут, отдышавшись, сорвал назойливых кровососов и побросал вниз.
Твари осыпались к подножию башни, как темные хлебные крошки. Он вдруг подумал, что они точно расшибутся о землю; а значит, он убил их? От этого стало не по себе. Конечно, он видел, как помощники в подземном дворце забивают жертвенных жаб; он ел личинок, которых разрубили на куски стражи; но сам еще никогда не убивал. Сняв со спины последнюю рыбу, насосавшуюся крови и сильно разбухшую, он внимательно посмотрел в ее глаза — круглые, тупые, не выражающие ни боли, ни страха, хоть сама тварь и извивалась, и сучила в воздухе перепончатыми лапами.
Он мог бы, пожалуй, отпустить ее; но им завладело странное любопытство. Зажав шею твари в левом кулаке, правым он обхватил ее голову — так, чтобы она не могла укусить. Под ладонью затрепетал переполненный зоб; длинный хвост сновал туда-сюда, пытаясь оплести его плечо или локоть. Подождав секунду, чтобы лучше все запомнить, он резко крутанул руками. Хрустнули мелкие косточки; рыба обмякла. Он сглотнул слюну. Сердце учащенно билось, разогревая дыхание, заставляя кровь шуметь в ушах. И вот что странно: это было приятно.
Испугавшись этой мысли, он тряхнул головой и, чтобы быстрее забыть о случившемся, подцепил острым ногтем кожу существа. Та легко поддалась: ее можно было стянуть, как носок, а потом откусить мясо с игольчатых ребер. Это было слабое, но оправдание: она хотела съесть его, а теперь он съест ее. Все честно.
Выковыряв потроха, он швырнул их внутрь башни; золотоносые рыбы в мгновение ока растащили влажную кучку. Как они искали добычу — по запаху? Или по дрожи песка? И как пройти мимо?.. Он задумался, жуя мясо. Тканевые лопасти крутились рядом, обдавая его потоками теплого воздуха. В полдень, когда он шел в эту сторону, кровопийцы не нападали — значит, есть часы, когда они не охотятся? Должно быть, таятся под песком, когда жара невыносима; но отпугнет ли их холод? Сможет ли он добраться до лестницы ночью, когда их кровь густеет и замедляет течение? По крайней мере, стоит попробовать.
Источник белого сияния неподвижно висел над башней; прошло не меньше трех часов, прежде чем свет начал меркнуть. В облачной мути загорелись красные огни — это сами собою вспыхнули лампы, покачивающиеся на концах выступов. Что-то прошуршало над головою: это одна из зверюг, спавших у лестницы, сорвалась с места и закружилась под потолком. А затем и вторая, расправив крылья, пронеслась над барханами, чтобы, ловко нырнув вниз, схватить извивающуюся рыбу и проглотить целиком. Скоро вся стая кружила в воздухе, пища и поводя огромными ушами.
Станут ли они нападать на него? Или, наоборот, помогут, распугав кровососов?.. Он еще раздумывал, как вдруг случилось странное: летуны ни с того ни с сего истошно завопили и начали виться над срединным провалом. Неужели кто-то был там? Да, точно, это страж, его неутомимый преследователь, шел по пятам! Но как он перебрался через заслон? Пробил его копьем? Или натаскал камней и соорудил из них подставку?..
Неважно, как! Он был здесь, снова замотанный в бурое тряпье и поводивший по сторонам блюдцами-глазами. Кажется, вид крылатых чудищ поразил его; охнув, страж выставил вперед копье и попытался поразить одну из тварей, почти с него размером, — но этим только еще больше разозлил стаю. Теперь уже летуны опустились совсем низко, примериваясь, задевая мужчину то крылом, то когтем. Скоро они нападут, и тогда ему несдобровать!
Что ж, может, оно и к лучшему. Страж — помеха на пути, от которой все равно нужно избавиться. Теперь крылатые твари растерзают надоедливого преследователя, а ему остается только не вмешиваться. Это будет разумно. Это будет оправданно.
От провала донесся крик — пронзительный, испуганный. Вздрогнув от этого звука, он уставился на свои пальцы. На них все еще оставались разводы крови; под ногти забилась лиловая грязь. Казалось, что эти руки были чужими.
Тот голос, который он слышал сегодня; что он нашептывал ему? Зачем звал? Ведь он шел наверх не для того, чтобы получить дары для себя! Он хотел помочь жителям города, заступиться за них перед настоящим богом. А сейчас один из тех, кому он хотел помочь, умрет у него на глазах… один из тех, кто заботился о нем; кто по-своему любил его.
Он подскочил, забыв об осторожности, но на этот раз удержал равновесие и легко перепрыгнул внутрь башни, а потом побежал к срединному провалу. Взбитый ногами песок вспыхивал в красном свете и тут же падал обратно, засыпая следы. Рыбы затаились, а летуны свиристели, рассекая крыльями полумрак. До него им не было дела; их врагом был только страж. С него сорвали и повязку, и потрескавшиеся стекляшки очков; по чешуйчатому лбу и щекам протянулись следы когтей. Сочащаяся из ран кровь заливала мужчине глаза; отчаянно моргая, он почти вслепую размахивая копьем. Одна из тварей зависла прямо перед ним, маша широкими крыльями; страж поднял голову навстречу вихрям воздуха… И в этот момент зеркало на груди летуна сверкнуло, точно вобрало весь рассеянный во мгле свет! Напуганный вспышкой, страж замер, а второе чудище уже неслось на него сверху, разевая пасть.
Он едва успел подставить летуну собственную спину; клыки со скрежетом царапнули по прочным пластинам, не причинив вреда. Но вокруг бесновались остальные твари; как будто поняв, что их когти и зубы бесполезны, они начали толкать пришельцев лапами и крыльями — все сильнее и сильнее, стараясь спихнуть со ступеней в провал, чтобы они разбились… совсем как убитые им рыбы. Нападения становились все яростней; рано или поздно летуны добьются своего! Нужно было убираться отсюда, а страж все стоял столпом, разинув рот. Пришлось тряхнуть его за плечи, чтобы зашевелился, а потом крепко схватить за руку и потянуть за собой. По счастью, страж понял. Вместе они понеслись наверх и почти миновали пятый уровень, как вдруг огромная ушастая тварь упала на него из темноты, вцепившись когтями в гребень на макушке.
Он опрокинулся на спину и проехал вниз несколько ступеней, но летун не собирался отпускать добычу. Кожистые крылья с оглушительным шумом били о лестницу; челюсти чудища сжались на горле так крепко, что панцирь начал хрустеть, постепенно поддаваясь. Отбиваясь от твари, он схватился за складки нежной розовой кожи на курносой морде и дернул со всей силы. Завопив от боли, летун разжал хватку. Мохнатая грудь с зеркалом посредине нависла прямо над ним; и тогда он увидел отражение — пускай искаженное и размытое, но все же отражение — самого себя. Страшная маска смотрела на него; белая маска с черными сощуренными глазами и трещиной рта, ощерившейся острыми зубами; злое лицо.
В это время руки нашарили на земле что-то холодное, острое — копье, которое страж выронил впопыхах! Он сжал кулак на древке, почти у самого наконечника, и вогнал оружие в середину зеркала — прямо между глаз двойника. Горячая кровь брызнула из тела летуна, попав ему в рот; на вкус она была невыносимо горькой. Тварь забилась, засипела, суматошно хлопая перепонками; стоило отпустить копье — и она, все еще трепыхаясь, упала в провал.
Где-то сверху пыхтел и топотал страж, пытаясь прорваться к нему сквозь мельтешение когтей и крыльев. Но он уже сам поднимался навстречу. Как только они миновали границу круга, летуны оставили их в покое.
***
Он повалился на песок почти без сил и пролежал так долго, совсем позабыв о страже; а тот суетился вокруг, вытряхивая из складок балахона бесчисленные мотки бечевки, скукоженные мешочки с припасами и какие-то звенящие штуки из железа и красноватой меди. Наконец он нашел, что искал — толстую веревку, огниво и несколько кусков белого вещества, похожего не то на жир, не то на соль. Веревку он выложил в круг, прошептав над ее перекрещивающимися концами какое-то заклинание, а над белыми кругляшами высек искру — и те вспыхнули ровным, ясным пламенем. Покончив с этим, страж осторожно тронул его за плечо и кивнул на место у огня. Он с трудом поднялся, моргая. Этот уровень тоже был засыпан песком; в проемах разрушенных стен темнело небо. Была уже глубокая ночь; его знобило — то ли от холода, то ли от потери крови.
— Иди сюда, — сказал страж. — Погрейся.
Это были первые слова, которые он услышал от своего преследователя. Раньше он даже гадал — не немы ли стражи, как и он сам?
— Да, нам нельзя с тобой говорить; только Матери можно, — подтвердил тот, заметив его удивление. — Но я все равно уже проклят… что мне терять?
Поколебавшись немного, он сел рядом с мужчиной и почесал щеку. Едкая кровь летуна, все еще стекавшая по его лицу, остыла и теперь одновременно леденила и жгла. Тогда страж отодрал кусок своего балахона и протянул ему — утереться. Он принял кусок грязноватой ткани и кивнул в знак благодарности.
— Ты, конечно, не знаешь, но с той поры, когда ты коснулся меня, моя жизнь уже была закончена. Мой товарищ, Немти, умер в тот же день, еще до того, как нас вытащили из тайника, — просто от ужаса. Я тоже думал, что умру: сердце у меня выпрыгивало из груди, а легкие, казалось, вот-вот лопнут. Жуткие видения являлись мне… но потом отступили. Видимо, я оказался слишком крепким — или слишком твердолобым — для духов. Когда пришли наши сменщики, они сразу поняли, что произошло. Тайник открыли, но никто не посмел протянуть мне руки, чтобы помочь выбраться. Хорошо хоть кинули веревку, чтобы я вылез сам. Они же шли следом и посыпали те места, где я ступал, солью и золою. Что сделали с трупом моего товарища, я не знаю — может, сожгли. Аможет, он до сих пор так и тлеет в темноте.
Так, сопровождаемый страхом, я вошел в город и сразу отправился к Матери. Она святая — очень святая; настолько, что может без опаски разговаривать с проклятыми вроде меня. И я обратился к ней; я сказал, что отправлюсь за тобой и приведу обратно. Это, конечно, ужасный грех: нам нельзя подниматься наверх в обычные дни. Пройти через золотую дверь можно только раз в год, для того, чтобы найти Жениха и Невесту, — он догадался, что страж говорил о жабах. — Да и то, это могут сделать только лучшие воины, очистившиеся долгим постом и получившие благословение Матери. Но мне было уже все равно: я был считай что мертв. Пока я стоял посреди дворца, меня посыпали солью и золою, как призрака.
И Мать знала это. Поэтому она разрешила мне подняться… даже велела помощникам принести все нужное — сушеные грибы, бурдюк с очищенной водой, ягоды «жабьего глаза», которые долго сохраняют влагу, прочие припасы и оружие. Помощники оставили все это на полу, не приближаясь ко мне; потом принесли и лестницу. Потребовалось некоторое время, чтобы открыть дверь; ты ведь подпер ее чем-то, да?.. Но в конце концов она поддалась; я поднялся в место, где мы обычно охотимся на Женихов и Невест. Но мне не повезло; я свернул не туда, потерял след и больше недели блуждал в тумане. За это время я выпил почти всю воду, взятую с собою; а ту, что течет в этом месте, пить нельзя. И когда уже отчаялся, увидел на лестнице следы. Так я понял, что ты уже покинул это место и направился выше, туда, где ни мне, ни моим собратьям не доводилось бывать… Ну а дальше ты знаешь: ты убегал и прятался, я следовал за тобою и искал… И вот мы здесь.
Снаружи башни, в клубах не то пара, не то пыли покачивались стеклянные лампы; точно сотни красных глаз за сизыми веками. В схватке с летунами страж потерял повязку, покрывавшую лицо, и теперь каждая складка, каждая морщина на его лбу и щеках высвечивалась огнем или заполнялась густыми тенями. Из-за этого, а еще из-за кашля, сотрясавшего маленькое тело от макушки до пят, страж казался измученным, ветхим стариком. Жалость кольнула сердце; он протянул руку, чтобы потрепать стража по плечу, утешить его, но тот отшатнулся. А потом рассмеялся — грустно, виновато пряча глаза.
— С тех пор, как я покинул свой дом, одна мысль не оставляет меня. Мать всегда говорила нам, что ты сын предвечного Света, который послан вниз как знак его благословения и любви. Мы держали тебя в кромешной тьме, потому что верили — если ты встретишься с Отцом, если хоть один луч упадет на тебя, ты сразу покинешь нас и вернешься на небеса. Твои руки должны жечь, как пламя; в твоих венах должен течь огонь. Но вот ты вышел из темницы — и не исчез; я выдержал твое прикосновение; ты идешь по земле, а не летишь по воздуху; тебя ранит металл, и из ран течет обычная красная кровь. Потому одна страшная мысль не покидает меня: неужели все эти годы мы держали взаперти обычного ребенка, просто отличающегося от нас? Ребенка, не знавшего ни родительской ласки, ни даже доброго слова… У тебя ведь и имени нет, так?.. А меня зовут Хонсу.
И страж протянул ему распахнутую ладонь; с тыльной стороны кожа на ней была светлее и мягче, хоть и в желтоватых мозолях. Он осторожно дотронулся до дрожащих пальцев. Страж шумно выпустил воздух из ноздрей; ему было нелегко отказаться от старых привычек. Чтобы не огорчать Хонсу еще больше, он отодвинулся подальше.
— Я не знаю, зачем ты идешь наверх, — наконец пробормотал мужчина, расправляя складки балахона между бедер. — Но я не стану тащить тебя обратно против твоей воли. Пойдем вместе. Сегодня ты спас меня; завтра я помогу тебе. Согласен?
Он кивнул в ответ.
— Хорошо! Но ты устал; поспи пару часов. Нам лучше начать подниматься, пока день не вошел в полную силу.
***
Он открыл глаза, когда уже начало светать. В воздухе вился тонкий серый туман, влажный и пахнущий гарью; капли грязноватой ночной росы осели на панцире, смешиваясь с пылью и бурыми потеками крови — следами битвы с летунами. Стража поблизости не было. Оглядевшись, он заметил его у самого края уровня. Хонсу сидел, свесив ноги за пределы башни, будто рыбак, закинувший невод в буруны розовых облаков.
На этом уровне разница между ночным холодом и дневной жарой ощущалась куда сильнее, чем внизу; за ночь тело одеревенело и двигалось с трудом. Ему пришлось долго потягиваться и разминаться, прежде чем наконец встать и выйти из круга, очерченного на песке веревкой. Он хотел сразу пойти к стражу, но тут какая-то тень промелькнула над головой. Он вскинул голову; сердце уже забилось от испуга, разгоняя остывшую кровь… Но то, что скользило в дымном мареве под потолком, не было вчерашним чудовищем — странное существо с морщинистыми ногами, роговым наростом на морде там, где должен быть рот, и широкими крыльями, но не кожистыми, как у летунов, а покрытыми белыми перьями. Такое же ему поднесли стражи в тот день, когда он решился сбежать! «Птица», — попытался сказать он, но вместо слова из губ вышел только натужный хрип.
Птица села на ржавую балку и принялась чиститься, зарываясь в пух загнутым клювом. На макушке у нее покачивался пышный хохолок; в уголках круглых глаз что-то посверкивало. Слезы? Но когда он прошел мимо — осторожно, стараясь не вспугнуть ее, — то заметил, что птица плачет сухими крупицами соли.
Страж, завидев его, кивнул в молчаливом приветствии и указал на что-то слоистым желтым когтем. Он глянул наружу и охнул: за ночь бока башни сплошь почернели, будто заросли мириадами мелких чешуек. Это были жуки — маленькие, черные, гладкие, как камешки. Он вспомнил: одного такого нес в клешнях скорпион несколькими уровнями ниже. Ну а здесь их было целое море! И все замерли, задрав брюшки кверху, улавливая ночную росу; когда ее собиралось достаточно, капли стекали вниз по проложенным в хитине желобкам прямо к жвалам насекомых.
Вдруг он догадался, что так же влага собиралась и самой башней: хлопали, крутились без передышки тканевые лопасти, направляя насыщенный испариной воздух к холодным стенам, а те уже выжимали из него все, что могли. Отсюда вода и растекалась по трубам, питавшим все внизу — и подземный город с его полями. Он подставил ладонь под прозрачную струйку, еще сочащуюся между стеклянных завитков на боку башни, набрал пригоршню тепловатой жидкости и выпил. Она была такой горькой, что на несколько секунд напрочь отнялся язык. Он даже покусал его, но боли не почувствовал. Все равно что жевать тряпку!
Как же так получилось? Почему вода превратилась в отраву?.. Придерживаясь за свисающий с потолка провод, он задрал голову навстречу разгорающемуся свету. Причина была там; в этом он не сомневался. Ну а пока он размышлял, страж был занят делом — приспособив кусок гнутого железа, соскребал жуков со стены и вываливал себе в подол; от холода те были медленными и почти не разбегались. Набрав достаточно, Хонсу загреб целую пригоршню и бросил в рот, лузгая, будто семечки.
— Попробуй, — радушно предложил страж, перемалывая челюстями прочные надкрылья. — Вкусно.
Он не хотел есть, но все же взял одного жука; тот вцепился в палец на удивление сильными лапками и зашевелил усами-булавами. Ему ясно представилось, как проглоченный жук ползет обратно по горлу или щекочет желудок изнутри; содрогнувшись, он выпустил насекомое. Страж только пожал плечами и продолжил жевать, как вдруг сложился пополам от натужного кашля.
— Ничего, скоро привыкнешь, — пробормотал Хонсу, утирая слезы и сплевывая слюну, смешанную с кусочками хитина… и кровью? — Мы ведь застряли здесь надолго. Вон, посмотри.
Страж кивнул в сторону лестницы: почти треть ступеней, соединявших этот уровень и следующий, разрушены. От них ничего не осталось, даже железных прутьев, на которые крепился камень. Лестница обрывалась в воздухе и начиналась снова уже далеко вверху. Что же теперь делать?..
— Ну, не расстраивайся. Я уже обмозговал все, пока ты спал. Давай обдерем эти вот штуки, — Хонсу ткнул когтем в провода, тянувшиеся по стенам и потолку во всех направлениях, — и сплетем веревку. Потом закинем ее наверх и по ней заберемся. В крайнем случае сами лестницу построим. На нижних уровнях есть камни — я натаскал их, чтобы перелезть через ту прозрачную штуку; помнишь, когда ты в меня скорпиона кинул? Ладно, ладно, кто старое помянет… Я к тому, что, если собрать достаточно, может, и здесь что-нибудь выйдет. Но пока давай начнем с веревки.
В это время птица, закончив чистить перья, легко вспорхнула с насеста. Он покосился на нее с завистью — ее крыльям пропасть между уровнями была бы нипочем! Но птица не полетела вверх: она села на песок и замолотила по нему лапами, снова и снова, выбивая облачка мелкой пыли, а потом ударила в то же место клювом и подняла добычу — золотую змею в руку толщиной, с двумя острыми рожками над выпученными злыми глазами. Та еще потрепыхалась пару секунд и обмякла, испустив дух. Тогда птица, оторвав ядовитую голову, начала заглатывать гадину целиком, пока только кончик хвоста не остался висеть из клюва, как второй, заостренный, язык.
— Так я и знал, что здесь водятся змеи, — буркнул страж. — Печенкой чуял. Будь осторожней.
Он кивнул, хотя сомневался, что местным тварям его панцирь будет по зубам. Хонсу покончил с трапезой. Для того чтобы напиться текущей по башне воды, стражу пришлось сначала вымочить в ней сушеные ягоды «жабьего глаза», а потом высосать влагу уже из них; это хоть немного, но уменьшало действие растворенной в ней отравы. Потом они принялись за работу и сами, будто жуки, до полудня ползали по полуразрушенным стенам и колоннам, расшатывая ржавые болты, сбивая скобы, выдирая длинные черные провода, иногда поддававшиеся легко, а иногда державшиеся в бетоне крепко, как корни сорной травы. Он с любопытством ощупывал их, гнул в пальцах и расковыривал: внешнюю сторону покрывала мягкая, гибкая резина, а внутри блестела сердцевина из проволоки или прозрачного, стеклянистого вещества. Зачем провода нужны? Знает ли об этом страж? И как бы его спросить?..
Иногда в трещинах и потаенных нишах они натыкались на гнезда птиц, свитые изо всякого сора. Иногда чуть не наступали на змей, скользящих вперед не головою, а боком, выбрасывая кольцо за кольцом, чтобы не обжечь брюхо о горячий песок; но ни змеи, ни птицы не причиняли им вреда. В полдень пришлось остановиться, потому что свет стал невыносимым — от него не спасали ни веки, ни повязки из ткани, на которые страж пустил подол своего видавшего виды балахона. Казалось, лучи проходят предметы насквозь; и когда Хонсу поднимал ладони, пытаясь прикрыть глаза, его пальцы вспыхивали красным, словно раздутые угли.
Мало того, стало так жарко, что, вздумай он бросить на ступени лестницы кусок сырого мяса, тот зашипел бы и испекся, как на сковороде. Он сам мог вытерпеть пекло, хотя в ушах шумело и голова кружилась; но стражу, всю жизнь проведшему под землей, да еще и страдающему от отравы, пришлось нелегко. В конце концов мужчина забился в тень между двумя вздыбившимися плитами и задремал, уткнувшись подбородком в ключицы (что было только справедливо, потому что ночью Хонсу охранял его сон).
Ему бы тоже следовало отдохнуть, но он не мог. Глухая тревога ворочалась, скреблась в груди. Нужно было подняться наверх как можно быстрее, иначе случится что-то ужасное! Что именно, он не знал и знать не хотел. В любом случае каждая секунда промедления означала лишние страдания для тех, кто внизу. Поэтому вместо того, чтобы поспать, он стал переплетать добытые утром провода — особыми, крепкими узлами, которым научил его Хонсу. Разбухшие от прилива крови пальцы не слушались и то и дело соскальзывали, но он продолжал работу, высунув язык; испаряющаяся слюна давала телу хотя бы немного охладиться. Когда жара наконец пошла на спад, у него на коленях лежала тугая резиновая коса, достаточной длины, чтобы протянуться от одного конца провала до другого. Проснувшийся страж поцокал языком от удивления; проверил узлы на прочность и остался доволен.
— Быстро учишься, — похвалил он. — Теперь попробуем забросить ее наверх.
Копье стража исчезло в провале вместе с каким-то летуном; но в песке удалось откопать несколько кусков искореженного металла. Выбрав один, с растопыренными в разные стороны «зубами», Хонсу закрепил его на плетеном канате и, став на последней из уцелевших ступеней, попытался закинуть наверх. Это оказалось совсем не просто; раз за разом мужчина закидывал самодельный крюк, но тот падал, не долетев до цели.
После пары часов бесплодных попыток Хонсу, отдуваясь, присел отдохнуть. Он приподнял оставленный стражем груз, взвесил в руках: тяжелый! Неудивительно, что Хонсу устал. Подражая ему, он раскрутил канат над головой и швырнул вперед, но тот не пролетел и десятка шагов, повиснув беспомощно, как дохлая змея в клюве птицы.
Страж хохотнул за его спиной.
— Не очень-то у тебя получается. А знаешь что? Давай-ка я тебя научу! Будем пробовать по очереди.
Хонсу, конечно, задумал это в шутку, но он с радостью согласился. Пока страж поправлял его, хлопал по локтям и по коленям, заставляя снова и снова швырять крюк в пустоту, казалось, что он занимается нужным делом, — и свербящая тревога ненадолго отступала. Скоро брошенный им крюк преодолел почти треть провала; куда лучше, чем первая попытка! Потом настал черед стража, но ему никак не улыбалась удача. К вечеру им так и не удалось забросить канат наверх.
— Думаю, нам стоит ночевать там, — сказал Хонсу, кивая в сторону от срединного провала, и подул на ладони: на них вздулись большие водянистые пузыри. — Поутру за стенами можно набрать воды и наловить жуков. Ты, небось, есть хочешь?
Он угрюмо вздохнул; голод беспокоил его куда меньше, чем задержка в пути. Но выбора не оставалось, так что они побрели к краю уровня, ступая осторожно, чтобы не потревожить змей, все еще сновавших по песку. Как и прошлой ночью, Хонсу оградил место ночлега веревкой, прошептав над ней какие-то заклинания; но поскольку здешняя живность казалась мирной, страж решил, что спать поочередно не стоит. Не разводя огонь, он зарылся в остывающий черный песок и закрыл глаза; низкий звенящий храп поплыл в ночи, время от времени прерываясь мучительным кашлем.
Через час или около того у него тоже получилось задремать; но и во сне он шел по лестнице — той же, что и наяву. Он ясно видел ступени, щербатые, серо-белые, подпертые железными прутьями, от которых стекали красные потеки ржавчины. Хотя вокруг была сплошная чернота, лестница будто сочилась собственным светом — как и его тело. Но впереди мгла сгущалась, становилась сильнее, и ступеней через десять ничего уже было не разобрать. Вокруг стояла тишина; он слышал только свое дыхание, скрип мышц и костей и так поднимался долго, очень долго, пока ему вдруг не показалось, что кто-то идет навстречу. Легкие шаги; песок шуршит под ногами… Он остановился, всматриваясь в темноту, и увидел два белых глаза. Сначала он подумал, что это страж; но у глаз не было зрачков. Может, это были и не глаза вовсе, а просто провалы, через которые били лучи света? Затаив дыхание, он подался вперед, ближе, еще ближе — и вдруг тьма лопнула, как пузырь, выплескиваясь навстречу!
Он проснулся, подскочив, глотая ртом воздух, испуганно озираясь; но вокруг была обычная ночь, а не непроглядная чернота его кошмара. Он мог различить и волны песка; и очертания лестницы, спиралью уходящей вверх, чтобы оборваться в воздухе посредине между уровнями; и птиц, белевших в тени, будто спрятанные в капюшоны лица. Они спали, положив клювы на пуховые подушки между крыльев; спал и Хонсу, сопя и похрапывая. Но он не мог больше спать; нужно было сделать хоть что-нибудь!
Не придумав ничего лучше, он отправился к лестнице — туда, где страж свалил найденные днем куски металла; порылся в них, достал один — длинный, изогнутый, весь в пятнах и щербинах, — пристроил к краю ступени и стал очищать, возя туда-сюда, снова, и снова, и снова. К рассвету железо блестело, как зеркало.
***
Им не удалось продвинуться вперед ни на следующий день, ни через день. Хонсу не отчаивался, хотя ему и приходилось ежеутренне мучиться с очищением воды, прежде чем получить хотя бы глоток; зато стражу пришлись по вкусу хрустящие жуки. А вот он сам готов был грызть локти от злости, но вместо этого упражнялся в швырянии крюка. В конце концов у него стало получаться довольно неплохо.
— Да ты родился воином! — страж одобрительно хлопнул ученика по спине; теперь он пообвык и уже не боялся прикасаться к нему. — Вон и оружие себе смастерил. Носи его с собой — вдруг пригодится?
Хонсу говорил о куске металла, который он заточил уже до приличной остроты. Послушав совета, он сплел из ошметков проводов и проволоки что-то вроде пояса, на который можно было прицепить самодельный нож. Если подумать, это была его первая одежда, не считая доспехов, которые росли на нем с рождения. Теперь хоть было чем отбиваться от змей, летунов и прочих чудовищ, населяющих башню… Правда, спокойнее не стало. Каждую ночь один и тот же кошмар преследовал его: долгий подъем по лестнице, чье-то присутствие, невидимое, но угрожающее, и темнота, катящая вниз, как вал черной воды. Он понимал, что сон торопит его, велит идти вперед — но как?
Башня резко сужалась кверху: если нижний уровень был огромен, то этот он исходил вдоль и поперек всего за пару дней, а через неделю уже различал каждую из птиц, гнездящихся под потолком, по голосу. «На этом песчаном пустыре скучнее, чем в яме», — так он думал, бродя по барханам и бесцельно пиная песок, пока Хонсу прятался от дневной жары, как вдруг поскользнулся и чуть не рухнул навзничь. Под пяткой сверкнуло чистое золото!
Памятуя о том, что золото здесь означало неприятности, он сначала отшатнулся, но потом любопытство взяло верх. Присев на корточки, он смел песок с сокровища: это оказались не драгоценные самородки, а роговые пластины, все в разводах и пестринах, желтых, рыжих, бурых и черных, подымающиеся и опускающиеся медленно, как во сне. Шириной это исполинское тело было с подпирающую потолок колонну, а длиной — кто знает! Затаив дыхание, он легонько коснулся чешуи; та была гладкой, как стекло, и горячей, как песок.
Позже он привел Хонсу к этому месту и показал находку.
— Большая змея, ничего не скажешь! Хорошо, что не голодная. Она нас не трогает — и ты ее не трогай, — велел страж; на том и порешили.
***
С канатом все никак не выходило, и он ломал голову над тем, как еще можно забраться наверх. Один раз, полазав по отросткам, выпиравшим из боков башни, он расшатал и выдернул с корнем несколько крутящихся штуковин, затем при помощи ногтей и беззвучных проклятий разделил их на прутья, а те уже связал в подобие железной удочки. Увы, ее длины не хватило, чтобы донести крюк с веревкой до другого конца лестницы! Вот если бы Хонсу попробовал добыть остальные, не поддавшиеся ему ветряки… Но страж боялся ступить за пределы стен — от высоты у него подкашивались колени.
Еще они могли бы спуститься на нижние уровни, поискать там чего-нибудь полезного; но внизу подстерегали песчаные кровососы, летуны, муравьи и прочие недобрые обитатели здешних мест. Другой мыслью было: забраться выше по внешней стороне башни, цепляясь за сохранившиеся куски оболочки. Это он тоже попробовал: обвязавшись покрепче веревкой, полез наружу, но белое стекло было слишком скользким, а дующий снаружи ветер — слишком сильным. Он сорвался почти сразу и повис, раскачиваясь из стороны в сторону, пока Хонсу не втянул его обратно, ругая на чем свет стоит. От этой затеи тоже пришлось отказаться.
Теперь он только и мог, что сидеть, понурившись, пересыпая песок из ладони в ладонь, пока страж пытался зашвырнуть наверх бесполезный крюк. Привыкнув к его постоянному присутствию (а куда ему было деваться?), птицы-змееяды бродили вокруг, перекрикиваясь с сородичами и угрожающе потряхивая крыльями. Одна нежная, легкая пушинка упала ему на колени; от скуки он поиграл с ней, перебрасывая с пальца на палец, а потом подул — и та унеслась к провалу, но вместо того, чтобы упасть, закружилась над пустотой в вихрях горячего воздуха. Он замер, открыв рот. Это было безумие, но… Летуны ведь парили на своих кожистых отростках? Он был только немногим больше и по росту, и по весу; и разве он не чувствовал, как днем от камней и черного песка подымаются волны жара? Надо только дождаться, когда воздух прокалится добела, и тогда можно будет взлететь на нем на следующий уровень!
Но для этого нужны были крылья; а откуда их взять?
Птицам для полетов служили перья; он же, как ни гадко было признавать, крупной головой и длинным телом больше походил на летуна. Значит, ему тоже сгодились бы перепонки… из какой-нибудь легкой и прочной ткани; и еще основа для них. Если у летунов кожа держалась на том, что когда-то было пальцами, ему придется соорудить скелет для крыльев из того сора, что разбросан по уровню. Так что чем тот будет проще, тем лучше. Он начертил в песке прямую линию — как будто железный хребет; от нее провел еще две — как разведенные в стороны руки; нужные еще косточки для прочности… Получилось что-то вроде широкого наконечника стрелы; таким крылом нельзя будет махать, но зато можно будет поймать восходящий поток.
С великим трудом, жестами и рисунками, он объяснил Хонсу, что задумал. Страж недоверчиво покачал головой, обозвав всю затею безумной, но, кажется, ему самому так надоело впустую швыряться канатом, что Хонсу готов был заняться чем угодно другим. Тут-то и пригодились останки разобранных им ветряков! Из срединных осей, длинных, полых и очень прочных, они сделали «хребет» и «руки»; прутья потоньше приспособили для «костяшек». Он заметил, что птицы в полете подбирают лапы, а потому приделал позади еще и петли из гибкого провода, чтобы можно было просунуть в них ступни.
Дело оставалось за малым: одеть эти железные кости кожей. Оборвав с ветряков дюжину лопастей, он принес добычу стражу, но тот остался недоволен — материал, покрывавший их, оказался совсем ветхим! Дыры, маленькие и большие, усеивали его, как оспины; Хонсу, чертыхаясь, заштопал самые крупные. Хотя это выглядело не слишком надежно, он все же решился попробовать: следуя примеру птиц, сначала разбежался — и вдруг почувствовал, как ноги отрываются от земли! Крыло и правда поднимало его… Но тут что-то оглушительно треснуло, и он полетел лицом в песок. По счастью, их работа почти не пострадала — лопнула только ткань. Он вздохнул, растягивая в пальцах изодранные куски; нет, они никуда не годились!
— Ничего, — пробормотал страж, почесывая голову. Кажется, он и представить не мог, что из этой затеи что-то выйдет. — Утро вечера мудренее. Завтра что-нибудь придумаем… А пока поспи.
Он послушался, но во сне его опять донимали лестница, и темнота, и невидимка, идущий навстречу; так что в полночь он проснулся с колотящимся от страха сердцем, сжимая пальцами бечевку на рукоятке самодельного ножа. Рядом дремал Хонсу и бормотал что-то, причмокивая губами; когда он вытащил у мужчины из-под бока свернутый канат с крюком, тот приподнялся, будто просыпаясь, и сразу повалился обратно. Бедняга! Отрава в питье, непривычная жара и обилие света сильно измотали его, хоть страж и старался ничем не выдать этого.
Он оставил Хонсу отдыхать, а сам направился к лестнице, думая поупражняться в бросании аркана, но посреди пути развернулся и пошел к краю башни, надеясь, что лютующий снаружи ветер выдует из головы все мысли, и вдруг заметил впереди тусклый блеск. Это была та самая змея-великанша, полузарывшаяся в хранящие тепло барханы; ее золотой покров посверкивал сквозь какую-то голубоватую патину. Он протянул руку и, ущипнув бледную пленку, медленно потянул на себя — та отделилась от чешуи, но не порвалась. Змея линяла, сбрасывая старую кожу… Вот из чего можно сделать крылья! Недолго думая, он снял с пояса самодельный кинжал и осторожно повел лезвием от хребта гадины до самого живота, раздувшегося от непереваренной пищи.
Змея не шевелилась.
Тогда, прикинув в уме, сколько еще материала потребуется, он подцепил острием второй кусок шкуры. Но не успел нож заскользить вниз, как гадина вздрогнула, будто от щекотки, и, роняя водопады черного песка, начала подниматься. Как же она была огромна! Даже когда морда — тяжелая, страшная — зависла посредине между полом и потолком, две трети тела еще оставались на земле. Над головой гадины, от ноздрей до самой макушки, подымались хрустальные рога — не пара, как у прочих змей, а не меньше дюжины. Ниже щурились два затянутых поволокой глаза; во время линьки змея была полуслепой, и от того озлобленной. Раскрыв пасть, она зашипела; он увидел лиловые десны, и раздвоенный язык, и обнажившуюся на мгновение глотку — черную пещеру без выхода… А потом эта темнота понеслась на него, совсем как во сне.
Время замедлилось. Будто со стороны он наблюдал, как змея промахивается, врезаясь пастью в барханы, распрямляется — помутневшие зрачки белеют, как две чаши с молоком; песок струится между клыков — и снова бросается на него. Где-то за спиною закричал, проснувшись, Хонсу. Увы! Стражу никогда не успеть на помощь; а ему во второй раз не увернуться.
Он не стал и пытаться; вместо этого перебросил нож в левую руку, а вокруг правой обмотал канат и, когда змеиные челюсти сомкнулись вокруг него, со всей силы вогнал крюк в темное нёбо. Будто зыбь пробежала по глотке великанши — мышцы сокращались, заталкивая его внутрь, в дурно пахнущий зев; казалось, руку вот-вот вырвет из плеча. Как мог, он уперся локтями и коленями в пульсирующее мясо, тыча ножом направо и налево. Наконец брызнула горячая, темная кровь. Кажется, змее такой ужин пришелся не по вкусу — горло опять пришло в движение. Его протащило обратно, через волны красной плоти, по рядам загнутых внутрь зубов (если бы не панцирь, ему не уцелеть!), и швырнуло на песок.
Он упал, оглушенный, едва дыша; а потом, сквозь пар, подымающийся от растекшейся вокруг лужи слюны и крови, заметил Хонсу. Тот скакал перед взбешенной, щелкающей зубами гадиной, отвлекая ее от легкой добычи. Нет сомнений — скоро змея достанет стража, безоружного, беспомощного!
И тогда он снова услышал голос.
Без звуков, без слов тот обращался к нему; он обещал силу, обещал помощь. Он говорил — вспомни! Только вспомни, кто ты такой; кем должен быть! Разве ты не убивал змей раньше? Ты убил тысячи. Ты родился убийцей. Это правда; остальное — ложь.
Ночь кончалась: воздух уже начал сереть. Свет, разгорающийся в высоте, отразился от самодельного ножа — и шершавое, грубое лезвие на мгновение вспыхнуло, превратившись в язык ослепительного пламени. Он может убить эту змею — он уже делал это раньше. Он убил тысячи змей. Он помнил радость охоты — ее опьяняющее, жадное нетерпение; и силу… силу, которая всегда была с ним.
Он родился воином.
Царем.
Богом.
Свет охватил его от макушки до пят, отражаясь от белых доспехов; его кровь стала огнем, его кости — железом. Змея уже гналась за Хонсу, быстрая, как золотая река в черных берегах; но он точно знал, где она окажется в следующую секунду. Взбежав на покосившуюся, разломленную пополам колонну, он прыгнул вниз и приземлился ровно посредине рогатого лба. Пока тварь не успела опомниться, он размахнулся и вогнал нож в толщу змеиного черепа. Это был гнутый, плохо заточенный кусок металла, но он с хрустом пробил кость и вошел глубоко — так глубоко, что руки по локоть ушли в рану, а ставшее скользким железо вырвалось из пальцев, ухнув вниз, будто утонуло в чане с маслом. Змея содрогнулась; ее мозг был поражен. Вот только она могла прожить достаточно долго, чтобы раздавить Хонсу исполинским телом! Потому он перебежал ото лба к ноздрям чудища, и, вцепившись в оголенную кожу, со всей силы потянул на себя; змея развернулась, точно конь под уздою, и рванула прямо к провалу. На мгновение ему показалось, что они рухнут туда вместе и расшибутся о дно башни, заселенное жабами и стрекозами; но, когда голова твари уже зависла над пустотой, она вдруг задрожала и обмякла, остановившись — теперь навсегда. Хватаясь за шипастую чешую, он выполз наверх по изогнутой шее.
Свет горел над ним.
Он слышал голос; он почти различал слова…
— Ты убил ее! — заорал Хонсу, разрушая наваждение. Он моргнул; колени тряслись так сильно, что пришлось сесть на песок, прислонившись спиной к еще теплому змеиному боку. Его тошнило, но в желудке не было ни еды, ни даже желчи. Он спрятал лицо в ладонях, царапая веки ногтями. Он не знал, почему, но был уверен — то, что произошло здесь, было неправильно. Нельзя было слушать этого голос; нельзя соглашаться. Теперь ему придется заплатить неведомую цену… но, по крайней мере, Хонсу жив.
Страж даже не догадывался о его мучениях; ощерив в улыбке острые зубы, мужчина хлопал его по плечам и спине и осыпал похвалами. Чтобы побыстрее прекратить это, он с трудом встал и потянул за кожистые складки на теле чудовища. Хонсу сразу все понял. Вдвоем они вырезали кусок змеиной шкуры и приладили его к металлическому каркасу. К полудню крыло было готово — легкое, широкое, прочное.
Ему вдруг стало страшно — так, что даже зубы застучали. Вдруг не получится? Вдруг перепонки порвутся, и он упадет вниз?.. Но отступать было поздно. Схватившись за поручни, он разбежался и снова почувствовал, как ноги отрываются от раскаленного песка. Будто невидимая сила тащила его вверх… Да так и было! Перемещая вес тела, он развернулся в сторону провала. Скоро пол уровня исчез; он парил в пустоте в самом сердце башни, на невообразимой высоте. Но он не стал задерживать взгляд на том, что внизу; вместо этого, сделав пробный круг, он направил крыло вверх — и пересек границу уровней.
***
Свет лился сверху и проходил сквозь крыло, сохранившее узор змеиной чешуи; от этого волнистые синеватые тени падали на лицо и тело, будто он сам влез в шкуру убитого чудовища. Стараясь не думать об этом, он кружил и кружил в ослепительном потоке; сила воздушных течений, поднявшая его сюда, теперь мешала приземлиться. А когда наконец получилось, он почти упал на лестницу, больно ударившись коленями и руками; выпутал ноги из резиновых петель. Жаль было отпускать крыло, но теперь оно было уже не нужно — он бросил его в провал.
На этом уровне не оказалось ни окон, ни разломов в стенах, поэтому там, куда не проникал свет, было черным-черно. Ему удалось разглядеть только круг гладкого серого пола, кое-где пересеченного линиями проводов. В слое пыли, за долгие годы нанесенной с нижних уровней, вились дорожки следов — маленьких, похожих на птичьи. Скоро и сами обитатели уровня вышли из темноты, чтобы приветствовать его. Ящерицы! Но совсем не такие, как несколькими уровнями ниже. Они были двух видов: одни — черные, с шипастыми телами и морщинистыми кожаными воротниками, сложенными вокруг шеи; другие — белые, гладкие и длиннохвостые. Ящерицы выстроились вокруг провала, как чередующиеся бусины на нитке. И вдруг черные развернули воротники — те полыхнули золотом, словно направленные прямо на него драгоценные зеркала. В это время белые задрали хвосты с широкими наростами — вроде стеклянных вееров, преломляющих и разбивающих свет на радужные искры. А потом ящерицы раскрыли рты и начали петь.
Он много чего ждал, но не этого! Твари правда пели: черные — низко, глухо, медленно поводя головами, чтобы сияние по капле перетекало с одной вызолоченной щеки на другую; белые — высокими, почти женскими голосами, потряхивая украшениями на хвостах. Те издавали чистый, приятный звон.
— Эй! — закричал снизу Хонсу. — Как ты там? Не расшибся?
Ящерицы, испугавшись чужого голоса, тут же умолкли и разбежались, скрывшись в темноте. Он похлопал глазами, не зная, что и думать о случившемся, а потом наконец занялся делом — снял с пояса канат с грузом и перебросил один конец заждавшемуся стражу. Это было куда проще, чем пытаться забросить крюк наверх: получилось с первой же попытки! Второй конец он привязал его к балке, торчащей из полуразрушенной плиты, прежде проверив ее на прочность.
Вытянуть стража у него не хватило бы сил, поэтому Хонсу пришлось самому карабкаться по веревке, натянутой над пустотой, как грузному жуку по травинке; но, несмотря на все перенесенные испытания, страж еще был очень крепок. Скинув балахон, от которого все равно остались одни лохмотья, мужчина ловко обхватил канат бедрами и пополз вверх — и только когда снова выбрался на лестницу, зашелся захлебывающимся кашлем. На плиты упало несколько капель крови; внутри сверкнули прозрачные, остроконечные камушки… Или ему показалось? Он хотел помочь стражу, но не знал, как; а Хонсу, только отдышавшись, сразу ткнул когтем в дыру над головою.
— Ну что? Пойдем дальше?..
***
Тело зудело от жара, как от укусов разозленных насекомых. Зубы пришлось сжать до скрипа: каждый случайный глоток воздуха обжигал рот. Нёбо засохло и растрескалось, будто глиняный горшок в печи. Он вытянул левую руку, разглядывая пальцы: те мелко дрожали. Белые лучи отразились от пластин на тыльной стороне ладони, заставив его зажмуриться; свет резал глаза. Хонсу приходилось еще тяжелее: полуослепший, страж брел почти что на ощупь, то и дело запинаясь о ступени, слишком высокие для его роста. Нужно было остановиться, переждать до вечера, но они слишком боялись. Каменные плиты раскачивались под ногами, ржавые перекладины натужно скрипели, и казалось, что стоит замедлить шаг, как лестница просядет под их весом и рухнет. Он покосился на провал: где-то там, внизу, расстилалось сонное царство жаб, а под ним — город и, на самом дне, — его яма. При мысли о темной и тесной клетке, подвешенной над пустотой, его зазнобило, несмотря на жару. Придется вернуться туда… Да, но не сейчас; пока еще не время думать об этом! Прежде он должен встретиться со своим Отцом.
Едва поравнявшись с восьмым уровнем, они с Хонсу сразу бросились в густую прохладную тень, упали плашмя, дрожа и охая, и только через несколько минут пришли в себя и начали осматриваться. По пути наверх он уже видел много странного, но это место было самым странным из всех! Здесь почти не было пустого пространства: только полоса бетонного пола шириной всего в пять шагов, а сразу за нею — ряд железных дверей, вставленных в стены почти вплотную друг к другу. Створки кое-где были погнуты, будто в них бились с другой стороны, но ни разломов, ни дыр, сквозь которые можно было бы заглянуть внутрь, он не нашел. Правда, сбоку от каждой двери чернели пластины из гладкого стекла, с немигающими огоньками внутри; но тронуть их он не решился.
— Прежде чем пойдем дальше, надо дождаться ночи, — прохрипел Хонсу. — Иначе совсем ослепнем. Подумать только, всего три-четыре часа, и мы поднимемся на самое небо!
Он понимал, что страж прав, но тревога, много дней подряд мучившая его, не унималась. Сердце колотилось как бешеное; в носу свербило от запаха нагретого металла, и звуки, даже самые тихие, мучительно гудели в черепе.
— Остановись, — на тысячу ладов повторяли ветер, и скрип ржавых балок, и причмокивание Хонсу, жадно обсасывающего водянистые бусины-ягоды. — Иди вперед. Остановись. Иди вперед. Остановись!
Он открыл рот — на язык капнуло что-то соленое; из носа текла кровь? Надеясь стряхнуть наваждение, он поднялся на ноги, но слишком поторопился. Голова пошла кругом; башня накренилась, завалилась вбок, и он упал на пол, ударившись коленями и локтями. Хонсу тут же подскочил, захлопотал вокруг, всплескивая руками, будто наседка над цыпленком.
— Бедный, бедный, — причитал страж, выжимая ему на затылок влагу из ягодных бус. — Перегрелся!
Но жара была ни при чем. Вытерев лицо (на ладони остались грязные серо-красные разводы: теплая вода, кровь, пыль), он встал и, шатаясь, побрел к железным дверям. Если чем-то занять себя, ждать будет проще. Хонсу, убедившись, что он в порядке, сел на пол, оперся о стену и высоко задрал подбородок — так стражу проще было справляться с приступами кашля. Кожа на его щеках и шее покраснела и шелушилась; вокруг глаз легли темные круги. Хонсу и правда стоило отдохнуть.
Он же снова принялся изучать двери. На вид те казались очень старыми: металл густо покрывали синевато-зеленые потеки окиси. Прижавшись носом к зазору между створками, он с силой втянул воздух; пахло странно — не то мхом, не то тиной; тяжелый, гнилостный дух. Прислушался — с другой стороны было тихо. Постучал ногтем по стеклянным пластинам в стене — одной, второй, третьей. Ничего! Но, как только он решил, что все механизмы башни давным-давно сломались, огонек под его пальцем вдруг сменил цвет с белого на тревожный желтый. Ближайшая дверь, истошно скрежеща, раскрылась.
Из проема повалил пар — большими мягкими клубами; а потом он увидел человека. Тот лежал на полу, полуутонув в молочной мгле; вокруг боков и конечностей обвивались сотни проводов. На влажной резине мерцали разноцветные всполохи: свет шел от стен, точнее, от развешанных по ним экранов. Большинство давно погасло, но некоторые еще работали, показывая разные уровни башни: вот летуны парят над провалом, расправив широкие крылья; вот хрустальные ежи бредут между колонн, фырча и цокая когтями; вот муравьи заползают на потолок, готовясь ко сну… Весь его путь можно было увидеть отсюда. Но кто следил за ним, если единственный обитатель этого тайника был мертв?
В этом не было никаких сомнений. Туман рассеялся, и он смог рассмотреть лежащего как следует. Тот распластался на животе, раскинув в стороны длинные руки, но лицо — точнее, желтоватый иссохший череп — смотрело прямо на них. Ему свернули шею.
— Не подходи! — крикнул прибежавший на шум Хонсу и сжал его плечо, мешая переступить через порог. Он не стал сопротивляться. В этом трупе было что-то пугающее, отталкивающее, заставляющее отводить взгляд. — Слушай, я не знаю, что тут происходит, но не трогай ничего больше, ладно?.. Что это за чудовище? Даже в сказках, что пела нам Мать, не было похожих!
Так Хонсу бормотал, облизывая трясущиеся губы, и вдруг вскрикнул.
Труп, только что распростертый по полу, медленно подымался. Как-то ему удалось перевернуться на спину, и теперь он уже полусидел, опершись на руки; над плечами покачивалось слепое пятно затылка, поросшего короткими седыми волосами. А потом мертвец схватился за голову обеими ладонями — на запястьях, будто жилы, вздулись черные разветвления проводов — и с хрустом провернул череп на перекрученных позвонках. Струя белого тумана вытекла из щели между оскаленных зубов, а следом закапала тягучая желтая жидкость.
— Бежим! — заорал страж, пытаясь утянуть его к лестнице; но ноги будто отнялись — он пытался сдвинуться с места и не мог. Мертвец распрямился во весь огромный рост и теперь шел прямо на них. Его суставы скрипели; от плеч, бедер и хребта с тихими хлопками отсоединялись трубки и провода, падали на пол и продолжали извиваться, выплевывая пар и капли мутной влаги.
— Прошу! Нужно идти! — кричал Хонсу, но он не мог последовать за стражем; не мог даже оторвать глаз от ожившего трупа — точнее, от знака на его груди. На куске истлевшей ткани был вышит красный круг с широко распахнутыми крыльями.
Мертвец был уже рядом. Костяная челюсть отвисла, обдавая запахом плесени и гниющих водорослей; костяные пальцы выпростались вперед, сжавшись на его шее. Заскрипели пластины панциря, вдавливаясь в горло, перекрывая ток воздуха. Губы похолодели от удушья. Он забился, пытаясь освободиться, но, пока хрипел и извивался, мертвец продолжал идти: в три шага преодолел расстояние между дверью и провалом, а потом вытянул руку — и он повис над пустотой.
И тогда мертвец спросил:
— Ты узнал меня, Нефермаат?.. Помнишь своего капитана?
Он разинул рот — не для того, чтобы ответить, а чтобы заглотить хоть немного воздуха; но ответ, кажется, и не требовался.
— На этот раз ты поднялся высоко, но пришло время возвращаться. Не сопротивляйся — ведь я выполняю твою волю.
Хватка мертвеца начала слабеть; он вцепился в окоченевшую, твердую как камень руку, чувствуя, как соскальзывает вниз.
— Не сопротивляйся. Ты ведь знаешь, что должен исчезнуть. Ты всегда знал это, с самого начала. Когда ты был создан, то должен был уступить место Матери и Отцу. Когда ты взошел на борт месектет, то должен был сгинуть вместе с кораблем, никогда не ступив на ту проклятую планету. Когда ты строил эту башню, год за годом, кирпич за кирпичом, то должен был создать ад, из которого не будет выхода. И создал! — труп злорадно клацнул зубами. — Ведь все это время ты знал: лучшее, что ты можешь сделать, это избавить мир от себя.
— Прекрати! — вдруг завопил кто-то. Скосив глаза, он увидел, как Хонсу бежит к мертвецу со ржавым прутом, выдернутым из лестницы, наперевес… Но враг оказался быстрее; свободной рукой он толкнул стража и отбросил прямо в провал. Хонсу даже не закричал; он упал бесшумно, как капля в колодец.
Озноб пробежал по его телу. Он пытался заорать — но не издал ни звука; пытался оцарапать склизкую кожу или пнуть врага — но труп не чувствовал боли. Выпустив из ноздрей шипящие струйки пара, мертвец сказал, почти с жалостью:
— Остановись. Ты правда думаешь, что защищаешь этих существ? Они часть сна; часть твоего наказания, Нефермаат. Они будут умирать и возрождаться вместе с тобой вечно. А теперь тебе пора возвращаться.
Мертвец угрожал ему — а он еле различал пришептывающий, хлюпающий голос в шуме, заполнившем голову. В уши будто насыпали пригоршню битого стекла. Он слышал все одновременно: стук сердца, свист ветра, гуляющего по уровням башни, пение ящериц, выползших из дневных укрытий, крики птиц, охотящихся на рогатых змей, писк кружащих в воздухе летунов, шорох песка под оскальзывающими лапами муравьев, звон кристаллов на спинах ежей, мычание толстохвостов, надувающих морщинистые бока, рев жаб, барахтающихся в грязи болот… даже далекие тоскливые молитвы, несущиеся из подземного дворца сквозь растворенную золотую дверь. Все эти звуки, большие и малые, складывались в один хорошо знакомый ему голос.
И этот голос принадлежал ему.
Он закричал. Дрожь прошла по башне, от вершины до основания, ломая колонны, стряхивая бетонную крошку с потолков. Плиты пола вздыбились, опрокидывая мертвеца на спину; он повалился сверху, чувствуя, как проминаются под его весом гнилые ребра — совсем как стропила в обваливающемся от старости доме. В горле свербило, но не от боли и не от пыли, поднятой землетрясением.
— Я должен, — сказал он, с трудом ворочая языком. — Спасти их.
Черная гора на полу затряслась, издавая омерзительное, влажное чавканье: это мертвец хохотал.
— Десять раз! Десять раз ты уже пытался подняться наверх. В первый раз ты не смог выбраться из подземелья; во второй — умер от жажды среди воды; в третий — расшибся, сброшенный с лестницы. Тебя выпивали досуха кровососы, душили в едкой смоле муравьи, проглатывали змеи. Ты умирал уже десять раз, а все никак не научишься смирению! Все ползешь и ползешь — и до сих пор мнишь себя спасителем? Героем? Но ты не герой.
Мертвец зашевелился, поднимаясь, — уродливая груда костей и лохмотьев, сочащаяся туманом и желтой жижей.
— Когда ты убивал меня, ты думал о том, чтобы спасти наших товарищей? Нет! Это я хотел спасти их, от участи страшнее смерти. Но ты помешал мне; а ведь ты тоже слышал его голос! Ты тоже слышал его! Этот голос, который звал нас из глубины земли, из самого ядра планеты… Ты тоже слышал его, Нефермаат, и слышишь до сих пор! Это он привел тебя сюда. Признай! Признай! Признай! — мертвец ревел, как бык; его нижняя челюсть достала почти до ключиц, открывая пышущую паром глотку. — Или ты и правда забыл? Разодрал душу на две части, чтобы вырвать меня из памяти? Чтобы не признаваться себе, что в этой истории ты не герой, а злодей, и потому должен исчезнуть?
И растопыренная пятерня полетела в него, как крюк.
…Горят красные огни тревоги. Месектет заходится в беззвучном крике, корчится, как раненое животное. От невыносимого давления лопаются сосуды, прошивающие живую плоть корабля; по стенам стекает белесая лимфа. В ушах звенит, но это не вой сирен — они отключены. Только что ему снился кошмар; но что он видел?..
…Пожар растет; черная пшеница корчится в огне. От рук идет едкий запах горючего; удушающий дым клубами подымается вверх, застилая собой небо. Но красный глаз Амона все еще горит над ним, будто сам бог хочет увидеть, как он исчезнет…
…Свет, проходя сквозь стены колбы, становится красным; оседает пятнами на коже, блестит на трубках, подающих воздух и питательный раствор. Лицо движется за мутью стекла, как солнце в густом тумане. Губы открываются, обнажая блестящие белые зубы:
— Слушай внимательно, дитя мое. Я загадаю тебе загадку, а ты ответь: что светло даже в темноте?..
— Да, — сказал он, и костлявая ладонь замерла на расстоянии в полпальца от его лица. — Да, я слышал этот голос. Я слышу его до сих пор: он зовет меня и обещает силу и власть. Но не поэтому я иду вверх — а потому, что эта тварь долгие годы подтачивала башню изнутри и теперь грозится разрушить ее. Я должен остановить ее, не дать ей вырваться на свободу. А потом я вернусь в свою темницу — обещаю. Я помню тебя, и я благодарен за твою службу; но сейчас пропусти меня, Нехебкау.
Мертвец всхлипнул, будто сраженный звуком своего имени, а потом с утробным рыком бросился на него, пытаясь прижать к стене и раздавить собственным телом. Пригнувшись, он схватил кусок пористого камня, упавший с потолка во время землетрясения, и, когда противник с размаху врезался в створку железной двери, со всей силы ударил по ней. Сноп искр — крошечных кусочков горящего железа, — брызнул в воздух, осыпая мертвеца. Его одежда отсырела в тумане, но остатки плоти вспыхнули, как бумага; желтая жидкость, текущая из пор, превратилась в огненный пот. Мертвец заорал, тянясь к нему растопыренными пальцами, на глазах превращающимися в золу.
— Ты обещал вернуться! Обещал! — кричал труп. — И будь ты проклят, если не сдержишь слово, Нефермаат!
***
Уже наступила ночь; колодец срединного провала до краев наполнился багряной темнотой. Лестница скоро кончилась, упершись в купол из толстого стекла, разделенный металлическими прожилками. Ощупав одну из них, он нашел задвижку; стоило вытащить ее, как один из стеклянных лепестков поднялся, открывая проход на последний уровень.
Наконец он выбрался на вершину башни. По бокам подымались прозрачные стены — совсем как в рубке на носу Кекуит. Только тут, в отличие от корабля, над головой темнел провал, ведущий в ночное небо, а посреди пола подымался остроконечный столп хрусталя. Источник света был там, на самой вершине — почти угасший, сжавшийся в мерцающий огонек. Сейчас он был слаб; его голос превратился в жалкий, жалобный лепет. Тварь взывала к нему, моля о пощаде… Но этому не бывать.
Он подошел к хрустальному столпу, подул на замерзшие руки, а потом, хватаясь за выступы кристаллов, полез вверх. Мимо плыли облака, пахнущие горечью и оставляющие на панцире холодные, темные капли. Пальцы то и дело срывались с гладких граней; один ноготь и вовсе выдрало с мясом. Воздух становился все тоньше, так что приходилось втягивать его и носом, и ртом. И все же небо — граница мира, который он создал сам, — становилось ближе; и его враг — тоже. Он схватит его, оплетет сетью чар, заставит замолчать; а потом, когда башне уже ничего не будет угрожать, вернется в свой ад.
Но когда он уже протянул руку, чтобы коснуться пламени, то увидел в небе глаза — белые глаза без зрачков; и лицо, склоненное вниз.