Трижды верно ответил гость,
Трижды нить сумел развязать,
Испытание одолеть!
Дверь распахнута перед ним,
Угощенье дымит в котлах,
Но скажи, многомудрый гость,
Как же нам тебя величать?
Звал один меня Тьма-и-Ночь,
Звал другой меня День-и-Свет,
Ты ж зови меня Эрлик Чойгъял,
Отвечал многомудрый гость.
Вокруг не было ничего; они видели только висящий в воздухе огонек, то разгорающийся красным жаром, то скрывающийся под коркой угля, и свои руки, замершие на полпути к нему. Правая рука была белой («Как хатаги, привязанные к дверям храма; как снег на вершинах гор; как подношение молока и шо», — подсказал чей-то тихий голос), а левая — черной («Как подземные ходы, ведущие в города Лу; как лица гневных дакини; как шерсть яков, бродящих между соляных озер»). Огонек был совсем рядом, но не обжигал. Они потянулись к нему, осторожно коснулись пальцами — и тот изменился, превратившись сначала в длинную алую ленту, развевающуюся на неощутимом ветру, затем — в третью пятерню с блестящей багровой кожей и наконец — в чашу из сверкающего хрусталя с красной влагой на дне.
— Нефермаат, — позвал тихий голос. Правая ладонь дрогнула: они чуть не выронили чашу, но все же сумели удержать ее в руках. — Я знаю, почему ты поднялся наверх. Ты видел страдания бессчетных существ и хочешь защитить мир и всех, живущих в нем, от участи еще худшей. Ты знаешь, что такое милосердие. Но посмотри, что ты желаешь сохранить.
Пар наполнил чашу до краев, и в его густых клубах они увидели темное подземелье, полное ржавых решеток и тяжелого, влажного смрада; поля тростника, восходящие и сгнивающие на корню; улиток и жуков, ползающих между корнями — и тонущих в грязи; жителей города, умирающих в муках, но рождающихся снова, и снова, и снова. Бледноглазые, испуганные существа, прячущиеся от света, как будто тот мог убить их, едящие гниль и пьющие отраву! Пар дрогнул, и на место этого видения пришло другое: город с золотыми крышами, окруженный хребтом Стены, — мертвый, засыпанный снегом, населенный призраками; а потом — красное небо Старого Дома и заросшая сорной травою земля, истомившаяся в ожидании того, когда солнце уже упадет вниз. Пронзительный, страшный вопль впился в уши: это мир кричал мириадами голосов, взывая к ним.
— Ты искал меня, чтобы пленить, чтобы вырвать огонь из моей груди и спрятать в ларце без ключа, в самых в глубинах ада… чтобы тот огонь никогда не вырвался наружу. Но скажи, ты правда хочешь, чтобы все осталось как есть? Вечный круг, сон без конца — этого ты желаешь для мира? Ответь мне правду, Нефермаат. Скажи «да», и я приму твой выбор. Я позволю тебе удалиться в темницу, где никто и никогда больше не потревожит тебя. Но если скажешь «нет», я дам тебе силу все изменить: сделать мир таким, каким он должен быть; превратить гниение в пламя. Ты зовешь меня чудовищем и врагом, но я не враг никому. Я горькое лекарство, которое тяжело проглотить — но хороший врач знает, что и горечь бывает необходима. Ты милосерден; но милосердие без мудрости губительно. Так ответить мне, чего ты хочешь?..
— Нефермаат, — позвал тихий голос. Левая ладонь дрогнула: они чуть не выронили чашу, но все же сумели удержать ее в руках. — Я знаю, почему ты спустилась вниз. Ты увидела суть вещей такой, какая она есть, и хочешь освободиться от пут, которые оплетают мир и всех, живущих в нем. Ты знаешь, что такое мудрость. Но посмотри, что ты желаешь оставить.
Пар наполнил чашу до краев, и в его густых клубах они увидели равнину, засыпанную черным от сажи снегом, ощерившуюся обугленными пеньками столбов; брошенные котлы, между которыми бродили чайки, перекликаясь испуганными женскими голосами; морских зверей, плывущих между расколотых льдин — и тонущих вбагровых волнах; жителей города, умирающих в муках, но рождающихся снова, и снова, и снова. Жалкие, испуганные существа, прячущиеся в своих убогих домах, будто стены могут защитить их от тьмы, едящие падаль и пьющие отраву! Пар дрогнул, и на место этого виденья пришло другое: стадо водяных Лу, изгнанных из придонных гнезд в пустыню. Жаркое солнце оставляет ожоги на нежной коже, пыль втирается в свежие раны, и змеи плачут от боли — совсем как чайки; как женщины, потерявшие дитя. А потом: подземные залы Старого Дома и колонны в черных проводах, тянущихся к обезображенным, ветхим телам, в которых живут такие же обезображенные души, скрючившиеся под грузом бессчетных лет, но не имеющие мужества прекратить эту муку. Пронзительный, страшный вопль впился в уши: это мир кричал мириадами голосов, взывая к ним.
— Ты искала меня, чтобы сразиться, чтобы вырвать огонь из моей груди и присвоить его, став тем драконом, которого победила… чтобы самой вырваться наружу, за край мира, за пределы пределов. Но скажи, ты правда хочешь уйти, оставив все как есть? Для себя ли одной ты желаешь свободы? Ответь мне правду, Нефермаат. Скажи «да», и я приму твой выбор. Я помогу тебе удалиться в то неназываемое место, где никто и никогда больше не потревожит тебя. Но если скажешь «нет», я дам тебе силу все изменить: сделать мир таким, каким он должен быть; превратить гниение в пламя. Ты знаешь, что я ключ, открывающий все замки; но не ты одна томишься в цепях. Я широкая дверь, которая может пропустить многих; но если ты захлопнешь ее сейчас, им уже не найти выхода. Ты мудра; но мудрость без милосердия бесплодна. Так ответь мне — чего ты хочешь?..
— Ты лжешь! — крикнули они, крепче сжимая драгоценный сосуд. — И эта ложь выдает твой страх. Замолчи. Хватит прятаться. Явись передо мной, чтобы сразиться!
Содержимое чаши чуть колыхнулась.
— Я никогда не лгу, — отвечал голос. — Все сказанное — правда; ты убедишься в этом, если взглянешь на себя. Ты хотела идти вперед, потому что тебя влечет неназванное. Ты хотел остаться, потому что тебя гнетет долг перед имеющим имена. И вот одна душа разорвалась надвое, не в силах примирить левое и правое, мудрость и милосердие. Как свет и тень, навсегда связанные и никогда не могущие объединиться, вы — ты стоишь передо мною. Но слушай внимательно, дитя мое. Я загадаю тебе загадку, а ты ответь: что может примирить день и ночь?..
— Что ты такое? — спросили они, низко склонившись над чашей, но так и не увидевсвоего отражения.
Тихий смех пробежал по влаге, как мелкая рябь.
— Если ты загадка, то я ответ, — сказал голос; и вдруг они узнали его — этот голос принадлежал им. — Так что же, Нефермаат? Хочешь узнать меня?
Они долго молчали, а потом поднесли чашу к губам.
***
С той памятной ночи прошло два десятка лет, а может, и больше: точнее не сказать. Я уже давно потерял счет времени, и не мудрено: зима за окнами дворца перестала сменяться весной. Снег никогда не тает, не уступает место черной, сладко пахнущей земле, а та не покрывается зеленью и не чахнет, снова уходя под снег… Нет больше зерна на полях, нет кустов на склонах гор и даже скрипящих от холода деревьев в заброшенных садах: последние сливы и миробаланы срубили годы назад, чтобы топить очаги. В Бьяру не гудят молитвенные барабаны, меря течение дня и ночи; над лакхангами не летят гортанные молитвы, отмечающие пору праздников… О чем говорить! Даже убогие, тусклые костры, изредка мигавшие за озером, и те исчезли. Ни князей в золотой парче, ни красавиц, убранных янтарем, бирюзой и кораллом, ни важных оми в носилках с павлиньими перьями, ни бродячих артистов, ни купцов в меховых шапках — никого не осталось. Только Стена еще возвышается над белой равниной, да в Перстне ютится горстка женщин и мужчин, охраняемая колдовством шенов: об этом я знаю от Ишо, который иногда является мне во снах.
Почжут все еще жив и выглядит, признаться, моложе меня; но у него не осталось ни расшитых шелком фартуков, поясов и халатов, ни хитросплетенных кос, лоснящихся благовонным маслом. Изредка — и с каждым годом все реже — он рассказывает мне: о том, как Бьяру, когда-то выросший из стен Перстня, снова вернулся в них; о том, как уцелевшие горожане устроили подземные поля там, где когда-то вились тайные ходы богов и лежали кости Лу; о том, что в холоде и сумраке родится только черная небесная пшеница — ее колосья случайно нашли в заброшенном княжеском саду.
— На вкус лепешки — как тряпка. Причем та, которой полы протирают, — жаловался Ишо, хлопая себя по втянувшемуся животу. — Я уже и забыл, как пахнут жареные момо. Но увы! И этот скудный урожай дается с трудом. Чтобы получить его, нужно тепло, да не просто тепло. Нужна жизнь — та, которая войдет из огня в землю, из земли — в зерно, а из зерна — в хлеб. Поэтому приходится мало-помалу разграблять Стену, вынимая из нее чортены… И вот, живые питаются мертвыми. Что ж, по крайней мере, теперь мы кормим многих, а не одного!
И Чеу Луньен горько смеялся.
Я же рассказывал ему о богах — для кого теперь хранить их секреты? Многое почжут уже знал, но кое-что и ему оказалось в новинку. Особенно Ишо полюбились сказки ремет — те, что записали родители Сиа. Я помнил их наизусть и охотно потчевал его притчами о неверной жене колдуна, о путешествии за волшебной книгой, охраняемой призраками, и о зачарованном царевиче, избежавшем предсказанной смерти от змеи и от крокодила, но обреченном встретиться еще и с третьим зверем…
— И что было потом? — нетерпеливо спросил почжут, стоило мне запнуться.
— Не знаю. Сиа пролил на тетрадь что-то, и вместо слов дальше — сплошное пятно.
Ишо понурился, почесал затылок, а потом пробормотал:
— Ты говорил, что записал и нашу историю?
— Так и есть.
— О чем она, как полагаешь?..
Вопрос не застал меня врасплох — пока я составлял свитки, сам много размышлял об этом.
— Пожалуй, будь все случившееся сказкой, она звучала бы так: в темном подземелье жило чудовище, стерегущее сокровище. Иногда чудовище выползало на поверхность и поедало народ из города неподалеку. Об том узнал странствующий герой, родившийся под двойной звездой. Белая звезда сказала ему — помоги страдающим! Чудовище велико, но примени хитрость — закуй его в цепи во сне и оставь умирать от голода и жажды. Черная звезда сказала ему — укради сокровище! Чудовище велико и покрыто крепкой чешуей, но примени хитрость — дай проглотить себя и распори его живот изнутри, а потом оставь истекать кровью. Герой послушался своей судьбы; он сошел вниз и нашел логово чудовища…
— И что было потом?
— Потом, — отвечал я, — из подземелья никто не вышел.
— Хороший же ты писатель, Нуму, — раздраженно буркнул Ишо. — Зачем нужны сказки с таким концом?
И он растворился в темноте сна, печальный, как забытый на привязи баран. А впрочем, чему радоваться, если весь мир погрузился в ледяную гробницу… как и те двое, что повинны в этом?
Иногда я захожу проведать их, хотя мне тяжело лишний раз покидать спальню: в спине простреливает, а застуженные кости скрипят, как несмазанные петли. Но все же, держась за стены (лампы под потолком теперь едва тлеют: света здесь хватило бы только сове или нетопырю), я пробираюсь в заброшенный сад. Теперь там нет ни черной пшеницы, ни диких растений, ни пруда: на каждой пяди земли растут кристаллы. Если случайно наступить на них, можно поранить лапу до крови, так что дальше я крадусь на цыпочках. В самом сердце залы — там, где закончилось сражение Железного господина и Палден Лхамо, — самоцветы разрослись так, что превратились в огромный столп, от пола до потолка. Если прижаться лбом к его граням и заглянуть внутрь, можно различить очертания двух тел, прижавшихся друг к другу в вечных объятьях… Но, может, это мне кажется сослепу; молодая острота зрения давно покинула меня.
Иногда кристаллы горят в темноте — тем самым страшным, злым светом. Тогда я знаю, что чудовище ворочается глубоко внизу, под снегом и льдом, под корнями гор, не в силах выбраться наружу. Ун-Нефер сдержал свое слово: пусть он не смог сохранить Олмо Лунгринг, безымянная тварь останется здесь навсегда. Если правда то, чему меня учили ремет — что кроме нашего мира есть и сотни тысяч других, — то их обитателям нечего опасаться. Не будет больше смертей; не будет Эрликов. Кто бы ни жил там, за небесами — спасен. Правда, невольно мне становится жаль Железного господина… и даже его сестру. Позабыл ли я об их жертвах — тысячах душ, которые они погубили, вольно или невольно? Нет. И все же горько на сердце… Но я стар, и слаб, и слезлив, а потому надеюсь, что мне простится.
Да, я стар. Моя грива, когда-то черная, теперь совсем седа; и я давно окончил работу над свитками. Больным пальцам стало тяжко держать кисть и стило, и не о чем больше писать. Не о том же, как я чуть не лишился половины зубов, пока жевал волшебные хлебцы те? Их пресный вкус надоел мне до тошноты. Приходится солить их золою, чтобы желудок не выталкивал пресное угощение обратно. Унылое существование! Оно давно должно было закончиться, но смерть все не приходит. Не оттого ли, что я боюсь умирать? А боюсь потому, что не знаю нового бардо. Раньше любой ученик шена мог растолковать, что ждет оставивших тело; но с тех пор нарушился весь ход вещей! Кто возьмется предсказать: попадет ли моя душа в пасть твари-под-землей? Притянется ли к Стене, чтобы забиться в один из пустующих чортенов, как птенец в яйцо? Или так и будет носиться неприкаянной, среди тысяч братьев и сестер, умерших во время долгой зимы, в вихрях метели, в черноте ночи, пока солнце не погаснет на небесах?
Увижу ли я печальный призрак Сиа, оплакивающего сына? Столкнусь ли с Рыбой, Макарой, Саленом — моими несчастными друзьями? Взглянет ли на меня голубыми глазами Кхьюнг… или она ушла в пределы, недоступные прочим? А может, в зимней буре явится грозный, беспокойный дух Зово, чтобы посмеяться надо мной — бессильным, никчемным стариком, который никого не спас и никому не помог?.. Не знаю; но боюсь. Правда, в те дни, когда одиночество становится невыносимым, я сам зову их и порою будто бы слышу голоса, отвечающие мне. Но, может, это ветер шумит в пустых покоях, или лед разрывает трубы в механическом чреве Кекуит?..
Вот и сейчас, с самого утра, я слышу краем уха щелканье, треск и звон. Уже почти полдень; звуки, хоть и размытые моей глухотой, становятся все громче… И, готов поклясться, они доносятся из сада! Я долго пытался не замечать их, но теперь все же пойду проверить, что происходит.
***
Едва справившись с туфлями (те подпрыгивали на полу, словно пара парчовых кузнечиков), я вывалился из спальни и побрел темными коридорами к сердцу Когтя. Отчего тряслись мои поджилки — от старости или от страха? Или это сам дворец дрожал от основания до макушки? Не знаю; но когда я добрался до сада, там все ходило ходуном. Земля взрывалась, брызгая черными комьями; стены трещали, роняя куски багрового стекла, и отовсюду, как пчелы из потревоженного улья, лезли кристаллы. Снизу, сверху, с боков — точно стрелы, они протыкали тело дворца. Я и хвостом не успел махнуть, как мне перегородило путь обратно! Оцепенев, я тупо таращился на светопреставление вокруг; и вдруг в ушах взвыло — истошно, жутко. Не сразу я понял, что впервые за долгие годы слышу голос Кекуит; она проснулась! Что-то двигалось в ее нутре, что-то вздыхало и шевелилось, и снаружи ее потугам отзывались громыхание и гул… Стена!
Опомнившись, я изо всех сил поспешил вперед — к прежнему выходу из дворца, откуда спускалась на крышу Перстня корзина с Чомолангмой… Но сейчас было не до воспоминаний! То и дело спотыкаясь, оскальзываясь в грязи и царапая шкуру о проклятые каменюки, я обогнул сад по краю, старательно держась подальше от хрустального столпа. Тот вспыхивал, и угасал, и вспыхивал снова, будто кто-то раздувал могучим дыханием тлеющие угли. Боги, боги! Что же творилось?.. Наконец я оказался у прохода, ведущего наружу. Не нужно было оборачиваться… но я обернулся.
Столп треснул. Из его сердцевины бил свет — красный, как свежая кровь; края разлома мало-помалу расходились, обнажая что-то живое, влажное, шевелящееся… Взвизгнув, я бросился прочь, вмиг забыв и о старческой немощи, и о больных лапах, и остановился только у заслона — того, за которым в былые времена прятались лха в утро Цама. Задыхаясь, я прислонился лбом к холодной поверхности. Идол с бычьей головой, сидящий на страже дворца, грустно уставился в пустоту; сквозь поврежденные стены на железную морду сыпал снег. Я вытянул лапу и поймал одну снежинку; белый комочек исчез на пальце. Вдалеке скрежетали поворачивающиеся механизмы Стены. Я знал, что это значит — конец. Чудовище вырвалось на свободу и сейчас забирает приготовленные для него жертвы. Я знал… но не мог поверить.
С оглушительным шумом панцирь Когтя обвалился, рухнул вниз, пробивая чешуями заснеженные крыши Перстня (дай боги, чтобы его обитатели в это время прятались под землей!), разрушая древний мэндон, рассыпаясь по темному льду Бьяцо. Внутренности корабля сначала обвисли, как выпущенные кишки, а потом и вовсе оторвались, и на черном камне Мизинца остался только оголившийся скелет, похожий на высунутый железный язык. Даже ложная стена за спиною быкоголового идола раскололась; только я остался цел и невредим.
А потом настала тишина, и в ней я услышал шаги.
Щурясь, я пытался рассмотреть, кто идет, но поначалу видел только дрожащее пятно, окруженное завихрениями горячего воздуха. Приблизившись, оно стало походить на существо с длинными конечностями и паучьими пальцами ремет. Вот только у него не было ни глаз, ни рта, ни признаков пола, и все тело горело краснотой расплавленного металла! Или я сослепу ошибся? Багровая оболочка была не кожей, а длинным платьем, из которого выглядывали белые ладони, шея и ступни. Да, это точно ремет! Но кто? Неужели кто-то из тех двоих?..
Нет; лицо странного гостя не принадлежало ни Ун-Неферу, ни Селкет. Оно было совершенным и неживым, как маска. На бескровных губах застыла мирная улыбка. Веки сомкнулись, будто во сне, но это ничуть не мешало гостю. Он поравнялся с троном, занятым быкоголовым идолом, и чуть коснулся замерзшего изваяния. То со звоном повалилось на пол; железо раскололось, как глина, а гость сел на освободившееся место. Опали складки красного шелка, и я увидел узор, покрывающий чудесный наряд: у подола изгибались, переплетаясь, волнистые хребты Лу; у бедер были вышиты звери, подобные снежным львам, резво скачущие и скалящие друг на друга кривые клыки; а еще выше, у груди и горла, расправляли крылья неведомые птицы, каких не водилось в Олмо Лунгринг.
Вдруг гость открыл глаза. Те были как два зеркала, лишенные белков и зрачков, но я знал — он смотрит на меня. Шерсть на загривке стала дыбом.
— Кто ты? — спросил я. Грудь гостя не колыхнуло дыхание, когда он произнес:
— Эрлик.
Это голос я вспомнил сразу: голос Железного господина, голос Пален Лхамо… Но он больше не принадлежал им. Невольно я отшатнулся. Из глотки вырвалось рычание, прерванное глухим стариковским кашлем.
— Не бойся, Нуму. Подойди. Я не причиню тебе вреда.
— Как не причинил моим братьям и сестрам?! Я слышал, как ожила Стена, но земля все так же покрыта льдом! Так куда делся собранный в чортенах жар? Куда делись сотни тысяч душ? Не они ли надеты на тебе сейчас? Я вижу, этот наряд — не из простой ткани. Он сделан из Лу, и вепвавет, и ремет! Мы все… мы…
Я запнулся, не зная, что сказать. Да и какие слова подошли бы? Мне оставалось только вопить от боли и отчаянья, как загнанному зверю. А страшный гость кивнул все с той же улыбкой.
— Так и есть — мое платье соткано из душ. Но другого выхода не было, Нуму. Я пришел издалека. Этот мир не смог бы ни принять меня, ни вместить, не скройся я, не сожмись… не оденься в его скорлупу. Ты видел, как губительны малейшие отблески моего огня — они проходят насквозь и плоть, и камни, и металл. Ты слышал, как эхо моего голоса заставляет рушиться горы. Подумай об этом и поймешь, что жертва была необходима.
— И что теперь? Зачем ты явился сюда? Зачем все это?!
— Зачем? — зеркальные глаза гостя блеснули, отражая свет дня; солнце почти достигло зенита. — Я пришел сделать ровно то, о чем столько твердили ваши шены: начать новую югу — благословенную югу Железа. Не только здесь, на этом маленьком, затерянном в пустоте клочке земли: вся вселенная ждет меня. Все царства падут; все венцы склонятся. Я приготовлю мир к тому, что грядет.
— Что грядет?.. О чем ты?
— Не спрашивай, Нуму, — сейчас не время. Лучше прислушайся, — улыбка гостя будто стала шире. Я навострил уши — и правда, точно гром рокотал вдалеке. — Это идут настоящие боги — не самозванцы и не маленькие хозяева здешних гор, ущелий и рек. Тысячи испуганных лха с мириадами духов свиты стремятся сюда сквозь девять небес…
А пока они не пришли, у меня есть дело: помнишь, я обещал вознаградить тебя за службу? Но ты хорошее зеркало, Нуму — молчаливое, темное зеркало. Тебя еще стоит немного отполировать… Но даже сейчас я вижу свое отражение ясным и почти не искаженным; а потому хочу, чтобы ты и впредь служил мне. Выбери сам: можешь уйти сейчас — и я дам тебе в награду новую жизнь, долгую и счастливую, полную тысячи наслаждений. Или можешь остаться со мной — тогда я исполню любую твою просьбу… только не проси вернуть то, чего вернуть нельзя.
Шерсть у меня на загривке стала дыбом. Хвост плеткой хлестнул по бедрам; кровь зашумела в ушах. Хоть я и был стар, но сердце наполнила такая ярость, какой я не ведал и в дни молодости! Моя судьба — и тысячи чужих — встали перед глазами: жизни бедняков, отправившихся в столицу в поисках лучшей доли, только для того, чтобы умереть в лапах шенов на подступах к Бьяру; строителей, сворачивавших шеи, когда ветер срывал их со Стены, как гроздья перезревших ягод; худых, голодных девочек, проданных родителями в дома удовольствий; шанкха, молящихся в одуряющей духоте темниц или на морозе, в едва прикрытых войлоком ямах; Макары, убегающей прочь из Перстня; Зово, проклинающего богов; Шаи; Сиа… Неужто эта тварь думает, что я приму ее подачки?! Я уже хотел разразиться потоком отборной ругани, но вдруг осекся и пробормотал:
— Значит, я могу просить все, что угодно?
— Все, что угодно, — подтвердил Эрлик.
Я обвел взглядом мир внизу — утопающие в снежных тучах горы, Перстень, где уже суетились шены, разбирая обломки дворца и с ужасом поглядывая наверх, озеро Бьяцо, хранящее в замерзших водах останки праведников и жертв, столицу с ее золотыми крышами и курильницами, еще мерцающими сквозь голубой иней, реку Ньяханг, утекающую далеко, сквозь всю Олмо Лунгринг, к перевалу, за которым лежала южная страна… Быть может, где-то там еще остались уцелевшие? А если и нет, сколько мертвых бродит сейчас в сумеречном бардо, не находя приюта и нового рождения! Не все сгинули в чортенах; не все были сожраны чудовищем… по крайней мере, пока. Чего стоит моя гордость? Моя злость? Дядя Мардо когда-то говорил, что я щенок ценой всего в три танкга; наверное, так и есть. А потому, склонив голову, я сказал:
— Хорошо. Я буду служить тебе, но взамен прошу: отпусти всех, кто еще пребывает в этом мире, живой ли или мертвый. Дай им новый дом — место, где они могут быть счастливы.
— Сделано.
— Уже? — опешил я. И правда, в Перстне, где только что сновали черные муравьи-шены, теперь остались только следы на снегу! А прямо передо мной, на полу, заваленном осколками металла, камня и стекла, вдруг появились предметы из спальни: старая маска — Гаруда с отколотым клювом, миска с разведенными утром чернилами, кисть для письма и свитки желтоватой кожи — тринадцать свернутых и запечатанных и еще один, не заполненный до конца.
— Зачем это здесь? — спросил я, тупо уставившись себе под лапы.
— Это твоя работа; тебе и решать, — отвечал Эрлик, а потом велел, указывая на Гаруду. — Надень свою маску.
— Я не могу; она мне больше не по мерке, — возразил я, но все же поднял личину.
***
Будто во сне, под взглядом зеркальных глаз, я прикладываю ко лбу лакированное дерево; точно клей, оно липнет к меху, затем срастается со щеками и подбородком. Это не просто морок; нет! Пока я пишу эти строки, чувствую, как тело меняется: седая шерсть чернеет, превращаясь в вороньи перья; вместо обвислых ушей по бокам головы подымаются совиные рога; и хвост, удлинившись, становится похож на змею… В голове гудит и трещит — совсем как в тот день, когда я впервые оказался в Когте, когда Железный господин чуть не стер мое Рен. Дыхание учащается, и сердце бьется быстро и тяжело. Что будет теперь со мною и с миром? Я меняюсь; и ему суждено измениться; но как?..
Я отрываю глаза от свитка и вижу Эрлика на сверкающем троне. Небо над его головой раскалывается, будто разбитое молнией, и в темном колодце наверху, проходящем равно сквозь дневные небеса Нун и сквозь ночные небеса Наунет, проступают испуганные лица неведомых богов. Они роятся в облаках, как снежинки в буре; они пришли на зов и готовятся к битве с новым господином — с Железным господином. Но кто победит?.. И увижу ли я исход?
Чары нещадно жгут мой разум… Я силюсь вспомнить, кто я, — и не могу. Только чувствую, как что-то теснит грудь — тонкая нить, связывающая меня с кем-то далеким и дорогим. Я слышу нежный голос: «Судьба несет нас, куда пожелает, как ветер несет песчинки… но я постараюсь защитить тебя — а ты постарайся быть счастлив, Нуму». Потом и эта нить лопается, и огонь поглощает меня.
Больше книг на сайте - Knigoed.net