Мне холодно и страшно. Я слышу гул, низкий и унылый, — может, это ветер вьет гнездо под сводами месектет; а может, лед начал прорастать сквозь стены. Что бы там ни было, этот звук пугает меня; он не прекращается уже несколько дней и становится все сильнее. Тщетно я пытаюсь найти покой в своем занятии: но кисть дрожит в пальцах, и чернила замерзают, разделяясь на мутный осадок и прозрачный лед.
И все же я заставляю себя писать — и вспоминать, каким это место было прежде. Говорят, пока помнят Рен, мертвый не мертв до конца. Надеюсь, что это так! А потому я снова и снова называю имена тех, чье дыхание согревало когда-то эти опустевшие покои; я зову их — пусть приходят, где бы они ни были сейчас.
— Лунг-та! Земля дрожит под ударами
Твоих неистовых ног,
Планеты меняют свой бег,
И пламя звезд раздувает
Дыхание мощных ноздрей.
Ужасом полнится небо,
Взбитое, как молоко,
Прядями спутанной гривы.
Поток, питающий тучи,
Сонмы звёзд и планет,
Всё это — капля воды
В прядях твоих волос.
***
Проснулся я от того, что сердце бешено колотилось, а шерсть на лапах и загривке стала дыбом. Мне чудилось, будто какая-то тварь навалилась на меня мягким, пышущим жаром телом. Взвизгнув от страха, я рывком сбросил тяжелое одеяло — видно, оно и было причиной кошмара.
— Эй, как там тебя! Можно потише? И так голова болит.
Это говорил Шаи, сын небесного лекаря. Выглядел он и правда не слишком здоровым — пряди короткой гривы слиплись и стояли торчком, глаза покраснели, а многообразные пятна — следы вчерашнего веселья — так обильно усеивали чуба, что оно походило на пестрое перепелиное яйцо.
— Меня звать Ринум, — сначала представился я, а уж потом полюбопытствовал. — А что ты тут делаешь, о боже?
— Только что я спал, — ответил лха, подымаясь с шаткого трехногого стула и с хрустом потягиваясь. — Как тебе местечко?
Вопрос застал меня врасплох — я ведь даже не помнил, как здесь очутился! Покои были невелики по меркам дворца: всего десять шагов в ширину и столько же в длину. Окон здесь не было, но зато стены покрывали пластинки светящегося зеленого стекла, изображающие заросли тростника. Тут и там в них прятались утки, цапли и макары из гладкой эмали; присмотревшись, я углядел даже зимородка с крошечной серебряной рыбкой в клюве и пару сплетшихся рогами улиток, размером не больше когтя. Поверх дутых стеблей был выложен узор из голубых цветов, напоминающих чаши для часуймы, а потолок занимало лучистое золотое солнце.
— Красиво, — решил я.
— Ну и замечательно — тебе же теперь здесь жить. Раньше это была моя детская, но теперь у Сиа новый ребенок. Постарайся не стать таким же разочарованием, как я… Ладно, вылезай из постели! Чем быстрее я все тут покажу, тем быстрее пойду спать дальше.
Вняв призыву лха, я начал собираться. Нарядные штаны, подарок небесного лекаря, так и остались на лапах, а вот чуба я умудрился во сне затолкать к самому изножью кровати; пояс обнаружился под подушкой; правая туфля нашлась под стулом, на котором только что дремал Шаи, а левая — под сползшим с кровати одеялом. Перепоясавшись, отряхнув подол и прорядив гриву пятерней, я уже готов был к покорению Когтя…
— Погоди-ка, не так быстро, — молодой лха легонько подтолкнул меня к одной из стен, ничем не отличающейся от прочих, — но стеклянные растения на ней расступились, открывая потайной чулан с полом, изрешеченным сотней мелких дыр. Света здесь почти не было, только белели в полумраке странные наросты, вроде набухших от влаги древесных грибов, да блестели бока серебряных труб и маленькие крючки, на которых, как хатаги на двери дзонга, были развешены отрезы плотного хлопка. Поддавшись любопытству, я потянул лапы к одному из наростов… Как вдруг тот поддался, сплющившись под пальцами, и сверху с ревом брызнула вода, окатив и меня, и Шаи!
— За что мне все это? — горько вздохнул тот, ударяя ладонью по коварному грибу; вода послушно остановилась. — За то, что не дал тебе мозги промыть, вот за что! Страдаю за свою же доброту…
Причитая так, лха надавил на другой полупрозрачный пузырь, прилепленный пониже, — и из того нехотя вытекла капля густой, едко пахнущей жижи. Размазав ее по кисточке из рыжей щетины, бог велел:
— Чисть зубы.
— Что? — не понял я. Вместо объяснений Шаи схватил меня за лапу и ткнул вонючей кисточкой в рот. Язык и небо обдало не то жаром, не то холодом; я как будто отхлебнул из кувшина гвоздичного масла и заел его пригоршней ледышек.
— Так, теперь надави сюда, — лха прижал мой палец к другому пузырю; из его металлического жала с журчанием потекла теплая вода. — Прополощи рот — и выплевывай! И делай так каждый день.
— Зачем? — с тоской вопросил я.
— Потому что боги так велят, — назидательно ответил сын лекаря и отер рукавом все еще стекавшую по лбу и подбородку влагу. — Правда, я думал, все будет гораздо хуже — а ты даже не испугался особо!
— Что я, дикий, что ли? У нас в Перстне тоже такие штуки есть: отомкнешь запор — вода течет, замкнешь — не течет.
— Да-а, точно, как я мог забыть! — Шаи так мерзко хмыкнул, что мне даже обидно стало за величественные чертоги шенпо. — Значит, с нужником сам разберешься, без моей помощи. Теперь пойдем.
Тут перед нами расступилась другая стена спальни, за которой оказался белый коридор — тот самый, по которому вчера меня вел небесный лекарь.
— Вот такого в Перстне точно нет! — я осторожно коснулся краев проема — гладких, красновато-прозрачных в глубину, как леденец из жженого сахара. Возможно, они и на вкус были такими же, — но, когда я уже собирался лизнуть таинственное вещество, чтобы проверить, Шаи сказал:
— Прежде, чем сделаешь что-нибудь глупое, лучше тебе знать, что эта месектет[1]… этот дворец живой. У него есть мясо, которое может расходиться и снова срастаться — его-то ты и собираешься сейчас обслюнявить; есть кости, — череп, хребет и множество ребер, — и даже кожа, прочнее черепашьего панциря, которая выдерживает любой жар и холод, удары камней и железа… и много чего еще. Но самое главное, у дворца есть ум и память; и такие выходки он тебе припомнит.
— Значит, мы сейчас внутри огромного демона?
— Вроде того.
Хоть я и ожидал от Когтя чего-то подобного, но все-таки поежился. Правда, кроме слов Шаи, была и еще одна причина, почему это место внушало невольный страх.
— Господин лха, скажи, пожалуйста — а почему здесь никого нет? — робко спросил я, поводя лапой налево и направо. — Шенпо рассказывали, что Железный господин спустился с небес со свитой в триста богов и младших духов. Но вчера я видел только семерых, не считая Палден Лхамо… Где же все остальные? Воины с огненными мечами, рубившие головы Лу во время Махапурб? Небесные девы с тридцатью золотыми кольцами на хвостах и речной жемчужиной на каждом волоске гривы? Дри-за, крылатые певцы, едящие через ноздри, чтобы ни на мгновение не прерывать сказание о славных делах Железного господина? И души праведников, что утопились в Бьяцо? Разве они не должны были переродиться здесь, чтобы вечно служить богам?.. Я сам знал двух таких! Их звали Тамцен и Сота. Может, ты встречал их во дворце?
— Никаких праведников здесь нет, — Шаи скривил губы так, будто глотнул скисшего молока; казалось, он вот-вот сплюнет на пол. — А нас и правда было больше… но теперь все спят. Тех, кто остался, ты видел вчера. Они живут наверху — там больше света; только Сиа ютится здесь, со своими драгоценными склянками… Ну и тебя мы решили поселить по соседству. Кстати, вот его комнаты — помнишь, тебя тут вчера мыли?
— Все эти двери одинаковые! — вырвался у меня вопль отчаяния. — Как мне их различать?!
— Во-первых, тут написано, — палец лха уткнулся в едва различимую загогулину, какой я прежде никогда не видел. — Во-вторых, со временем и так запомнишь… Лет через десять-двадцать, не больше.
Между тем мы вышли к залу-саду, гудящему от зимнего ветра, как поющая раковина под губами. Сорная пшеница качнулась нам навстречу. Ее перешептывания звучали угрожающе, но Шаи этого не заметил.
— Тут у нас кухня. Есть даже очаг с настоящим огнем, — с непонятной гордостью поведал он, направляясь к уже знакомому мне кумбуму. — Некоторые, правда, предпочитают жевать те[2] всухомятку, одни и в темноте… А некоторые — нет. Привет, Падма.
За столом с неубранными остатками вчерашнего пиршества сидела, поджав лапы к подбородку, маленькая демоница. Хоть обликом она и походила на прочих жителей дворца, я бы ничуть не удивился, если бы ее черная одежда и вздыбленные волосы превратились вдруг в перья и Падма с карканьем унеслась прочь — терзать овец в Перстне и обдирать позолоту с чортенов. Вороноголовая на мгновение оторвалась от большой дымящейся чаши, которую ей пришлось обхватить обеими ладонями, глянула на нас, фыркнула и снова поднесла посудину к губам.
— Падма не любит меня, — доверительно сообщил Шаи.
— За что тебя любить?.. Вообще не понимаю, как можно было поручить бедного ребенка… тебе.
— А почему бы и нет? Я тут единственный, кто хоть что-то понимает в жизни вепвавет.
— Это ты-то единственный?! — возмутилась демоница, чуть не подавившись супом. — Я целыми днями только и делаю, что разбираюсь с их бедами! Кто находит детей, заблудившихся в горах? Кто ловит воров и убийц? Ты, что ли?
— Ах, Падма, Падма… Одно дело — парить в небесах и жечь священным огнем всяких грешников. И совсем другое — скинуть с крыши лакханга кусок мерзлого дерьма, прежде начертав на нем слова благословения, и убедить обнаглевшего чинушу, что это подлинный дар богов, который стоит немедля облобызать и водрузить на алтарь[3]! В тепло! Три дня потом дом проветривали, хе-хе.
— Беее, мерзость! Я тут поесть пыталась вообще-то! — воскликнула Падма и резво унеслась прочь, чуть не расплескав по пути все содержимое чаши.
— Ну, не знаю. Я ведь его почти не обманул — просто какие боги, такие и дары, — пожал плечами Шаи.
— Значит, бог из тебя… не очень? — поскребя затылок, спросил я. Вместо ответа лха плюхнул щедрый кусок масла в засохшую кашу и принялся ее яростно перемешивать. Потом отставил горшок в сторону, утер лоб и вдруг сказал:
— Послушай вот что — и попытайся понять… а если не поймешь, хотя бы запомни. Мы — вообще — не — боги.
— Ну да-а, конечно! А что ж вы страшные такие? Не могла земля уродить… вот это. Не в обиду тебе будет сказано, господин, но выглядишь ты, будто лягушка с обезьяной поженились.
Лха только поморщился и брякнул на стол тарелку.
— О вкусах не спорят. Кашу будешь?
— Буду, — кивнул я и принялся жадно уплетать угощение. Шаи между тем прихлебывал холодную часуйму и яростно чесал щеку, размышляя о чем-то. Только когда я потянулся за добавкой, он снова обратился ко мне:
— Пожалуй, расскажу тебе все сразу. Да и чего тянуть? В чем-то прав, маленький вепвавет, — мы пришли сюда издалека. Можно сказать, спустились с небес… точнее, упали с них.
Он смел рукавом крошки и повел пальцем по скатерти.
— Знаешь, что будет, если подыматься все выше и выше в воздух?
— Конечно! Сначала минуешь три реки горячего ветра, потом — три реки холодного ветра и одну реку нестерпимого жара, через которую перекинут мост толщиной с волос, и через три дня пути достигнешь пределов, где правят железноголовые черные сыновья Эрлика. Первым будет небо, где правит Матыр с каменными запястьями; у него девять дочерей с черными колеблющимися гривами. Потом будет небо, где правит Караш, хозяин над змеями; потом Керей с медными запястьями…
— Забудь об этом! — замахал лапами Шаи. — Нет там никаких рек, сыновей и дочерей! Просто воздух начинает редеть, а потом совсем исчезает. Ты остаешься в черной пустоте. Там, как рыбы в пруду, плавают звезды, и каждая звезда — это солнце, совсем как то, что у нас над головами. Они очень, очень далеко, а потому кажутся с горчичное зерно, но на самом деле звезды огромны.
— Как горы?
— Больше, — лха прищелкнул пальцами. — Куда больше! Все горы, равнины и океаны могли бы утонуть в них без остатка. А еще в этой пустоте есть другие миры, самые разные. Одни охвачены пламенем, другие скованны льдом, на третьих клубятся облака ядовитого пара — и лишь немногие годятся для жизни. Они движутся вокруг звезд, как козы, привязанные к пурба[4].
Тут лха водрузил недопитую чашку посреди стола, достал из-за пазухи три монетки — одну серебряную и два медяка — и положил рядом с посудиной.
— Среди них есть три мира, зовущиеся Пер-Ис, Пер-Мави и Семем, — сказал он, тыкая пальцем в монетки. — Там обитает народ ремет — то есть мы. И во всех трех мирах нет ни крупицы колдовства: ни одного Лу в озере, ни одного дре в лесу, и уж точно ни одного бога на небесах. Но, поскольку ремет живут на свете очень долго, они научились вещам, которые вам кажутся чудесами. Лечить любые болезни, строить города выше гор, а горы ровнять с землей, разжигать молнии щелчком пальцев, вызывать дожди и усмирять ураганы… Много чего. А еще ремет создали себе слуг из камня, металла и живой плоти, всегда покорных и не знающих усталости. Таких, как эта месектет — ладья, которая может путешествовать среди звезд. Месектет стягивают пространство, — Шаи сжал пальцами складки на скатерти и показал мне. — Видишь? Два пятна были далеко друг от друга, а теперь совсем рядом. Так ремет смогли отправиться в самые далекие миры — и в этот тоже.
Я слушал очень внимательно — аж хвост онемел от усердия; но что-то в словах лха не сходилось. Положим, за небом пустота — но на чем же тогда держатся звезды? И вот еще:
— Если в тех мирах так хорошо живется, зачем вы явились сюда?
— И правда, зачем? — сын лекаря тоже зачерпнул каши, сунул в рот ложку и тщательно облизал ее. — Я ведь уже сказал, что ремет умеют много чего? Ну вот, они придумали, как красть огонь у солнца, но от жадности хватанули лишку, и из-за этого наше светило состарилось раньше времени. А когда звезды дряхлеют, Нуму, они не меркнут, как угли, — наоборот, горят все ярче и ярче. Рано или поздно жар добирается до летящих мимо миров. Облака на них исчезают, моря превращаются в пар, камни запекаются стеклянной коркой — и всякая жизнь прекращается. Это должно было случиться сначала с Семем, потом — с Пер-Ис и, чуть позже, с ледяным Пер-Мави. А может, и случилось уже! Кто знает.
Вот почему нашему народу понадобился новый дом. Так что восемь столетий назад Кекуит, которую вы зовете Когтем, и еще семь месектет отправились на поиски. Внутри каждой ладьи было три сотни ремет — ученых, лекарей, воинов. На время пути они погрузились в глубокий сон — так им не нужно было ни есть, ни пить, ни дышать.
Я понимающе кивнул; если бы кто предложил Мардо усыпить меня на время пути до Бьяру, то-то дядя обрадовался бы, что лишний рот кормить не надо! Шаи остановился, чтобы перевести дух, глотнул часуймы с каплями застывшего масла на поверхности и закашлялся, прикрывая рот кулаком. Ему как будто не хотелось рассказывать дальше; но, увидев мой умоляющий взгляд, лха продолжил:
— Только трое ремет бодрствовало — хозяин корабля, то есть ругпо; его помощник и служанка, следившая за тем, чтобы Кекуит всегда была сыта и здорова. Они стали первыми, кто увидел этот мир, и их радости не было предела: здесь все было так похоже на родину ремет, что даже переделывать ничего бы не пришлось! Однако ж ругпо не торопился спускаться. Ладья остановилась в верхних пределах шу[5] — воздушного океана, покрывающего землю: оттуда ремет могли изучать новый мир, не тревожа его обитателей.
— Как же получилось, что дворец оказался внутри скалы? — не сдержавшись, перебил я — и тут же прикусил язык; по счастью, Шаи не обиделся на мою непочтительность.
— А это самое странное. Не успела месектет сделать полный оборот вокруг земли, как разум ругпо в одночасье помутился. Он решил уничтожить ладью вместе со всеми, кто был в ней, и выбрал для этого чудовищный способ: дождавшись, когда его помощник крепко уснет, ругпо отнял у Кекуит голос — чтобы она не смогла никого предупредить о грозящей опасности, — а затем спустился в нижние покои, в клокочущее чрево месектет, где пища превращалась в жар, приводящий ее в движение. Ругпо оглушил верную служанку и повредил внутренности корабля так, что жар в них начал расти, не находя себе выхода. Если бы он стал слишком силен, месектет могло бы разорвать на части. Знаешь, как срывает крышку с кипящего котла?.. — тут лха развел лапы, одними губами прошептав что-то вроде “Бдыщ!”. — Но у ругпо не получилось осуществить задуманное: помощник вовремя проснулся и помешал ему довести дело до конца. Тогда ругпо в бессильной злобе направил месектет прямо на землю. Но он опять просчитался: упав в огне и дыме, Кекуит осталась цела… Почти цела, — она ушла в скалу по пояс и уже не могла подняться в небо. Так мы и прибыли к вам, — не как боги или цари, а как жалкие погорельцы. Готов поспорить, шены рассказывают эту историю иначе.
— И ты был там? Среди этих… ремет?
— И да, и нет. Первые прибывшие на Кекуит уже успели умереть, от старости или в сражениях. Но те, кто умирает здесь, рождаются снова — всегда в этом месте, в новом теле, но с прежней душой. Кажется, это не удивляет тебя, а, Нуму?
— Чего же тут удивительного? — пожал я плечами. — Все так делают. Моя сестра один раз нашла раковину, которая пять жизней подряд была раковиной — у нее завиток шел вправо, а не влево, как обычно. Бродячий шенпо дал за нее гребень и камень дзи с белым «глазом»!
— Может, у вас и раковины привыкли к перерождению, а вот ремет долго не могли смириться с этим. Чего уж там, некоторые до сих пор не смирились! Сиа и Нехбет — оба дваждырожденные, но все равно зовут это чушью. Но большинство мало-помалу привыкло. Детям даже перестали давать новые имена — зачем, если они все равно вспомнят старые? — и начали звать попросту сешен, то бишь лотосами. Поэтому триждырожденные и пользуются прозвищами вроде «Утпала», «Падма» или «Пундарика». Ну а я рождался уже четыре раза. Везет, что поделаешь.
— Значит… — пробормотал я, для верности загибая пальцы, — вы пришли из мира выше небес, летаете среди звезд и живете вечно, меняя старые тела на новые. Наверное, я все-таки буду звать вас богами!
— Ну, как хочешь, — Шаи пожал плечами и отправил в рот еще одну ложку каши. — Мне вообще все равно, а вот Сиа от этого бесится.
— А ты помнишь свои прошлые жизни?
— Я и эту помню далеко не всю. Пить надо меньше, как утверждает отец.
— И ты не знаешь, кем был раньше?
— Почему, знаю! Мне рассказали: я был той самой служанкой, которая не уследила за Кекуит. Тогда меня звали Меретсегер; это означает «Любящая молчание». Не потому ли в этот раз я родился болтуном? — лха засмеялся, но как-то грустно.
— А… кем был Железный господин?
— Уно? Он был помощником, который свернул спятившему ругпо шею. Тогда его звали Нефермаат.
***
— Слон! Со склоненной главою
Я обращаюсь к тебе,
Дарителю долголетья,
Обладателю дюжины черт:
Первая — хобот-змея,
Вторая — острые бивни,
Третья — глаза оленя,
Четвертая — рот кабана,
Пятая — белый живот,
Шестая — великая мощь,
Седьмая — знанье лекарств,
Восьмая — шерсть цвета дыма,
Девятая — гребень луны,
Десятая — власть над судьбой,
Еще одна — ты Ганапати,
Последняя — с ликом слона.
Тот, кто желает знать, — знание обретет.
Тот, кто желает потомства, — пусть обретет сынов.
Тот, кто желает спасенья, — тому прибежище дай.
***
Не больше месяца прошло с того разговора, а я уже совсем освоился в Когте, который боги звали странным именем, похожим на кваканье лягушки, — Кекуит. В нем было три уровня, соединенных полыми стеклянными столпами; внутри столпов скользили самодвижущиеся диски. Пересилив страх, я научился пользоваться ими — лестницы в Когте тоже имелись, но сложены они были явно не по земным меркам; ступени приходились мне почти по пояс! Со временем мне даже понравилось кататься вверх и вниз, наблюдая, как за багровыми стенами дворца проплывают облака и острозубые скалы, хоть от высоты иногда и перехватывало дух. А вот попасть на нижний уровень, где, по словам Шаи, помещались «кишки месектет», не удавалось — дворец не пускал меня, сколько ни давил я на значок с одною светящейся чертой посредине. Да и разгуливать под самой крышей Когтя, где жили боги, было боязно; так что большую часть времени я проводил на среднем уровне, добрую треть которого занимал одичавший сад. Оставшиеся две трети были владениями Сиа, небесного лекаря; здесь же находилась и моя спальня, принадлежавшая когда-то его сыну.
С Шаи мы быстро подружились. Он даже взялся обучать меня языку богов — меду нечер, счету и прочим наукам и оказался вполне сносным учителем, хотя и не упускал случая громко посетовать на мое скудоумие. Что поделать! Некоторые вещи уяснить было несложно — например, что наш мир раскален изнутри и большие куски земли — махадвипы[6] — плавают по огненному вареву, как пенка по поверхности молока; или что всякое вещество вокруг состоит из мельчайшей, невидимой глазу пыли; или что болезни вызываются крохотными зловредными существами, которые переносятся по ветру или по току крови. Но другие — вроде того, что молнии рождаются в тучах без всякого вмешательства божественных ваджр, звезды не предсказывают судьбу, а мытье в горячей воде полезно для здоровья, — вызывали у меня только недоверчивое сопение.
Обычно Шаи проводил со мной часы от Змеи до Барана, а затем препоручал заботам отца. Старый лекарь тоже не давал моей голове покоя, — но если его сын предпочитал царство огня, камней, паров и металлов, то Сиа обучал меня тайнам зверей и птиц, насекомых и растений. Даже когда он рассказывал о вещах, не имеющих дыхания, то говорил, что они «питаются», «растут» или «убегают», будто речь шла о живых тварях.
Однажды он снял с полки тяжелый сосуд, на три четверти заполненный буроватой водой, и протянул мне. Я обхватил скользкую поверхность обеими лапами и приникнул носом к стеклу. За ним, на самом дне, белела горстка песка или крупной соли, из которой подымалась странная поросль, похожая одновременно на пучки волос, грибы, кораллы и деревца с плодами… или на собранные в чашу красные подношения — кишки, языки и отрубленные конечности. Отростки медленно шевелились в течениях, вызванных встряской их дома.
И весь этот маленький лес казался таким слабым, болезненным и странным, что мне стало жалко его почти до слез.
— Как думаешь, что это? — спросил Сиа, округляя рот и растягивая слова. Если Шаи говорил так, как услышишь на всякой улице Бьяру, то речь его отца казалась такой же старой, как он сам — видно, он уже давно не покидал дворца.
— Растения?
— Нет, — покачал головой лекарь, — не растения; только притворяются ими. Это всего лишь осадок, мусор. Но смотри-ка!
Он осторожно забрал у меня бутыль и повернул ее так, чтобы свет падал только на одну сторону, — и вскоре к ней жадно потянулась вся склизкая муть.
— Все хотят немного света, — улыбнулся Сиа и снова водрузил таинственный сосуд на полку.
В сокровищницах лха я увидел и много других чудесных вещей: цветы из южной страны, питающиеся мухами и пахнущие тухлым мясом; скелеты рыб размером с яков с костяными наростами на лбах; слитки металлов, мягких, как масло, и загорающихся в воде; головы демонов с вывалившимися языками и выпученными глазами, плавающие в жиже рядом с собственными потрохами; круглые пяльцы, на которые была натянута пестрая кожа, живущая сама по себе, без хозяина, — Сиа иногда собирал с нее пот и слизь, нужные для приготовления согревающих притираний. Он и мне давал несложную работу: принести какую-нибудь склянку, нанизать ягод или кореньев для сушки, отмыть стебли банбой, надавить макового сока… Так, по странной прихоти судьбы, я все-таки стал учеником лекаря. Понимая, что любой врачеватель Олмо Лунгринг отгрыз бы все четыре лапы, чтобы оказаться на моем месте, я честно пытался внимать старику и запоминать как можно больше — но иногда он нес полную околесицу!
Как-то раз я помогал ему готовить — эта обязанность тоже лежала на Сиа, — и пока бог нарезал клубни дикого лука, время от времени утирая рукавом слезящиеся глаза, я помешивал кашу и болтал о всякой всячине. Между делом обмолвился я и о том, что у черного гуся нет желудка и кишок. В Бьяру это было известно любому щенку, но Сиа вдруг выпучил глаза и страшным голосом закричал:
— Как нет желудка?! Чем он ест-то тогда? А гадит чем?..
— Сиа, гусь ест клювом, а гадит дыркой в гузке, — назидательно проговорил я, принюхиваясь к каше — не пригорела ли.
— Так, — выдохнул лекарь, бросил на стол неощипанную курицу, безжалостно вспорол ее ножом и раскрыл ребра, точно книгу развернул. — Смотри — вот желудок, вот кишки!
— Это курица, а не гусь. Она не считается.
— Что еще ты мне расскажешь? Что у лягушек есть ядовитая пуповина? Что черепаха дышит ушами? Что у рыб мозг к концу месяца истощается, а потом нарастает снова? Или что павлины едят скорпионов, чтобы хвосты становились красивее?
— Дак ты же и сам все знаешь! — пожал плечами я, заставив Сиа звучно шлепнуть ладонью по плоскому лицу.
Следовало признать, особого уважения к земным премудростям лха не испытывал. У него в покоях хранилось множество роскошных медицинских свитков, с валиками из нефрита и шнурами из витого шелка, однако ж Сиа к ним и пальцем не притронулся, предпочитая невзрачные книги, написанные на языке богов. А ведь в них даже картинок почти не было! Как-то раз я решил исправить это упущение, — а заодно и похвастаться тем, как хорошо и бегло научился читать, — и развернул выбранный наугад трактат.
Тот оказался посвящен составу и изготовлению лекарств; пока я перечислял полезные свойства драгоценностей — ваджры, бирюзы, рубинов и граната, — бог только тихонько хрюкал себе под нос. Но когда я прочел: «Отвар изкирпича, из которого строят монастыри и дворцы, сделанного из хорошей земли и обожженного до голубого цвета, лечит сухость глотки. Особенно хорош кирпич очень старых построек, находящихся на окраинах городов, и со следами разрушения дождем[7]», — Сиа повел себя весьма странно. Он сдавленно застонал и сполз со стула; обильные слезы заструились по морщинистым щекам. Я не знал, чем так огорчил старика, — а тут еще дверь открылась, и в покои зашел сам Железный господин! Я икнул и сжался в углу, уткнувшись мордой в злополучный свиток.
— Сиа, с тобой все в порядке? — с неподдельной тревогой спросил Эрлик, склоняясь над лекарем. Тот схватил его за широкий рукав и притянул к себе.
— Они… они… — задыхаясь от хохота, прохрипел Сиа. — Они пьют кирпич! От горла! Кирпиииич!
— Эммм…
— Уно! Ты должен остановить это безумие. Они тебя послушаются.
— Да, конечно, — криво усмехнулся Железный господин. — Как ты себе это представляешь? «Идя путями мертвых, о, Ананда, не теряй из виду цель, не бойся и не оглядывайся назад. А, и еще, не пей кирпич!».
— Ты ж умный, придумаешь что-нибудь. Пить кровь врагов мы их отучили же!
— Тебе кирпича жалко, что ли? — вздохнул бог, потирая лоб, как будто от криков у него разболелась голова.
— А вдруг это вредно?
— Тогда выживут только те, кто умеет переваривать глину, — что тоже неплохо. Но я вижу, ты занят. Я зайду позже — мне нужно лекарство, о котором говорила Селкет.
Сказав так, он освободил платье от цепких пальцев лекаря и удалился.
— Оставь этот свиток на столе, я, пожалуй, почитаю его на досуге, — велел мне Сиа. — Может, что-то в этом и есть… Эй, да что с тобой?
— Боюсь, — промычал я, комкая в лапах исписанный чернилами шелк, — что Железный господин передумает и все же убьет меня. И вообще, я боюсь его, Сиа, хоть он и был добр ко мне. Во время Цама я видел его настоящий облик, и это было очень жутко!
— Ох, Нуму, Нуму… Забудь ты об этом! Все, что происходит внизу, — это морок, обман, — лекарь схватил меня за плечи и сжал так крепко, будто хотел лапами остановить бившую меня дрожь. — Ты ведь уже знаешь: мы не боги, а такие же существа из плоти и крови; мы едим, спим, дышим… чихаем. Стареем. И можем умереть.
— Да, знаю. Шаи рассказал мне, что вы — пришельцы из другого мира. Но вы умеете творить чудеса, а это и есть главное свойство богов!
— Я вот не умею.
— Ну, ты, может, и не бог, — пожал я плечами, заставив Сиа досадливо поморщиться. — А Железный господин умеет. Я сам видел, как он стоял посреди пламени, как убил женщину-линга, даже не шелохнувшись… А то, как он чуть не превратил меня в какого-то ученика кузнеца, — это разве обман? И я еще молчу про всякие великие деяния, вроде битвы с Джараткарой… Разве это под силу простому смертному?
— Не под силу простому смертному? — лекарь тяжко вздохнул и потер переносицу, размышляя над ответом. — Ладно, признаю! У некоторых из нас есть странные способности — такие, каких не было у ремет, пока они жили в Старом и Новом Доме. Они появились только здесь… Да, в этом мире есть что-то, что изменило нас. И не только нас. Вот вы, вепвавет. Откуда вы взялись? Произошли от снежных львов? Те еще бродят по горам на севере и воруют овец, а вы уже говорите, шьете одежду, строите дома, даже придумываете нелепые байки про черных гусей! Это быстро, слишком быстро для природы. По всем известным мне законам, разума вам пока еще не полагается. И все же, вот он ты — выглядишь довольно разумно… чаще всего.
Старик ухмыльнулся и больно ткнул меня костлявым пальцем между ребер.
— Надулся, как пузырь! Смотри, не лопни. О чем бишь я?.. А, да. В этом месте есть что-то. Не знаю, где — в пище, воде или воздухе; не знаю, как оно действует. Но знаю точно, что, когда ремет только прибыли сюда, они могли полагаться только на свой корабль, доспехи и оружие. Без них они были просто лысыми обезьянами — вроде тех, что скачут в лесах южной страны, копаясь друг у друга в шерсти в поисках блох. А потом… потом некоторые научились этим самым «чудесам»; но разве это сделало их богами?
На земле много бессловесных тварей, Нуму, которые даже до зверей не доросли, — а ведь они умеют подчинять чужую волю не хуже ваших колдунов. Рассказывал я тебе, что в некоторых кузнечиках гнездятся червяки, похожие на длинные черные волосы? Когда приходит срок, они внушают насекомым непреодолимое желание утопиться в реке, потому что червякам нужно забраться в кишки рыб, чтобы оставить потомство. А вот еще, на головах муравьев прорастают грибы-наездники, заставляющие своих шестиногих скакунов подыматься к самым вершинам деревьев, откуда спорам гриба сподручнее осыпаться на землю, на головы новых жертв. Почему бы ремет не научиться тому же?
— Но, Сиа! Ни один червяк или гриб не умеет дышать огнем! Или превращать камни в пыль. А это у нас не то, что боги — даже шены могут.
— Могут ли?
— Я своими глазами видел!
— А что, если все произошло только здесь? — Сиа постучал по моему лбу. — Как сон. Взять хоть эти дурацкие маски, которые нам полагается напяливать раз в год, — они ведь не меняют наши тела, а просто отводят глаза чужакам. Я уверен, в этом и есть ключ к способностям Уно и Селкет. Они могут заставить тебя видеть то, чего нет; или помнить то, чего не случалось; или забыть самого себя. Сны наяву — вот и все их чудеса. Ты уже видел, как это бывает. Даже испытал на себе.
— Еще как испытал, — буркнул я, с содроганием вспоминая день своего появления в Когте. — И это было весьма… божественно! И взаправду. Я же могу отличить сон от яви!
— И как? Разве ты не уверен, что бодрствуешь, пока спишь?
— Как-как… просто знаю, и все!
— А еще ты знал когда-то, что тебя зовут Тонгьял Цома и ты ученик кузнеца.
Я упрямо помотал головой. Наверняка в словах лекаря был какой-то изъян — просто я был недостаточно умен, чтобы найти его.
— Ладно, пусть даже так. Но и сон надо уметь навести! Ты говоришь, ваш народ не мог такого раньше. Так объясни, с чего вдруг это началось?
— Увы, я не знаю. Даже моим родителям не удалось разгадать эту тайну; а мне, не обладающему и сотой долей их премудрости, не удастся и подавно… Но полагаю, что все это как-то связано с болезнью.
— Болезнью? Какой?
— У нее нет названия, — Сиа замолчал, потерянно моргая водянистыми глазами, и только когда я пару раз дернул его за рукав, продолжил рассказ. — Я сам родился куда позже, но хорошо знаю эту историю. Когда Кекуит рухнула с небес, некоторых обитателей корабля поразила странная хворь. Ее течение подробно описано очевидцами. Первые ее признаки, усталость, сонливость, звон в ушах, — обычное дело после долгого полета и разморозки. Но потом у заболевших начинался жар; и кости ломило так, что ни лежать, ни стоять, ни сидеть нельзя. Жар быстро усиливался; больные жаловались, что их кожа горит, как обваренная кипятком, что внутренности перекручивают и разрывают изнутри и на грудь давит страшная тяжесть. Еще они говорили про громкий, неутихающий гул, который не давал им думать и спать… Но все это время Кекуит утверждала, будто они совершенно здоровы!
Хворь забирала ремет по одному — как только предыдущий больной умирал, ее признаки находили у следующего, и никак нельзя было предсказать, кто это будет. Несчастных запирали за семью дверями, подальше ото всех, только железные иглы и щупы дотрагивались до их тел, а прочие ремет даже во сне не снимали непроницаемые доспехи, которые должны были защитить от любой опасности… но болезнь все равно продолжала распространяться. Лекарства не помогали; в конце концов, несчастные просто переставали дышать. Правда, время их жизни увеличивалось: если первые заболевшие угасли за считаные часы, потом счет пошел на дни и недели. И все же к концу первого месяца после падения Кекуит умерло больше тридцати человек.
— Что же остальные ремет делали в это время?
— Спорили друг с другом, разумеется. Хотя у них и были правила и законы на любой случай жизни, такого ни один крючкотворец Старого Дома не сумел предвидеть. Кто-то, поддавшись страху, хотел бежать с корабля, но тогдашний ругпо, Нефермаат, решил иначе. Он считал, что, раз ремет явились в мир, уже населенный множеством живых существ, они не могут думать только о своем спасении. Пока природа болезни доподлинно не известна, они не должны покидать Кекуит — иначе зараза может вырваться на волю вместе с ними; и пусть лучше корабль станет гробницей для немногих, чем принесет смерть всем.
Многие были против, но он приказал Кекуит не открывать двери никому; та не могла ослушаться. Поэтому месяц ремет провели затворниками внутри; а пока они наблюдали, как болезнь одного за другим уносит их товарищей, отправленные Кекуит летучие глаза — ирет — кружили по миру, собирая знания о нем. Записи, сделанные ими, все еще хранятся в ее памяти — я могу показать их тебе, если захочешь.
Тогда племена, населявшие Олмо Лунгринг, еще были кочевниками и свободно бродили по горам и равнинам. След из дыма и огня, оставленный в небе месектет, привлек их внимание, и они двинулись к месту падения, со всеми своими семьями и стадами. C каждым днем их собиралось все больше в этой самой долине, где сейчас стоит Бьяру. Но тогда здесь не было не то, что города — даже озера Бьяцо; только холодный ключ бил из-под камней, превращаясь в неглубокую речку. Ночами у ее берегов загорались сотни костров, чадящих до самого неба. На записях ирет я слышал, как наяву, шипенье горящего жира, вой ганлинов и крики жертв, посвященных явившимся из-за облаков богам. Да, все это началось еще тогда…
У подножия Мизинца вырастали один за другим груды костей и камня, перевитые пестрыми лентами, к которым вепвавет несли шерсть, мясо, лепешки… но их дары выцветали на солнце и гнили под дождем — «боги» не принимали их. И вот, к началу второго месяца, от костров вышла дюжина женщин и мужчин. Некоторые были старыми, другиемолодыми, но все выглядели дико: вместо обычной одежды на них были черные шкуры дронгов или кафтаны, расшитые полосами меха, цепями и кольцами, с пучками совиных перьев у плеч и круглыми бляхами за спиною; на головах они несли звериные рога или шапки из железных прутьев; с шей до самых колен свешивались бусы с сотнями подвесок; а в уши, ноздри и даже клыки были вживлены куски горного хрусталя. Они стали мордами к кораблю и начали петь и плясать, потрясая в воздухе бряцающими рукавами и костяными колотушками. К тому времени ремет уже разгадали здешний язык и поняли, что их просят привести «отмеченного», то есть, того, кто теперь страдал от неведомой болезни. Долго, долго умоляли волхвы, то прыгая, то кружась, то катаясь в пыли, и что-то в их молитвах смогло переубедить ругпо — хотя он был так упрям, что даже смерти товарищей не заставили его изменить своему решению. Как знать, почему так случилось! Никто уже не расскажет… Так или иначе, он разрешил вынести к ним больного. Кекуит открыла рот, высунула язык, — с тех пор он так и полощется на ветру, — и ремет спустились вниз.
Завороженный рассказом Сиа, я представил богов среди полчищ косматых, приземистых рогпа; должно быть, они сияли, как солнечные лучи в темноте!
— Когда колдуны вепвавет, прабабки и прадеды нынешних шенов, увидели больного, они склонились перед ним и назвали именем своего бога — Эрлик. Они поднесли ему переливающиеся слитки метеоритного железа, завернутые в окрашенные ткани, зеленоватые конусы санга, кусочки душистой смолы, теплые сердца и отрубленные конечности на серебряных блюдах. Это был ваш первый Железный господин, и первый из ремет, кого болезнь наградила новыми, невиданными прежде способностями — перед тем, как убить.
Стараниями ли колдунов, или по иной причине, он смог прожить с недугом почти три месяца. Затем ваши старейшины признали воплощением Эрлика следующую жертву хвори, тоже из ремет, — та прожила почти год. Уно, как тебе известно, тридцать восьмой в это ряду; он стал Железным господином целых пятьдесят лет назад. Как видишь, мы приспособились к болезни — или, может быть, она приспособилась к нам. В любом случае, ремет научились управляться с тайнами этого мира, не сумев разгадать их.
Сиа вздохнул, содрогнувшись всем телом, от макушки до пят, и испытующе глянул на меня — видимо, проверял, понял ли я хоть что-нибудь из его рассказа. От пристального взгляда лекаря даже в носу засвербило; я оглушительно чихнул.
— А знаешь, что наши предки раньше верили, что чихание удаляет лишние мысли? Не вы одни умеете придумывать всякое, — улыбнувшись, сказал старик. Его глаза, полускрытые складками кожи, весело блестели — кажется, Сиа был доволен тем, что у него снова есть на попечении ребенок, пускай и хвостатый.
***
— Сокровище! В полночь сияешь Луной, а в полдень пылаешь Солнцем,
Плоды и богатства, слонов и коров ты порождаешь, о Мать!
Пребывая в сиденье из лотосов, облаченная в белое платье,
Умываешься ты из сосуда, что держит божественный слон.
Обитай в моем доме, Шри-Лакшми, рожденная из молока,
Супруга богов и служанка! Пусть твои семена взрастут!
***
Время, свободное от занятий, я часто проводил в саду, возясь с игрушками, которые сделал для меня Шаи: они шагали, ползали, вращали выпуклыми глазами и издавали самые разные звуки, от комариного писка до бычьего рева. Иногда я запускал их наперегонки по заросшим сорняками дорожкам; иногда заставлял сражаться друг с другом. Моей любимицей была стрекоза с длинными, чуть расширяющимися на концах крыльями, которую можно было подбросить к самому потолку и смотреть, как она медленно опускается обратно, вращаясь в потоках воздуха. Еще мне нравилось карабкаться по одичавшим деревьям и сбивать растущие на них плоды; те со свистом летели вниз, лопались и разбрызгивали во все стороны желто-рыжую или лиловую мякоть. Правда, иногда я и сам оступался и падал прямо в черную пшеницу, которая тут же, мстительно шурша, впивалась в меня усиками; но эта опасность была частью веселья. Надо было просто представить, что пол — это раскаленная, пузырящаяся лава, которой ни в коем случае нельзя касаться, и с удвоенной силой цепляться когтями за ветки.
На третий уровень дворца, где обитали лха, я поднимался обычно в сопровождении Шаи или Сиа. Несмотря на все внушения лекаря, мне все еще страшно было попадаться на глаза Железному господину или Палден Лхамо; но однажды я все-таки забрел наверх в одиночку. В тот день в зале-саду было особенно неуютно: из раскрытого рта Когтя тянуло сквозняком и влагой, от которой темнела кора на деревьях. Да еще и за стенами шумел дождь — кажется, во внешнем мире уже начиналась весна. Поежившись от сырости, я уткнулся взглядом в серую накипь облаков, плотно облепившую бока дворца. Те ползли куда-то на юг. Я представил, как их разбухшие тени скользят сейчас по зеркальным водам Бьяцо, по золотым крышам столицы и полям за ними, по бусам на груди знатных дам, по ярким шапкам собравшихся в путь торговцев и спинам неутомимых шингпа, кланяющихся оттаявшей земле, и вдруг в груди кольнуло от осознания того, что эти небесные чертоги — не только мое жилище, но и моя тюрьма; что праздничное шествие желтого осла и синего быка, зеленого оленя и коричневого верблюда[8] я до конца своих дней буду наблюдать только изнутри Когтя. Тогда я встряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и решил, что настало время изучить и другие части дворца.
Увы, наверху не было ничего занятного — такие же белые стены, как и на среднем уровне, разве что двери лепились поближе друг к другу. В отличие от владений лекаря, где шагу нельзя было ступить, чтобы не испачкать рукав или прилипнуть туфлею к пятнам пролитого снадобья, здесь царила удивительная чистота: ни пылинки, ни паутинки, ни следа на полу. Пустые покои, мелькавшие в проемах дверей, казались утопленными в молоке от того, что кровати, стулья и столы были обмотаны плотной белой тканью без единого пятнышка. Только одна спальня отличалась от прочих: свет ламп внутри едва теплился; тяжелые покрывала сорвали с предметов, скомкали и забросили в самый дальний угол. Все это показалось мне крайне любопытным. Побродив с минуту у порога и убедившись, что внутри никого нет, я решился войти.
Кажется, кто-то был здесь совсем недавно. Пестрый ковер на полу был примят; в воздухе чувствовался слабый запах благовоний. На узкой постели поверх ватного одеяла лежали три чуба: одно из красно-золотой парчи, с рядом мелких зубчиков по подолу, другое — из полосатого серо-голубого шелка, а третье — из хлопка, расшитого рядами мелких монеток. С деревянного набалдашника, изображавшего голову снежного льва, свисали три пояса, утяжеленные узорчатыми подвесками. Выглядело все так, будто хозяин комнаты выбирал-выбирал, какой наряд ему больше к лицу, не выбрал, плюнул, да так и ушел голым.
И возвращаться он что-то не торопился… Чем дольше я рассматривал это место, тем больше странностей находил в нем — особенно в том, как расставлены мелкие вещицы на прикроватном столике. Овальное зеркало на тонкой серебряной ножке, многорукие ци-ци из бронзы и слоновой кости, раковины с засохшими бальзамами и лакированные шкатулки были выстроены строго по высоте; щеточки, кисточки, щипцы и потемневший от времени колокольчик теснились бок к боку, голова к голове, как жареные пирожки на противне под Новый год. На самом краешке стола лежали ягоды рудракши, сухие и сморщенные, и толстая книга, раскрытая посредине. Я знал, что не пойму в ней ни слова, но все равно приподнял и взвесил в ладонях, восхищаясь тяжестью бумаги.
— А, вот ты где! — воскликнули у меня за спиной; от неожиданности я, разумеется, вздрогнул и выронил книгу из лап. — Почему прогуливаем занятия?
К моему удивлению это был Шаи. Это правда, что в утренние часы он обучал меня всевозможным наукам. Но сегодня я никак не ожидал его увидеть, ведь накануне в городе был праздник Шо! А праздники Шаи любил, по мнению его отца — даже слишком.
— Ну так. Почему прогуливаем?
— Ыыэээ… Просто… — я повращал глазами, пытаясь придумать отговорку получше, но с языка само собой сорвалось только одно. — А чья это спальня?
Шаи помедлил с ответом. Я испугался — не разозлил ли его мой вопрос? Но лицо лха, на котором обычно радость и печаль виднелись яснее, чем черные козы на заснеженном поле, было непроницаемо.
— Моей матери.
— А где она?
— Спит.
— Как… другие боги?
— Да, как другие боги, — он вошел в спальню, сел на кровать и провел ладонью по безделушкам, разложенным перед столиком. Глядя, как он катает под подушечками пальцев ягоды рудракши, я спросил:
— Почему Сиа никогда не рассказывает о ней?
— Может, потому что ему стыдно? — буркнул себе под нос лха.
— За что? Он что-то сделал ей?
— Он не удержал ее, — Шаи сжал сухие ягоды в кулаке так, что костяшки побелели. — Хотя мог бы. И должен был. Тиа была хорошей женщиной, Нуму. Доброй. Она любила меня. Я почти не помню ее лица; но помню, что у нее были длинные волосы; они пахли, как черный чай… И она пела мне песни — те, которые узнала от своей матери; про широкие реки, полные зеленого ила и бирюзовых рыб, про горящие по вечерам лампы и ветер в тростниках… После них я всегда видел сны про наш далекий дом. А потом с ней случилось то, что случалось почти со всеми многажды рожденными: она начала сходить с ума.
— Почему?
— Селкет говорит, это от переизбытка памяти; от того, что наши души перерождаются здесь не так, как должны. Они не очищаются от прежних жизней полностью, а потому не могут отличить прошлое от настоящего. Я помню… — он поднялся с постели и стал посреди спальни, прижав кулак ко лбу. — Тиа иногда замирала и стояла так часами. И если ее спина была согнута, или ладони подняты, или голова опущена — неважно, что… тело распрямлялось медленно, очень медленно, будто она была слеплена из подтаявшего воска. Что в это время было у нее перед глазами?.. Не знаю. Но этого мира она не видела.
Однажды приступ случился с ней, когда она помогала мне мыть волосы; мне тогда еще было совсем мало лет. Она замерла, держа мою голову погруженной в таз, заполненный мыльной водой; ее пальцы были как железо — сколько я ни трепыхался, не мог вырваться. Я начал захлебываться, но Сиа успел вовремя, чтобы спасти меня. Потом помню только, как меня рвет мылом, а мать плачет, вырывая из головы свои красивые длинные кудри… И Сиа стоит рядом с понурым лицом — старая, морщинистая черепаха!
После этого она и решила уйти; заснуть вместе с остальными… Хотя если бы Сиа настоял, она бы осталась; может быть, он даже смог бы вылечить ее — но старик даже не попытался…
Шаи наконец разжал кулак; ягоды рудракши с глухим стуком упади на столик, подскочили несколько раз и остались лежать. На ладони лха остались красные пятна.
— Ладно, хватит время терять. Ступай к отцу! У него было для тебя какое-то дело.
Оставалось только поджать хвост и выскочить в коридор. Шаи не последовал за мной; пока стены покоев не срослись за спиною, я успел заметить, как он гладит лежащие на кровати платья — будто живых испуганных существ.
У лекаря, к которому я направился после, тоже был весьма унылый вид: тонкие губы поджаты, брови сошлись на переносице, как сцепившиеся рогами олени. Он сосредоточенно раскладывал на куске холста разнообразные вилочки, лезвия, иголки и пузырьки с прозрачными жидкостями. Последние Сиа время от времени приподнимал и разглядывал на просвет.
Заметив меня, лекарь не поздоровался, даже не обернулся полностью, только бросил:
— Сегодня нам надо проверить ринпоче[9].
Он был явно не в духе, а потому я не стал приставать с расспросами о том, что это значит. Закончив сборы, Сиа уложил ткань с инструментами на дно широкой сумки, повесил ее на плечо, молча вручил мне стопку полотенец и вышел из покоев. Оставалось только бежать за ним! Так во второй раз за день я оказался под крышей Когтя. Пройдя несколько сотен шагов к югу — к загнутому носу дворца, висевшему в пустоте над озером, — мы остановились у одной из белых дверей, ничем не отличавшейся от прочих. А затем Сиа сделал нечто удивительное — постучал! Я уже и забыть успел, что с дверями так поступают.
Слегка помедлив, та открылась — и в глаза мне плеснуло солнце. Его свет был алым, как вода в ключах, прошедших сквозь залежи железа и охры на пути к поверхности. Из глубины покоев донеслось короткое восклицание, что-то вроде «И-ии!». Наверное, на языке богов это что-то да означало; по крайней мере, Сиа нетерпеливо вздохнул и подпер бока кулаками. Но долго ждать не пришлось: через мгновение на пороге появилась сама Палден Лхамо! Ее длинная тень коснулась меня — легонько, будто опустившаяся на нос муха, — но я тут же поджал хвост и спрятался за штаниной лекаря.
Правда, богиня выглядела не такой пугающей, как в моих воспоминаниях. На шее у нее не было костяных бус, а в лапах — волшебной булавы; радужки не пылали раскаленными углями. Они походили, скорее, на двойной нимб Одсер Чен-мана[10] — светло-серые по краям и розовые внутри. На щеках Палден Лхамо проступил яркий румянец — видимо, оттого, что она растерла их влажным полотенцем, переброшенным через шею. Но несмотря на умывание, от богини явственно пахло дымом. Я вспомнил празднование Нового года и пепел с мест кремации, который разбрасывали танцоры-скелеты. Может быть, я и сейчас вдыхал частички трупов?..
— Идем, — сказала Палден Лхамо уже на нашем языке, стягивая мокрую тряпицу; Сиа молча кивнул. Втроем мы зашли внутрь ближайшего столпа, соединяющего уровни дворца, и серебристый диск увлек нас вниз. Сначала мимо проплыли верхушки росших в срединном саду деревьев, затем — согнувшиеся под тяжестью плодов нижние ветки и пышные подушки гла цхер; наконец, пронеслись мимо черный ковер пшеницы и слой жирной земли под ней — и я впервые попал на нижний уровень Когтя.
Сперва мы оказались в тесной и темной комнате, где ничего толком нельзя было разглядеть; но отсюда открывался проход в длинный коридор, пересекавший дворец насквозь, с севера на юг. Его стены здесь были сложены как бы из сот, заполненных полупрозрачным, стеклянистым веществом, за толщей которого, слева и справа от меня, под подошвами туфель и даже над головой, копошилась странная и кипучая жизнь. Это было похоже на потревоженное гнездо ос, или на царство лишайников и светящихся гнилушек, или на только что распоротые и еще трепещущие потроха. Сквозь полумрак во все стороны тянулись толстые трубы с белесым соком; в воздухе подрагивали паутины из пестрых нитей — серебряных, розовых, черных, сплетающихся в узлы размером с горшок для масла. Далекие стены усеивали наросты, похожие не то на бочки, не то на какие-то чу́дные, пузатые плоды. Их бока усеивали глубокие дыры; одни были пусты, а в других блестело что-то жирное, округлое, напоминающее личинки весенних жуков. Все вокруг вздыхало, сжималось и снова расправлялось, раздувалось и опадало, пузырилось и бродило — почти в полной тишине; стены коридора не пропускали ни звука, но сам камень, окружающий дворец, гудел от напряжения.
Боги направились к двери в южном конце коридора. Оторвавшись от разглядывания внутренностей месектет, я поспешил следом — и оказался в удивительном месте. Здесь было очень холодно. Из пасти сразу же повалил пар, а под лапами захрустел ковер инея, пушистого, как пучки сосновых игл или венчики кхур-мона; однако же, повсюду плавал густой, летний запах пересохших озер и гниющих на солнце водорослей. Потолочные лампы не горели — только мигали вдалеке тусклые красные искры, похожие на глаза ночных птиц. Но даже в этой, почти кромешной, темноте выделялись чернотою десятки каменных столбов, широких у основания и сужающихся к далекой вершине.
— Я покажу, куда идти, — сказала Палден Лхамо, но Сиа отрицательно мотнул головой, остановился у одного из столбов и ткнул пальцем в его гладкую поверхность. Та пошла кругами и через мгновение расцветилась хитрой вязью линий. Сиа пошевелил губами, вчитываясь в нее, и только покончив с этим, двинулся во мглу. А я побежал за лекарем; сначала меня подгонял мороз — пальцы совсем закоченели в тонких тряпичных туфлях, — а потом и страх.
И вот что испугало меня: за мощными спинами столбов прятались десятки прозрачных кристаллов — ваджр[11], каждый не меньше десяти локтей в высоту и пяти — в ширину. Они громоздились друг на друга, как чешуйки на змеиной коже или лепестки в тугом бутоне; одни испускали слабое свечение, иные казались потухшими. Эти заросли драгоценностей были бы весьма красивы, если бы внутри не виднелись тела спящих — или мертвых? — богов. Уродливые кожистые лица проступали из зеленоватой глубины; на рты и носы лха были натянуты маски, похожие на изогнутые клювы; короткие гривы прикрывали шапки из гладкой ткани, лишенной швов. У основания кристаллов кто-то вырезал знаки, обведенные как бы веревочным узлом — так боги записывали свои имена; рядом горели огоньки, которые я и заметил с порога.
Один тревожно мерцал; кажется, к нему-то мы и шли. Приблизившись, Сиа произнес что-то на языке богов — и драгоценность сама опустилась вниз, замерев на расстоянии четырех локтей от пола. Ее основание отделилось от стены, приподнимаемое гибким серебряным стеблем, так что она превратилась в подобие висящей в воздухе постели. Палден Лхамо коснулась стеклянистой поверхности, и вещество начало таять, испуская туман и густой запах водорослей; но при том ни капли воды не упало на пол.
Наружу проступило тело — блестящее, точно натертое маслом. Я подумал сперва, что бог был совершенно обнаженным, но потом разглядел широкие белые ленты, обматывающие его плечи, живот, лапы и промежность. Точнее, ее — потому что это была женщина. Бедра у нее были чуть шире, чем у здешних мужчин, но все равно не слишком приспособлены для деторождения; между маленьких, туго перепеленатых грудей лежал не то камень, не то орех размером с мизинец. Когда Палден Лхамо сняла маску с ее лица, губы спящей разошлись, как половинки перезревшей сливы, — но я не услышал дыхания. Сиа порылся в холщовой сумке и вытащил наружу какую-то изогнутую палку с позолоченной ложечкой на конце. Вложив ее в рот женщины, он подождал несколько мгновений, а затем поднес рукоять инструмента вплотную к глазам.
— Не может быть все в порядке, — отрезал старик и снова потянулся за сумкой. Но Палден Лхамо остановила его, положив ладонь на предплечье, и сказала что-то на своем языке. Сиа отвечал; хотя я и различил пару-ройку знакомых слов — «жизнь», «сон», «Кекуит», — боги говорили слишком быстро для моего разумения. Ясно было одно — лекарь недоволен; его голос дрожал и прерывался от гнева. Лхамо, напротив, оставалась спокойна и втолковывала ему что-то, как неразумному дитяти. Наконец Сиа сдался.
— Раз я ничего не могу сделать, я ухожу, — сказал он, засунул лапы в рукава и пошагал прочь; я уже собирался кинуться следом, но лекарь прикрикнул на меня. — А ты оставайся здесь! Таскаешься за мной, как тень…
— Останься. Будешь подавать мне полотенца, — вдруг обратилась ко мне богиня — впервые за все время моей жизни в Когте! Тут уж ничего нельзя было поделать. Сиа скрылся за одним из черных столбов, а я остался в темноте, вместе с Палден Лхамо.
Правда, мое присутствие ее мало заботило: взгляд богини не отрывался от спящей женщины. Драгоценность растаяла, оплавилась вокруг нее, как лед вокруг нагретого солнцем камня; голая кожа напоминала цветом дождевого червя или личинку весеннего жука, — в общем, тех тварей, что прячутся в глубинах земли от солнца. Было в спящей что-то неправильное, даже пугающее; но мне пришлось долго присматриваться, прежде чем я понял, в чем дело. Ее лицо и ладони распухли, как у утопленника: ни одной морщинки не осталось у глаз или губ; щеки, казалось, вот-вот треснут от напряжения и засочатся перебродившим соком. Сосуды на запястьях и на висках налились синевой; на них-то и опустила пальцы белая богиня — и те вздрогнули, зашевелились, выпуская во все стороны ветвистые отростки.
— Дай полотенце, — приказала Лхамо; я трясущимися лапами протянул ей сложенный кусок хлопка. Богиня отступила на шаг от драгоценности и медленно отерла ладони; затем снова подошла и ткнула большим пальцем в лоб женщины, — прямо как целитель, при помощи игл меняющий движения потоков ветра, желчи и слизи. И тут я наконец догадался:
— Она больна?
— Ее тело в порядке. Но душе нужен отдых.
— Но она ведь и так уже спит?..
Вместо ответа Лхамо опять склонилась над женщиной, изучая перемещения прожилок под туго натянутой кожей. Затем она дважды ударила пяткой по полу; из того вытянулось что-то вроде приступки.
— Залезай.
Я повиновался. Теперь плоское ложе со спящей оказалось на уровне моей груди.
— Придержи голову, пока я снимаю бинты, — велела богиня, приподнимая выпуклый череп женщины; я осторожно принял его в лапы и попытался почувствовать приличествующее моменту благоговение. Но затылок был липким, будто свежеснесенное яйцо, и от кожи так тошнотворно пахло водорослями, что я не удержался и поморщился. Это не укрылось от Палден Лхамо.
— Если хочешь, можешь уйти.
— Ты… не гневаешься на меня?
Богиня только пожала плечами, не прекращая разворачивать полосы ткани, обвивавшие шею спящей.
— Это неприятное занятие. Спящие обычно вызывают отвращение у живых.
— Почему?
— Потому что они неудачники, — Палден Лхамо подняла сверкнувшие в полумраке глаза и слегка усмехнулась. — А чужие неудачи пугают, как заразная болезнь.
— Но они ведь не заразные?..
— Нет, конечно. Спящие совершенно безвредны.
— Тогда я останусь. Чтобы помочь, — просипел я; держать на весу тяжелую голову оказалось не так-то просто. И тут, как нарочно, спящая дернулась всем телом, так что мои пальцы соскользнули с обтянутого гладкой тканью черепа! Я взвизгнул и зажмурился, в полной уверенности, что тот расколется, как пиала, расплескав во все стороны похлебку из крови и мозга. Но хруста я не услышал — а потому медленно разлепил веки.
Оказалось, Палден Лхамо успела подставить ладонь под затылок женщины и не дать ей удариться о твердую поверхность кристалла; только на щеке у спящей остался след моего когтя. Из ранки выступила жижа, мало похожая на кровь — куда темнее и гуще, и невыносимо пахнущая прелой травой. Ком тошноты поднялся к горлу; как я ни старался, я не мог больше смотреть на это распухшее бледное тело, наполненное каким-то гнильем, и не мог заставить себя прикоснуться к нему. Следовало послушаться совета богини и уйти; но я сумел только прижать к морде полотенца и хрипло втянуть воздух через несколько слоев ткани. Стало полегче.
— Ничего, Нуму. Не все сразу.
— Да что такое с ними?! — завопил я сквозь смявшийся хлопок. — Все говорят, что они спят — но разве это сон?
— Да, сон — только не тела, а души.
— Тела у них тоже не больно-то бодрые, — буркнул я в ответ.
— Тоже верно. Нэб анкх[12], — богиня тронула нерастаявший кусок кристалла; тот вспыхнул, отзываясь на прикосновение, — были придуманы, чтобы облегчить нам многолетние путешествия между звезд. С их помощью можно погрузиться в оцепенение, вроде зимней спячки змей; это состояние зовут сах. Хотя раньше, в Старом Доме, это слово означало подготовленных к погребению мертвецов… Так мы храним тела спящих, пока не истечет естественный срок их жизни. Но даже когда они умрут, ничего не изменится. По сути, они уже на небесах, пускай и рукотворных.
— Шаи говорит, все эти боги сошли с ума? Потому что помнили предыдущие рождения?..
— Верно.
— Но как так получилось? Ведь обычно младенец, когда выходит из лона матери, все забывает. Правда, я слышал от слуг в Перстне, что давным-давно один колдун явился в Бьяру и утверждал, что он — воплощение умершего князя, а доказывал тем, что помнит все узоры на полу во дворце. Он даже нарисовал их — но оказалось, что обманщик был просто ручным хорьком одного из придворных!
— Чудесная история, — вздохнула Палден Лхамо; кажется, она не слишком впечатлилась. — Ты верно подметил, Нуму: перерождение здесь устроено по своим законам, которые действуют равно на червяка и рыбу, улитку и орла… за исключением, видимо, хорьков. Но ремет удалось изменить ход вещей — может быть, потому, что мы пришельцы?.. Так или иначе, наши души не отправляются туда, куда уходят другие, а остаются на этом корабле. Они и сейчас здесь, сидят рядом со своими сах, — она повела в воздухе ладонью, и я вздрогнул, почувствовав вдруг взгляд сотен духов, притаившихся в темноте, как птицы в горных гнездах. — Поэтому мы помним прошлые жизни. Для некоторых это стало даром — своего рода бессмертием; но для большинства… сам видишь. Если слишком часто оборачиваться назад, в конце концов собьешься с пути.
— Идя путями мертвых, не оглядывайся… — тихонько пробормотал я, но богиня услышала.
— Откуда ты такого набрался?
— Железный господин сказал, — устыдившись, что присвоил чужие слова, сознался я. — Когда был у Сиа.
— И ты запомнил? Надо же… Да, так и есть: они оглянулись — и пропали.
— И… им нельзя помочь?
Богиня пожала плечами.
— Мы пытались; но когда им предложили выбор — остаться и бороться или смириться и уйти, они выбрали второе. Спрятались внутри бесконечного сна… Хотя им он кажется явью.
— Это хотя бы хороший сон?
— Да, — Палден Лхамо коснулась закрытых век женщины, прогоняя с них блуждающую синеву. — Думаю, они счастливы. И еще, так лучше и тем, кто бодрствует. Ведь Кекуит нужны силы, чтобы расти — хорошо, что она может взять их взаймы у тех, кому они больше не понадобятся. Правда, иногда она слишком жадничает… особенно теперь, когда наша работа почти закончена.
Я аж поперхнулся гнилостным воздухом; так значит, это боги и богини, чьих лиц я не видел, а имен — не знал, открывали двери, лили воду из серебряных труб, освещали покои и выполняли другие прихоти обитателей дворца! И все это — не просыпаясь! Какими бы сладкими ни были их видения, такая судьба казалась жуткой.
— Не пугайся, Нуму. Все не так плохо, — они не страдают, и нам не стоит. Подумай сам. Старые дома часто стоят на костях; а те, что поновее, — на веревках, которыми измерили тени прохожих… Впрочем, Сиа не обрадуется, если я начну обсуждать с тобой тонкости колдовского ремесла.
— Сиа вообще говорит, что колдовства на самом деле нет. Что все чудеса происходят только в голове.
— Что ж, Сиа — хитрец, — Палден Лхамо одобрительно улыбнулась и надавила обеими ладонями на солнечное сплетение спящей — будто тесто месила. Готов поспорить, мои ребра бы от такого обращения треснули, как сухие веточки, — но безымянной женщине было все равно. — Но, положим, все обман. Если его никто не раскроет, чем он отличается от правды? И если спящий не проснется, чем сон отличается от яви?
В ответ я глухо заворчал; такие отговорки только раздражали еще больше — будто мозг чесали щеткой из жесткой щетины.
— Правда и есть правда; а явь есть явь! Должно быть что-то, что отличает ее ото сна.
— Может, и есть. Но ты замерз. Возвращайся наверх — сегодня ты достаточно помог.
И правда, зубы у меня стучали, как копыта бегущего оронго, а шерсть поднялась дыбом. Слегка пошатываясь от навалившейся слабости, я побрел прочь из холодных покоев. У самого выхода эхо донесло до меня голос Палден Лхамо. Правда, обращалась она не ко мне — и говорила на языке богов, как и второй голос, которого я прежде не слышал.
Тогда я не понял смысла их разговора; но теперь все же запишу его, хотя это и против моего обычая:
— Кекуит, спой мне песню, — сказала сияющая богиня.
— Хорошо, Нефермаат, — ответил дворец. — Этой песне меня научила Меретсегер, механик второго уровня, во время дежурства в секторе МОУ-восемь-восемь-три. Надеюсь, тебе понравится.
Спят под водой твой брат с сестрой;
Кораллами кость цветет;
В глазницы жемчуг насыпан горой;
Ни пяди не пропадет,
Но превратятся через дни
В сокровище они.
***
— Водители воинств! Про ваши дела теперь рассказать мне пристало,
Племя драконов перворожденных воды мутило и корни
Горние грызло во тьме. Вы же, придя, поразили
Врагов-великанов, Вритры детей, ваджрами громовыми,
Удары их мощью сравнимы с быком, сияние — с тысячей молний.
Пали драконы; воды теперь, чисты, над ними катятся,
Рыбы играют в разверстых пастях; враги ваши в тьме беспросветной.
***
Прошло уже несколько месяцев моей жизни в Когте. Во внешнем мире наступило лето: кустарники у подножия скал оперились сочной листвой, будто подросшие птенцы мухоловки; над каменистой землей поднялись подушки проломника и ступенчатые башни ревеня. Правда, из багровых окон дворца зелень казалась скорее черной, но я уже приноровился к этой странности… да и ко многим другим тоже.
Например, я подметил, что четыре вороноголовых демона со времени Цама ни разу не появлялись вместе. Если я вставал до рассвета, чтобы с чувством, толком и расстановкой перемыть горшки на кухне, — замечу, к слову, что Сиа и другие боги не больно-то охотно занимались этим делом, — то непременно сталкивался в кумбуме с Падмой, подъедавшей остатки вчерашнего супа или каши. Днем в саду мне частенько встречалась Камала; она любила растянуться на стволе припавшего к земле дерева, среди теплых пятен света; иногда женщина в сонном забытьи терла ладонью глаза — и тут же хваталась за зеркальце, привязанное у пояса, чтобы поправить размазавшуюся тушь. Под вечер мне обычно попадался Утпала. Он входил в кумбум, согнув шею, чтобы не задеть макушкой дверной проем, усаживался на жалобно скрипящий стул и принимался чесать голову первой попавшейся вилкой. Не удивительно, что короткая грива его всегда бывала растрепана, как вылезшая из-под снега трава. Утпала бывал настолько погружен в свои мысли, что, кажется, и не замечал, как я подаю ему тарелки с момо или жареными овощами. Но оно и к лучшему! Один вид его лап, подобных железным трезубцам, внушал опасения. А ну как он решит проверить мой череп на прочность и расколет его между пальцами, как какой-нибудь орех?.. А вот Пундарика, самый молчаливый из демонов, мне вообще почти не встречался, не знаю уж, почему.
— Разве я тебе еще не говорил? — удивленно хмыкнул Шаи, когда я поведал ему об этой загадке. — Эти лотосовы дети работают в разные часы, если это можно называть «работой»… Утпала взял себе ночь, от часа Свиньи до часа Быка, Камала — вечер, от Обезьяны до Снежного льва, Падма — день, а Пундарике досталось утро, от Тигра и до Дракона.
— Ааа, я понял! В это время демоны превращаются в воронов и летают по миру, пугая народ!
— Можно и так сказать… Только они сами никуда не летают. И наверняка обидятся, если ты продолжишь обзывать их демонами. Падма так уж точно, — Шаи задумался на мгновение, а потом махнул ладонью, будто решившись на что-то. — Знаешь, что? Пойдем, я покажу тебе. Только тихо.
Мы поднялись на верхний уровень Когтя и двинулись к острому, слегка вздернутому носу дворца; Шаи уже успел объяснить мне, что, упав с небес, Коготь вонзился в скалу наподобие стрелы, а затем просел, примяв оплавившийся от жара камень, — и все же северная часть дворца оказалась чуть ниже южной, висящей в воздухе.
Коридор, по которому мы шли, оканчивался дверью, раза в три превосходящей по размеру все прочие. На ее поверхности, будто на чистом белом воске, было отпечатано изображение шара с двумя крыльями: эти странные конечности имели перья, как у птиц, но были плоскими, как у жуков. По величине и особому украшению и по тому, что дверь не спешила расступаться перед нами, я сразу понял, что за нею скрывается что-то важное. Шаи пробормотал что-то на языке богов — видимо, уговаривал духов дворца впустить нас.
Послушавшись, дверь отворилась; за нею оказались просторные покои, очертаниями напоминающие устремленное вперед лезвие пурба. Пол под лапами был темен и шершав, как вывалившийся из пасти дре язык; высоко над головою восточная и западная стены-окна смыкались, образуя легкий прозрачный свод. Сквозь стеклянистую шкуру Когтя, поросшую лиловыми хрящами и черными прожилками, я увидел сначала дневное небо с растрепанными вихрами облаков, а затем и Бьяру — так ясно, будто город был всего в шаге от меня. Казалось, протяни ладонь — и коснешься золоченых макушек лакхангов, звездчатых кумбумов, курильниц, сочащихся ароматным дымом, или полощущихся на свежем ветру дарчо. А если бы я напряг зрение, то смог бы разглядеть, пожалуй, и оми в пестрых носилках, и шенов с чашами для подаяний, и уличных торговцев, обмахивающихся веером из нанизанных на палочки жареных воробьев, и вчерашних гуляк, которых сон свалил у самого порога дома; они храпят, прикрыв носы меховыми шапками, и не знают даже, что через их раскинутые лапы перепрыгивают на спор соседские дети. Вздумай я направить взгляд еще дальше, то увидел бы и поля, покрытые зеленой щетиной ячменя, и дороги, расстеленные по земле, как полотна некрашеного хлопка, и реку Ньяханг, греющую спину на летнем солнце.
Но больше наружного мира меня занимало место, куда Шаи привел меня. Прямо из стен здесь росли какие-то тонкие широкие диски, похожие не то на листья лотоса, не то на створки жемчужниц, не то на большие зеркала; по их поверхности пробегали иногда красные огоньки, живо напомнившие мне о нижнем уровне Когтя. И здесь — к моему ужасу! — тоже кто-то спал, вытянувшись на узком, неудобном ложе прямо посреди покоев. Присмотревшись, я узнал Падму; по счастью, ее сон совсем не походил на глубокое, мертвенное забытье богов, спрятанных в подполье. Маленькая демоница была одета не в липкие белые ленты, а в свой обычный наряд — выцветшую темную рубаху и просторные штаны; на ее щеках горел румянец; упавшие на лицо волосы намокли от прерывистого дыхания; а главное, она шевелилась — и весьма бодро! Верхние и нижние лапы дергались, загребая воздух, из губ вырывались то хрипы, то свист, то невнятное бормотание; похоже, ей снилась погоня — не знаю только, была она жертвой или преследователем. Мне очень захотелось подойти поближе, чтобы услышать, что Падма шепчет себе под нос.
— Тшш, — предупреждающе шикнул Шаи. — Не знаю, кого она сейчас там убивает, но, если ее разбудить, это будем мы.
— Она кого-то убивает? — приглушенно вскрикнул я.
— Может, да, может, и нет. Видишь птиц за окном? Сейчас все они — Падма.
Я уставился на крыши Бьяру, над которыми носились толстоклювые вороны. Отсюда казалось, что их несчетное множество: стаи птиц вились над столицей, как мошкара в безветренную погоду.
— Ладно, пошли обратно, — шепнул лха, и мы попятились прочь из странной опочивальни. Но, вернувшись к занятиям, я все никак не мог выбросить из головы увиденное. Замысловатые задачи, придуманные Шаи, шли совсем туго; я только пыхтел, высунув язык, и почем зря размазывал чернила по бумаге. Как бы я ни притворялся, что всерьез озабочен честным дележом пяти миробаланов между тремя шенами, думалось мне только о том, как бы подкараулить Падму вечером на кухне и расспросить ее о превращении в ворона. Кое-как справившись с уроками, я поспешил в сад и, притоптав колючие сорняки, устроился в засаде у лестницы в кумбум.
Шел послеполуденный час Барана, и солнечный свет, просеянный сквозь мелкое сито облаков, казался горячее углей. Прогретый воздух в саду дрожал, приподнимая тяжелые листья инжира, сталкивая колосья черной пшеницы; соприкасаясь, те испускали легкий звон. Тревожные, жалобные звуки то нарастали, то стихали, и мне чудилось, что я вот-вот пойму, о чем толкует сорняк, — но, если у него и был язык, я не сумел его разгадать. Оставалось только лежать в траве и следить за красными пятнами солнца, проплывавшими над моими полузакрытыми веками. Постепенно они превращались в чудесные образы: я видел слонов с розовыми ушами; и длинногривых лунг-та, караваном идущих по заледеневшему озеру; и рыб, что спят в глубине, закутавшись в одеяло зеленых волн; и Падму в черной рубахе, из рукавов которой длинными бородами вырастают вороньи перья; и камень, рассыпающийся в пыль; и туго набитые мешки, в которые мне очень хочется заглянуть, но нельзя — дядя не велел. Толстая ткань выгибается и натягивается изнутри, любопытство становится невыносимым — и я тяну за витой шнур из трехцветного шелка, а тот начинает скользить, освобождая узел…
Но тут мне в подол упала недозрелая хурма, отскочила, пребольно ударив по бедру, и заставила разлепить глаза. Судя по сумраку вокруг, был уже вечер, и я здорово испугался, что проспал. Но за стенами кумбума горел свет, и кто-то ходил туда-сюда, шлепая по полу мягкими туфлями; мне повезло — это была Падма!
Она как раз налила из чана крапивного супа и уселась за стол, поджав под себя одну лапу с голой розовой пяткой. Я взобрался на соседний стул, положил подбородок на усыпанную крошками столешницу и выжидательно уставился на демоницу.
— Чего надо? — спросила она не слишком-то дружелюбно.
— Прости, госпожа, что отвлекаю. Но я хотел узнать — ты правда превращаешься в воронов?
— Не превращаюсь я ни в кого. Я просто… смотрю через них, — она помахала в воздухе ладонью, словно отгоняла назойливую муху. — Хотя ладно, все равно не поймешь. Можешь считать, что я превращаюсь в воронов.
— А как это — быть сразу сотней птиц?
— Поначалу странно, потом привыкаешь. Камала лучше тебе объяснит — она раньше была небет ирету, их такому учили — быть сразу в сотне мест.
— Ирет чего? — переспросил я; вроде как «ирет» значило глаз, а вот первое слово было для меня загадкой.
— Ирет того! — передразнила Падма. — Неб ирету — это те, кто управляет… такими летающими штуками, которые стреляют молниями.
— Ааа, помню! Мне Сиа про них рассказывал. Но он говорил, вы давно перестали ими пользоваться.
— Ага, перестали, еще во время Махапурб. Из-за них Камала умерла тогда… Да что тебе рассказывать! Ты ж еще мелкий, все равно не поймешь ничего.
— Чего это не пойму! — в который уже раз поразился я странностям богов. Почему-то самые простые вещи, известные даже слепому щенку, казались им невероятно сложными. — Я знаю распрекрасно, что вы все переродились по нескольку раз. Между прочим, ничего особенного — все так делают. Мне бродячий составитель гороскопов как-то рассчитал, что я в одной из жизней был курицей, но совершил благое дело, накормив собою святого отшельника, — и за это мне позволили родиться среди разумных существ.
— А я в прошлой жизни была княжною, прекрасной и утонченной, и сияла, как луна, или солнце, или лампа накаливания… Что, не веришь? Ну, не верь, кто тебе запретит, — Падма пожала плечами и в один присест, жадно причмокивая, выпила всю тарелку супа; вышло не больно-то утонченно. И все же любопытство во мне пересиливало сомнения, а потому я продолжил расспросы:
— А ты правда убиваешь врагов Железного господина?
— Бывает. Мы вообще много чего делаем.
— Что, например?
— Ну… всякое, — она помолчала, то ли размышляя, то ли пытаясь прожевать кусок засохшей лепешки. — Вот прошлым летом случай был: в окрестностях Бьяру убили одного торговца, довольно богатого. Закололи одним из ножей, которым овец режут. Вот только из вещей ничего не пропало — ни деньги, ни товары; и, главное, нашли мертвеца в запертом доме! Засов был опущен, окна затянуты бычьим пузырем — никто не смог бы выбраться через них, не оставив дыр; с крыши тоже не спрыгнуть — высоко. Жена торговца, вернувшись под вечер с городского рынка, не докричалась до мужа. Зато ей показалось, что в доме кто-то воет пронзительным, жутким голосом. Она кликнула местного шена, тот созвал соседей покрепче; всем миром они вышибли дверь — и увидели труп; а пока они толклись внутри, снова раздался вой и скрежет, будто кто-то скребется прямо внутри стен! А на следующий день половина жителей слегла от неведомой заразы. Как тебе такое, Нуму?
— Это наверняка колдовство! — прошептал я, творя перед сердцем защитный знак.
— Вот и местные так решили: мол, кто-то напустил на дом торговца злых духов. Те убили хозяина, а потом вырвались на волю и принялись вредить остальным жителям. Даже виновного нашли — какого-то ростовщика, которому мертвец долг не возвращал; уже собирались отрубить ему уши и язык… вот только знаешь, какие признаки были у болезни, которая поразила соседей торговца? Кручение в кишках, тошнота и понос; такое бывает не от козней духов, а если выпить или съесть что-то несвежее. И что бы ты думал? Все они пили шо, заквашенный одной женщиной, большой мастерицей этого дела. И вот тогда наши вороны полетели к ней и увидели во дворе щенка, как две капли воды похожего на торговца; тут-то все и сошлось. Смекаешь?
— Эмм… нет.
— Ну это же так просто, Нуму! — вздохнула демоница. — Она была любовницей торговца — и уже давно; они даже устроили в доме потайную дверь, чтобы она могла спрятаться в застенке, если вдруг кто придет. Только петли забыли смазать, вот те и скрипели; этот звук жена и соседи и приняли за вой духов. Дверь ту вороны заметили по движению воздуха; они это чуют перьями на носу… Но, видать, когда женщина родила сына, она решила потребовать от торговца денег или еще чего и отправилась к нему, оставив шо киснуть на солнце. Она-то думала, что скоро вернется, но все вышло иначе. Когда любовница явилась на порог, торговец затащил ее внутрь и крепко-накрепко запер дом, чтобы никто не вошел ненароком; а потом голубки поссорились — и так уж случилось, что она его заколола. Ну а тут на пороге возникает жена и как начнет стучать! Женщина, конечно, испугалась и не нашла ничего лучше, чем спрятаться в знакомом месте. Когда дом заполонила толпа народу, она выбралась наружу и сделала вид, будто пришла вместе со всеми; в суматохе никто и не заметил. Потом она вернулась к себе; и все бы сошло ей с лап, вот только шо на жаре совсем скис — и все, кто купил его на следующий день, отравились. Так я ее и нашла.
— Ты умная! — восхитился я; Падма аж раздулась от гордости.
— Да, я такая. А недавно я спасла молодую девушку. Мать оставила ей и ее старшей сестре неплохое наследство — большой дом, землю и кое-какие накопления, но с условием, что до замужества всем будет распоряжаться их отчим. Тот был лютого и жестокого нрава и много крови попортил сестрам, но вроде не возражал, когда старшая решила наконец выйти замуж. Вот только вскоре она начала жаловаться на то, что во сне ее преследует звон железа и свист — а потом, в одну из ночей, бедняга закричала так, что перебудила весь дом. Когда сестра прибежала к ней в спальню, та стояла у постели — глаза остекленели, дыхание прерывается; она только и успела сказать: «Полосатый хатаг…» — и умерла. Все, конечно, решили, что это демоны украли ее жизнь: в дом не мог пробраться убийца, да и следов насилия на ее теле не было. А потом замуж собралась и вторая сестра — и что бы ты думал? Ее тоже стали будить звон и свист! Вороны услышали, как она жалуется своим подругам; ну я и решила проверить, что это за диво — и разведала немного о прошлом ее отчима. И угадай, где он жил прежде? В южной стране!
— Эээ… и что?
— А чем славится южная страна, Нуму?
— Ну… там тепло. И много зверей. И всякие колдуны — кто по раскаленным углям ходит, кто на гвоздях спит, кто змей заклинает…
Падма звучно щелкнула пальцами.
— Вооот. Этот полосатый хатаг, про который говорила старшая сестра, был ядовитой змеей — памой, которую отчим привез в Олмо Лунгринг. Днем они вялы и медлительны, а вот ночами охотятся и готовы напасть на добычу куда больше себя. А еще следы укусов памы крошечные — в шерсти не увидишь… Через дыру в стене убийца запустил гадину в спальню старшей сестры и с младшей собирался поступить так же. Но мы вовремя его остановили.
— Оо! И после такого — неужели в Бьяру еще остались преступники?..
— Они всегда есть, сколько ни лови. Так что работы у нас хватает… Эх, жаль, у вас нету отпечатков — тогда все было бы гораздо легче.
— А что это?
— Смотри, — Падма взяла мою лапу и коснулась подушечек пальцев; от щекотки я аж вздрогнул. — У вас здесь кожа гладкая. А у нас — тут она раскрыла свою ладонь — как будто покрыта мелкими морщинами. Они у всех разные, даже у близнецов. И стоит что-то потрогать…
Вороноголовая с силой надавила большим пальцем на тарелку, соскребла немного сажи со старого горшка, посыпала то же место и легонько подула. На боку посудины осталось пятно, в котором и правда можно было различить узор из волнистых линий!
— Ух! — выдохнул я, не уставая удивляться, до чего же чу́дные эти боги — мало того, что без шерсти, так еще и с морщинистыми пальцами. — Получается, Падма, ты умная. А кто из вас самый сильный? Утпала, да?
Демоница громко фыркнула в ответ.
— Ага, конечно! То-то он взял себе самую простую работу — разносить туда-сюда сплетни! Может, дело и нужное, но все равно не больно-то он утруждается. Думаю, Камала сильнее всех. Она первая придумала, как вселяться в зверей и птиц; да еще и наловчилась проникать в головы самых разных тварей. Я вот могу только в воронов и галок; а у нее в распоряжении глаза, носы и языки на любой вкус… И знаешь, кто ее любимец? Моль! Говорит, у нее нюх лучше, чем у снежного льва[13]. Но я думаю, это потому, что во всем мире только моль и Камала жить не могут без гор одежды… Так и получается — если ограбят какой-нибудь дом, я сижу и думаю, а Камала просто обернется стаей моли и сразу скажет, сколько вору лет, какого он роста и веса, давно ли мылся и что ел на обед. А дальше уже Пундарика найдет его. Он найдет кого угодно, где угодно — такое у него свойство. Ну а мне остается только исполнить приговор, если ваши князья почему-то не могут это сделать.
— Нечестно это. Тебе достается худшая часть.
— Это верно, — кивнула Падма; ее губы сжались в маленький, темный круг, похожий на смоченную в красной туши печать. — Но ничего не поделаешь! Кто-то должен и этим заниматься. Зло в мире — оно как гнездо мокриц под половицами; если забудешь про него, то глазом не успеешь моргнуть, как оно уже расплодилось и лезет изо всех щелей! Правда, иногда даже мокрицу бывает жалко раздавить. Но, может, в следующей жизни ей повезет больше; зато в этой она уж точно никому не навредит. Поэтому я и не бросаю свое дело, в отличие от трусов вроде Утпалы…
Будто устыдившись своей разговорчивости, она грохнула пустой тарелкой о стол и с хрустом потянулась. Надо думать, то каменное ложе, на котором вороноголовая спала днем, не отличалось удобством. Да и размером оно было великовато… Стоило мне подумать об этом, как с языка сам собою сорвался еще один вопрос:
— Госпожа, прости за дерзость, но почему ты меньше ростом, чем другие лха?
Щеки Падмы вспыхнули, как пролитое в огонь масло, и я уже приготовился лишиться слишком длинного языка… но она только улыбнулась.
— Ты ведь не знаешь этой истории. Ладно, так уж и быть, расскажу, но чтобы больше ко мне не приставал! Всякий ремет рождается маленьким, не больше полутора локтей. Чтобы он мог вырасти, над ним совершается особый обряд. Однажды вечером, при растущей луне, родители отводят ребенка в лес… или в сад — главное, чтобы кругом были деревья. Там ему дают чашку с водой, ножницы и веревку и оставляют на ночь одного. На закате маленький ремет должен срезать волосы с макушки, чтобы появилось лысое пятно. Вот такое, — Падма сложила большой и указательный пальцы в кольцо шириной где-то с серебряную монету. — Потом он выбирает себе одно из деревьев, лучше повыше, кланяется ему и выливает у корней воду, затем оборачивает веревку вокруг ствола и завязывает узлом на животе, там, где пупок. Головою — самой лысиной! — ребенок должен касаться древесной коры. Так он должен провести всю ночь, повторяя заклинание «Шеп-шепунет кхет-кхет!».
— А что это значит? — прошептал я, стараясь как можно точнее запомнить таинственные звуки.
— Эти слова такие старые, что мы уже и сами не помним их смысла. Главное, если бог выдержит испытание, то он вырастет, как само дерево. А если нет… — Падма многозначительно умолкла. — Кажется, это просто. Но ночью в лес приходят всякие духи и начинают пугать, щекотать, щипаться! Я не выдержала и убежала, отстояв только полночи; потому и выросла только наполовину.
— А если я так сделаю, я тоже вырасту?
— Ну, не знаю… а лет тебе сколько?
— Пять! — выпалил я, втайне обрадовавшись тому, что лха считают года жизни не как положено — от зачатия, а только от рождения.
— Что ж… — Падма склонила голову и потерла подбородок. — Пожалуй, еще можно попробовать, если времени не терять… Но что-то я засиделась. Пойду, пожалуй, спать — и тебе советую.
Я вышел из кумбума следом за демоницей. Кивнув мне напоследок, она скрылась в зарослях у северной стены, а я остался стоять у порога, вдыхая пыльный запах приближающегося дождя. С запада небо уже затянули плотные темные облака, а на востоке все светил белый месяц, загнутый наподобие рыболовного крючка или хвоста буквы «та». Растущий! Внезапно радостное волнение захлестнуло меня; я ринулся обратно в кумбум, отыскал чашку почище и набрал в нее воды; затем вытянул со дна кухонных ящиков веревку и ножницы, предназначенные для стрижки птичьих перьев, и побежал в сад. Там росло одно дерево — могучая сосна, несмотря на почтенный возраст прямая, как стрела, и сплошь увешанная медными серьгами шишек. Приблизившись к ней, я, не раздумывая, отхватил кусок гривы на затылке — черная шерсть так и посыпалась в траву! — полил водою выпирающие из-под земли корни, перепоясал и себя, и дерево одной веревкой и прижался свежей лысиной к его шершавому боку. Сердце колотилось у самого горла; едва попадая зубом на зуб, я начал читать заклинание.
Так прошло несколько часов. Усталый язык уже ворочался во рту тяжелее, чем каменный пестик в ступе, а из онемевших губ вырывался скорее свист, чем слова. Горло нестерпимо саднило, и я с завистью поглядывал на влажную грязь у подножия сосны, куда самолично опрокинул единственную плошку воды. Вокруг перешептывалась сорная трава, соприкасаясь колосьями, как заговорщики — лбами; но этот тихий непрерывный шум навевал не сон, а тревогу. Вдруг лиловая молния озарила небо, горы и внутренности дворца и погасла, оставив мир в кромешной темноте.
Ударил гром. Снаружи подул ветер, пахнущий железом и грязной шерстью. По стенам Когтя ударил дождь. Деревья вокруг пришли в движение, качнули вершинами, будто указывая на что-то; я скользнул взглядом вниз, следом за их вытянутыми ветвями, но ближе к земле сад затопила непроглядная чернота. Легкий зуд пробежал по моей спине, вверх по позвоночнику, заставив все волосы на загривке стать дыбом. Сначала я только плечами повел, но зуд все усиливался — точно я заехал лапой в муравейник, полный тысяч назойливых, разозленных букашек. Через несколько мгновений чесались уже и щеки, и ноздри, и даже потаенные каналы ушей! Свежевыстриженная лысина зудела особенно сильно; мне страшно хотелось впиться в голую кожу когтями и разодрать ее хоть до крови. Но вместо этого я прижался к сосне покрепче и потерся макушкой прямо о ее чешуйчатую кору; зуд немного поутих. И тут мою левую ладонь кто-то лизнул!
Я заорал и брыкнул лапой воздух — да так, что скользкая шелковая туфля взвилась ввысь и улетела в заросли гла цхера. Босую ступню больно укололи сорняки; но куда хуже было ощущение мерзкой обволакивающей липкости, оставшееся на пальцах. Кто-то подкрался совсем близко! Еще одна блеклая вспышка осветила кипящие тучи наверху и мир под ними. При ее неверном свете я заметил в кустах неподалеку два маленьких красных пятна; потом рядом загорелась еще пара, и еще! Они кольцом окружали меня, одинокого, привязанного к дереву и вооруженного только кухонными ножницами! Сглотнув ком в горле, я уставился во мрак, где плавали, то приближаясь, то удаляясь, перемигивающиеся огни; с тревожными вздохами опадали бока кустов — и я никак не мог понять, ветер шевелит их или движения невидимых существ.
Тонкие сучки захрустели под чьим-то немалым весом — все ближе, и ближе, и ближе! Я вжался всем телом в ствол сосны, молясь, чтобы дерево разверзлось и укрыло меня в объятьях. И тут раздался рев.
Он был как рокот падающих камней в узкой глотке ущелья, как хрип ганлина перед жертвоприношением; клянусь, от этого звука сама земля содрогнулась под лапами! Позабыв о заклинаниях и богах, я в мгновение ока выскользнул из пут и ринулся прочь. Пара бледных огней сверкнула у моего левого плеча; щеки коснулось влажное дыхание; цепкие когти ухватились за единственную туфлю, и я покатился кубарем в пшеницу, набрав полную шкуру иголок, — но тут же вскочил, не обращая внимания на уколы и ссадины, и кинулся дальше. А темнота за спиною ухала, ревела и громыхала, подгоняя меня, вперед и вперед, не разбирая дороги, — пока мои лапы не скользнули вдруг, как по льду, и я, потеряв всякую опору, не полетел вперед. Вокруг с плеском взметнулась вода, проглотив меня с головой.
Отчаянно чихая и отплевываясь, я кое-как вынырнул на поверхность. Чудовища загнали меня в маленький пруд посреди сада, а сами куда-то исчезли: ни рева, ни треска, ни шороха не было слышно, да и копья темно-зеленой осоки по берегам стояли неподвижно. Прошла минута, другая… Вода была довольно теплой, но из-за расплодившейся ряски на вкус и запах напоминала протухший овощной суп. Промокшая одежда стала тяжелой, как сто яков и баран в придачу, а скользкие стебли кувшинок хватали меня за лапы и хвост и тянули на дно, как стая зловредных духов. Нужно было выбираться. Еще раз оглядевшись, я подплыл к каменной кромке пруда и уже закинул на нее лапу, как вдруг многоголовая молния вспыхнула сразу на западе и востоке, и передо мною возникла страшная, огромная тень!
Я взвизгнул и чуть не опрокинулся обратно в пруд, но тень уже поймала меня за шкирку и подняла высоко в воздух.
— С тобой все в порядке? — спросила она участливо; проморгавшись, я рассмотрел серые глаза, длинный лягушачий рот и три шрама на правой щеке. Слава всем богам, это был Утпала! — Зачем ты полез в пруд ночью?
— Я спасался от чудовищ!
— Чудовищ? Здесь?.. Ладно, пойдем посушим тебя, а то простудишься.
Вороноголовый опустил меня в траву и неторопливо побрел по ночному саду; колючая трава расступалась перед ним, как морские волны перед длинноносой макарой, а я плелся следом, точно маленькая жалкая рыбешка. Гроза снаружи прекратилась, и сквозь разошедшиеся облака стало видно синее, по-утреннему посветлевшее небо. Наконец мы дошли до кумбума. Я стянул с себя промокшую одежду и обтерся кухонным полотенцем; Утпала отдал мне свою накидку, чтобы укрыться. Ткани в ней хватило бы на попону Чомолангме! Пока я заворачивался в стеганый синий шелк, лха согрел часуймы, щедро приправил ее маслом и разлил по двум большим чашкам.
— Ну, расскажи, что за чудовища за тобой гонялись?
Отхлебнув горячего напитка, я, как есть, поведал ему о разговоре с Падмой и о том, что случилось после.
— Вот так я не продержался до рассвета, а потому уже не вырасту! — закончил я рассказ и тяжко вздохнул; все было напрасно — и стертый язык, и плешь на макушке, и купание в пруду.
— Если это тебя утешит, до рассвета ты продержался: солнце уже взошло. Пундарика как раз сменил меня на посту незадолго до того, как я выловил тебя из воды. Но, увы, ты все равно не вырастешь выше пяти локтей.
— Но я же сделал все правильно!
— Правильно-то правильно, только Падма все это придумала, чтобы подшутить над тобой. И чудовищ тоже наверняка сама изобразила — не лень же было… — Утпала почесал нос, пряча за ладонью улыбку. — Извини, но мир так не работает. Некоторые звери большие, другие — маленькие, и биться головой о деревья тут не поможет.
— Почему же Падма не выросла, как ты?
— Она пошла в отца, а тот — в своего отца; ну а тот родился в небесных Ульях Семем. Там народ пониже, чем в Старом и Новом Домах… Тебе ведь Сиа рассказывал? В Старом Доме жили сплошь богатеи — вроде ваших оми; в Новом — народ попроще. Ну а Ульи были сами по себе; поэтому они ни на кого не похожи. Да ты уже засыпаешь! Иди-ка в кровать.
Я помотал головой. Может, чудовища в саду и были ненастоящими, но оставаться в одиночестве все равно не хотелось.
— А ты тоже умеешь вселяться в воронов? Чтобы разносить сплетни?.. Только не гневайся! Это мне Падма сказала!
— Ну и кто после этого сплетник? — лха рассмеялся, почесывая шрамы. — Умею, да. Но воронам по ночам летать опасно — в здешних скалах полно сов. В темноте они видят куда лучше и летают бесшумно; чуть зазеваешься — сразу попадешь им на ужин. Поэтому обычно я вселяюсь в ночных зверей и так доставляю вести во все концы Олмо Лунгринг. Получается быстрее, чем гонцами.
— Странное у тебя занятие. Падма маленькая, а насылает всякие ужасы и казни, — я невольно вздрогнул, вспомнив прошедшую ночь; каково-то приходится тем несчастным, кого демоница преследует не шутки ради? — А ты вон какой большой — мог бы и без всяких воронов ловить злодеев! А вместо этого разговоры разговариваешь.
— Нет уж, с меня хватит, — Утпала повел головою — как будто поросший темным мхом валун двинулся с места от внутренних колебаний земли. — В первой жизни, которую я помню, я был ахаути[14], но я никогда не думал, что мне придется участвовать в настоящей битве. Последняя из войн ремет, столетняя междоусобица Старого и Нового домов, закончилась задолго до моего рождения. С тех пор ахаути не приходилось убивать и быть убитыми. Вот и нам — а всего ахаути на ладье было двадцать один человек, или семь по три, — следовало только охранять Кекуит и наших товарищей, пока неб ирету следят за безопасностью с воздуха.
Но жизнь рассудила иначе. Когда месектет упала, меня разбудили одним из первых. Я помню, как впервые увидел этот мир — его небо, рассеченное полосами дыма… Обломки Кекуит лились над горами, как железный дождь; до сих пор среди камней можно найти оплавленные куски ее панциря. А внизу, на склонах, бродили стада коз и овец, из которых, как черные острова из белой реки, подымались горбатые спины яков. В долине горели костры; я увидел детей, играющих в золе, их матерей и отцов — существ, так похожих на нас! — Утпала усмехнулся, заметив, как я недоверчиво качаю головой. — Да, мы давно лишились хвостов и когтей и живем в семь раз дольше вашего, но пусть тебя это не обманет. В сущности, у нас мало отличий — я сразу понял это.
А потом из-под земли появилась огромная змея, и мы убили ее. Когда Нефермаат — вы звали его Шрисати — предложил совсем очистить долину от этих чудовищ, я поддержал его всем сердцем. Мне казалось, это наша обязанность, как старших братьев, — дать вепвавет спокойное место для жизни. Мало-помалу мы вытравили Лу из окрестностей, из пещер, нор и водоемов, и Олмо Лунгринг расцвела, выплеснувшись за пределы долины, как убегающее молоко.
Но мы ошиблись, полагая, что Лу полностью лишены разума. Правда, каждый змей по отдельности не умнее муравья, но даже муравьи умеют действовать сообща. Наше присутствие было для них как незаживающий нарыв — и в конце концов змеи двинулись на нас войной. Так начались Махапурбы; и я бился в них, и готов был стоять до последнего… До тех пор, пока один из Лу не раздавил мою грудь, не сожрал на моих глазах Шрисати — а потом сам испустил дух от полученных ран. Лежа под чешуйчатым телом и медленно умирая, я смотрел на трупы вокруг — на недавних товарищей и врагов… и тогда понял: мы взялись вершить судьбу этого мира, а принесли ему только разрушение. Мы назвались царями и богами, но на деле были — и остаемся — самозванцами. Поэтому лучшее, что мы можем сделать, — это отойти в сторону. И разносить сплетни.
Не все из сказанного Утпалой было мне понятно; кажется, я собирался еще что-то спросить у лха… Но тут на меня напала неодолимая зевота, а за нею и сон.
***
— Чакра! С синих небес, в грозовых облаках
Ты к воротам дворца опустилась.
Из ступицы твоей, что солнца светлей,
Стрелы тысячи спиц вырастают.
Царь, увидев тебя, оставляет свой трон,
Надевает наряд из железа.
К четырем морям, к мира краям
Он идет в сиянье великом.
Нет числа его войску — от плеска знамен
В ясный полдень ночь наступает;
Колесницы катятся, ревом слонов
Сотрясаются воды и горы.
Твоей силой затем возвращается вмиг
Царь в свой дом со всеми войсками.
Так чакравартин губит врагов,
Так он миром владеет.
***
По утрам мне редко доводилось скучать: то Сиа заставлял меня перебирать сухие пучки трав и сморщенные коренья, вслух называя их полезные свойства, то Шаи приставал с задачками про дележ плодов миробалана или дырявые котлы, куда незадачливые служки все вливают и вливают неиссякающим потоком часуйму. Но однажды я все же остался без дела. Шла середина лета, и старый лекарь был отчаянно занят — почти каждый день он отправлялся наружу, собирать черное масло, которым потели нагретые на солнце скалы, ягоды жимолости и желтые цветы, названия которым я не знал.
Вот и в этот раз лха собрался уходить, но сначала напялил на лицо длинноносую слоновью маску — та пристала к его коже, как живая; встреть я его в таком виде внизу — бежал бы без оглядки! Хорошо, что в горах Сиа некого было пугать, кроме рысей и снежных львов.
— Ступай пока к Шаи, — прогудел он напоследок, перекинул через плечо ремень потрепанной сумки и удалился. Я посидел еще некоторое время в его покоях, разглядывая книги и свитки с яркими картинками, а потом побрел в комнату Шаи. Та находилась в северной части дворца, там, где Коготь врастал в черное мясо Мизинца. Поэтому свет солнца уже не проникал сквозь прозрачные стены; зато за стеклом, в потаенных полостях внутри скалы, блестели друзы лиловых кристаллов на толстых белых ножках.
Когда я зашел, молодой лха стоял перед зеркалом и, не торопясь, застегивал пестрый халат на множество пуговиц, от подола до самого горла, по последней городской моде. На травянисто-зеленой ткани рдели вышитые гладью маки — и, будто отражение в мутном зеркале, та же цветистая зелень и краснота расползалась по лицу самого бога. Но, несмотря на болезненный вид, Шаи весело мурлыкал под нос какую-то песенку и даже тщательно пригладил гребнем короткую гриву. Ясно было, что он тоже собирается во внешний мир, но, в отличие от отца, его путь лежал в город. Я знал уже, что его работой было собирать по Бьяру сплетни и слухи и приносить их Железному господину, хоть так и не понял, как такой верзила может бродить незамеченным среди простого народа?
— Пош-шему тебя не видно, когда ты ходиш-шь наруш-шу? — спроси я на меду нечер, языке богов, с трудом подгоняя друг к другу непривычно шелестящие слова. Шаи ухмыльнулся: мое произношение было излюбленным предметом его насмешек, — но все-таки ответил:
— А вот почему! — и поднял со стола деревянную маску, вроде той, которую носил Сиа. Только изображала она не слона, или сову, или еще какое чудовище, а обычного старика, с набрякшими веками и морщинистой шкурой, седой, как густо присыпанное солью блюдо. На месте бровей у маски были приклеены полосы меха, ободравшиеся от времени; гриву изображали толстые перекрученные веревки в целый локоть длиной. Шаи натянул эту образину на себя, и все его тело сразу съежилось, утончилось: спина согнулась горбом, плечи подтянулись к ушам, а уши обвисли почти до груди. Маска на лице обмякла, просела, проросла шерстинками и волосками, словно весенняя земля, — и вот передо мною уже стоял старикашка, каких тысячи ходят по миру… за исключением нелепо богатого наряда и полного отсутствия хвоста.
— Почему нет хвост? — придирчиво (и почти без ошибок!) спросил я.
— Эта маска с изъяном, — ответил старик молодым голосом Шаи. — Поэтому никто не хотел ее брать. А мне в самый раз! Да и хвост — не проблема.
Преобразившийся лха сдернул с кровати кусок грубой ткани, который я поначалу принял за замызганное одеяло, обернулся им с головы до пят и стал уже неотличим от всякого нищего, побирающегося у порога лакханга.
— Готово! Ладно, иди поиграй в саду — мне пора.
— Не хочу в сад, — вздохнул я, вспомнив свои недавние приключения с полуночным бдением и купанием в пруду. — Можно, я с тобой пойду?
— Сам ведь знаешь, что нельзя. Сиа с тобой не может посидеть?
— Нет, он тоже ушел.
— Ну, оставайся тогда здесь, — вздохнул Шаи и, легко подхватив меня, усадил на стул у восточной стены комнаты. На уровне груди у меня оказался полукруглый выступ в пять ладоней шириною. Из любопытства я ткнул когтем в гладкую поверхность — и на той сразу же проступили слова на языке богов, частью уже знакомые: «голос», «запись», «день»…
Но Шаи не дал мне вчитаться как следует, велев смотреть прямо перед собой, а сам пробормотал что-то вроде:
— Кекуит, есть-показать-шу-шу-шу-вепвавет?
— Имею шу-шу-шу записи от года один, — произнес женский голос, тихий, но шедший как бы отовсюду. Старик-Шаи одобрительно покивал, тряся отвисшими брылами.
— Ладно, я пошел, а ты посмотри пока записи корабля. Это… как ожившие картинки. Но на самом деле они не настоящие, так что не пугайся. Кекуит тебе объяснит, что к чему.
— Я умею находить общий язык с детьми. Не беспокойтесь, госпожа Меретсегер, — невпопад отозвалась невидимая женщина; Шаи скривился, как от тычка под ребра, но не стал тратить время на то, чтобы поправлять дух дворца, — видимо, дела в городе не могли ждать.
Тем временем прямо на стене, чуть выше моего носа, загорелся оранжевый значок размером с ладонь — шар с двумя плоскими крыльями, покрытыми не то перьями, не то змеиной чешуей. Крылья постепенно побледнели и исчезли, а вот шар между ними, наоборот, налился кипучим жаром. После уроков Шаи я сразу догадался, что это — солнце, а мелкие зернышки, перекатывающиеся вокруг него на блюде непроглядной черноты, — чужие миры.
Одно из зерен приблизилось, превратившись в сгусток плотного желтовато-белого тумана. Несколько мгновений он вращался передо мною в полной тишине, а потом я как будто нырнул вниз, прямо в толщу кипящих туч. Они двигались с невероятной скоростью, подгоняемые лютыми ветрами, и на их спинах, как на волнах бурной реки, плыли летучие города! Не знаю, что держало эти махины в воздухе — у них не было ни крыльев, ни подпорок, ничего! Зато они были спрятаны внутри пузырей, собранных из огромных стеклянных сот. Сквозь них видно было, как под зданиями и улицами ворочаются кишки города: маслянистые, раскаленные, пыщущие паром. В мгновение ока я влетел в один из пузырей и увидел богов — низкорослых и крепко сбитых, в одеждах цвета серы и ржавчины, с полосами нашивок на груди. Большинство из них сидело в тесных потайных жилищах, в задумчивости склоняясь над покрытыми значками дисками… Но не успел я рассмотреть все получше, как меня утянуло вниз, сквозь грозы, молнии и дожди, испарявшиеся до того, как коснутся раскаленной земли. Там, среди каменных пустынь и озер, обросших коркой соли, распласталась кузница — словно пригвожденный пурбами демон, в бессильной ярости перемалывающий зубами небо и землю. На теле этого чудовища копошились неисчислимые блохи: железные цапли ростом с торан, покачивающие длинными шеями в поисках добычи; змеи длиною в тысячи шагов, несущие на плоских спинах груды дымящейся руды; скорпионы величиной с быка, раздирающие скалы зазубренными клешнями; безглазые ящерицы, пробующие почву раздутыми языками, и рои железных пчел, без устали кружащиеся в тумане шафрановых испарений.
— Небесные Ульи Семем, — сказала Кекуит, и в мгновенье ока мы перенеслись к следующему миру. Сверху я увидел, что он, как и летучие города, покрыт оболочкой, идущей рябью от прикосновений солнечных лучей. Вот только она была тоньше волоса и легче мушиного крыла — зато так широка, что оборачивала весь мир целиком: и гневное, багровое небо, и плоскую твердь, не отмеченную складками гор, холмов или ущелий. Сколько хватало глаз, во все стороны тянулись поля, поросшие черной пшеницей, и прозрачные леса, в которых каждое дерево, каждая травинка тянулись вверх прямо, как хребет сторожа у царских покоев, как стрелы в колчане; а вот в Олмо Лунгринг любое растение гнуло шею и униженно жалось к земле… Были здесь и моря, и озера, с поверхностью такой неподвижной, что казались до краев полными смолы; были и реки — но ни рыб в воде, ни зверей на их берегах я не заметил. Только иногда пролетали вдалеке птицы с серповидными крыльями — может, соколы, а может, кукушки; да один раз показалась внизу примятая тропинка, какую могли бы оставить олени или дикие козы, — но вела она не в чащу, а к белому зданию с плоской крышей, которое почему-то напомнило мне старую гомпу Перстня. На лестнице, ведущей к обитым медью дверям, стояла пара богов, увлеченно споривших о чем-то. Эти двое, с бритыми налысо головами и глазами изогнутыми, как нож чу-гри, казались куда выше и стройнее, чем их сородичи из Ульев. Их одежды из легкой ткани и бисера почти не скрывали тел, зато в ушах, на груди и на запястьях сверкали богатые украшения.
— Пер-Ис. Старый Дом.
Третий мир окружало синеватое свечение — воздушная муть, в которой плавали редкие перистые облака. Под ними простирался океан, весь в доспехах из серого льда; за ним широкими ступенями подымались белоголовые горы. А дальше, соперничая в высоте с горами, раскинулся город такой величины, что, когда на один его конец опустилась ночь, на другом уже начался рассвет. На широких улицах и в домах, похожих на ряды серебряных флейт, я увидел сотни тысяч богов — женщин, мужчин, детей. Некоторые, словно поймав мой взгляд, улыбались и приветливо махали лапами; в одном из широких окон я заметил свое отражение — точнее, моего провожатого. Он походил на темный мячик шириною в ладонь; сзади у него развевался хвост — вроде того, который вешают на зонты и кхатванги, — а спереди блестел большой глаз, выпученный и радужно переливающийся. Должно быть, это и был «ирет», о которых мне рассказывали Сиа и Падма.
— Пер-Мави. Новый Дом, — торжественно произнесла Кекуит. Мы снова поднялись вверх, сквозь течение ветров — к черной пустоте. Там, как спустившийся с потолка паук, висела круглая луна. Ее пористую кожу покрывали впадины, внутри которых я разглядел строения с выпуклыми крышами, похожими на лягушачьи икринки, всплывающие на поверхности весеннего пруда. Иногда их своды раскрывались, выпуская наружу снопы золотых стрел.
— Это манджет, дневные ладьи. Они зовутся так, потому что каждая оживляется жаром собственного маленького солнца. А это — месектет, — не успела невидимая женщина договорить, как голубой диск Нового Дома остался далеко позади; вместо него во всю стену вытянулись восемь Когтей — восемь огромных черных крюков. — Ночные ладьи, совершеннейшие из созданий ремет: не механизмы, не животные, не растения, но все это вместе… и больше этого. Они могут столетиями путешествовать между звезд, изменяться, залечивать раны. производить воду, воздух и пищу для команды, рождать ирет и ушебти, меньших помощников. Восемь лучших месектет — Нун и Нут, Хеху и Хехут, Керх и Керхет, Кеку и я, Кекуит, — были построены для того, чтобы найти новый мир для ремет. И хотя я не достигла своей цели, звезды Тубан, но зато обнаружила этот мир.
Невидимая женщина помолчала, давая мне время поразмыслить над сказанным, а затем вдруг пропела:
— Не от матери, не от отца достаюсь –
Не успеешь родиться, с тобою рожусь.
Хоть не золото я, богачом можешь стать,
Не пожар я, но можешь ты крова лишиться,
Пожелаю — и будешь с красавицей спать
Иль с червем обниматься в холодной гробнице,
Я все время с тобой, хоть не друг и не враг,
От меня убежать не сумеешь никак.
Кто я?
— Это загадка? — я наморщил лоб; порою сестра и дядя играли со мной в загадки, но такой мне раньше слышать не доводилось. — Ммм… дух какой-нибудь? А, я понял! Судьба?
— Правильно! — Кекуит тихо заухала от удовольствия. — Разве это была не судьба? Сходство этой планеты и Старого Дома так велико, что не может быть случайным. Так решил и мой хозяин, Нефермаат; он отправил ирет далеко-далеко — за пределы гор, вглубь южной страны… Туда, откуда пришел ваш народ.
Стена передо мною просветлела, превратившись в небо. Оно было почти белым от водяной пыли, которая от жары никак не могла стать облаками. Внизу зеленел лес — такой густой, что сначала он показался мне ковром исполинского мха. Куда там чахлым кустам Олмо Лунгринг! Деревья здесь были как смотровые башни дзонгов; их раскинутые во все стороны ветви сплетались, составляя балки и опоры, дверные проемы и лестницы, ведущие в тень подлеска. Точно голоса военных труб, звучали повсюду крики неизвестных мне птиц, и, как зоркие дозорные, выглядывали из бойниц-гнезд их птенцы с раскрытыми желтыми клювами. Но, приглядевшись, я различил среди этих живых домов настоящие строения. Они казались давно заброшенными: из расщелин и проемов в стенах росли кусты и целые деревья; с подоконников связками дарчо свисали ленты вьющихся растений с яркими цветами. Большинство крыш обвалилось — их осколки валялись на земле неподалеку, точно скорлупа разбитого яйца, — а уцелевшие походили на шишковатые головы слонов, увенчанные причудливыми многоступенчатыми коронами.
По пятнистому камню ползли глубокие борозды — то ли вырезанные чьей-то лапой, то ли выточенные дождем. Они закручивались в спирали, вроде раковин или завитков-нандьяварта[15], и исчезали под густыми травами, подымавшимися от земли волнами темной и светлой зелени. Вдруг ирет нырнул вниз, под сумрачный полог леса, в заросли высокого папоротника, похожего на павлиньи хвосты и стрелы из старой бронзы; те качнулись и расступились, открывая узкую трещину в стене, — и мой провожатый вплыл внутрь заброшенного дворца.
Там было еще темнее, чем снаружи; только вверху мерцали золотистые пятна, такие размытые, будто я открыл глаза под водою. Зато борозды на стенах стали отчетливее, набухли наподобие напряженных жил; с их краев, как из грядок, свешивались пучки засохших растений, над которыми кружились желтые насекомые. Кое-где в каменных выступах скопилась влага, образовав маленькие озерца. По их поверхности бегали тонконогие водомерки. Некоторое время из-за стен еще слышался лес; но чем дальше ирет продвигался вглубь извилистых коридоров, тем тише становилось вокруг, пока наконец звуки не исчезли вовсе. Солнце не проникало сюда, но ирет освещал свой путь лучом холодного света; тот выхватывал из черноты выступы и наросты, мягкие, влажные и пористые, как шляпки грибов, и какие-то прозрачные сосуды, расколотые, покрытые густым соляным налетом. В отличие от кипящих внутренностей Когтя, этот дворец казался мертвым — вся жизнь, какая была, вытекла из него, ушла без остатка в землю.
Наконец ирет прошел него насквозь и поднялся вверх, к небу, скрипу ветвей и неумолчным крикам птиц. Прямо перед ним по разрушенным стенам и крышам прыгали обезьяны с рыжей шерстью; перепархивали по веткам пестрые попугаи, вцепляясь когтями в спелые плоды; а цветы дышали таким густым ароматом, что его золотистые вихри ясно виднелись в горячем воздухе. И мне взаправду показалось, будто с плеч рухнул огромный груз — вся тяжесть лет, накопившихся внутри этих пустых чертогов, как пыль по углам.
— Вот что нам удалось обнаружить, — снова заговорила Кекуит. — Ковчег, принесший в этот мир жизнь: растения, зверей, птиц… и, вероятно, вас, вепвавет. Откуда он прибыл? Когда? И как выглядел мир до этого? Был ли он населен Лу и другими чудовищами или здесь не было ни души? Мы не знаем. Очевидно одно: мы не первые, кого поймала эта планета.
***
— Министр! Со всеми богами идешь ты,
Солнце с месяцем, Сурью и Сому,
Ты несешь: чашу крови и чашу сомы
С пеною через край.
Ты даешь богатство тому,
Кто совершает жертвы,
Собирательница сокровищ,
Первая из достойных;
У тебя есть много пристанищ,
Ты — источник множества жизней,
Пищу даешь ты всякому,
Кто дышит и слышит речи.
Ты готовишь мечи и стрелы,
Чтоб убить ненавистников царства,
Ты зовешь на войну народы,
Пропитав собой небо и землю, —
Так ты стала величьем.
Больше полугода я провел в жилище богов; короткое северное лето подходило к концу. Синие скалы за стенами Когтя днем и ночью мокли в дожде и тумане. По утрам спросонья мне мерещилось, что это стая сутулых хищных птиц, слетевшаяся пировать над телом долины, над ее кустами и деревьями, сквозь зелень которых уже проглядывали обглоданные кости веток. За прошедшее время я изучил повадки лха; звуки их речи стали привычны, и меня уже не смущали разговоры об иных мирах, висящих в пустоте в бесконечной дали отсюда. Я даже начал обмениваться приветствиями с вороноголовыми, когда встречал их в коридорах Когтя или в саду, а с Падмой почти подружился. После той памятной ночи, оставившей мне ужас в сердце и плешь на затылке, маленькая демоница в знак извинения подарила мне рогатого жука в коробке из ореховой скорлупы. Жук был хорош — блестящий и гудящий, как ганлин; волей-неволей пришлось помириться.
И все же некоторые жители Когтя оставались для меня загадкой — например, Нехбет, женщина-гриф. Я ни разу не встречал ее со дня Цама, но со слов Сиа знал, что богиня была казначеем Когтя и, по сути, управляла всеми богатствами Олмо Лунгринг. Молочные реки и масляные ручьи текли по земле, повинуясь ее приказу; огромные стада овец и коз покидали родные пастбища, и тысячи яков, склонив лунные рога, отправлялись в путь по одному ее слову. Мне вспомнился старик-счетовод в Перстне и его книги с бесконечными записями о съеденном и выпитом. Такие же, наверное, были и у Нехбет, только огромные, с дом величиною, в переплетах из слоновьих шкур, с челюстями крокодилов вместо застежек. И на их страницах, которые могла перевернуть только дюжина воинов с железными крюками, было сочтено все добро, что только есть в стране: каждый колосок ячменя в поле и каждое зернышко в колоске, каждая пестринка на яйце куропатки и лоскуток шелка в сундуке бережливой хозяйки!
— Нееет, она, конечно, занудная, но не настолько, — возразила Падма, с которой я решил поделиться своими мыслями, пока помешивал над очагом варево из мяса и крапивы.
— Ты как знаеш-шь? — спросил я — между прочим, на языке богов, который твердо вознамерился выучить.
— Ну так она моя мать все-таки! Что ты так удивляешься? Не знал разве? По-моему, семейное сходство очевидно. Я тружусь не покладая крыл — и Нехбет не может сидеть без дела. Думаешь, из всех дваждырожденных только она и Сиа не спят сейчас там? — тут вороноголовая постучала пяткой по полу кумбума. — Потому что не спится!
Тут Падма с жутким хохотом протянула ко мне лапы, по локоть измазанные соком граната, который она только что грызла.
— Ай, не трогай! — вскрикнул я, уворачиваясь от липких прикосновений; лишний раз мыться не хотелось. — А скажи тогда, почему ее никогда не видно в Когте?
— Нехбет почти всегда внизу. То в Перстне, то во дворце князя, то в Длинном Доме — считает что-то, взвешивает и проверяет. Скучная у нее работа.
— А я жил в Длинном Доме, когда мы с дядей приехали в Бьяру!
— Вот как? — равнодушно протянула Падма и снова захрустела гранатом.
— Почему же я никогда не видел, как она проходит наружу через сад?
— Тем выходом мы пользуемся только по праздникам. Чтобы пройти в город и Перстень, есть другие пути — через скалу и под озером. Только — тшш! Никому не говори, а то не отобьешься от желающих заглянуть в гости.
Я на всякий случай кивнул, размышляя, на что похожа дорога под озером — и каково это, идти по своим делам, когда над головою затопленным лесом лежат груды костей и проплывают в воде, как клецки в супе, утопленники с выпученными глазами?
— Хочешь, я вас познакомлю, — предложила вдруг Падма; и хотя я оробел и отказался, скоро мне все же довелось встретиться с богиней-грифом.
Утром у меня, как всегда, должны были быть занятия с лекарем, но вместо Сиа меня встречала Нехбет. Чуба у нее был нарядным, из тонкого шелка, с длиннохвостым поясом и белыми перьями на воротнике; волосы блестели, будто смазанные маслом, а подведенные черной тушью глаза напоминали две серебряные монеты — но на пальцах, унизанных кольцами из бронзы и нефрита, пестрели въевшиеся пятна чернил. Богиня не была молодой, но и старой тоже не была; впрочем, мне всегда было сложно определить подлинный возраст богов.
— Сиа попросил рассказать тебе об устройстве Олмо Лунгринг, — сказала она низким и чуть хриплым голосом — может, простыла в продуваемом озерными сквозняками Бьяру? — Сам-то он засел тут, как сыч, и знать не знает, что творится снаружи…
Тут на стене покоев загорелась огненная карта — вся Олмо Лунгринг, окруженная горами, пронизанная реками, разделенная границами княжеств. Предчувствуя бесконечный урок в духе Ишо, я уже приготовился скучать, а богиня, скрестив лапы на груди, размеренно заговорила:
— Страна вепвавет разделена на три части: внутреннюю, в которой находится Бьяру и прилегающие земли, срединную — в которой восемь княжеств, и пограничную, в которой их двенадцать…
— Да, да, я знаю! — перебил я, чувствуя, как челюсти сводит зевотой. — В Перстне об этом рассказывали. На юге живут рыбаки и торговцы, которые ходят в южную страну через перевал, зовущийся Путь Стрелы; на западе — ткачи, разводящие на тутовнике особых червей, дающих шелк, как яки — молоко… А еще там хорошо растет ячмень…
— Ну, раз ты такой умный, скажи-ка, кто самый главный в Олмо Лунгринг?
— Как кто? — удивился я. — Железный господин, конечно!
— Не так все просто, мой маленький хвостатый друг, — язвительно отозвалась Нехбет, сразу обнаружив семейное сходство с Падмой. — Когда мы пришли в этот мир, мы отнюдь не стремились стать вашими царями — скорее, старшими братьями, направляющими вепвавет советом, а не оружием… И даже когда первого Железного господина объявили воплощением вашего древнего божества, мы старались не злоупотреблять этой властью… Хотя божественным велением и добрым словом можно сделать куда больше, чем просто добрым словом.
Поэтому каждым княжеством до сих пор правят старые хозяева, из древних и почтенных семей; но первым среди них является князь Бьяру. Ему каждое из княжеств ежегодно отправляет одну десятую со всей собранной дани; он же вершит суд над мирскими делами, если просители ищут справедливости за пределами своих княжеств. А еще одну десятую княжества отправляют Перстню и Эрлику. Эти деньги по большей части проедают шены — им ведь запрещено брать плату за свое ремесло, как бродячим колдунам… Хотя, как по мне, могли бы зарабатывать и сами, — Нехбет хмыкнула, поморщив нос. — Впрочем, признаю, что у них есть занятия, на которые нужно золото. Например, шены отправляются ко двору каждого из князей, чтобы доносить до них волю Железного господина; а это требует разных способов убеждения.
— Разве местные князья могут не согласиться с приказами богов? — охнул я, боясь даже представить такое святотатство.
Нехбет пожевала тонкие губы и как бы нехотя ответила:
— Последние четыреста лет такого не бывало.
— А что случилось четыреста лет назад?
— Вепвавет пошли на нас войной. Князья из срединных и пограничных земель захватили Бьяру и готовились штурмовать Перстень, а потом и Кекуит. Они мечтали получить «сокровища», якобы спрятанные внутри… Кто знает, чем бы это закончилась, если бы не вмешалась госпожа Нейт.
— Госпожа Нейт? — переспросил я; Нехбет произнесла это имя так, что волосы на лапах сами собою стали дыбом.
— Первая Палден Лхамо. Из всех ремет, живших тогда, она одна всерьез изучала ваше колдовство — не как диковинное суеверие, а как настоящее ремесло. Многие считали ее сумасшедшей — поэтому, а еще потому, что она объявила себя перерождением генерала Шрисати, давно умершего в битве с Лу. Но, хоть над ней и смеялись за глаза, когда войска вепвавет, бряцая оружием и потрясая знаменами, стали у нашего порога, только она и сумела обратить их в бегство. И притом не пролив ни капли крови!
— Как же это получилось?!
— Тут мне ничего доподлинно не известно, — женщина-гриф пожала плечами так, что пух на воротнике защекотал мочки ушей. — Говорят, Нейт залезла мятежникам в головы и свела их с ума… Еще говорят, что после смерти она переродилась в Селкет — так что, если желаешь, можешь сам у нее спросить.
Уныние овладело мною; я бы не решился сунуться к Палден Лхамо с расспросами, даже если бы мне угрожали сотней ножей и тысячей иголок! Меж тем Нехбет продолжала:
— Увы, все это было давно. Те князья мертвы… Даже их внуки и правнуки мертвы, и кости добела объели птицы в горах. Кто знает, удержит ли их потомков память о былом?..
— А что, разве они чем-то недовольны?
— Ты как будто с луны свалился, Нуму! Конечно, недовольны. Скоро наступит долгая зима. В народе говорят, что наступающий холод — это проклятие садагов или Лу. Но ваши демоны тут ни при чем — мир сам остывает изнутри. Жидкий огонь, текущий под землею, угасает; махадвипы больше не плывут в океанах; горы прекратили свой рост. Даже сердце этой планеты, ее раскаленное Йиб, превращается в неподвижный кусок железа. В последние годы мы даже дань собираем не золотом, а зерном, чтобы было чем прокормить Бьяру в случае голода. Ты видел амбары Перстня? Они не заполнены и наполовину, а поля в пограничных землях уже перестают давать урожай. Скоро самим княжествам не будет хватать еды; и как они поступят тогда? Не зря говорят: холодный поток несет мечи…
Нехбет тряхнула головой так, что нефритовые подвески серег хлестнули ее по щекам.
— Вы же боги! Разве вы не можете просто сделать так, чтобы стало тепло?
— Последние пятьдесят лет мы только этим и занимаемся. Когда ты жил внизу, ты замечал вечерние туманы?
— Да.
— А когда ты прислуживал в Перстне, видел снег — кроме того, что в горах?
— Нет…
— И как думаешь, почему? Это наша работа. В столице она заметней всего — но на самом деле мы поддерживаем жизнь всей Олмо Лунгринг. Точнее, это делает Кекуит. Она растение на треть и пустила корни глубоко в землю. Зимой Кекуит выпускает через них свой внутренний жар и согревает поля, города и деревни; а летом отдыхает. Ей пришлось постараться, чтобы дотянуться от Северных гор до южных рек, от западных лесов до красных скал на востоке… Но этого недостаточно; что бы мы ни делали, этого всегда недостаточно… Да еще и это безумие со Стеной!
Нехбет в сердцах сжала кулаки; в бронзовых перстнях, унизывавших ее пальцы, сверкнули куски горного хрусталя.
— А что такое Стена?
— Это какая-то колдовская штука, которая, по заверениям Уно, должна «спасти мир».
— Если Железный господин так говорит, значит, это правда.
Женщина-гриф быстро глянула на меня и закашлялась; видно, и правда простудилась в княжеском дворце.
— Что ж! Будем надеяться, Нуму. Но, признаюсь, я не доверяю всем этим заговорам, мазям из помета нетопырей или зельям из лягушек. Мне больше по душе то, что можно увидеть, потрогать и пересчитать. Вот я и считаю: сколько работников и надсмотрщиков, сколько камней, кирпича и глины, сколько хлеба и мяса потребуется, чтобы построить эту Стену.
— И сколько же?
— Много, — отрезала Нехбет. — Так много, что кто-нибудь да спросит: а стоит ли оно того?.. Впрочем, тебе еще рано об это думать; не забивай голову.
— Госпожа, а можно еще спросить — почему ты носишь маску грифа?
— Ты же учишь наш язык вместе с Шаи, верно? У нас гриф зовется мут, то есть — мать. Наверное, это то, чем я хотела быть для вепвавет — защитницей; кормилицей; матерью… Но у вас, я слышала, этих птиц зовут иначе, «соединяющими разорванное». Может потому, что они могут переварить все что угодно, превратив и плоть, и кости, и сухожилия в бйа тхал[16]? Надеюсь, мои труды не закончатся тем же!
Тут богиня засмеялась так, что бронзовые подвески-монеты на ее груди оглушительно зазвенели; а после продолжала урок.
В следующий раз я увидел Нехбет много дней спустя, — когда в южных княжествах Олмо Лунгринг начался сбор урожая и колеса жерновов сделали свой первый оборот, а первые обозы с цампой, пшеницей и рисом потянулись в Бьяру. Даже из окон Когтя видно было, как ползут по дорогам города повозки, крытые крашеным войлоком, — будто улитки с пестрыми раковинами. К пристани Перстня день и ночь приставали лодки, заваленные тюками, мешками и корзинами; на больших плотах перевозили понурых коров и испуганных овец. Зиму готовились встретить как войско врага, берущее город в многомесячную осаду, а я втайне радовался обилию муки и масла, мяса и жира, мерной поступи вьючных животных и тяжести мешков на их спинах, от одного взгляда на которые в желудке воцарялась сытость, а на душе — покой. Разве можно тревожиться о каком-то морозце с таким богатством?..
Одним из вечеров я возился, как обычно, в саду, когда ко мне подошел Утпала — он принес пригоршню яшмовых шариков и утверждал, что это настоящая икра макары. Я принялся разглядывать кругляши на просвет, пытаясь найти внутри очертания морского чудовища; и тут пшеница зашипела, расступаясь перед Нехбет. Ее волшебная личина была заткнута за пояс, так что я увидел настоящее лицо богини — раскрасневшееся и злое; черные с серебром волосы развевались вокруг ее щек, как капюшон кобры; ладони были сжаты в кулаки.
— Тебя-то я и искала, — крикнула она вороноголовому, даже не заметив меня. — У нас срочные вести — нужно передать их прямо сейчас.
— Но ведь еще время Камалы.
— Это срочно, Утпала! Что тут непонятного?..
— Что случилось? — великан весь подался вперед. Кровь отлила от его щек; даже шрамы у правого глаза превратились в белые меловые полосы.
— Этой зимой Кекуит больше не будет отдавать свой жар. Во многих землях весна уже не наступит. Шенов, живущих при дворах в пограничных княжествах, надо оповестить — пускай начинают созывать народ в столицу; здесь им найдется еда и работа. Прочих тоже предупреди: все города, деревни и лакханги по дороге должны устраивать идущих на ночлег и не брать за это мзды. И еще, оми должны выдать им на каждый день пути по полчашки муки — на взрослого, по трети — на ребенка.
— Но это ведь очень мало. Вепвавет едят меньше нас, но не настолько.
Нехбет вздохнула всей грудью, а потом медленно, точно вспоминающий урок послушник, ответила:
— Пока у них есть своя еда — цампа, сыр, у кого-то даже скотина; есть деньги и вещи, которые они могут продать. Есть, наконец, силы, чтобы терпеть… Потом не будет уже ничего, кроме озлобленной толпы, подгоняемой холодом и голодом. Поэтому каждое зерно, которое мы отнимем сегодня, мы сохраним на завтра.
— А как же те, кто останется?
— Я не знаю. Это не мое решение, Утпала! — женщина опустила голову и закрыла глаза ладонью; но две мутных капли упали с ее подбородка. Первый раз я увидел плачущего лха. — Я старалась отсрочить этот день как могла… Я сделала все для этого. Но у Селкет и Уно свои подсчеты, в которых я ничего не могу понять. И они в два голоса твердят, что откладывать больше нельзя.
Утпала положил ладони на плечи женщины и бережно коснулся губами ее волос.
— Поверь, если они так говорят — значит, это и правда необходимо.
— Что нам еще остается, кроме как верить, — Нехбет отстранилась от вороноголового, утерла лицо рукавом чуба и запрокинула подбородок. — Идем. Надо сообщить о том, что строительство Стены началось.
***
— Царица!
Темнота подалась мне навстречу, прислушиваясь, — но я молчал, и она отступила.
Жизнь шла своим чередом: пока я учился, играл в саду и помогал Сиа кашеварить, дожди над скалами сменились снегом. Потускневшее солнце стало не отличить от луны; скрываясь от ночных морозов, ушли под землю чахлые растения. Только камни остались лежать, где были, — обернутые в толстый пузырчатый лед, они походили на рыбьи глаза, подслеповато пялящиеся в небо. По вечерам, если погода была ясной, над горами виднелось созвездие Черепахи — семь крупных голубых звезд, составлявших панцирь, голову и короткий хвост воинственного хранителя Севера. Они подмигивали мне с высоты, как бы напоминая, что между нами есть тайное родство, что наши судьбы связаны невидимыми, но прочными нитями — и мне хотелось верить, что это правда.
— Говорят, родившиеся в месяц Черепахи упрямы и упорны, — сказал я как-то Сиа, а потом спросил уже на языке богов, запинаясь самую малость. — А ты в какой месяц родился?
— Ох, отстань, — вздохнул лекарь, утирая рукавом пот со лба; он занимался делом не из легких — приготовлением пасты для чистки зубов. На блестящем подносе перед лха возвышались пирамидки из мелко нарезанных мяты и чая, перетертого имбиря, гвоздики и кардамона; Сиа хватал щепотку то того, то другого и бросал в серебряный котелок с подогретой, пускающей пузыри камедью. Тщательно смешав пряности с вязкой основой, лекарь поводил носом над облаками пара, пробуя варево на запах.
— Мне-е-е кажется, ты родился в месяц Улитки. Рожденные в этот месяц неторопливы и спокойны. И любят всякие растения.
Лекарь поморщился — видно, сравнение с улиткой пришлось ему не по вкусу, — накрыл лениво булькающий котелок крышкой и стянул перчатки из особой, липнущей к коже ткани.
— Почему тебе непременно надо верить во всякую чушь?
— Потому что так… веселее, — я задумчиво погрыз коготь на большом пальце, надеясь, что верные слова сами придут в голову; но ничего путного не придумалось. — Вам-то везет — вы уже боги, а я обычный смертный. У меня нету ни вашего великанского роста, ни силы… ничего особенного! А так пусть хоть судьба будет.
— Не завидуй, Нуму. Тем более, у вепвавет свои достоинства. Да, да, не кривись! Ты, например, куда умнее наших детей — и некоторых взрослых тоже. По крайней мере, пока не начинаешь рассуждать о гороскопах.
— Не хочешь — не верь, — проворчал я, стараясь не выдать удовольствие от похвалы. — А все же судьба существует. Мне вот предсказали, что я встречу белую сову и черного быка, и встретил же!
— Это ты о чем?
— Черный бык — это, ясное дело, Железный господин. Ведь у него вахана — Чомолангма. А белая сова — это Палден Лхамо; у нее и маска есть.
Сиа покачал головой, но спорить не стал; да и как поспоришь с правдой?
— Ох, Нуму… Кстати, ты напомнил мне!
Прищелкнув пальцами, лекарь полез куда-то под стол и вытащил на свет связку сухих растений с мелкими желтыми цветами и зубчатыми листьями. Оборвав все венчики, он ссыпал их в маленькую ступку и принялся растирать медленными, осторожными движениями. Каменный пестик заходил туда-сюда, убаюкивающе напевая «ток-ток-ток»; ломкие лепестки превращались в щекочущую ноздри пыль.
— Как у ш-шветов имя?
— Цветов, — поправил Сиа. — И не «как», а «какое». Не обижайся — раз уж решил выучить наш язык, учи правильно. Ну и, отвечая на твой вопрос, — не знаю.
— Как это?!
— Что ж ты кричишь-то? На вашем языке у этих цветов нет названия, а свое мы не придумали. Нечего тратить слова, когда от них пользы никакой.
— Зачем же ты их толчешь?
— Селкет попросила. Зачем они ей понадобились, можешь сам спросить, когда отнесешь вот это, — лха высыпал содержимое ступки в мешочек из плотной ткани, перевязал его и сунул мне в лапы.
— Эээ… Сиа, а ты не можешь сам отнести?
— У меня паста убежит, — отрезал лекарь, ткнув пальцем в зловеще булькающий котел. — Не бойся, она детей не ест.
— А вот шены говорят, что Палден Лхамо своего старшего сына не только съела, но еще кровь выпила! И кожу пустила на попону для ваханы. Меня, наверное, только на шапку хватит… Сиа, я хочу, чтобы шапку из меня носил ты. Хорошо?
— Прекрати! Россказни ваших шенов — чушь полная.
— Даа? А что-то ее сына я здесь не заметил!
Сиа только презрительно хмыкнул и вперился взглядом в свою драгоценную пасту; но его неверие мало успокаивало. Поэтому, пока я поднимался под крышу Когтя и стучался в покои Сияющей богини, колени у меня тряслись, сердце ушло в хвост, а дыхание то и дело замирало в горле, как ступающий по тонкому льду рыболов.
И не зря — стоило дверям расступиться, как передо мной возник ужасающий демон, яростью и размерами подобный дикому дронгу! Его оскаленные клыки были длиннее моих лап, а лапы в обхвате соперничали с колоннами лакханга; складка живота спускалась до середины бедер. Выпученные глаза чудища безумно вращались; вместо бровей над ними пылали языки огня. Огненным был и хлещущий по полу хвост, а вместо гривы над макушкой развевались струи черного дыма. Из раздутых ноздрей и распахнутой пасти вырывались снопы трескучих искр; и вообще, от демона шел невыносимый жар, заставляющий дрожать самый воздух. Оттягивая повязку из шкуры тигра, на боку у него покачивался молот из синего железа; это был сам хранитель обетов, драгшед-кузнец!
Мой ужас был так велик, что я даже бежать не стал — просто упал на седалище, да так и замер, разинув рот и ожидая, когда огромный молот треснет меня промеж ушей. Чудовище и правда подняло лапы, но вместо оружия схватилось за мясистую шею и вдруг оторвало себе голову и подняло над плечами! В мгновение ока та уменьшилась в размерах; пламенные брови погасли, грива спуталась и обвисла. Это была еще одна волшебная личина! А из-под нее на меня, улыбаясь, смотрела Палден Лхамо. Облекавшая ее плоть опала, растворилась в воздухе; только одно не исчезло — едкий запах огня, наполнявший легкие при каждом вдохе. Сама же богиня была одета в странные доспехи из крупных черных пластин; те плотно прилегали к коже и казались тонкими и ломкими, как фарфор. От чего бы такие могли защитить?
— Извини, Нуму, — я не хотела тебя пугать. Думала, Сиа сам придет, вот и не стала снимать маску, — она встряхнула голову драгшед; веревочные косички запрыгали, как шнуры дамару.
— У тебя же маска совы!
— У меня почти сотня обличий. Хочешь посмотреть? — предложила Палден Лхамо; что тут оставалось делать? Я поднялся на лапы, по привычке отряхнул подол (хотя в белых коридорах дворца и не было пыли), сотворил за спиною защитный знак и перешагнул порог.
В покоях богини не горели лампы; пришлось моргнуть не меньше дюжины раз, прежде чем глаза привыкли к скупому свету, проникавшему сквозь стену-окно. Первым, что я увидел, был снег — крупный и блестящий, похожий на протянувшиеся от неба до земли подвески серебряных монет. Снежная крупа падала и падала снаружи, никак не иссякая. Только в одном месте над горами воздух был чист; там, в колодце из сросшихся боками скал, полыхало что-то — какой-то огромный костер, окрашивающий животы туч розовым и красным.
— Там шенпо и шенмо куют кости Стены, — сказала Палден Лхамо. — Туда я и собиралась.
Засмотревшись на мир внизу, я уже и забыл, зачем пришел сюда, — а потому, обернувшись на ее голос, вздрогнул от неожиданности. Со стен покоев на меня уставились десятки личин: гневных и мирных, улыбающихся и кричащих, вырезанных из дерева и камня, выплавленных из стекла и бронзы, украшенных золотом и серебром, с кожей в коралловых родинках и бирюзовой чешуе, с серьгами-ваджрами в ушах и вовсе без ушей, с клыками и рогами, с волосами из меха, из шелковых лент, из нитей бисера, из связанных узлами веревок, с выпученными глазами, с глазами, похожими на маленьких рыбок, и смеющимися глазами-лунами.
— Откуда тут столько? — охнул я, оглядывая ряды масок; ни в одном лакханге ни на одном тханка мне не доводилось видеть столько небожителей разом! Большую часть из них я даже по именам не знал.
— Я сделала их. В этой жизни, — богиня кивнула сначала на маски, блестящие свежим лаком и позолотой, а затем — на личины, потертые от старости, с выдранным мехом и облупившейся краской, из-под которой проступала беленая основа. — И в прошлой.
— В прошлой? — тут мне вспомнился давешний урок Нехбет, женщины-грифа. — В той, когда тебя звали госпожой Нейт?
— О! Да ты уже все знаешь.
— Я хорошо запоминаю уроки… то есть… Я стараюсь.
— Не смущайся, Нуму. Нет ничего плохого в желании учиться, даже если другие посмеиваются над тобой за излишнее рвение. И надо мной смеялись когда-то.
— Когда ты стала учиться нашему колдовству?
Палден Лхамо кивнула и ткнула мизинцем одну из висевших на стене масок; та зашевелилась, моргая, зевая и причмокивая, как разбуженное животное.
— Это как-то нечестно, — буркнул я. — Разве тебе не было обидно, госпожа?
— Нет. Я понимаю, почему ремет долго чурались колдовства, — а Сиа так и до сих пор упорствует. Не качай головой, Нуму; не торопись осуждать. Это не от глупости; ты ведь не будешь спорить, что Сиа очень умен? Чтобы постигнуть науки Старого и Нового домов, нужно иметь мозги. И частью своего большого мозга Сиа понимает, что мир дня тонок, как бумага, — одно неосторожное движение, и он порвется. Так что, если не готов столкнуться с тем, что находится с изнанки, нужно быть осторожным; нужно нести перед собой обыденность, как воин несет свой щит… и не высовываться из-за него; иначе получишь по носу.
— А что тогда случится?
— Ну, посмотри хоть на бродячих колдунов в Бьяру — если они не шарлатаны, то скорее всего безумны: грызут камни, спят в собственных испражнениях… Обдери их лохмотья и увидишь, как конечности гниют или усыхают, пораженные сотней болезней. И среди шенов, с которыми Уно носится как с писаной торбой, каждый год находится один-два, которые… ломаются. Что уж говорить, даже среди нас… — но тут она легонько стукнула себя пальцем по губам и замолкла.
— Что же там такое, с этой изнанки, что так вредит всем? Оно злое?..
— Не злое — просто другое. Если вытащить рыбу на воздух или засунуть птицу в воду, им тоже придется не сладко; а ведь ни воздух, ни вода не злые.
— Утке в воде хорошо, — возразил я.
— Да ты зришь в корень, Нуму! — Палден Лхамо засмеялась; хоть я и не понял, что ее развеселило, это был приятный звук — как будто уши погладили обратной, пушистой стороной листка мать-и-мачехи. — Вот только Сиа — не утка, так что пусть лучше верит, что колдовство — обман, а мои маски — грубые образины, которые только и годятся на то, чтобы морочить толпу. Может, это и неправда, зато старичку спокойнее.
— Зачем же ты сама выбрала такое опасное ремесло?
— Хм… — богиня потерла подбородок и сдвинула брови, будто мой вопрос и правда ввел ее в раздумье. — Знаешь, в Старом Доме рассказывали сказки о полуженщинах — полуптицах, которые жили на скалах посреди океана и заманивали мореходов прекрасными песнями. Кто, по незнанью приблизившись к ним, их голос услышит, тот не вернется домой никогда…
Тут Палден Лхамо повела левой ладонью — и личины, одна за другой, стали оживать. Веревки стали шерстью; ленты — перьями; медные и серебряные заклепки — чешуей; и вот уже на меня смотрели черные чайки с алмазными клювами и морские звери с загнутыми клыками, остромордые белые лисы и рыбы со стеклянными гребнями надо лбом. Вздрогнули, раздуваясь, резные ноздри; пустые глазницы налились бледным огнем.
— Смотри. Все это — дары, которые я принесла с изнанки мира; то, что я смогла сохранить в дереве и камне. Они могут казаться уродливыми, даже пугающими; их пасти производят вопли, и кашель, и хрип. Но вместе они соединяются в песню, красивее которой нет ничего, ни в этом мире, ни в других. И эта красота… она стоит того, чтобы рискнуть.
— А я могу услышать ее?
— Не боишься?
— Очень боюсь, — прошептал я, чувствуя, как во рту стучат друг о друга зубы. — Но очень хочу.
Палден Лхамо склонила голову, оценивающе оглядывая меня от макушки до хвоста. Ее красноватые зрачки мерцали из-под белых ресниц, как костры сквозь снегопад. А потом она сказала:
— Что ж, попробуй, — и вдруг громко щелкнула пальцами.
Все личины разом разинули рты и клювы и выдохнули что-то — но звука не было. Только по коже прошел озноб, заставив шерсть стать дыбом.
— Я ничего не услышал!
— Не огорчайся; большинство не слышит. Оно и к лучшему.
— Нет, не к лучшему, — буркнул я расстроенно. — Неужели Сиа все-таки прав, и я самый обычный?.. Но почему же тогда меня украла сова?
— Сова?
— Да. Белая такая, с красными глазищами. Здоровая! Если б не дядя, она бы меня утащила. Если честно… после того, как я увидел, как Падма превращается в воронов, я думал, что это была ты, госпожа, — промямлил я, чувствуя себя все глупее — зачем бы жене Железного господина похищать меня? Безродный щенок — невесть какая ценность! Стоит ей пожелать, шены принесут дюжину таких на блюдечке с вайдурьевой[17] каемочкой! — И во время праздника, когда я стоял рядом с Чомолангмой, ты смотрела на меня… Я думал, ты меня узнала.
— Ох, Нуму. Я смотрела на тебя потому, что не каждый день увидишь такого… храбреца, бросающегося прямо под копыта быку.
Ее слова заставили меня поджать хвост от стыда. Все время, проведенное в Перстне и Когте, я отчего-то верил, что боги вьются надо мною, аки мухи над медом, а на деле меня принесло сюда случайно, как прилипший к каблуку комок грязи. И теперь всю жизнь придется провести взаперти — даже не по веленью судьбы, а потому, что сам дурак! Обида и печаль захлестнули меня, забурлили в горле и под веками. С великим трудом я втянул воздух и вдруг разревелся.
— Почему мне нельзя выйти наружу?.. — мычал я, размазывая слезы и слюни по шелковым рукавам нарядного чуба. — Мне тут гру-у-устно!
— Ну-ну, — богиня успокаивающе похлопала меня по спине и протянула чашку, до краев полную какой-то жидкости. Я выпил без колебаний, даже не глянув внутрь: сейчас нектар и гной мне были едины. Правда, внутри оказалась обычная вода. — Мне жаль, Нуму, но пока что тебе нельзя в одиночку покидать месектет. Ты еще слишком мал и не сможешь позаботиться о себе сам… А у нас некому за тобой все время приглядывать. Ты же понимаешь?
Я уныло кивнул и уставился на белое дно чашки. На нем был выдавлен узор, повторяющийся всюду во дворце: круглое солнце и пара крыльев, знак ремет, научившихся путешествовать среди звезд. Должно быть, они тоже чувствовали себя пленниками в наших краях.
— Не расстраивайся. Знаешь, что? Мы можем взять тебя в город во время Цама. А потом, когда подрастешь, начнешь выходить наружу сам. Хорошо?.. А сейчас мне уже нужно идти. Отдай, что принес.
И правда, я совсем забыл о поручении лекаря! Засунув лапу за пазуху, я поспешно извлек из амба мешочек с перетертыми лепестками и протянул богине. Она ослабила узелок и вытряхнула на ладонь немного пыли — желтой, как сердцевина свежего яйца.
— Передай Сиа, что следующим летом этих цветов надо будет набрать с запасом. Еще пара лет, и все Северные горы будут покрыты льдом.
— Все горы?! Но там же еще живут рогпа! И самадроги пасут свои стада. И еще там водятся снежные львы, и дронги, и оронго… куда им всем деваться?
— Пойдем, Нуму.
— А куда ты идешь?
— Спасать вас — рогпа, и самадроги, и даже дронгов с оронго, — Палден Лхамо остановилась у порога, поджидая меня. Я торопился как мог и, спотыкаясь, последовал за нею сначала вниз, потом — на север, по темному коридору, вокруг которого бурлило и чавкало нутро дворца. Наконец мы остановились у той границы, где заканчивался Коготь и начинался Мизинец — у стены из гладкого багрового стекла. Та казалась непроницаемой, но, когда богиня подошла ближе, перед нею открылся проход.
— Загляни внутрь, — велела она, и я послушно высунул нос в неизвестность.
К моему удивлению, Мизинец был пуст от макушки до самого основания! Сквозняки привольно гуляли внутри, завывая на все лады и оглаживая мех на моих щеках; а еще всюду, куда ни глянь, мерцали бледные огни. Мне даже почудилось, что здесь спрятан кусок звездной ночи, но, присмотревшись, я понял, что это не звезды, а круглые, плотно запечатанные горшки размером с ладонь взрослого мужчины, в которых бурлит и переливается живой свет.
— Что это?
— Это? Чортены. На нашем языке — сухет[18].
— Чортены? Как те, что на площади?
— Нет, эти новее — и куда лучше. Здесь хранится жар тысяч жизней — Лу, ньен, садагов, дре и лха, от которых была очищена Олмо Лунринг. Они послужат тому, чтобы снова согреть мир. А теперь мне пора, — сказала Палден Лхамо и ступила в разлом в стене. Тот сразу сомкнулся, скрыв полое нутро скалы, но я еще долго стоял на месте, прижавшись мордой к стеклу и вглядываясь в темноту.
***
Шаи; Сиа; спящие; вороноголовые; Нехбет; Кекуит — где вы теперь? Никто не приходит на зов, даже призраки, — но я продолжаю звать. Только одного имени я не произнесу, ни на меду нечер, ни на языке Олмо Лунгринг, ни на наречии южной страны: имя мертвеца, который никак не может умереть. Чакравартин, совершенный правитель! Самозванный правитель, — кто венчал тебя на царство? Кто вручил тебе семь сокровищ? Кто дал власть над нашими жизнями? Не простое ли колдовство, — то же, которым бродяги потешали зевак на городских площадях? Или случай? Или и впрямь судьба?.. Не знаю.
Пол опять дрожит; или это меня бьет озноб? Чернила выплескиваются на лист. Я здесь один; и все же иногда, в глубоком сне, я слышу отзвуки голосов — приглушенные, далекие… Откуда они идут? Куда зовут меня? Может, теперь я слышу ее? Песню, которой чаруют сирены, сидя на мягком лугу, пока вокруг тлеют груды костей пожелтевших?
[1] Месектет (др. — егип.) — название ночной ладьи Ра, на которой он совершал свое путешествие по Дуат.
[2] В др. египетской иероглифике круглый хлеб означал звук t(те).
[3] Это довольно близкий пересказ фольклорной истории про тибетского трикстера, Дядю Т(Д)онпа.
[4] Пурбой называют ритуальный трехгранный кинжал, но первоначальное значение этого слова — колышек для привязи животных.
[5] Шу — др. — ег. божество воздуха, разделяющее небо и землю, зд. — атмосфера.
[6] Двипа (санскр.) — остров, суша. Махадвипа — зд. материк.
[7] Из «Дзйэцхар-Мигчжан» Жамбалдорчжэ, в пер. на рус. Юмжана Жалсановна Жабон.
[8] Животные — ваханы богинь времен года.
[9] (тиб.) Драгоценность.
[10] Маричи, богиня рассвета (или солнца в целом).
[11] В данном случае, ваджра — алмаз.
[12] Нэб анкх (др. ег.) — «владыка жизни», одно из названий саркофага.
[13] У обычной моли действительно отличное обоняние.
[14] aHAwty (др. — ег.) — воин.
[15] Завиток счастья (санкср.).
[16] Помет грифа.
[17] Вайдурья (санкср.) — драгоценный камень голубого цвета; возможно, лазурит, берилл или александрит.
[18] Сухет (swht) (др. — ег.) — яйцо.