С тех пор, как Палден Лхамо пообещала, что мне позволено будет выйти из Когтя, я в нетерпении считал дни до новогодней недели. Благо, считать я научился прилично; даже перечел все лучи мозаичного солнца на потолке спальни — их было ровно сто пятьдесят восемь. А поскольку мне предстояло присоединиться к процессии самих лха, я заранее приготовил наилучшую одежду: штаны из многослойного малинового муара, доставшиеся мне от Шаи; халат из парчи с крупными кусками огненно-рыжего янтаря на плечах и груди — с плеча Падмы; длинные носки из голубого шелка и широкий пояс в тон, с шерстяными кисточками на концах, — из сундуков Сиа; бусы зеленой бирюзы — их я выпросил у Камалы и, конечно же, длинноухую шапку с опушкой из лисьего меха — подарок Утпалы. Когда я разложил это великолепие на кровати, у меня аж дух перехватило. Однако ж не все оценили мои старания и тонкий вкус!
— Ты что, правда собираешься все это разом напялить? — спросил Сиа, скривившись так, словно я сунул ему под нос раздавленного клопа. Но я только сурово нахмурился в ответ и упрятал одежду поглубже в потайную нишу в стене, за стебли стеклянного тростника, — дожидаться своего часа.
Кроме подготовки наряда для праздника я развлекался еще и тем, что составлял списки всего подряд: от вещей в спальне до названий рек, текущих по южным равнинам. Пускай это занятие не приносило пользы, мне нравилось выводить ровные ряды слов на шероховатой, плотной бумаге, которую лха предпочитали ткани и коже. Я писал на обоих языках: нашими буквами, округлыми и украшенными завитками, будто кудрявой шерстью, и буквами ремет, длинными, с тонкими шеями и извивающимися змеиными хвостами. Шаи говорил, что когда-то, очень давно, они изображали настоящие предметы. Закорючка «нун» была речной волной, а «мем», по начертанию похожая на слог «ня»[1], — ушастой совой. С этой буквы начинался глагол «слышать», а сов когда-то считали слепыми птицами, летающими только по слуху.
В конце концов я начал записывать все подряд, порою даже то, что сам придумал… По счастью, время не пощадило те записи, и никто никогда не увидит моих жалких попыток свести в одном стихе рыбу и выдру[2].
Но этим я занимался вечерами; а утром, умывшись и пригладив щеткой искрящую шерсть, приходил в сад, прислонялся носом к холодному стеклу и следил, как снег засыпает горы и город, — в этом году влажные ночные туманы не подымались над озером Бьяцо, и некому было растопить его. Кусты на склонах, стены Перстня и поля вдалеке поросли щетинками инея; качающиеся над улицами столицы дарчо заледенели и, кажется, позванивали на ветру, как колокольчики на кхатанге. Сугробы лежали нетронутыми на плоских крышах домов, прирастая с каждым днем;по этой белизне скакали вороны, черные, как выпавшие из очага угли, оскальзываясь на насте и распуская для равновесия веера широких крыльев.
Мне ясно было, что пропажа тумана как-то связана с «внутренним жаром» Кекуит, о котором говорила Нехбет. Но зима, противу предостережений богини, казалась не слишком суровой. По крайней мере, озеро Бьяцо так и не замерзло; его темно-серые волны лениво лизали пристань Перстня и пятки чортенов на далекой площади, в особо ветреные дни добираясь даже до мощеной дороги, по которой богам предстояло идти в город, на Цам.
Лха, к моему недоумению, не особо-то готовились к торжеству. Шаи в ответ на все расспросы отшучивался, а Сиа и вовсе заявил, что никуда не пойдет.
— Все эти ваши танцы в масках и казни перед толпой — дикость, — отрезал он. — Я сто лет уже повторяю, что надо от них избавиться… Как попугай, честное слово! Но кто меня слушает?
— Танцы красивые. А про линга Падма говорит, что они преступники и им бы все равно головы отрубили, — возразил я, сунул палец в миску со сладкой патокой, где отмокали ломти баранины, и с наслаждением облизал его.
— Ну-ка прекрати! Кто твою шерсть есть будет? И мало ли что она говорит, — ворчливо отозвался лекарь; как на беду, в это время сама вороноголовая вошла в кумбум. — Падма, зачем ты учишь ребенка плохому?
— Чему это плохому? — подозрительно сощурилась та. — Аа, я знаю! Ты опять про линга. Но я тебе и раньше говорила, и сейчас повторю — нет тут ничего плохого. Ты, Сиа, просто не знаешь, кто попадает во внутренний круг…Так что поверь на слово, — оставлять их в живых, да еще и кормить-поить задаром, было бы несправедливо.
— Но зачем казнить на глазах у всех? У детей?
— А что, пусть смотрят! Злодеи устрашатся, праведники — порадуются, что сами нагрешить не успели; дети получат ценный урок. Кругом выгода!
Лекарь только страдальчески вздохнул и повернулся к нам задом, а к тарелкам, мискам и кускам мяса — передом. Но стук ножа, которым он разрубал клубни имбиря, звучал крайне обиженно.
— Падма, а помнишь, во время прошлого Цама народ кричал «прими эту жертву»? — спросил я, когда смотреть на сутулую спину слоноликого уже не было мочи. — Они правда что-то жертвовали или нет? Ведь Железному господину ничего не поднесли — ни шо, ни мяса, ни торм?
— Зачем ему ваши тормы! Ты должен знать, что ему жертвуют; разве ты сам не был на площади и не отдал кусок своей маленькой, глупой душонки?
— Как это?! — испугался я. — Это что, у меня теперь души нет?
— Да не боись! Ты же не всю отдал. Душа — она как растение или червяк; отрезанное прирастает обратно.
Тут я задумался.
— Если червяка разрезать ровно напополам, получится два червяка; а если душу — получится две души?
Маленькая демоница озадаченно почесала затылок.
— Спроси лучше Камалу. Это она у нас знаток в таких вопросах.
— Зачем же вы воруете души?
— Во-первых, это не ко мне, — отмахнулась Падма. — Их забирают почжуты. Во-вторых, они берут только то, что вы сами отдаете, так что это не воровство. К тому же ты бы видел эти души! Трава морская, плесень сердечная… В руки брать противно. Шеныкаксомы, которые ползают по дну и подбирают грязь, которая никому больше не нужна.
Вороноголовая поднесла ладонь к лицу, изобразила пальцами шевелящиеся рыбьи усы и звонко рассмеялась. Мне же вспомнились катающиеся по камням старики с железными четками и волны слабости и тошноты, долго еще накатывавшие на меня после Цама. Хороши сомы, нечего сказать.
***
Дни Нового года уже начались. Улицы Бьяру укрыли клубы санга, похожие на шубу из сизой овчины; внутри этого густого марева то проплывали тени носилок, опахал и зонтов из павлиньих перьев, то вспыхивали тускло-красные огни пуджа. Галдящие стаи воронов кружили в небе и днем и ночью. Мне тоже не спалось; до часа Свиньи, а порою и Крысы, я засиживался за столом, пытаясь перевести в слова невнятное бормотание мыслей. В свете лампы бумага казалась мне плоской пшеничной лепешкой — золотистой и теплой, — но пахла холодно, деревом и мелом, и зелеными орехами, из которых давили сок для чернил. Иногда, забывшись, я начинал рисовать на полях закорючки со множеством паучьих лапок, растопыренных во все стороны; а порою и вовсе засыпал, уронив голову на лапы и уткнув нос в недописанную строку.
В один из таких вечеров, когда мой ум плыл, как кучка сора по волнам, все тяжелее набухая сном и готовясь вот-вот пойти ко дну, в тишине вдруг коротко и тревожно звякнул колокольчик, и голос Сиа спросил:
— Нуму, ты еще не спишь?
— Эээ… нет, — ответил я, потирая глаза и зевая. Самого лекаря я не видел — но Шаи уже объяснял мне, что стенах дворца спрятаны невидимые рты и уши, которые позволяют лха говорить друг с другом, не покидая своих покоев. Сам я, правда, еще ни разу не решился ими воспользоваться.
— Тогда подожди меня у дверей Нехат[3]; есть дело, — велел лекарь, и это было куда удивительнее, чем звучащий из ниоткуда голос. Сиа никогда не просил меня о помощи в такой час.
Я потянулся, потряс головой так, чтобы уши шлепнули по щекам, и послушно побрел к указанным лекарем покоям. В них нельзя было попасть напрямую — только из другой комнаты, маленькой и круглой, где следовало раздеться чуть ли догола, а затем пройти сквозь коридор с тремя дверями. За первой дул обжигающе горячий и влажный ветер и горели странные лампы, от которых зубы и когти светились зеленым; за второй приходилось натягивать на себя бесформенный мешок с дыркой для морды, который затем ужимался и обволакивал все тело, приминая шерсть. За третьей дверью начинался узкий и длинный чертог со скользким полом, покрытым волнистыми бороздами. Они были глубиною где-то в пять пальцев и заполнены темной водою; в некоторых местах борозды расширялись, образуя круглые озерца, — оттуда подымались трубчатые стебли огромных растений. У каждого была тысяча железных листьев или лепестков; с их заостренных концов стекал вязкий молочный нектар. Его-то мы с лекарем и собирали иногда, уподобляясь пчелам.
Но я терпеть не мог всю эту пытку горячим ветром и неудобной одеждой, а потому сегодня с радостью остался у первой двери. Вскоре та распахнулась, дохнув горячим паром; из белых клубов вытянулась ладонь Сиа и зашарила по низкой скамье в поисках халата. Неудивительно, что боги никому не хотели показываться нагишом, — даже закутанные в парчу и шелк они были весьма уродливы. А без одежды на них и вовсе взглянуть было бы страшно. Бедные лысые бесхвостые создания!
— Подержи, — буркнул лекарь, бросая мне в подол склянку с нектаром. Пока он натягивал штаны, я, зажмурив один глаз, рассматривал жижу на просвет; сквозь белесую, опадающую волнами муть лампы на потолке казались красными. Меж тем старик перепоясался, натянул туфли, вытащил из-под скамьи сверток с инструментами и, отобрав у меня склянку, велел:
— Пойдем через сад. По дороге захватишь еды, а то у меня руки заняты.
Так и случилось; пока лекарь ждал меня среди шелестящей пшеницы, я забежал в кумбум и заставил поднос всевозможной снедью. Затем мы поднялись на верхний этаж Когтя и прошли по коридору на юг, до самого конца; дальше был только трехгранный чертог, где спали вороноголовые. Вдруг дверь слева от меня распахнулась; я заметил в глубине покоев Палден Лхамо — ее белые волосы почти светились в темноте.
— Кекуит, сти! А то я все ноги переломаю, — раздраженно бросил Сиа. Под потолком загорелись лампы — неярко, но достаточно, чтобы стало видно всю опочивальню. Она была довольно велика — раза в два больше, чем у Шаи. Восточную стену целиком занимало окно, но его залепил снег, сыпавший сегодня особенно густо. На западной и южной стенах среди наростов из черного камня висели маски — много, но все же меньше, чем в покоях Палден Лхамо. В одной я узнал праотца Пехара — по синей глотке, бездонной, как небо, льдинам-клыкам и языку-булаве; говорят, вращаясь, он сотрясает три мира. Но большинство личин — ушастого ежа, змеи с рогами из необработанных самоцветов или летучей мыши с узорчатым рылом, — были мне незнакомы. Кто сделал их? Сияющая богиня или сам Железный господин?..
У северной стены комнаты возвышалась кровать, явно принесенная из нашего мира. Постели в Когте походили на узкие лодки или стручки гороха; это ложе было широким и плоским, как основание чортена, с узорчатыми боками, покрытыми красным лаком. В проемах между мощными ножками помещались глиняные блюда, до краев наполненные благоухающими травяными отварами. Сверху на кровать спускался полог из плотной шерстяной ткани; для утяжеления по краям к нему крепились хвосты из трехцветного шелка с бронзовыми шариками. У изголовья стоял ящик с десятком позеленевших ручек, круглых, как кольцо в ноздрях Чомолангмы; рядом с ним, на стуле, поддерживаемом четырьмя крылатыми гарудами, сидела Палден Лхамо. Она коротко кивнула, приветствуя нас; Сиа ответил тем же, а я по старой привычке высунул язык и согнулся в поклоне, чуть не рассыпав содержимое подноса по полу.
— Иди, — послышался из-за занавеси голос, такой тихий, что сразу и не скажешь — женский или мужской.
— Как знаешь, — богиня пожала плечами и, подхватив с пола уже знакомую мне пучеглазую маску демона-кузнеца, вышла прочь. Лекарь тотчас занял ее место, разложив на коленях сверток с блестящими иглами и крючками. Я поставил опостылевший поднос на плоскую крышку ящика и стал рядом со стариком, разглядывая вышивку на пологе кровати: красные дронги с горбами-горами, изящные олени и приземистые бараны скакали, высоко задирая копыта, голова к хвосту, по синему пространству, похожему на ночное небо. Кое-где на жестких шерстинках прилипла желтоватая пыль.
Наконец Сиа соорудил нечто, напоминающее бескрылого комара с серебряным стрекалом и стеклянным брюхом, наполненным собранным нектаром; затем, отложив остальные инструменты, встал и откинул занавес. Я охнул от страха и вцепился с его халат с такой силой, будто это был непроницаемый щит из семи воловьих шкур.
В лежащем на кровати я узнал Железного господина — хотя выглядел он скверно. Губы почернели, будто от холода, — но по лицу крупными каплями стекал пот, оставляя на подушке влажные пятна. Синие и зеленые вены вздулись висках; пальцы мертвой хваткой вцепились в странные четки, — бусины в них были похожи на рогатые плоды сорняка, зовущегося гзэма пханг чхэн[4]; я никогда прежде не видел таких, даже у шенов в Перстне.
Сиа склонился над больным, приложил кусок белого хлопка к напряженной шее и вдруг воткнул в нее иглу почти на три пальца. Мне показалось, что бог этого даже не заметил; его глаза под закрытыми веками двигались, как у спящего. И все же, когда лекарь закончил, он сказал:
— Спасибо.
Старик пожал плечами, убрал кусочки «комара» обратно в сверток и уселся перед кроватью, будто ожидая чего-то. Так прошло около получаса. В комнате было очень тихо — и от этой тишины все громче становились звуки внутри моего тела. Кровь шумела, как бегущая между скал река; из носа доносилось сипение набухающих и сжимающихся легких, а в кишках булькало от тревоги; это было невыносимо. Светящиеся кристаллы на потолке несколько раз тускнели — почти гасли! — и разгорались снова, а Сиа все молчал.
— Ты устал, — щелкнув бусинами на четках, сказал вдруг Железный господин. — Отдохни. Никто не должен бодрствовать со мной.
Лекарь склонил голову, потер слезящиеся глаза, а потом со вздохом поднялся.
— Ладно. Но ты останься здесь, Нуму — поспишь одну ночку на стуле, тебе он как раз по размеру. Главное, присмотри за ним. Если будет совсем плохо — зови меня. Сделаешь?
— Ааа… — только и ответил я; но на спине у Сиа не росло ушей, чтобы это услышать.
Так я и остался стоять, носом к двери, хвостом к кровати, вытянувшись, как прикидывающаяся веткой выпь, и дрожа всем телом. Мне страшно было обернуться. Живот скрутило; во рту медленно скапливалась слюна. Лампы опять моргнули, на мгновение наполнив комнату темнотой; на западной стене заплясали снежные тени, похожие на бестолково суетящихся мух. Их движение почему-то успокаивало; когда свет загорелся снова, мне хватило смелости, чтобы украдкой посмотреть на постель и лежащего в ней. Лха не шевелился и, кажется, даже не дышал. Его лицо над складками одеяла походило на торма из белой муки, который вот-вот бросят в огонь; пот катился по щекам, как расплавленное масло.
Щелкнули четки. Железный господин открыл глаза и посмотрел на меня.
— Подойди ближе.
Не смея ослушаться, я на тряпичных лапах приблизился к нему.
— Подними голову.
Перед глазами мелькнули длинные пальцы с плоскими когтями; они раздвинулись, как клешни скорпиона, потом сошлись опять, коснулись щек и бровей, обоих висков… Я по-рыбьи распахнул рот и судорожно вздохнул, не зная, что за чары творят надо мною.
— Не бойся — я только сниму мерку для маски. Селкет говорила, ты хочешь пойти с нами в город. Для этого нужно сделать обличье, — сказал Железный господин, а затем опустил ладонь и снова откинулся на подушку. Скрипнули сжатые зубы.
— Мо… может, мне позвать Сиа?
— Не надо. Ты тоже можешь идти.
— Но… — я запнулся, не зная, что сказать, — с одной стороны, мне очень хотелось бежать отсюда; но с другой, Железный господин был, несомненно, болен. Не зря же лекарь велел мне остаться и присматривать за ним.
— Со мной ничего не случится, — медленно произнес лха, опять закрывая глаза — будто и не ко мне обращался. — Если я не засну, ничего не случится.
Ненадолго воцарилось молчание; и вдруг я проблеял, содрогаясь от собственного нахальства:
— Хочешь, я расскажу что-нибудь? Например, Сиа научил меня одной загадке: зад волосат, язык — сущий ад!
Не успел я договорить, как сам понял, какую глупость ляпнул; но, к моему удивлению, бог ответил:
— Луковица. Снизу у нее волосы — корни, а сверху — едкие перья.
— Точно! Откуда ты знаешь?
— Это старая детская загадка. Я слышал ее еще в Новом Доме.
— Господин, а ты правда помнишь свои предыдущие жизни, до того, как ты стал… ну, Эрликом?
Лха долго молчал; но вот снова щелкнули четки и раздался глухой голос:
— Да.
— А… что ты помнишь?
— Я могу рассказать тебе; это… поможет не заснуть. Но тогда сядь — рассказ будет долгим.
***
Я привожу слова Железного господина очищенными от всяких примесей, прозрачными, как прирученная вода, — без череды назойливых вопросов, которые я не смог удержать под языком, без шумов ночи, цеплявшихся за гриву, как когти летучей мыши, — так, как они были бы произнесены в закрытых комнатах Перстня, в кругу ближайших учеников-почжутов.
И пусть я не был посвященным шенпо и поначалу не уразумел даже половины сказанного, — но и возница не видит вращение колес, а его повозка все же движется. Читающий эти строки! Не забывай об этом.
***
…до того, как мое Рен распалось на две части, меня звали Нефермаат.
Я был помощником ругпо на этом корабле. Только мы двое — я и ругпо — и хранительница Меретсегер бодрствовали, когда Кекуит отправилась от луны Старого Дома к системе звезды Тубан. Большую часть пути мы преодолели одним быстрым прыжком, но после этого месектет предстояло еще долгие годы лететь сквозь тьму, чтобы добраться до планеты, которая могла бы приютить наш народ.
На что она была похожа? Представь слугу у подножия царского трона. Он не смеет ни шевельнуться, ни оторвать глаз от своего господина; его лицо обливается потом, его спину сводит от холода. Вот какой была та планета: одна ее часть, всегда обращенная к солнцу, пылала, другая — поросла льдом. Ученые ремет надеялись, что на границе между невыносимыми жаром и холодом хватит места для нас.
Но нам не суждено было добраться туда.
На пятый год после прыжка перед носом Кекуит загорелась белая искра, не больше зерна горчицы; с каждым днем она увеличивалась в размерах, превратившись сначала в серебряную монету, затем — в круглое зеркало. Вскоре мы уже могли различить ленты облаков и под ними — черный океан и четыре махадвипы. Ты знаешь их имена, Нуму?
Тут я, припомнив уроки Ишо, отвечал, что на севере расположен Уттаракуру, шлем мира, золотой в лучах солнца; на западе — красный Апарагояна, где с великим грохотом и шумом вырывается наружу подземный огонь; на востоке — белый от испарины Пурвавидеха, поросший дождевыми лесами, и на юге — Джабудвина, засеянный синими камнями. А Олмо Лунгринг находится в самом сердце южного двипа, окруженная неприступными горами. Выслушав это, Железный господин продолжал:
Верно. Хотя восемь веков назад здесь не было ни дзонгов, ни дворцов, ни даже глиняных домов шингпа, мы сразу поняли, что нашли кеми[5]— мир, похожий на Старый Дом. Землю, которая могла принять нас. Поэтому мы с ругпо условились разбудить первую сотню спящих и исследовать ее; после этого Кекуит должна была продолжить намеченный путь.
Тогда это решение казалось верным.
Корабль вошел в тонкие слои Шу. Свет звезд, пройдя сквозь толщу воздуха, померк и стал красным — будто в небе разбросали рдеющие угли. Другие ремет должны были проснуться через шесть часов; а до тех пор я вернулся к себе, оставив Кекуит попечению ругпо, и попытался уснуть.
Но какой-то сон разбудил меня — кошмар, которого я даже не помню. Устав бороться с тревогой, я встал и отправился в командную рубку — но там не было ни души. Хуже того, Кекуит молчала, сколько я ни звал ее. Тогда я спустился к Меретсегер — если корабль был поврежден, хранительница первая узнала бы об этом, — и в ее покоях встретил ругпо.
Его глаза блестели, с губ свисали нити пенящейся слюны; будто слепой, он шарил пальцами по стенам, горящим красными огнями, — движения казались лишенными смысла, но каждое из них отдавалось болью во внутренностях Кекуит. В правой ладони он все еще сжимал сен[6] — оружие, убивающее на расстоянии. В дальнем углу я увидел Меретсегер, черную, как тень. Она была без сознания; за ее затылком блестела полоса крови.
Когда ругпо заметил меня, он закричал:
— Не подходи! Не подходи! Иначе я направлю корабль на землю, и мы все пропадем!
Он выплевывал слова, как непрожеванную пищу, одною рукой направляя на меня оружие, а другой продолжая перекручивать кишки Кекуит. Пол под ногами дрожал; казалось, все вот-вот развалится на части. Я не мог тратить время на то, чтобы усмирять безумца… поэтому я убил его.
Ругпо умер быстро — и все же успел выполнить угрозу. Кекуит рухнула вниз — мне удалось только замедлить падение.
О том, что случилось дальше, знает каждый шенпо: в дыме и пламени боги спустились на землю, небесный дворец увяз в расплавленном камне Когтя, как муха в меду. Раны, нанесенные Кекуит, были глубоки. Даже сейчас, через много лет, ее ядро не может разгореться в полную силу; ей уже никогда не подняться в небо.
Но падение было только началом наших бед. Следом пришла болезнь. Ты наверняка слышал о ней от Сиа: у нее не было имени; от нее не было лекарства. И мы не знали, что делать — покинуть корабль, рискуя выпустить наружу неведомую хворь, или запереться внутри, сделав месектет своей гробницей. Если бы речь шла только обо мне, я бы принял эту судьбу — но страдали другие; меня же болезнь, будто нарочно, обходила стороной. Все же, став новым ругпо, я велел закрыть двери корабля. Мне казалось, лучше пожертвовать тремя сотнями ремет, чем целым миром.
А пока мои товарищи умирали, у подножия скалы, там, где сейчас плещутся воды Бьяцо, собирались племена Олмо Лунгринг. Денно и нощно их старейшины протягивали к небу ладони, красные от хны и жертвенной крови, и призывали своих богов. Разгадать наречия вепвавет было несложно: скоро мы смогли понять каждое слово. Они молились, заклинали — и просили привести к ним отмеченного болезнью, чтобы они могли исцелить его. В конце концов я согласился.
— Почему ты передумал? — хотел спросить я. — Что убедило тебя? Слова колдунов? Жалость к страдающим ремет? Или что-то еще, чего ты и сам не помнишь?..
Но тогда я смолчал; а теперь мне уже никто не ответит.
В первый раз к рогпа отправилось семеро ремет: трое наблюдало, четверо несло носилки с больным. С корабля за нами наблюдали через глаза — ирет. Когда мы ступили на землю, скользкую от жира сожженных жертв, долину будто затопили пестрые волны — черные, рыжие и белые. Это были спины распростершихся перед нами.
Затем вперед вышли ведьмы и колдуны; их языки, вываленные до подбородка в знак приветствия, парили на утреннем морозе; на шеях бряцали ожерелья из нанизанных на веревки ребер — кто знает, чьих? В лапах они держали горящие ветки можжевельника, двойные барабаны и погремушки из копыт оленей и дронгов. Приблизившись, они пустились в пляс, громко вскрикивая и ударяя тлеющими прутьями друг о друга так, чтобы в воздух поднимались искры. Пока они окуривали нас дымом и обдавали огнем, другие вепвавет раскладывали на плоских камнях подношения — и торопливо отступали, подгоняемые наседающей толпой. Скоро перед нами выросли груды даров — самородки золота, серебра и полосатого железа; шершавые куски янтаря размером с баранью голову; бусины из «глазастого» агата; шкуры красных и серых лисиц, барсов и медведей; опахала из хвостов яков; нити речного жемчуга; капалы трех видов — из сухих белых черепов, из высыхающих желтых, из красных, еще сочащихся влагой, с растрепанными гривами и выпавшими из орбит глазами. Внутри этих жутких сосудов помещались куски свежего мяса и горячие потроха, лиловые сердца, отрезанные лапы, носы и языки; рядом лежали веера из хлопка, какими сейчас раздувают костры, и чаши с шецу.
Когда колдуны перестали плясать, они смочили лапы этой кровавой жижей и, стянув с больного покрывало и одежду, начертили на его теле знак: от ключиц до низа живота, от правого до левого плеча. После этого все вепвавет, мужчины и женщины, старые и молодые, уселись на землю. Трижды прохрипел ганлин; в первый раз, когда он замолк, колдуны воскликнули:
— Приди!
И во второй раз:
— Приди скорее!
И в третий раз:
— Приди скорее, мы приготовили тебе пир!
Затем ударили барабаны, затрещали колотушки, и неисчислимое множество глоток принялось мычать, реветь и бормотать. Вепвавет раскачивались из стороны в сторону, то вскидывая над головами пестрые ладони, то опрокидываясь назад дугою. Тогда еще не было единых молитв и порядков, и каждый говорил в силу своего разумения, перебивая соседа:
— Я отдаю свою плоть алчущему, кровь — жаждущему, кожу — нагому; ветер моего дыхания остудит того, кто страдает от жара; мои кости станут дровами костра для того, кто страдает от холода; мои ребра станут домом для тебя, мои потроха станут постелью для тебя; моей гривой оботру твои ступни. Приди, приди скорее! Приди, я приготовил тебе пир!
Когда гул голосов стал почти невыносим, вепвавет, не сговариваясь, выхватили из-за поясов оружие — тесаки, ножи и волнистые кинжалы. Уреи на наших шлемах пришли в движение, готовясь защищаться, но те и не думали причинять нам вреда. Не переставая бормотать и вскрикивать, несчастные отсекали куски своих тел. Большинство срезало волосы и когти, но были и те, кто лишил себя ушей, пальцев и языков. Трое воткнуло лезвия прямо в шеи — кровь широкими струями хлестнула из ран, заливая бедра и икры и камни долины.
Вдруг больной содрогнулся, вздохнул и приподнялся на локте; его взгляд, до того мутный от страдания, прояснился. Колдуны тут же кинулись к нему, укутали, как ребенка, в черные шкуры, скрепленные полосами красного шелка, а на голову надели железный венец с двумя длинными шипами. Это украшение звалось бьяру — птичьи рога. Так мы назвали и город, построенный на этом месте.
Но это случилось много позже. Пока мы просто застыли, не зная, что делать. Ответ пришел сам собой — кто-то закричал, надрывая горло:
— Лу! Мы потревожили Лу!
Ужас в мгновение ока охватил толпу. Вепвавет разбегались, кто куда, давя друг друга, опрокидывая груды жертвоприношений. Некоторые впопыхах задели хвостами языки костров; умащенная жиром и маслом шерсть тут же вспыхнула, и над долиной растянулись полосы черного дыма и нестерпимой вони. Даже галька у наших ног запрыгала, как взлетающие над травой кузнечики, — это дрожала земля. А потом появилась Лу.
Я хорошо помню, как она вынырнула на поверхность, в облаках черной пыли и каменной крошки, — горло обхватом в десять деревьев, пасть глубже неба, изо лба растет корона из дюжины прозрачных рогов… Видом Лу походила на рогатую змею, какие водись когда-то в Старом Доме, но длиною превосходила и Кекуит, и Мизинец. Таких тварей не было и не могло быть в нашем мире: они бы обвалились под собственным весом, как плохо построенный дом, — но здесь великанша жила и здравствовала. Пока мы спешно отступали, Лу распустила кольца и вытянула вверх чудовищную шею; на секунду ее немигающий взгляд задержался на нас.
Джараткара — так звали ее вепвавет — была в ярости. В пещерах под долиной было ее гнездо. Сначала ударная волна от падения Кекуит обрушила каменные потолки на головы ее детей, погубив многих, — а теперь еще шум и соленый запах крови, доносящиеся с поверхности, раззадорили ее пуще прежнего. По счастью, мы успели подняться на корабль до того, как она раззявила пасть, готовая впиться в него зубами. Конечно, ей не удалось бы повредить прочный панцирь, но Кекуит решила не испытывать судьбу. Раньше, чем лиловый язык Лу коснулся корабля, луч тысячекратно усиленного света прошел сквозь ее череп, и великанша упала замертво.
Когда пришла ночь, вепвавет, затаившиеся в скалах неподалеку, вернулись в долину. Они снова разожгли костры, подняли втоптанные в грязь сваи шатров, разложили на плоских камнях курящийся санг и чаши свежей шецу. Затем толпа обступила тело Лу — оно распласталось по всей долине, будто тень высокой горы. В лапах вепвавет держали топоры, молоты и клинья — из бронзы, из дерева, из заостренных костей, ослепительно белых в свете взошедшей луны. Самые смелые, цепляясь за выступы чешуи особыми крючьями на коротких древках, взобралась на змею верхом; другие остались на земле. Ударили барабаны; повинуясь их зову, вепвавет принялись кромсать труп Джараткары, раздвигая бесчисленные ребра, отделяя друг от друга позвонки, срезая с костей полупрозрачное желтое вещество, не похожее ни на жир, ни на мясо.
Выждав некоторое время, мы решили снова спуститься к подножию Мизинца. Первой это увидела женщина со шрамами вокруг рта и сорочьими перьями в волосах. Она издала торжествующий клич, и множество взглядов тут же обратилось в нашу сторону. Приплясывая от радости, к больному кинулись давешние колдуны, подхватили его под руки и повели к груде змеиных потрохов. От нее шел белесый пар, оседающий на камнях маслянистым налетом. Несколько вепвавет с головой погрузились во вскрытое нутро Лу и бережно вытащили темно-багровое, влажное сердце. От него колдуны отрезали несколько кусков, похожих на насосавшихся крови пиявок. Первый кусок они предложили больному. Тот покривился, но все же принял угощение.
«Что еще ему остается?» — думал я, глядя, как мой товарищ жует внутренность чудовища. Вепвавет в мгновение ока проглотили лакомство и облизали губы от удовольствия. Покончив с этим, они взяли ладони больного и положили на извлеченное из Лу сердце. И вдруг страшная тяжесть обрушилась на наши плечи — будто сам воздух превратился в железо. Ты должен знать это чувство, если бывал на площади Тысячи Чортенов, — так действовали старые, грубые заклятья, привязывавшие души живых существ к окаменевшей плоти. Нынешние сухет куда совершенней и объемом не более одного кувшина; в Перстне немало потрудились над этим.
Но в то время я еще не знал того, что знаю сейчас, и не понимал, что происходит. Я видел только «отмеченного» в рогатом венце, освещенного дрожащим огнем, и вепвавет, склонившихся перед ним, ловивших пальцами подол его накидки. Тогда впервые в жизни я почувствовал ядовитый укол зависти; это чувство было так ново, что поначалу я не смог с ним совладать. Мне до́лжно было оставаться рядом с товарищами — но, как тень, бегущая от света, я отходил все дальше и дальше от шипящих костров и треска костяных дамару и наконец оказался у подножья синих скал, где еще росла трава, не втоптанная в мерзлую грязь. К моему удивлению, там меня поджидала давешняя ведьма с сорочьими перьями в гриве. Ее глаза были светлыми, как у ремет, а зубы — красными от сока жевательного корня. Женщина улыбнулась — или оскалилась — и сказала:
— Утешься, мой господин.
Я ничего не отвечал; но она продолжала говорить:
— Не знаю, как заведено у вас, но когда мы едим, то сначала принимаемся за остатки вчерашнего дня, чтобы им не пропадать, а лучшие лакомства оставляем напоследок. Эрлик сегодня выбрал другого, но придет время, он возьмет и твою душу. И тогда будет тебе и слава, и венец; ты только подожди!
Тут ведьма расхохоталась, тряся косматой головой и звучно хлопая ладонями по бедрам. Ее жуткий и нелепый вид заставил меня опомниться. Я поспешил к товарищам и скоро забыл об этом разговоре: в новом мире у нас было достаточно дел и без невнятных пророчеств.
После того как вепвавет разделили тело Лу на части, содрали с него мясо, жилы и кожу и, с тщанием воров, обчищающих сундуки в богатом доме, вынули студенистый мозг из полых костей, их старейшины явились к нам на поклон. В один голос они твердили, что оставаться в долине опасно: выводок Джараткары рано или поздно должен выползти из гнезда в поисках пищи. Даже десяток Лу, сбившихся в стаю, прожорлив, как туча саранчи, — если бы саранча могла глодать камни и выпивать в один присест полноводные озера — а в гнезде Джараткары могли быть сотни детенышей. Поэтому вепвавет предлагали нам уйти из долины вместе с ними и переждать в горах до зимы. При приближении холодов Лу, как и обычные змеи, должны были уснуть в норах под землею. Но никто из нас не хотел покидать Кекуит; мы были уверены в ее неприступности.
И только больной, которому чары местных колдунов и впрямь принесли облегчение, стал умолять:
— Если мы хотим выведать у местных, как бороться с болезнью, нужно, чтобы они всегда были рядом с нами. Они уйдут — и мы снова начнем гибнуть; сначала я, потом и другие! Подумайте — не обо мне, а о себе! Ведь вы будете следующими!
В его словах была правда; все замолчали, склонив головы. И тогда я предложил то, о чем и так уже раздумывал после падения и смерти Джараткары:
— Мы можем очистить долину и прилегающие земли от этих змей — они, очевидно, неразумны и опасны. Тогда вепвавет смогут осесть здесь и жить рядом с нами.
— Выходит, нам придется учить их строить дома и возделывать поля? Стоит ли так вмешиваться в дела чужого мира и чужого народа? — возразили некоторые. Но я ответил:
— Этот мир уже не чужой нам. Кекуит повреждена так, что никогда уже не оправится. Поэтому стоит быть готовыми к тому, что остатки наших жизней мы проведем здесь. Так почему бы не провести их с пользой? Разделить наши знания с вепвавет и поучиться чему-нибудь у них?
— Да и разве мы станем удерживать кого-то насильно? — согласились другие. — Кто захочет уйти, тот уйдет! Кто захочет остаться и жить по-новому, тот останется. И для нас жить в корабле куда лучше, чем скитаться по горам следом за стадами коз и овец.
На том и порешили. Велев кочевникам затаиться в ущельях неподалеку от долины, мы запустили в подземные пещеры пять сотен ирет. Они закончили то, что начало падение Кекуит, — найдя слабые места в каменных опорах гнезда, ирет взорвали их и обрушили груды щебня, песка и глины на змеенышей Джараткары. Тех же, кому удалось выбраться на поверхность из-под завалов, добивали наши ахаути и сами вепвавет. У молодых Лу шкура не так прочна, как у старых великанов, — ее можно пробить при помощи рогатины, как при охоте на медведя, или точным попаданием копья под подбородок; можно также гнать их до обрыва при помощи горящих и свистящих стрел или натравить на них разъяренных садагов… Есть и другие способы охоты на Лу, в которых шены теперь весьма искусны, — но тебе ни к чему знать о них.
И вот, в один день мы избавили это место от змеев. От взрывов и обвалов земля в долине осела; в самом низком месте, у основания Мизинца, скопилась со временем ключевая вода — так появилось озеро Бьяцо. Рядом с ним был построен первый из городов Олмо Лунгринг, Бьяру. Он начался с Перстня; этот дзонг возводился не как место для молитв, а как крепость, отделенная от мира мэндоном, водой и горами, чтобы в случае опасности в ней могли укрыться все жители долины. Все прочие здания Олмо Лунгринг — от золоченых дворцов до черных лачуг с пометом и хворостом на крышах — его младшие братья. Вокруг города колдуны зарыли позвонки и череп Джараткары — как предупреждение прочим тварям этого мира.
После этого много лет мы прожили бок о бок с вепвавет и, подобно богам из старых сказок, научили вас земледелию, строительству каналов, лекарскому искусству, обработке металлов, счету — и, конечно, письму. За основу мы взяли буквы, используемые вашими сородичами из южной страны; поначалу шенпо и оми даже говорили на их языке, чтобы казаться ученее. А вот меду нечер не прижился внизу, хоть многие и старались его изучить: все же наши глотки и языки устроены слишком по-разному. Поэтому все обитатели Кекуит получили от вепвавет вторые имена, переиначенные на здешний лад. Мое, например, было «Шрисати».
А потом случилось вот что: город, уже прозванный Бьяру, разросся так сильно, что народ начал выплескиваться из него, как вода из переполненного кувшина. Тогда нам пришлось оставить мирные занятия и приняться за очищение новых земель. Так началось время Махапурб, когда мы истребили тысячи зловредных существ — болотных демонов-кровопийц, таящихся в земле садагов, насылающих болезни момо. Но из всех чудовищ Олмо Лунгринг хуже всех были змеи-великаны. Они кишели повсюду: земные Лу из рода Васуки гнездились в скалах и пещерах; летучие Лу из рода Вишвавасы заполняли небо; водяные Лу из рода Шешу отравляли слизью горные реки и озера. Хоть по отдельности они были не умнее трухлявого пня, у змей был свой тайный язык; сговорившись, они могли напасть скопом, будто настоящее войско. И оружием им служили не только клыки и мускулы; Лу умели насылать безумие — и так погубили многих неб ирету. Я до сих пор помню, как, пораженные проклятьем, они пытаются выколоть собственные глаза…
Потому мы все чаще прибегали к помощи местных колдунов и сменявших друг друга Эрликов, хотя природа их способностей оставалась для ремет загадкой. Со временем безымянная болезнь будто бы ослабла — ее течение казалось уже не столь бурным; и чем дольше жили отмеченные ею, тем бо́льшие власть и почет получали среди вепвавет. Волей-неволей мне приходилось считаться с ними. Так и получилось, что внутри месектет я оставался ругпо, но в мире дольнем был только слугой очередного Железного господина.
Наконец долгая война закончилась. Последняя из Махапурб состоялась в год и месяц Синего Быка, на Пятый Победный день — день красной стороны. Наше войско из пятидесяти ремет и десяти тысяч вепвавет стояло в горах Мувер, неподалеку от места, которое теперь известно как След Змея; в расщелинах ниже копошились Лу, искавшие укрытия. Одного за другим мы уничтожали их — огнем, железом и колдовством. Обезумев от страха, один из старейших змеев, Нагараджа, принялся давить и кусать собственных детей и так вырвался из каменной ловушки и устремился на запад. Я хотел тут же последовать за ним: старые Лу особенно опасны, потому что могут создать новое гнездо. Но Железный господин — тогда уже двадцатый по счету — выбился из сил и хотел прекратить битву; войско вепвавет не посмело ослушаться. Я же, увидев его бледное лицо и трясущиеся руки, пришел в ярость. Чужие приказы не остановили меня; с дюжиной верных ремет мы отправились в погоню за Лу.
К тому времени, когда мы настигли его, Нагараджа успел добраться до горы, которая теперь расколота надвое и зовется Цоцог и Огма. Судя по бороздам на камнях, в которых смешались кровь, глина и горючий жир, змей был сильно ранен. При виде этих следов, выдававших слабость врага, мои мысли помутились — от нетерпения я потерял осторожность. Когда мы настигли Лу и я уже приготовился поразить его хопешем[7] в слабое место у основания черепа, великан внезапно развернулся, щелкнул пастью — и проглотил меня целиком.
Но это был не конец. Не знаю, сколько дней я провел в беспамятстве — неделю, две или больше; в это время меня посещали странные и пугающие видения. Их обрывки до сих пор терзают мой ум — они похожи на отблески разноцветных костров, вспыхивающие то мягкой белизной, то дымным мерцанием, то голубовато-желтым или тускло-красным светом; они скользят быстро, как водомерки по поверхности озера. Если я протягиваю руку, чтобы схватить их, пальцы загребают только тину…
Постепенно ко мне начали возвращаться чувства. Первым пришло не зрение, а ощущение тела — оно было странно легким и подымалось вверх от малейших колебаний воздуха, как летучий пух кхур-мона. Затем расступилась темнота перед глазами, и я увидел внизу самого себя. Я был уже не на поле битвы, а на корабле, в покоях лекаря. Глубокие раны на моей груди и шее были крепко зашиты, изломанные конечности — выпрямлены тугими бинтами, лицо чисто вымыто — ни пота, ни крови, ни следов разложения. Живот прижался к хребту, — из него были извлечены все внутренности. На полу у моих ног сидела Меретсегер. Ее волосы были распущены и перепутаны, щеки — обожжены слезами. Вдруг я понял, что она носит под сердцем моего ребенка, зачатого накануне битвы с Лу. Зародыш был похож на пустой ларец с приоткрытыми створками; он уже существовал, но еще не был жив.
Над моим трупом склонилась Кебхут — корабельный лекарь, которая станет потом матерью Сиа. Несколько раз она касалась пальцами моих губ, приподнимая их и рассматривая крепко стиснутые зубы, а потом с явным усилием разомкнула челюсти плоским ножом и вогнала мне в горло железный крюк, полый внутри. Я знал, что по нему пустят густой бальзам, превращающий тело в Сах, — этим именем звались и те, кто погружался в сон перед межзвездным полетом, и те, кто был мертв.
Пока Кебхут занималась своим делом, вокруг меня — не парящего в воздухе, а лежащего на столе — стали скапливаться лужицы колышущегося пара. Пар вытекал из губ, из ноздрей, из уголков глаз; даже сочился из пор на коже, как мутный, сероватый пот. Я проследил за его движением: странное вещество стремилось прямо ко мне… я и был им. По правую руку парило такое же сизое облако — прямо над трупом ахаути по имени Уси. Он был храбрым воином, без колебаний отправившимся в погоню за Нагараджой, но сейчас его призрак испуганно дрожал — и вдруг, оборвав тонкий корень, связывавший его с плотью, унесся прочь.
Уси исчез так быстро, что мне невольно вспомнились подхваченные бурей птицы. Но стоило подумать об этом, как мой облик начал меняться! Там, где прежде были руки, появились два крыла; их наполнил горячий ветер, неведомо откуда взявшийся внутри корабля, — и со страшной силой потащил меня вперед, прямо через стены, потолки и перегородки, через зимний сад… Тогда деревьев в нем было куда меньше, а сорной пшеницы не росло вовсе. Наконец, я вылетел из темени Кекуит.
Над кораблем нависло ночное небо, непохожее на то, к которому я привык. Звезды в нем не стояли на месте: одни колыхались в темноте, словно бутоны водяных цветов, то подымаясь ближе к поверхности, то ныряя в глубину; другие плыли — как и я, подхваченные воздушными течениями, — сливаясь в реку живого света. Это было Наунет, небо мира мертвых. Но мне не хватило времени, чтобы изучить его незнакомые созвездия: давешний ветер сжал меня в кулаке и швырнул вверх. Не в силах сопротивляться, я распустил крылья и взлетел высоко над миром. И снова, как в первый день, мне открылись его долины и горы, океаны и махадвипы — но выглядели они иначе, чем из Кекуит. Стоило хоть ненадолго задержать на чем-то взгляд, как твердая оболочка предмета таяла, обнажая потайное нутро. Я увидел, как металлы мерцают в глубинах гор; как тени отделяются от ступней спящих хозяев и змеями ускользают в траву; как молнии созревают в тучах; как чортены пускают в землю глубокие корни, а на дне морей львы-черепахи поедают дающий бессмертие жемчуг. Весь мир будто бы превратился в расшитый холст или сеть драгоценных камней, которую повернули ко мне изнанкой — и показали нити и узлы, связывающие все вещи между собою.
Ветер дул на север, ни на миг не ослабевая, не выпуская меня из хватки. Луна и солнце, как круглые лампы из водянистого и огненного хрусталя, неподвижно висели по левую и правую стороны от меня, отмечая запад и восток, но не показывая течение дней. Когда я почувствовал усталость и голод, то понял, что был в пути уже долгое время. По счастью, внизу показались шатры рогпа, сочащиеся дымом санга и сжигаемых подношений; их запах насытил меня лучшей всякой пищи.
Наконец, я достиг устья небесной реки, — оно находится на необитаемом махадвипа Уттаракуру. Неподготовленный взгляд увидит там только пустошь: каменистую землю, не укрытую даже снегом, и единственное дерево, неведомо как оказавшееся в этом краю. Его ветви поломаны, древесина заледенела и стала прозрачной от холода; оно, без всяких сомнений, мертво. Вот только мне оно показалось совсем другим: огромным, как сторожевая башня, одетым в вихрящийся золотой огонь. Его кора сочилась черно-зеленой смолой, собиравшейся вязкими озерцами у корней; ветви, плетями свисавшие до земли, пестрели белыми плодами и желтыми листьями.
На дереве суетилось, ползало и порхало бесчисленное множество мелких существ. Одни походили на жуков размером с ладонь, с медными пластинами на спинах и рыжими конскими гривами. Широкими зазубренными челюстями они выхватывали носящиеся в воздухе искры и крепко прижимали к липкой коре — это и были листья дерева. Затем к добыче подступали твари помельче, вроде черных муравьев и бледных пауков с зеркальными пятнами на брюхе, — они пожирали большую часть пойманного огня, обильно приправляя его не то слюной, не то ядом, а объедки оплетали плотным коконом — это были плоды. Обитали тут и другие создания; некоторые были так малы, что и не разглядеть, а другие перекатывались, как комья пыли, лишенные постоянных очертаний.
Устав от долгого пути, я сел на одну из ветвей и долго наблюдал за их копошением, пытаясь понять назначение каждого существа; через некоторое время один из рогатых жуков подполз ближе и попытался укусить меня за лапу. Я хотел отогнать его окриком, но вместо слов из горла вышло громкое шипение. По счастью, этого хватило: жук развернулся и убежал прочь. Больше маленькие прислужники дерева меня не трогали.
Мне подумалось, что для этих существ мой вид слишком непривычен; и правда, сколько я ни оглядывался вокруг, на дереве больше не было птиц. Зато на глаза мне попался странный кокон, размером куда больше, чем прочие. Из любопытства я подобрался к нему и распорол плотную поверхность когтями. Густая зеленоватая жидкость хлынула наружу, как вода из легких утопленника. Внутри и правда оказалась птица! И у нее было лицо, знакомое мне, — лицо Сатхатхор, небет ирету, которая погибла несколько лет назад от проклятья Лу. Перья на ее висках слиплись иглами, кожа была цвета золы. Я принялся будить ее, неуклюже размахивая крыльями, — и она даже очнулась, но не произнесла ни звука и ничем не показала, что узнает меня.
А затем я разглядел среди ветвей и другие большие коконы; в них тоже могли томиться мои товарищи! Решив так, я принялся перелетать с ветки на ветку, разрывая когтями неподатливые оболочки. Оттуда и правда выпадали птицы с лицами ремет и мордами вепвавет — среди них была и ведьма с сорочьими перьями, когда-то напророчившая мне венец Железного господина. Вепвавет я оставлял там, где нашел, не зная, что еще с ними делать; ремет собирал в стаю. Хоть они и потеряли разум, но поворачивали головы, если я звал их по имени, и послушно следовали за мной.
Мало-помалу я собрал с дерева души всех, кто был убит в Махапурбах, — даже Уси, прибывшего сюда раньше меня, — но так и не сумел отыскать ни одного Железного господина, погибшего от безымянной болезни; не нашел я и ругпо… Наконец, оставив попытки, я поднялся вверх и полетел против течения небесной реки, указывая дорогу остальным ремет, на юг, к Кекуит. За время, которое я провел в птичьем обличье, мои крылья окрепли и без труда перебарывали встречный ветер. Скоро впереди показались Северные горы, мокнущие в облачном молоке, а затем и Мизинец, и блестящее, как зеркало, Бьяцо, и наш корабль. Влетев внутрь, я увлек стаю душ туда, где хранятся Сах спящих и мертвецов. Каждой из птиц я указал ее прежнее тело; там они и остались, нахохлившись, выжидая — не придет ли время родиться снова?
Я еще не знал, что одному из вернувшихся в Кекуит суждено стать сыном Меретсегер и моим будущим отцом. Да я и не спешил возвращаться в круг живых, вместо этого решив исполнить одну задумку. Снова покинув Кекуит, я начал подниматься в небо: сначала миновал пену туч, затем и реку живого света, не поддавшись ее течению; через полвздоха она превратилась в тонкую золотистую нить далеко внизу. Ветер, раньше поддерживавший меня, постепенно ослаб и сошел на нет; сам воздух вокруг стал прозрачнее и тоньше. Даже солнце и луна отдалились, прижавшись к самому горизонту, как псы к ногам хозяина. Мне приходилось все быстрее бить крыльями, чтобы взлететь выше. Перья на хвосте от холода застыли и звенели, как ледышки. Собрав остаток сил, я рванулся вверх — и вдруг врезался в небо.
Удар опрокинул меня; в один миг я пронесся сквозь воздух и голубые испарения земли и упал на дно ущелья, усеянное камнями. Падение было болезненным, хоть я и был уже мертв; но как только мои крылья окрепли, я снова взлетел — и снова не смог одолеть невидимую преграду. Это повторилось не раз и не два — до последнего я не хотел верить в неудачу! В мире живых прошли годы, прежде чем я отступился от своей цели. Так я выучил, что этот мир обнесен непроницаемой стеной и все его обитатели — телесные и бестелесные, маленькие и большие, ремет и вепвавет — на самом деле его пленники. И даже если бы Кекуит удалось залечить свои раны, мы все равно не смогли бы вернуться домой…
Но прежде, чем вернуться на корабль, я решил исполнить еще одну задумку. Отправившись в красный край Апарагояна, я нашел трещину, глубоко вгрызавшуюся в тонкую земную кору. По ее червиному ходу я стал спускаться вниз; сначала миновал сеть просторных пещер, заполненных мерцанием зеленых грибов и лиловых кристаллов, а затем и потоки расплавленных, раскаленных пород, не поддавшись их течению; через полвздоха они превратились в тусклое багровое свечение далеко за моей спиной. Внезапно откуда-то подул ветер, с каждым мгновением все усиливающийся; сам воздух вокруг стал плотнее и налился густой чернотой, какой не бывает и в самых глухих сумерках, когда солнце и луна убегают с неба, как поджавшие хвост собаки. Мне не нужно было даже шевелить крыльями — я мог парить на потоках воздуха, как сорвавшийся с веревки дарчо, опускаясь все ниже. От вихрящихся прикосновений жара перья на моем хвосте свистели, как пущенные во врагов стрелы. Собравшись с духом, я сложил крылья — и камнем упал во мрак.
Сначала мне показалось, что я утратил все чувства: и зрение, и слух, и осязание. Вокруг не было ничего; не было даже времени, чтобы сказать, сколько я пробыл в этой пустоте. И когда мне подумалось, что я останусь здесь навсегда, я услышал голос: он был подобен одновременно грохоту рушащихся гор, и шуму разливающихся морей, и реву огня в пылающих лесах, и раскатам тысячи громов. Этот звук внушал такой трепет, что я кинулся прочь, сквозь темноту, не разбирая дороги; пронзительный, невыносимо горячий ветер ударил мне в спину и понес вперед. Слева и справа мне мерещились глубокие пропасти — белая и черная, а за спиной — третья, красная; казалось, что я вот-вот упаду в них.
Но ветер вытолкнул меня на поверхность и покатил по ней, как комок сухой травы; только у мостов и лакхангов и у подножья чортенов он ослабевал немного, давая мне отдохнуть. Однако длилось это недолго — не успевал я перевести дух, как порывы бури снова налетали на меня, осыпали голову и шею крупным градом, толчками и ударами и заставляли тронуться с места.
На своем пути я видел прекрасные дворцы и глубокие норы в земле, полные тумана, и леса, где бродили вращающиеся огненные круги, и пустынные равнины, на которых чернели обугленные пни и пятна сажи. Я слышал песни, жалобные, как плач, — их пели нежные, влекущие женские голоса; но я не пошел за ними. Вместо этого буря понесла меня к Бьяру — и я увидел, что город у озера разросся и нарядился в яркие одежды; его тораны стали выше, лакханги блестели свежим красным лаком, а там, где раньше паслись стада диких сайгаков, трудолюбивые шингпа посеяли ячмень и пшеницу. Сколько времени прошло с тех пор, как я умер? Мне казалось, недели — но на самом деле миновало больше сотни лет. Наконец, меня швырнуло на порог Кекуит, и скоро я снова родился среди ремет. Мне дали новое имя — Нейт.
Но прошлая жизнь осталась для меня ясной, как вчерашний день. Я помнил свое рен. Я помнил и то, что увидел в мире духов; это очень помогло в изучении и совершенствовании искусства шенпо. Я добился в этом больших успехов… Однако, хотя мои умения и были велики, они не могли сравниться с могуществом Эрликов.
Их много прошло передо мной — женщин и мужчин, отмеченных безымянной болезнью; наделенных особой властью над миром. Силой… да, силой. И теперь моя очередь нести это бремя — держать ее в подчинении. Но в те ночи, когда мое тело слабеет, а ум притупляется, она начинает рваться с цепи… Она грозит освободиться. Поэтому до утра мне нельзя спать; поэтому я говорю с тобой, Нуму.
***
Когда я открыл глаза, был уже рассвет; солнце подымалось над горами, прорезая серую хмарь длинными бледно-золотыми полосами. Выходит, что я уснул, свернувшись калачиком прямо на стуле. Кто-то укрыл меня тяжелым, теплым одеялом; от его пыльного запаха хотелось чихать. На крышке прикроватного ящика стоял поднос с нетронутой едой, примявший бумаги с замысловатыми рисунками и расчетами. Постель была пуста; только валялись поверх простыней железные четки, и каждая бусина в них была окрашена красным.
Вода, еле слышно шипевшая за стеной, остановилась. Я побыстрее выполз из-под одеяла, осторожно свернул его и, стараясь не шуметь, вышел из покоев Эрлика.
***
Пришло время Цама; в этом году он выпал на день детей, благоприятный для борьбы с врагами, строительства дома, обрядов шенпо, казней и забивания овец, но плохой для всех остальных дел. Шаи разбудил меня рано, между ночью и рассветом: до выхода в Бьяру нужно было еще умыться, причесаться и одеться — увы, не в приготовленный мною роскошный наряд, который лха отвергли, а в черные штаны и чуба вроде тех, какие носят обитатели Перстня. Спросонья я двигался медленно и неуверенно, как зимняя муха: все падало у меня из лап. Причесывая гриву, я выдрал гребнем несколько прядей, не с первого раза попал узелком в петлю застежки и насилу впихнул в себя несколько ложек сладкой каши. Не хотелось мне ни есть, ни пить — только закрыть слезящиеся глаза и провалиться в дремоту.
Но вместо этого, кляня злую судьбину, я отправился в галерею за садом, ведущую во внешний мир. Там оглушительно гудели сквозняки; из незакрывающейся двери Когтя лился белый утренний свет. Все лха собрались у стены, затворяющей зев дворца; когда я подошел, они только начали примерять маски. Сиа первым натянул слоновью личину; над его плечами тут же вскинулись уши-веера, а по груди заскользил нос, длинный и цепкий, как хвост обезьяны. Утпала, Камала, Падма и Пундарика опустили на плечи полые вороньи головы. Нехбет, тоже вышедшая поприветствовать почжутов, надела личину грифа. И только Шаи напялил самую обычную, ни капельки не волшебную (и, надо сказать, довольно уродливую!) деревянную образину с длинной меховой бородой и дутыми губищами. Не тот ли это был «старик», который в позапрошлом году потешал глупыми выходками народ?
Кто-то окликнул меня. Обернувшись, я увидел Железного господина.
— Держи — и не расставайся с ней, — сказал тот, протягивая мне сложенный в несколько раз хатаг. Сквозь тонкую ткань проступали очертания чего-то похожего на лист просвирника, зовущегося также «радостью рыб». Не знаю, как насчет рыб, но я уж точно обрадовался! Дрожащими лапами я принял подарок и развернул его; это была новехонькая, пахнущая лаком маска Гаруды, пожирателя змей! Его клюв расходился в лукавой улыбке, круглые глаза блестели позолотой, а к пернатым щекам были прилажены шнуры из витого шелка в добрый палец толщиной.
— Спасибо, — выдохнул я; Эрлик кивнул и направился к остальным лха — судя по неверной походке, ему еще нездоровилось. Но, как бы я ни сочувствовал Железному господину, сейчас меня больше занимало другое. Подбежав к одному из столпов, подпиравших своды галереи, я заглянул в его зеркально-гладкую поверхность и надел маску. Та села как влитая; мой нос целиком уместился в широком полом клюве, а глаза пришлись точно на дыры в Гарудовых зрачках. Я зажмурился в предвкушении — в кого же я превращусь? В грозного драгшед с развевающейся гривой и крыльями нетопыря? Во внушающего трепет гьялпо с пылающим мечом и ваджровыми доспехами?.. Но, когда я открыл глаза, то едва не взвыл от разочарования. Новый облик внушал что угодно, только не трепет! Я весь, от макушки до когтей, оброс мягким черным пухом; уши заострились и поднялись высоко вверх; хвост истончился и стал подобен львиному. Не прибавив ни в росте, ни в ширине плеч, я больше всего походил на испуганного птенца, пищащего на дне гнезда, среди мха и веток.
— Ууу, какая прелесть! — прокаркала Камала, потрепав меня по макушке. Я только тяжко вздохнул; если такова воля богов, ничего не попишешь — буду прелестью.
— Нуму, — вдруг обратилась ко мне Палден Лхамо, жестом отгоняя вороноголовую. — Сейчас к порогу Кекуит прибудут шены с быком. Ты сядешь ему на горб, перед носилками — тебе должно хватить места. Вести вахану будут прислужники, а ты — не шевелись, не говори и ни в коем случае не слезай на землю, что бы ни случилось. Понял?
— Да! Не шевелиться, не говорить, с места не сходить. Все понял! — торопливо повторил я, но богиня уже не слушала: ей нужно было помочь Железному господину водрузить на плечи рогатую личину быка. Увы, я не смог понаблюдать за его превращением! В это время лха начали один за другим выходить за стену — и мне пришлось бежать за ними, семеня на коротких лапах.
Снаружи Когтя шел снег — такой густой и мелкий, словно медлительные облачные жернова протирали настоящую муку. Сквозь его мельтешение блестела веревка мутаг, натянутая до звона; на ней к небесам подымалась тяжело груженная корзина с «гостями». Вот уже показалось над порогом Когтя навершие носилок-хоуда, затем — выкрашенные киноварью рога Чомолангмы, а после и его пышущая паром морда с печальными глазами и белыми от инея ресницами. По сторонам от быка распластались мордами вниз четверо шенов; пятый — почжут Чеу Окар — держал поводья.
Чеу Окар высунул язык в знаке приветствия, отворил дверь в боку корзины и согнулся до земли, приглашая богов войти. Первыми вперед двинулись вороноголовые, встав рядом с младшими шенами. Палден Лхамо заняла место напротив почжута, по левую сторону от могучей шеи Чомолангмы. Наконец, сам Железный господин подошел к быку; тот, повинуясь легкому движению поводьев, опустился на колени. Четверо шенов проворно вскочили, оставляя проплешины на запорошенном снегом полу, и выхватили из-за спин железные крюки на длинных древках. С помощью этого странного оружия они поддели зацепки хоуда, раскрывая и вновь смыкая его вокруг бога. Кто-то из лха подтолкнул меня в спину; я вылетел вперед, ежась под пристальным взглядом Чеу Окара. Чомолангма втянул воздух, принюхиваясь, — готов поспорить, он узнал меня даже в этом дурацком обличье! Мне страшно хотелось обнять его влажный подрагивающий нос; но вместо этого, как и велела Лхамо, я взобрался на горб быка, покрытый драгоценной попоной. Из всех, кто отправлялся в город, только Шаи не зашел в корзину — он пользовался другими, тайными путями.
Мы начали опускаться. Дыхание тут же перехватило от ветра, ворующего воздух прямо из-под носа. На несколько мгновений корзина погрузилась в облака, тершиеся о бок Мизинца; мы вынырнули из них, омытые влажным туманом. Внизу все отчетливее виднелась крыша Перстня, темно-красное поле, на котором зияли два дымящихся проема — проходы в старую гомпу. Она была все ближе и ближе… и вот корзина остановилась. В тот же миг на мэндоне завыли поющие раковины, сотрясая ветхие кирпичи. Теперь толпа на площади наверняка поняла, что Железный господин снова спустился на землю!
На крыше гомпы нас ждали восемь почжутов и две дакини Палден Лхамо; первые в своих черных чуба походили на цепочку из бусин «зи», а вторые белизной платья напоминали речной жемчуг. То были женщины невероятной красоты: у Симхамукхи, державшей маску в виде львиной морды, грива была как чистое золото, а у Макаравактры, которой досталась личина морского чудовища, — как серебро; зрачки у обеих блестели, как хорошо начищенные зеркала.
Пока я любовался дакини, за спинами старших шенов выстроились прислужники во множестве. Повинуясь невидимому для меня знаку, трое из них — с зонтом из белых павлиньих перьев, опахалом из ячьих хвостов и блюдом с подношениями — кинулись навстречу Палден Лхамо. Она вышла первой, озаряя и снег под лапами, и облака над головою своим сиянием. Дакини, надев звериные маски, встали по обе стороны от госпожи; вместе они проследовали в левый проход, ведущий внутрь гомпы. Затем из корзины выбрались вороноголовые. Их встретили восемь прислужников, держащих в лапах знамена из трехцветного шелка; над развевающимися полотнищами были укреплены чучела воронов с расправленными крыльями, задранными головами и кусками янтаря вместо глаз. Утпала, Камала, Падма и Пундарика спустились в проход справа, быстро скрывшись в клубах теплого пара.
Наконец, настал наш черед. Чеу Окар взял Чомолангму за уздцы и осторожно вывел наружу. Тут же подбежала пара молодых шенов, высоких и статных; низко поклонившись, они приняли поводья из лап старшего товарища и повели быка к северному краю крыши. Пока Чомолангма шел, вышибая звон из обледеневшего настила, я поглядывал по сторонам — и заметил среди почжутов Ишо. Его плечи были понуро опущены; на склоненной макушке белела снежная шапка нерастаявшего снега. Сколько я ни косился на него, он так и не поднял головы.
К моему удивлению, в проеме между Мизинцем и гомпой была устроена насыпь, крутым извивом спускавшаяся вниз. Недовольно всхрапывающего Чомолангму повели по ней; чтобы бык не оскользнулся на льду, двое идущих впереди прислужников черпали из поясных сумок пригоршни песка и бросали ему под копыта. Песок скрипел; Чомолангма недовольно фыркал и прядал ушами, отгоняя снежинки точно так же, как летом отгонял липнущих к морде мух. Наконец мы поравнялись со вторым этажом гомпы и остановились у дверей со звездчатыми заклепками из тронутого ржой железа. Прошло несколько секунд, прежде чем те, надрывно скрипя, распахнулись.
Слуги завели быка в зал с низким потолком, подпертым широкими красными столпами; между ними кто-то в великом множестве развесил тханка гневных божеств. Куда ни глянь, всюду из полумрака, как рыбьи спины из мутной воды, выныривали грозные лики со встопорщенными гривами и извивающимися языками, черные, синие, красные от выпитой шецу. У стен, на плоских алтарях, рдели масляные лампы и дымились горки благовоний; а на полу, на войлочных покрывалах, сидели сотни шенов — кажется, почти все, кто жил в Перстне! Они были будто во сне — носы опущены вниз, веки плотно сомкнуты — но губы двигались, наполняя воздух мерным гулом. В лапах шены держали длинные четки, отсчитывая молитвы быстрыми щелчками.
Вдруг Чеу Окар закричал:
— Он здесь! Мудрость и милосердие!
Голос почжута грянул как гром с ясного неба, и, вторя ему, сотни губ одновременно исторгли вздох «Ооооо!»; сотни спин согнулись и сотни лбов ударились о натертый воском пол. Наступила тишина, нарушаемая только ударами копыт Чомолангмы.
Так, в полном безмолвии, мы миновали темный зал.
Вторые двери, покрытые полулунными серебряными щитами, распахнулись перед быком. За ними была лестница, ведущая на первый этаж гомпы (сегодня ее покрыли настилом из досок, чтобы облегчить Чомолангме путь), и длинный коридор, который я подметал когда-то… Кажется, в прошлой жизни — а ведь прошло чуть больше года! Здесь распластались, уткнувшись носами в пыль, ученики, недавно поступившие в Перстень.
Третья дверь, украшенная золотыми кольцами, выпустила нас во внутренний двор Мизинца. Там уже ждали Палден Лхамо и вороноголовые, верхом на нетерпеливо вздыхающих лунг-та. Прислужники подвели почжутам ездовых баранов. Поклонившись Чомолангме, восемь старших товарищей Эрлика проворно вскочили в седла. У пристани Перстня нас ожидало несколько плотов: на первом в город отплыли почжуты, на втором — вороноголовые, Палден Лхамо и ее белые женщины, а Железный господин, Чомолангма и я отправились на третьем.
Мы долго плыли в непроглядной белизне; пушистый, крупный снег падал на поверхность Бьяцо и таял в холодной воде. Когда мне стало чудиться, что пути уже не будет конца, впереди замаячили ворота приозерной гомпы. Нарядные львы и выкрашенные яркими красками гаруды казались цветами, невесть как распустившимися среди зимы. Высоко на плоской крыше я заметил двух прислужников, следивших за озером; когда наш плот уткнулся в песчаный берег, те набрали побольше воздуха в грудь, прижались губами к хвостам поющих раковин и выдули жуткий рев.
— Он здесь! Мудрость и милосердие! — вторили им шены на плотах и лодках. Теперь все в Бьяру знали — боги спустились на землю!
То, что было дальше, помнится смутно, как сон. В приозерной гомпе собрались знатнейшие из знатных, пользовавшиеся особой честью — первыми приветствовать Железного господина в мире дольнем. Был здесь сам князь Бьяру с многочисленным семейством; были и правители иных областей Олмо Лунгринг со свитой. От блеска парчи, золота и драгоценных камней, которыми придворные были усеяны от хвоста до макушки, я почти ослеп. Сотни лап протянулись к Чомолангме, бросая в быка зерно, хатаги, бусы и пригоршни монет. Казалось, они вот-вот вцепятся в меня, стащат на пол и разорвут, чтобы набить моими волосами, костями и мясом амулетницы-гао! После тишины и покоя Когтя шум внутри гомпы оглушал; утробное мычание шенов, перешептывания толпы, крики восторга, рычание тех, кого оттеснили назад, — все это пугало меня и заставляло сердце биться быстрее. А главное — вокруг роились тысячи запахов, от которых я совсем отвык наверху. Пахло одновременно сангом и духами, гвоздичным маслом и водорослями, спелыми плодами и сырым мясом, горелым тестом и мокрой шерстью, и чужим дыханием, и пылью, и еще тысячей вещей — от этого голова шла кругом! Мир расплылся, утратив четкость, и я едва понимал, что творится вокруг… А бык все брел куда-то, проходя сквозь толпу, как раскаленный нож сквозь масло. Только когда по губам хлестнул влажный ветер со снегом, я догадался, что мы покинули гомпу.
Почжуты и Палден Лхамо были уже далеко впереди, но четверка вороноголовых держалась рядом с ваханой; а позади Чомолангмы кипело море оми, воинов и слуг, потрясающих кто перевязанным шелком оружием, кто пестрыми знаменами. Мы двинулись вдоль западного края Бьяцо по дороге, которой шен Ноза два года назад вез меня в Перстень. Из мокрого песка торчали верхушки чортенов, похожие на куски расколотых раковин. Вспомнив, что это души чудовищ, я подумал — не холодно ли им?.. Снег еще усилился, а небо опустилось совсем низко — казалось, протяни лапу и коснешься его мохнатого подбрюшья. Шены завели протяжную песню, вторя ей визгом ганлинов и ударами медных тарелок. Приятной ее не назовешь! Похоже было, будто телесные шумы — скрип легких, стук сердца, урчание потрохов — тысячекратно усилились и вырвались наружу; но от этих странных звуков мне почему-то стало очень спокойно. Когда в третий раз взвыли раковины, оповещая о появлении Железного господина и толпа на площади Тысячи Чортенов завопила: «Он здесь! Мудрость и милосердие!», — я даже не вздрогнул.
На помосте, освященном почжутами, уже горел белый огонь — Палден Лхамо, прибывшая раньше, ждала своего супруга. Чомолангма, подчиняясь легкому движению поводьев, опустился на землю. Я догадался, что сейчас за моей спиной слуги раскрывают хоуда и Эрлик выходит из них, облаченный в клубящуюся черноту; его рога подняты к небу, точно указательный палец и мизинец в жесте победы над тремя мирами.
Железный господин и Палден Лхамо встретились во внутреннем круге; как и прежде, у их лап оказались линга — двое мужчин и женщина. Все трое отличались крепкими зубами, длинными когтями и округлыми животами — признаками достатка, которые не скрыть ни простым одеждам, ни остриженным гривам. Вороноголовые объявили их вину: это оказались оми, присваивавшие и продававшие цампу, положенную беднякам Бьяру.
Булава и аркан поднялись над их головами.
— Милосердия, — прошептал первый линга, обливаясь слезами.
— Милосердия, — выдохнула вторая, закрывая лицо.
— Милосердия, — сказал третий, прижимая лапы к груди.
Аркан поднялся и опустился три раза, оставив на помосте три бездыханных тела; на этот раз никто не решился сразиться с богом. И снова почжуты воскликнули:
— Мудрость и милосердие!
Вдруг грянул гром — да так громко, что я сжал уши ладонями, боясь, что от грохота череп расколется пополам. Но даже сквозь пальцы до меня донесся рев наступающего пожара! Неужели невидимая молния подожгла город?.. Народ на площади замер в изумлении, раззявив рты и вывалив языки на подбородки. В это время Железный господин вышел вперед, к самому краю помоста, и распростер рукава, как крылья.
И тут я увидел.
Земля раскрылась, как крышка медного ларца. Под влажной черной почвой и белыми, как кости, камнями зияли ходы и пещеры — старые дворцы Паталы[8], давно опустевшие, зарастающие гнилушками самоцветов. А потом время обратилось вспять: темнота вдруг наполнилась шипением, шорохом и шевелением и распалась на множество извивающихся тел, чешуйчатых, рогатых, с длинными бородами и бровями как поросли самоцветов. Это были Лу, грызущие корни гор, — совсем такие, как в сказках!
Снова прогремел гром. Ужасная буря спустилась с небес; стоило ее облачным вихрям коснуться Лу, как те исчезли, будто масло в огне. Сестры и братья погибших змеев в ужасе ринулись прочь. Все глубже и глубже вгрызались они, бросая гнезда, оставляя кладки стынущих яиц… Но угроза не отступала; даже под землею буря настигала их! Наконец из всех Лу остались только самые могучие: с венцами из десятков драгоценных рогов, в полсотни обхватов толщиной и длиною с реку Ньяханг. Прежде чем смерть настигла их, великие змеи разинули пасти и выблевали наружу весь яд, накопленный в чреве. Отрава расползлась и пропитала собой самое сердце нашего мира. Оно ослабло и остыло; и от этого Олмо Лунгринг стала покрываться снегом и льдом. Вот почему в садах умолкло пение птиц, рыбы замерзли в озерах, а звери дрожали от холода в лесных чащах!
Так Лу, уже побежденные, мстили своему врагу.
А буря, гнавшая их прочь, поднялась над горами и приняла облик великана с головой быка на могучей шее. Его глаза горели, как два солнца; в дымном теле полыхали зарницы. Острые рога подпирали небо; полы длинного одеяния спускались до земли, а вместо каймы их обрамляла каменная стена, такая большая, что весь Бьяру легко уместился внутри. Лапы великана поднялись ввысь — так высоко, что локтями он задел звезды, — и вдруг упали, вонзая в мир клинок, ослепительный, как тысячи молний! Пламя вспыхнуло повсюду, выжигая ядовитые испарения Лу из воды, земли и воздуха, исцеляя все, чего касалось!
И хотя ни слова не было сказано, я тут же понял замысел богов. Они извлекут огонь из душ Лу, дре и других чудовищ, спрятанных в чортенах, и сделают его оружием Железного господина. Тогда он победит проклятье, нависшее над Олмо Лунгринг, — и холод, грозящий нам гибелью, отступит… Но прежде нужно построить Стену, явившуюся в видении! Она — основание, в которое Эрлик должен упереться, чтобы совершить свой подвиг.
Не мне одному открылась эта тайна. Все, кто был на площади, — и знать, и простолюдины — уставились на внутренний круг в благоговении и ужасе, готовые на все, чтобы дать совершиться задуманному. И тут заговорили почжуты:
— Вы видели, что должно быть сделано.
— И это будет сделано.
— Возведение Стены уже началось.
— Братья и сестры прибудут к нам со всех концов Олмо Лунгринг.
— И каждому найдется место.
— Каждый положит свой камень.
— Каждый оставит свой след.
— Во благо всех живых существ, — завершил речь Чеу Ленца, и народ на площади отозвался воплем восторга. Я тоже хотел закричать — так велик, так прекрасен был замысел лха! — но тут заметил, что на меня бесстыдно уставился какой-то проходимец. На вид он ничем не отличался от любого другого горожанина: синий чуба, заляпанные талой грязью штаны, переплетенная по местному обычаю грива… Но я готов был поклясться, что это Зово! Насмешливые глаза бывшего шена смотрели прямо сквозь мою личину — и он улыбался мне! Но как это было возможно?..
Толпа вздыбилась множеством лап, упрашивая Железного господина принять скромные дары, а когда волнение утихло, Зово уже пропал.
Цам закончился. Праведники в передних рядах повалились ниц, не имея сил буйствовать, — грозные виденья опустошили их. Кто еще мог, бормотал молитвы и щелкал четками, отмеряя движения непослушных губ. Один за другим лха сотворили знаки благословения и покинули сначала внутренний круг, а затем — внешний. Вороноголовые и Лхамо оседлали всхрапывающих лунг-та; Эрлик скрылся в хоуда. Вслед уходящим богам понеслась музыка — грустная, полная перезвонов колокольчиков и жалобных восклицаний флейт. Она навевала тоску, и я был рад, когда снег заглушил ее напевы.
Обратный путь показался мне куда короче; скоро мы вернулись в приозерную гомпу. Здесь пахло горячим маслом: наверное, из кухонь вынесли противни с пирожками. Следом за богами должны были явиться паломники; поэтому всюду сновали суетливые слуги и младшие шены, готовя кипяток и шо. Только одно место оставалось пустым: клочок земли прямо перед порогом главного лакханга, там, где стояли каменный жернов и тарелка с зернами горчицы. Для чего он все-таки нужен? Я нахмурил лоб, рассуждая, но от усталости не смог ничего выдумать. Отчего-то я ужасно вымотался. Горячий воздух из дверей обдал меня почти живым дыханием, а с тханка розовыми губами улыбнулись мирные божества, как бы говоря: «Потерпи немного».
И я терпел: пока быка вели сквозь гомпу, пока он ступал на покачивающийся плот, я перебирал бисер и ракушки-каури на богато расшитом покрывале и старался не думать ни о чем — ни о толще холодной воды, которая заглядывала в проемы между бревнами блестящими глазками́, ни о том, как следом за богами в Бьяцо устремляются праведники. Они идут, пошатываясь, оскальзываясь на гальке, все дальше и дальше в озеро; подолы праздничных чуба вздуваются у них за спинами, как пучки всплывших со дна водорослей. Идут, пока вместо молитв из губ не начинают идти пузыри, пока носы не задираются выше макушек, — а потом исчезают в волнах…
Чомолангма поднял широколобую голову и тревожно принюхался к ветру. Я похлопал быка по загривку, стараясь успокоить, но мне и самому было не по себе. В один миг ворота Мизинца распахнулись и захлопнулись за нами; город и озеро, толпа и утопленники — все скрылось из виду. Стоило дверям старой гомпы открыться перед нами, как дожидавшиеся внутри шены воскликнули:
— Мудрость и милосердие!
И воздели лапы к потолку.
На крыше гомпы уже ждала корзина; веревка мутаг тянулась от ее крышки высоко вверх — и исчезала в потемневших облаках. Этот способ перемещения между небом и землей вдруг показался мне таким глупым и ненадежным, что стало боязно не на шутку. Да еще и ветер с утра усилился и теперь раскачивал нас из стороны в сторону, грозясь то ли перевернуть корзину, то ли разбить о скалу! Но обошлось; мы прибыли в Коготь целыми и невредимыми. Чьи-то лапы — наверное, Сиа? — сняли меня, окоченевшего от холода и страха, с горба быка. Эрлик, покинув хоуда, кивнул Чеу Окару; почжут поклонился в ответ, и корзина уползла вниз вместе с шенпо и Чомолангмой. Боги тут же сняли маски, и я снова увидел их лица, уже привычные, даже почти приятные, — красный рот Камалы, вздернутый нос Падмы, лягушачью улыбку Утпалы… На подгибающихся лапах я дошел до стены и тоже стянул пахнущую лаком образину; дышать сразу стало легче.
— Эй, ты в порядке? — спросила Падма, крепко ударяя меня по спине. Я невнятно промычал что-то и поплелся следом за богами внутрь дворца, к светящемуся кумбуму, пока сверху зудел голос лекаря:
— Не забудь помыть лапы перед едой! Мало ли какой гадости внизу нахватался… и вообще, тебе бы всему помыться…
Оставалось только понуро кивать. Мало-помалу все расселись за столом — вороноголовые с одного краю, Нехбет, Сиа и я — с другого, а Палден Лхамо и Железный господин посредине — и приступили к еде и разговорам. Но мне из-за усталости кусок не лез в горло; откинувшись на спинку стула, я закрыл глаза. Под веками мельтешили белые мушки, и скоро мне уже казалось, что я плыву на плоту в снежном тумане, а голоса вокруг — это плеск волн… Но шум, убаюкивающий поначалу, становился все громче! Пришлось вынырнуть из дремы и прислушаться.
— Я надеюсь, ты понимаешь, к чему это приведет, — рычала Нехбет, в раздражении сжимая кулаки. На ее щеках выступили яркие красные пятна; нефритовые серьги тряслись и звенели. — Столицу заполонят нищие, озлобленные толпы, которым нужны хлеб, ночлег, лекарства… Да, в Бьяру есть запасы — но на сколько их хватит, если сюда явится вся Олмо Лунгринг? И это только полбеды! Думаю, местным князьям не по вкусу придется, что их подданные разбегаются, как тараканы. Что, если они возьмутся за оружие? Готовы твои шены убивать собственный народ?
— Нехбет, поверь — я понимаю твою тревогу… — начал было Железный господин, но богиня перебила его:
— Понимаешь? Правда?.. Здесь, наверху, легко забыть о том, как дорого обходятся наши ошибки!
— Да, легко. Поэтому я каждый год спускаюсь вниз, на казнь линга — чтобы помнить, что мы не в сенет[9] играем… Послушай! Я знаю, что это решение принесет вепвавет много страданий — но оно избавит их от еще бо́льших. Ты сама знаешь, что это так. И дольше медлить нельзя, иначе Стену не успеют закончить в срок.
— В какой еще срок?
— До моей смерти.
За столом воцарилась тишина. Боги смущенно повесили головы, не смея поднять глаз на Железного господина; только Пундарика, ко всему равнодушный, непонимающе улыбался. Я же, наоборот, уставился прямо на Эрлика. Хоть лха и выглядел лучше, чем утром, — спина распрямилась, с лица сошли темные пятна, оставленные жаром и бессонницей, — ясно было, что он нездоров. Ладонь, лежавшая на рогатой маске, иссохла до прозрачности; пальцы мелко дрожали; на шее вздулись жилы. Но Нехбет только ударила по столу так, что ножи и пиалы подпрыгнули на два пальца в воздух, и процедила сквозь зубы:
— Даже если ты умрешь, то что?.. Мир жил до тебя — будет жить и после! Или ты забыл о том, что ты не бог и это все — не взаправду?
— Нехбет, Нехбет, зачем ты волнуешься? Зачем говоришь о таких грустных вещах? — вдруг послышался громкий голос Шаи; он вынырнул будто из-под земли и стал подле Железного господина, нахально облокотившись о спинку его стула. — Уно никогда не умрет. А еще сегодня праздник! Значит, мы должны радоваться, пить, есть…
Он поднял со стола пустую тарелку и повертел перед собой, будто в задумчивости.
— Но, увы, что я вижу! Наша пища недостаточно хороша для тебя? Подожди, у меня есть кое-что… — с этими словами Шаи извлек из-за пазухи бутыль из навощенной тыквы, откупорил ее и опрокинул прямо над столом. Из узкого горлышка полилась густая багровая жидкость — кровь яка или барана. — Это, конечно, не самое изысканное кушанье, но пока сойдет.
— Шаи…
Молодой лха отшатнулся, точно его ошпарили кипятком, и прижал ладонь к губам.
— Не говори со мной! У тебя на все есть ответы, но я не хочу их слышать. Вместо этого хочу спросить вас: тебя, Утпала, и тебя, Камала, и тебя, Падма! Каково вам участвовать во всем этом? Вы знаете, что происходит там, внизу. Знаете, что приносят в жертву вепвавет: самих себя! Каково забирать чужие жизни, чтобы… это продолжало существовать?
Трое вороноголовых переглянулись. Утпала встал — великан мог бы с легкостью вышвырнуть Шаи прочь, но тот опередил его:
— Оставь, я уйду и сам. А вы оставайтесь за одним столом с тем, для кого сами скоро станет обедом!
Боги, пожав плечами, вернулись к еде; а я соскочил со стула и побежал следом за Шаи.
[1] «М» в египетской скорописи и слог «ня» в тибетском алфавите действительно похожи на вид (напоминают кириллическую «з» прописью).
[2] Животные, считавшиеся «соперниками». Их сочетание — рыба с мехом — одно из «победоносных созданий гармонии».
[3] Нехат (др. — ег.) — сикомора.
[4] Якорцы — растение с колючими плодами.
[5] От «Кемет» (др. — ег.) — земля.
[6] От чтения иероглифа «наконечник стрелы» (sn).
[7] Хопеш — вид др. — ег. оружия с изогнутым клинком (отсюда название, буквально переводящееся как «нога животного»).
[8] Патала (Нагалока) — в индуистской космогонии нижний мир, населенный змеями — нагами.
[9] Древнеегипетская настольная игра.