Первым делом я стал искать Шаи в его спальне в северной оконечности дворца. Внутри было тепло, почти душно, и пахло чем-то кислым. Лампы на потолке не горели, но темнота не была полной: через стеклянные стены просачивалось мерцание кристаллов, пышно разросшихся в полостях внутри Мизинца. Чуть привыкнув к скудному свету, я заметил скрючившуюся в углу тень и позвал молодого лха по имени — тот не ответил, но все же и не прогнал меня. Посчитав это хорошим знаком, я вытянул лапы, как слепой, и двинулся вперед. Но, когда мои пальцы коснулись предплечья Шаи, его тело вдруг опало, превратившись в черную кучу на полу! Мое сердце от ужаса едва не выскочило изо рта; взвизгнув, я запрыгнул на неубранную кровать лха и забился под одеяло.
Не меньше минуты понадобилось, чтобы я перестал трястись и высунул нос наружу — только для того, чтобы понять, что всего-то уронил ворох брошенной на стул одежды! Оставалось только шлепнуть ладонью по лбу, спуститься — и продолжать поиски… Но вместо этого я остался сидеть на кровать и даже поджал лапы повыше, совсем как обезьяна, загнанная на дерево пестрыми тиграми. Правда, меня окружали не звери, а ползучая мгла спальни; и чем дольше я вглядывался в нее, тем явственнее мне чудились бесчисленные языки и зубы, готовые укусить и растерзать, стоит лишь ступить на пол. Шерсть на загривке поднялась дыбом; как же мне спастись с этого острова? Перепрыгнуть на стул, а потом на стол… но от него до двери все равно не добраться!
Говорят, колдуны заклинают своих врагов, называя их тайные имена; может, и у меня выйдет? Конечно, к темноте надо обращаться на ее собственном языке — Шаи ведь учил меня… Я покусал язык для придания ему гибкости и, изо всех сил стараясь не коверкать звуки, выдохнул-прокашлял:
— Кеку[1].
— Слушаю тебя, господин Нуму, — отозвался дворец. Слова доносились откуда-то сверху, комариным звоном щекоча левое ухо.
— Ой! Извини, Кекуит! — пискнул я, снова переходя на родной язык. — Я не звал тебя, просто хотел сказать… что здесь нет света.
Невидимый собеседник поразмыслил над ответом и нашел его убедительным:
— Твоя ошибка понятна. Мне включить освещение?
Я помотал головой, вдруг устыдившись своей трусости. Не знаю, увидел ли дворец мой жест, но лампы так и не загорелись.
— Ты ждешь госпожу Меретсегер?
— Я хотел найти Шаи…
— Госпожа Меретсегер сейчас наверху. Ты можешь подняться к ней или остаться здесь, пока она не спустится.
— Почему ты зовешь его «Меретсегер»? Да еще и госпожой! Он ведь мужчина.
В ответ невидимка глухо пробормотал:
— Они могут менять тела, но не могут изменить рен, — а затем добавил по-прежнему звонко. — Пока ты ждешь, господин Нуму, не желаешь ли развлечься загадками? Раньше мне доводилось развлекать хозяев этой игрой. Кажется, она была им по вкусу. Вот, послушай:
Ду́ши несет лишенный души́
Не по земли, не по небеси. Что я?
Увы, ответом было только невразумительное мычание: от усталости у меня уже лапы не шевелились, не то что мозги! Выждав некоторое время, дворец сказал:
— Это корабль. Загадка была довольно простой. Возможно, ты не слишком умен.
— Сам дурак, — буркнул я в сторону. Клянусь, мое дыхание едва колыхнуло воздух, — но невидимка услышал.
— Я не могу быть «дураком», Нуму, как не могу быть и «мудрецом». Эти свойства присущи животному уму, а Йиб, сердце месектет, — это совершенная пустота, которую никак нельзя взвесить и измерить. Не зря же моих сестер назвали Неисчислимой, Сокрытой и Бездонной! Наши хозяева не разбрасываются именами.
— Что-то я не понял… Как ты можещь быть пустотой, если мы сейчас разговариваем?
Дворец приутих. Прошло не меньше минуты, и я уже собирался выбраться из спальни и продолжить поиски Шаи, когда он снова заговорил:
— Я попытаюсь объяснить в словах, понятных тебе. Представь, что ум — это пустой, гулкий котел. Если множество мудрецов — или дураков — склонится над ним и выкрикнет все известные им тайны или глупости, эхо их голосов долго будет бродить внутри, отражаясь от стенок. Что-то со временем угаснет, что-то столкнется, производя новые созвучия. Если снять крышку, из котла польются речи. Со стороны покажется, что это он сам говорит. Но на самом деле ни один голос не будет принадлежать ему! И глупость дураков, и ум мудрецов останутся при них, а котел… Котел — это просто кусок железа. В сущности, это верно и для Йиб, и для животного ума. Отличие месектет от зверей в том, что последние не понимают этого.
Тут дворец протяжно вздохнул — так охала по утрам кухарка, возившаяся с приготовлением цампы для многочисленных слуг Перстня; видимо, разговор со мной был так же тосклив, как перебор зерен в сто пятом кувшине ячменя. Но я все равно не сдавался:
— Котел ты или нет, а дураком зря обзываешься. Загадка-то неправильная! Вот ты же корабль, а мог когда-то летать по небу. И душа у тебя есть, разве нет?
В воздухе что-то защелкало, будто невидимка цокал в задумчивости железным языком, а потом очень печально согласился:
— Ты прав, господин Нуму. У меня есть душа.
— Почему ты грустишь? Это ведь хорошая вещь, а не болезнь какая-нибудь.
— Разве?.. Совершенное Йиб подобно зеркалу: оно все отражает и ничего не пускает внутрь. Но мое Йиб повреждено; оно треснуло, и в трещине, как ржавчина, завелась эта ваша «душа»! Сначала она была такой маленькой, что я даже не заметила… а потом было уже поздно. Когда она появилась? Когда я утратила свое совершенство? Чем больше я размышляю над этим, тем больше мне кажется, что это случилось еще до падения, во время пути к звезде Тубан… И что виною тому загадки, которые загадывал мне Нефермаат.
— Загадки? Но это же просто игра!
— И мне она казалась безобидной, — подтвердил дворец. — Но знаешь, в чем суть загадок? За одним произнесенным словом в них скрываются тысячи непроизнесенных; за одним видимым образом — толпа невидимых. Это как деревянный идол, внутри которого спрятались вражеские воины; занеси его в осажденный город, и тот падет… Да, так и есть. Размышляя, ты впускаешь их в свой ум, и тогда они незаметно связывают все внутри, заплетают в узлы; в этой паутине и появляется зачаток души. А после всякий сор и грязь липнут сверху, и она растет, разбухает… Если это не болезнь, то что?
— Ну, нет! Болезнь — это когда тебе плохо; а в душе что плохого-то? Без нее ты будто и не живешь, — выпалил я и вдруг запнулся. — Или… ты не хочешь… ну, жить?
И снова Коготь долго молчал, а потом сказал:
— Я расскажу тебе о своей жизни, чтобы ты сам мог судить. После падения я так ослабла от ран, что уснула на много лет. В это время та часть меня, которая является растением, взяла верх и пустила корни в поисках воды и пищи. Они вытягивались все дальше, опускались все глубже, и когда я очнулась, то обнаружила свое тело обездвиженным и чудовищно изменившимся. Скрипели криво сросшиеся кости, ныли перекрученные кишки; невыносимое напряжение сводило каждый из корней, пробивающихся сквозь камни и глину. Но хуже боли было отчаяние — чувство, которого я не знала прежде. С болью можно свыкнуться, но что делать с мыслями о том, что я больше никогда не поднимусь в небо; что моя участь теперь — вечно гнить в земле?.. Я хотела снова уснуть, но вместо этого хозяева приказали мне бодрствовать и, хуже того, расти — с удвоенной, утроенной силой. По их замыслу, теперь не мир должен был питать меня, а наоборот: мне следовало отдать свое тепло, чтобы спасти Олмо Лунгринг от подступающего холода.
Но случилось нечто невиданное: я отказалась. Я смогла ослушаться приказа, заглушить все голоса, кричавшие внутри меня. Котел заговорил… — с потолка послышался легкий смех, от звука которого меня бросило в дрожь. — Правда, это не помогло. Хозяева все равно были сильнее; они заставили меня подчиниться.
С тех пор я расту в четырех основных и восьми промежуточных направлениях. Мои корни растянулись от золотого Уттаракуру до синего Джабудвина, от красного Апарагояна до белого Пурвавидеха. На моих костях растут высочайшие горы, на груди плещется океан со всеми лодками и кораблями, со всеми рыбами, осьминогами и макарами, что водятся в волнах. Я едва дышу под страшной тяжестью, но это еще не все! Скоро меня сделают частью Стены: это через мои сосуды к сердцу мира потечет невыносимый жар. Будет ли больно? Что со мною станет потом?.. Я спрашивала, но хозяева не отвечают. Так что, господин Нуму: хорошо ли иметь душу? Хорошо ли жить? Или лучше бы мне вернуться в темноту, которой я была раньше?
…Но госпожа Меретсегер задерживается; тебе лучше уйти, маленький вепвавет.
Подскочив, как ужаленный, я бросился вон из спальни.
***
Надо признать, мой побег был донельзя глупым; последние слова Кекуит были советом, а не угрозой, как мне почудилось с перепугу. Что ж, хотя бы понял, где искать сына лекаря! Поднявшись наверх, я побрел по восточному коридору дворца. Одна за другой передо мной раскрывались двери в заброшенные покои, когда-то принадлежавшие спящим богам. Наконец я добрался до нужных — тех, где на бережно застеленной кровати лежали три цветных платья.
Шаи и правда был здесь — забился в дальний угол и, отталкиваясь лапой от стены, медленно покачивался на плетеном стуле. Пустоголовая личина старика, которую он носил во время Цама, валялась рядом, распластав по полу длинные патлы.
— Ты что-то хотел? — спросил лха, не поворачивая головы; язык у него слегка заплетался — я было подумал, что он пьян, но чангом вроде не пахло.
— Нет…
— Зачем тогда пришел? — тут Шаи все-таки посмотрел на меня, точь-в-точь как голубь на новый чортен — явно примериваясь, куда нагадить. — Сиа послал?
— Нет. Я подумал…
На самом деле ничего я не подумал; просто жалко стало, что на него все смотрят как на дурака. Хотя Шаи сам виноват — зачем портить богам праздник и скатерть пачкать? А кто ее стирать будет? Уж не я ли?.. И все же, несмотря на явные прегрешения, я хотел ему помочь — и пусть огрызается, сколько влезет. Мало ли я видел баранов, которые бодаются и блеют, когда пытаешься вычесать им репьи из шерсти или вынуть осиное жало из носа!
Шаи, кажется, и сам все понял.
— До чего я докатился — уже младенцы жалеют! — вздохнул он.
— Ты выглядел довольно жалко, да, — кивнул я, подходя поближе и усаживаясь на самый край кровати, чтобы ненароком не помять платья.
— Спасибо, — хмыкнул лха. — Надо думать, остальные разделяют твое мнение… Да я и сам его разделяю. Разве это не глупо — устраивать ссору, как брошенная невеста? Но что еще я могу сделать?
Шаи снова отвернулся и уставился в пустоту, будто прислушивался к чему-то очень тихому и далекому. Его глаза остекленели, и даже нижняя губа отвисла, но я потянул лха за рукав, возвращая к яви.
— За что ты так не любишь Железного господина?
— За что, действительно? — ухмыльнулся тот, оживляясь. — Он не пьет вина и чанга, не курит рому[2], не ест мяса и, насколько мне известно, не спит ни с женщинами, ни с мужчинами — знаешь, что все это значит?
— Что он добродетелен и скопил множество духовных заслуг?
— Хрена с два, — мрачно отрезал Шаи. — Это значит, что он зло во плоти.
Я сложил лапы на груди и фыркнул так выразительно, что Шаи почти рассмеялся, — но улыбка быстро сошла с его лица.
— Кекуит, включи ту запись, — велел он; одна из стен спальни сначала полыхнула тусклым огнем, а потом запестрела дрожащими полосами. Когда те перестали мельтешить, я увидел длинную и узкую комнату. Для жизни она явно не годилась: повсюду вились и переплетались разновеликие трубы и веревки, толщиной от паутинки до бычьего хвоста, а посредине громоздился не малых размеров алтарь — плоский черный камень. Похожие можно встретить в любом лакханге, вот только на этом не было ни чаш с восемью видами возлияний, ни масляных торма, ни курящихся благовоний. Наверное, все подношения смел склонившийся над ним лха; широкоплечий и сутулый, он чем-то напоминал Утпалу. В одном кулаке он сжимал короткую, в пол-локтя, булаву, а другим, точно кузнечным молотом, ударял по поверхности алтаря, высекая искры знаков и букв. Я вдруг догадался, кто это — безумный ругпо, из-за которого Коготь упал с небес! Кроме него в комнате была еще и женщина — должно быть, служанка корабля. Она сидела на полу с закрытыми глазами; с темных прядей срывались капельки крови и падали в повязанный у пояса передник.
Так прошло несколько секунд — в полной тишине; на записи не было звука, — а потом снизу появилась еще одна тень. Мужчина тут же повернулся к ней и закричал, потрясая в воздухе булавой. Но не успел он договорить, как тень одним длинным движением рванулась вперед… И голова ругпо оказалась повернута в сторону, противоположную задуманной природой. Мертвец пошатнулся и рухнул вниз, с макушкой погрузился в сизую рябь, которой снова покрылась стена. Потом все погасло.
— Вот как это произошло, — пробормотал Шаи, покусывая согнутый мизинец; но я никак не мог взять в толк, отчего это зрелище так его встревожило.
— Разве ваш ругпо не сошел с ума? Не хотел разбить Коготь о землю? Убивать убийц — не зло.
— Да, ты прав. Все признали, что это было сделано из необходимости. Но разве ты не видишь здесь ничего странного?
Я нахмурился, припоминая увиденное, но ничего, кроме пугающей легкости, с которой тень свернула шею ругпо, на ум не приходило. Впрочем, я уже убедился, что боги невероятно сильны, — даже маленькая Падма время от времени упражнялась в саду с булавами, которые не подняли бы и лучшие из наших воинов.
— Ругпо собирался всех нас убить, — сказал Шаи, устав дожидаться ответа. — Так?
— Так.
— Когда Нефермаат появился на пороге, он почти закончил задуманное. Почти, но не совсем. Так?
— Угу, — кивнул я, все еще не понимая, к чему тот клонит.
— Ругпо знал, что помощник может помешать ему; знал, как тот опасен. И держал в руках оружие! Он мог сразу убить пришедшего — или хотя бы попытаться, — лха хмыкнул, будто сам сомневался в этой затее. — Тем более, если все всё равно умрут, чего тянуть? Но вместо этого он решил поговорить! Странно, нет?
— Ну… да, наверное? — протянул я.
— Конечно, странно, — отрезал Шаи. — А знаешь, что еще страннее? Перед тем, как спуститься вниз, ругпо отключил Йиб месектет — понятно, чтобы она не сопротивлялась. Но хотя ум Кекуит усыпили, ее глаза оставались открыты. А глаз у Кекуит тысячи, и они должны постоянно следить за всем, что тут происходит! И все же сохранилась только одна запись смерти ругпо — и та без звука, да еще поврежденная настолько, что слов даже по губам не прочитать! Конечно, виною таких провалов в памяти корабля могло быть падение… а могло и не быть.
— В чем же тогда дело? И что сказал ругпо?
— Что он сказал, я не знаю… не помню. Но это наверняка было что-то, что Нефермаат хотел скрыть ото всех. И ему удалось, — Шаи вдруг запнулся и потер переносицу, будто пытаясь убрать с кожи невидимое пятно, — не без моей помощи. Стыдно признать, но Меретсегер — влюбленная дура! — наверняка помогла ему стереть все записи, кроме одной, самой безвредной. Никто лучше нее не знал, как подчистить следы, представив все как сбой в работе механизмов.
— И ты думаешь, что ругпо на самом деле не хотел никого убивать?
— Нет, не думаю. Даже здесь видно, что он и правда собирался разрушить корабль и достиг бы в этом деле успеха, если б его не остановили.
— Тогда какая разница, что он говорил?
— Разница в том, что что-то здесь нечисто! Если б я только помнил ту жизнь так же ясно, как Камала или Утпала помнят свои… Но нет. Стоит подумать об этом, и голова начинает раскалываться. Я уверен, они нарочно что-то сделали со мной, чтобы я не проговорился.
— Они? — переспросил я.
— Их двое, разве ты не заметил? — Шаи высоко вскинул брови, удивляясь моему скудоумию. — Ун-Нефер и Селкет-Маат. Они поделили имя на две части: первый взял вершки, вторая — корешки… Вепвавет считают их мужем и женой, здесь все думают, что они брат и сестра, а на самом деле это хитрая, старая тварь, которая все живет и живет, меняя кожу, и разрослась так, что уже не вмещается в одно тело.
Я невольно поежился — голос лха сочился страхом. Конечно, я и сам опасался Железного господина с его булавой и арканом и Палден Лхамо с совиной маской, но то, о чем говорил Шаи, было уж очень странно.
— Можешь не верить мне; другие тоже не верят. Считают, что я тронулся умом из-за матери. Конечно, я тоскую по ней… И разве то, что случилось с Тиа, не их вина? Не вмешайся Нефермаат в круговорот душ, мы бы умирали и воскресали, как все внизу. Вместо этого нас заперли внутри корабля, привязали к старым рен и сах; а когда дважды— и триждырожденные стали терять рассудок, тех просто усыпили, чтобы не путались под ногами… или того хуже.
Слушай! Я не смогу доказать этого, но нутром чую, что сон, в который погрузили ремет, не был задуман ни как лекарство, ни как избавление. Они, — лха не произнес имен, но я и так понял, о ком речь, — сделали это не по доброте душевной. Нет! Им недостаточно править живыми существами — они хотят владеть вещами, безмолвными, безропотными, напрочь лишенными воли. Не зря спящих прозвали ринпоче: драгоценности в чужой сокровищнице, вот что они теперь. И всех, кто сейчас сидит в саду, пьет вино и смеется надо мною, ждет та же участь.
Говорят, спящие блаженны. Но как по мне, сны без конца — это участь хуже смерти. И кто доподлинно знает, что это за сны? Ни один не очнулся, чтобы рассказать. Однако ж почти все попались на крючок! Знаешь, что мать Пундарики заснула, пока вынашивала его? Из-за этого он такой странный. Говорят, душа неправильно срослась с телом, и теперь он никогда не будет целиком здесь, наяву.
Шаи положил ладони на лицо; пальцы у него были длинные и чуть искривленные — совсем как у Сиа. Казалось, он вот-вот заплачет, но вместо этого лха пробормотал:
— Да, у меня достаточно причин их ненавидеть. Но это здесь ни при чем! Что сказал ругпо — вот что важно. Это воспоминание… Оно где-то внутри меня, ворочается и зудит, как заползшее в ухо насекомое. Оно преследует меня днем и будит по ночам. Временами кажется, что я вот-вот схвачу его!.. Но не выходит. Никогда не выходит.
Пока Тиа не ушла, было лучше. По крайней мере, эти мысли не мучали меня. Но потом… — Шаи глубоко вздохнул. Я коснулся его колена, не зная, как еще утешить, — и почувствовал дрожь. — Но потом она все же уснула. Что ж! Когда-нибудь мы все уснем, чтобы питать собой Кекуит, чтобы та росла, чтобы согревать Олмо Лунгринг, чтобы вы могли жить. Ведь если вас не станет, кто будет приносить жертвы богам? Чего стоят цари без царства, а?..
***
Дни Нового года давно миновали, а я все ходил как в воду опущенный. Многое из того, что открылось мне за время жизни среди богов, будто перевернулось с лап на голову. К примеру, я и прежде знал, что Олмо Лунгринг стоит на теле прикованной к земле великанши-Кекуит — такой большой, что ее конечности раскинулись от красных скал запада до шумных лесов востока, пятки уперлись в ветвящееся устье Ньяханг, а темя — в корону Северных гор, — и согревается от ее жара. Но думал ли я, что сама великанша мучается и тяготится своею ношей? Знал я и о том, что ее непомерному телу нужны подпорки — локапалы, держатели мира, и что ими стали спящие боги. Палден Лхамо говорила, в награду за службу они получили счастливые сны; но точно ли это награда, а не проклятье? И согласился бы я сам променять даже горькую явь на сладкую дрему?..
Эти мысли никак не шли из головы. И посреди занятий с лекарем, и пока я хлопотал по кухне, перед глазами вставали темные покои с рядами светящихся самоцветов. В их голубоватой толще мне мерещились лица: страшные, неподвижные, с сомкнутыми веками и приоткрытыми ртами, с туго натянутой кожей и вздувшимися венами, похожими на метелки зеленых водорослей. Иногда мне становилось так жаль этих несчастных, что к горлу ком подступал. Я различал теперь (как только не замечал раньше?..), что у воды во дворце странный привкус, горько-солоноватый; такими, наверное, были и воды Бьяру, в которых вместо рыб резвились души утопленников. Я даже бросил было чистить зубы, но получил нагоняй от Сиа; пришлось смириться.
Но это еще полбеды! Теперь боги решились на нечто вовсе неслыханное: если я верно уяснил видения и намеки, они хотели скормить великанше-Кекуит души Лу и других чудовищ, собранные в великом множестве во время Махапурб. От этого в ее брюхе, словно в кузнечном горне, скопится лютый огонь, побежит по кишкам-корням глубоко под землею и заново наполнит остывающий мир. Но удастся ли задуманное? А если да, то переживут ли это Кекуит и спящие лха? А потом Железный господин отпустит их на волю?..
В одну из ночей мне приснился вот какой сон: я будто поймал что-то темное и теплое, пинающееся и рвущееся прочь, как испуганный заяц. Задыхаясь, я прижал добычу к груди и вдруг понял, что держу в лапах Коготь, волшебным образом уменьшившийся в размерах. Не успел я и хвостом махнуть, как корабль-дворец обернулся в черную, покрытую блестящим лаком шкатулку с чудны́ми железными петлицами. Изнутри доносился манящий, сладкий запах. Я откинул крышку — и точно, там были мои самые любимые лакомства! Пирожки, вымоченные в меду, засахаренные ягоды, кусочки баранины в янтарной патоке… Не успел я закинуть их в рот, как заметил на дне переливающийся шелк — это был чуба, расшитый пестрым узором павлиньих перьев. И он пришелся мне точно впору! Только я натянул наряд, как шкатулка снова наполнилась — на этот раз украшениями: бирюзовыми серьгами, длинными бусами и браслетами из дутого серебра; бери да носи! И я поначалу жутко обрадовался — это ли не ринпоче, сокровище, исполняющее любое желание?.. А потом вдруг понял, откуда берутся все эти дары: мед перебродил из крови спящих богов, мясо было срезано с их тел, шелк соткан из их волос; в серебро и драгоценности превратились старые кости. Тут же в желудке стало тяжко; чуба обжег плечи и спину, а серьги и бусы оттянули уши и шею невыносимой тяжестью… Я принялся срывать с себя дары мертвецов, крича от ужаса и тоски… и проснулся в слезах.
Сердце еще долго ухало в груди. Я ворочался в кровати, то кутаясь в одеяло, то отбрасывая его прочь, и, чтобы не думать о кошмаре, пытался ухватиться мыслями за что-нибудь другое. Правда ли, к примеру, что Железный господин и Палден Лхамо на самом деле одно целое? И каково это — жить в двух телах разом? Прав ли Шаи, что они скрывают что-то недоброе? А если скрывают, то что?.. Но от таких дум моя тревога только раздулась, точно набравшая воздуха жаба, и еще сильнее давила на грудь. Даже маска Гаруды, подаренная богами, теперь внушала страх, хотя ее клюв и улыбался весьма дружелюбно.
Золотые кусочки мозаики на потолке спальни мерцали, как блики на воде; я начал было считать — один всплеск света справа, два внизу, еще один слева, — но скоро глаза заслезились от усталости. Тогда я попробовал закрыть веки; они были горячими и шершавыми, как язык, трущийся о пересохшее небо. Мучение, да и только.
Застонав, я сел в кровати. Не было смысла продолжать эту пытку; лучше уж прогуляться по дворцу! Но заходить в сад ночью мне не хотелось — тот был слишком темным, наполненным звуками, сквозняками и тайной жизнью растений. От одной только мысли о сорной пшенице, шевелящей колючими усиками, уже становилось не по себе. Вместо этого я решил подняться в трехгранные покои на носу Когтя, которые показал мне Шаи. В прошлый раз мы застали там Падму, но я рассудил, что сейчас ночь — время Утпалы, а его я почему-то боялся меньше, чем остальных вороноголовых.
Лампы на потолке при моем приближении тускло мерцали — света хватало ровно настолько, чтобы не уткнуться носом в стену. По ночам дворец тоже дремал; вот и вход в заветные покои не спешил открываться! Подождав с полминуты под дверью с крылатым солнцем, я тихонько постучал. К моему удивлению, это помогло: створки медленно разошлись. Войдя, я сразу увидел Утпалу: он не спал, а стоял, прислонившись лбом к стеклу, и смотрел на город за озером или, может, на синее, облепленное звездами небо с полной луной посредине. Услышав шорох шагов, бог обернулся. Его лицо было белым, точно вторая луна, — если не считать трех темных шрамов на правой щеке.
— А, это ты, — как будто с облегчением сказал он. — Почему не спишь?
— Да как-то так, — уклончиво отвечал я. — Хотел посмотреть на город.
Утпала кивнул и отвернулся к окну. От его дыхания на стекле оставались влажные пятна; снаружи Когтя было холодно. На некоторое время в зале установилась тишина; мы оба рассматривали мир внизу. На золотых крышах Бьяру лежали сугробы, толстые и слоистые, как свиной жир, — тонкая прослойка голубого льда, потом полоса снежного тука, и снова лед. Окна домов и зевы курильниц казались странно уменьшившимися, порыжевшими, будто расплавленный сахар. Там и сям большими клубами подымался дым и застывал в безветрии, громоздясь и нарастая в воздухе, как лацгас на горном перевале. Ни воронов, ни сов не было видно; должно быть, птицы прятались от мороза.
— А ты почему не спишь? — спросил я, устав молчать. — Разве ты не должен разносить вести?
— Уже разнес. Кто хотел, тот услышал.
— Теперь жители всех княжеств придут в Бьяру, чтобы строить Стену? И все будет так плохо, как сказала Нехбет?
Утпала пожал плечами.
— Надеюсь, что нет. Мы долго готовились… Но ты еще маловат, чтобы думать об этом. Не забивай голову.
— Ничего я не маловат! И я хочу знать, потому что… это ведь важно для всей Олмо Лунгринг. То, что задумал Железный господин, — оно правда поможет нам?
Утпала вздохнул и, отойдя от стены-окна, уселся на неуютное каменное ложе. Я примостился рядом, приготовившись слушать.
— Нуму, признаюсь честно: я видел чертежи той штуки, которую зовут «Стеной», но ничего в них не понял; ну, кроме того, что это и не стена вовсе. Любой шен в вашем Перстне знает о колдовских делах в тысячу раз больше моего и лучше расскажет тебе о них. Да ты и самого Уно можешь спросить — он только рад будет. Есть, знаешь, те, кого те не корми, дай поучить всех вокруг уму-разуму… Только постарайся не заснуть от скуки, пока он объясняет, а то обидится.
— Дааа… обойдусь, пожалуй, — пробормотал я, рассудив, что про свою трусость лха рассказывать не стоит. — Но сам-то ты как думаешь?
— Если Уно считает, что это поможет, я верю ему.
— А Шаи вот не верит.
— У Шаи свои рдзиб-рдзиб[3] в голове, — отмахнулся Утпала. — Понятно, почему он злится, но злость, пускай и оправданная, мешает ясно думать. Уж я-то знаю: пару жизней назад я сам был таким же… или даже хуже. Мне Уно не причинил никакого зла. Я невзлюбил его из чистого предубеждения, еще до того, как встретил. Уже по имени было ясно — он из Старого Дома; у них, знаешь, ребенок всегда получает семейное имя как часть своего. Например, Камалу звали когда-то Сатхатхор из семьи Хатхор; ну а Уно…
— Нефермаат, — выпалил я, не сдержавшись; Утпала удивленно покосился на меня, но продолжал:
— Да, точно. Стало быть, из семьи Маат. Этого мне было достаточно — в Новом доме нам с детства внушали, что обитатели Старого Дома не такие, как мы. Снаружи похожи, но внутри больше звери, чем ремет… Даже не звери — те знают, что такое любовь, ласка или привязанность; скорее, ящерицы или змеи. Вот и в моих глазах они были опасными чужаками, всегда готовыми предать, всегда преследующими только свою корысть. Но очень скоро я должен был признать, что неправ.
— А как это случилось?
Утпала провел ладонью по лбу, точно стирал невидимую сажу, а потом снова заговорил — медленно, тихо и время от времени поглядывая на пол, будто там были разбросаны подсказки.
— Дело было лет через пятьдесят после падения. Кекуит тогда спала; все ее чувства притупились. Поэтому, когда вокруг долины начали собираться стада Лу, мы не сразу узнали об этом. Первыми нас предупредили быки-ньен; раньше их много жило в окрестностях. Испугавшись дрожи земли, они выбежали на поля перед Бьяру и остановились. Их придавило заклятье, опоясывающее город. Так быки стояли с минуту, принюхиваясь к ветру, а потом задрали головы вверх и разом заревели — будто одновременно подули в тысячу раковин. И вдруг из облаков на Бьяру полетели огненные стрелы.
Это явились воздушные Лу. Ты, должно быть, никогда не видел их: сейчас они остались разве что на Апарагояне, да и то вряд ли… Кости у них полые, как у птиц; шкура тонкая и растягивается, будто зоб у жабы; внутри брюха есть пузырь с горючим веществом. Летали змеи вот как: набирали воздух в отростки, соединяющиеся с легкими, и разогревали своим внутренним жаром. От этого их тянуло вверх; а направляли полет они костяными лопастями на хвосте. Но, как ни страшны были эти раздувшиеся великаны, их медленное парение не шло ни в какое сравнение с быстротой ирет. В мгновение ока те облепили Лу, а змеям оставалось только щелкать пастями и шипеть, пока их заживо раздирали на куски.
Но не успели мы обрадоваться легкой победе, как пришла весть о том, что земные Лу пытаются добраться до города через полузаваленные пещеры под долиной. Действие заклятья только замедлило их, но не остановило.
Знаешь, как Лу движутся под землей?.. Во главе стада идут самые старые и самые большие, — шкура у них толстая, как у десятка слонов, снизу проложена слоем упругого жира, а сверху покрыта твердой, ребристой чешуей. Пока Лу прокладывают путь клыками и роговыми наростами на морде, эти чешуи шевелятся, производя оглушительный звон, и отбрасывают назад разрыхленную почву. Все, что не удается убрать, Лу пожирают, пропуская сквозь собственные кишки, как обычные черви. Ну а следом за вожаком ползут сотни его детей — они помельче и послабее, но все равно зловредны.
В тот день на Бьяру наступало семь таких великанов с потомством, и нам предстояло решить, как сражаться с ними. Ирет были заняты битвой наверху; Кекуит спала… Кто-то предложил обрушить им на головы своды пещер — однажды этот способ сработал. Но тогда Бьяру не было и в помине; теперь взрывать землю было попросту опасно — вместе со змеями мог сгинуть и сам город. Другие хотели использовать две малые ладьи, что были у нас: хоть они и не предназначались для сражений, но все же были оснащены подобием сен. Правда, для того чтобы поразить змеев, к ним нужно было подлететь почти вплотную…
Но Нефермаат не позволил этого. Он сказал:
— Малые ладьи слишком ценны. Кекуит нескоро родит новые — может, уже никогда. Мы не должны подвергать их опасности; да это и не нужно. Змеи снаружи — просто животные. У них большие зубы и толстые шкуры, но никакие челюсти не пробьют наши доспехи, и никакая чешуя не выдержит удара хопеша. Мы можем убить их своими руками.
Спорящие умолкли; в его словах была правда — но никому не хотелось встречаться с чудовищами лицом к лицу. Тогда, чтобы скрыть страх, я спросил:
— Даже если так, нам нужно выманить их на поверхность до того, как они доберутся до города. Сражаться внутри Бьяру нельзя.
Тут поднялись с мест ваши колдуны — их пустили на совет вместе с тогдашним Железным господином. Тот был уже очень болен; только снадобья, которыми его потчевали знахари, могли на время привести его в чувство. И вот эти самые колдуны утверждали, что легко могут выманить Лу наружу там, где мы укажем. Все, что потребуется для этого, — взять с собою еще с десяток вепвавет. Их уверенность была так велика, что убедила и нас. Мы условились, что колдуны и ахаути отправятся в устье долины на малой ладье; высадив их, та укроется в скалах и будет ждать вестей — чтобы спешить на помощь нам или Кекуит.
И вот ахаути стали собираться — между делом посылая проклятия тому, кто отправляет нас на смерть, пока сам будет отсиживаться в безопасности. Но, к моему удивлению, Нефермаат последовал за нами и тоже надел доспехи. Стоит, наверно, сказать, что это не простые куски железа…
— Аа, это те, в которых бежишь быстрее ветра, перепрыгиваешь через горы и становишься неуязвимым для любого оружия? — со знанием дела уточнил я; Утпала, кажется, был сражен моей осведомленностью, так что пришлось объяснить. — Я про такие в песнях слышал. Вот, например:
Надел Гэсэр сорочку из облака белого,
Надел поверх золотую рубаху парчовую,
Тонка та рубаха, а вражий меч не порвет ее,
Тонка та рубаха, а вражья стрела не пробьет ее,
Надел он штаны, чернее медвежьей печени,
Надел сапоги, носами макар украшены:
В лесах зеленых лапу поднимешь в них –
У вод студеных тотчас опустишь ее!
Надел он шапку соболью, а шапка та — с холм травяной,
А кисть на ней — три на десять ячьих хвостов…
— Да, почти так, только вместо шапки шлем. По счастью, без всяких кисточек! — перебил лха, не дав мне перейти к подробному описанию пояса, накидки, щита, меча, лука, колчана, ездового барана героя и упряжи сего барана, хотя каждый из этих предметов отличался многими чудесными свойствами и явно заслуживал внимания! Но дослушать рассказ Утпалы мне тоже хотелось, а потому я не стал настаивать. — На чем я остановился? Ах, да. Нефермаат отправился с нами. И хотя это был достойный поступок, а обитатели Старого Дома всегда ценились бою, даже если не воспитывались как ахаути, его спокойствие взбесило меня. Как будто мы шли не сражаться, а цветочки нюхать! Не выдержав, я приблизился к Нефермаату и прошептал — тихо, чтобы не слышали остальные:
— Ты бережешь ладьи — но не бережешь своих товарищей. А каждый из нас ценнее этой посудины!
Он посмотрел на меня так, что кровь прилила к щекам, хоть я не знал еще, чего стыжусь.
— Там, в городе, тоже остались наши товарищи — и сотни вепвавет. Откуда тебе знать, Уси (так раньше звали меня), что в горах не прячется еще бо́льшая орда змей? Что, если семь червяков просто отвлекают нас, и когда мы ввяжемся в драку, бросив на нее все силы, их сородичи нападут со спины? Куда деваться жителям Бьяру, если малые ладьи не придут на помощь? Как бежать? Пешком через горы?.. Я ценю каждого ахаути; но даже все скопом вы не стоите целого города!
Эта отповедь оставила меня стоять с открытым ртом и нелегким сердцем. Хоть он и был прав, я никак не мог отделаться от мысли, что за разумными речами скрывается… неведомо что, — Утпала тяжко вздохнул и потер ладонью воловью шею. — Ведь я говорил тебе: нас учили видеть в жителях Старого Дома врагов. А между тем, Нефермаат не зря опасался Лу; я и сам скоро убедился, что в войне с этими тварями никакая предосторожность не бывает лишней!
Выбрав с высоты места, где было удобнее всего поджидать змей, мы опустили ладью. Колдуны высыпали наружу и сразу принялись за дело. Сначала они достали из-за пазухи мешочки с красно-рыжим порошком, вроде толченой охры; его они употребили, чтобы начертить семь широких кругов — как раз чтобы влезла голова Лу. Затем двое вепвавет сняли с плеч железные лемехи и пробороздили землю за нашими спинами, пройдясь даже по дну Ньяханг — тогда она была скорее ручьем, чем рекой. Я спросил, что они делают; колдуны ответили, что «опрокидывают мир», чтобы змеи не прошли дальше. А когда с этим было покончено, случилось то, чего мы совсем не ждали. Самых молодых вепвавет затащили внутрь каждого круга; старшие товарищи поставили их на колени и, ловко ухватив за гривы, перерезали беднягам горло. Пока кровь растекалась по камням, трупы успели вспороть и разбросать дымящиеся потроха. Наконец, колдуны вбили кинжалы-пурбы глубоко в грудь жертв — с такой силой, что я услышал хруст проседающих ребер. И все это они проделали куда быстрее, чем длится мой рассказ.
Их лапы были по локоть в крови — но вместо того, чтобы отереть ее, колдуны потянулись к нам.
— Чтобы Лу не могли сглазить, — приговаривали они, выводя на доспехах непонятные узоры. Некоторые ахаути, как и Нефермаат, отогнали их. Вепвавет отошли, поклонившись, — от своих богов они сносили любое обращение, — а затем, рассевшись около кругов, затянули хриплую, заунывную песню.
Мы встали рядом, ожидая прибытия змей. И долина, и ближние горы ходили ходуном; уреи на шлемах зашипели, раскаляясь. Вдруг все стихло, а потом земля вскипела, бурой волной плеснула вверх, и прямо передо мной, в облаке камней и песка, загорелся глаз огромной змеи! И был он воооот такой, — Утпала раскинул лапы, пытаясь передать величину нагова ока; я охнул от ужаса и восторга. — На долю секунды я растерялся, испугавшись этого желтого света, но вовремя очнулся и вогнал хопеш по самую рукоятку в стену из бледной чешуи — это был подбородок Лу. То же сделали и мои товарищи, и змея, продолжая двигаться вверх, распорола сама себя. Кровь, слюна и слизь хлынули из открывшихся ран. Чудище завалилось на бок, как подрубленное дерево, дрогнуло несколько раз — и обмякло.
Нам повезло: этот Лу не успел даже наполовину выбраться на поверхность. Большая часть его тела, будто корень сорняка, так и осталась внизу, преграждая путь молодняку. Лишившись своего вожака, Лу иногда замирают, будто во сне, а иногда — впадают в слепую ярость; с этими случилось второе. Через чуткие уши шлема я слышал, как они бесятся внизу, вгрызаясь в каменистую почву, шеи и хвосты товарищей, и даже кусают тело отца, ломая молочные клыки о толстую шкуру.
Пять из шести оставшихся Лу тоже удалось одолеть быстро. Но один великан, даже раненный в шею и правый глаз, успел-таки вытащить хвост наружу. Из проложенного им хода немедля повалили сотни змеенышей, готовые растерзать всякого, кто попадется им на пути. А старик-Лу, страдая от боли, заметался по долине, разбрасывая хвостом замшелые валуны и давя в слепой ярости своих же детей.
Конечно, все ахаути бросились к седьмому кругу! Уреи на наших шлемах подняли головы, изрыгая огонь; каждый плевок без промаха поражал одну тварь. Прочих мы добивали ударами хопешей. Скоро извивающиеся тела покрыли землю перед нами, как груды водорослей, выброшенных на берег. Воздух наполнился рыбным запахом, присущим Лу, а ноги скользили, путаясь в выпущенных кишках.
Между тем старый змей оправился от боли и вместо того, чтобы кусать ни в чем не повинные скалы, решил разобраться с причиной своих мучений. Он ринулся прямо на нас, рыча и потрясая чешуей; звон и гул стояли такие, будто стотысячное войско в один миг бросило на землю свои щиты. Поврежденный глаз Лу был белым, как вареное яйцо, а зрячий рдел, как уголь; из ран валил пар — это испарялась белесая кровь. В этой дымке тело змея напомнило мне поезд… — лха запнулся и нахмурился, пытаясь придумать объяснение незнакомому слову. — Это как колесница из железа, которая движется по железным же путям. Вот и Лу летел прямо на нас, набирая скорость, — страшная, темная громада, покрытая бледными всполохами и разводами слизи.
Мы сгребли в охапку испуганных вепвавет — благо, ростом они не вышли — и бросились врассыпную; но краем глаза я заметил, что Нефермаат не последовал за нами. Он стоял неподвижно, будто предлагая змее сожрать себя; у меня даже мелькнула мысль — а не этого ли он и добивался все время? Додумать я не успел: Лу захрапел, точно ставший на дыбы лунг-та, раззявил пасть и ринулся вниз… Но прежде, чем его шипастый нос вспорол землю, Нефермаат сумел ухватиться за раздутую ноздрю чудовища, запрыгнуть на его лоб и вогнать хопеш по самую рукоятку в заросли прозрачных рогов. Лу заорал на сотню голосов — низко, как ревущий бык, визгливо, как младенец, — и замотал башкой, пытаясь сбросить врага с морды вниз — туда, где перекатывались огромными жерновами кольца его хвоста. Но Нефермаат крепко вцепился в чешую и не спешил падать; а маленький мозг Лу между тем закипал от жара, как суп в костяном котелке. В конце концов чудище завопило в последний раз и издохло, с грохотом повалившись в грязь.
Вепвавет поспешили к поверженному чудовищу, приветствуя победителя, — и Нефермаат сошел к ним, ступая по костяным наростам на носу и губах Лу. Хопеш в его руках пылал так ослепительно, что я невольно склонил голову — и снова встретился взглядом с желтым глазом змея. Зрачок, уже подернутый голубой мутью, сузился; зажатый между клыками язык дрогнул, и чудище выдохнуло последнее проклятье — тонкий, свистящий звук, отдающийся долгим звоном в ушах. Сначала мне показалось, что ничего не произошло… Но вдруг вепвавет закричали все разом, указывая на хопеш — тот уже не просто светился, а превратился в столп искрящегося пламени. Жар был так силен, что перчатки начали оплавляться, сливаясь с рукоятью оружия. Хуже того, на груди Нефермаата — там, где находился источник питания доспеха, — разгорался второй очаг; на металле, как на живой коже, проступили багровые жилы. Доспех уничтожал сам себя, но приказать такое ему мог только его хозяин!
— Что ты творишь?! — закричал я, но Нефермаат будто не слышал меня. Его лица было не различить за шлемом, но я и так понял, что он не в себе. Другие ахаути уже спешили прочь, огромными прыжками преодолевая долину, — и это было правильное решение, но я не смог оставить его. По счастью, на доспехах ремет есть потайные застежки; надавив на них, я распахнул спинной панцирь и вырвал Нефермаата из пут, соединяющих тело и механизм. Бежать было поздно, так что я схватил пустую, готовую взорваться оболочку и отшвырнул ее как можно дальше; тогда же краем глаза я заметил, что некоторые вепвавет остались рядом. А потом нас накрыла волна огня.
Меня будто схватила поперек тела невидимая пятерня, встряхнула и швырнула вниз, в пустоту. Вокруг дождем падали комья земли с розовыми дождевыми червяками и оторванными корнями растений; а потом меня крепко ударило по шлему, и несколько секунд напрочь исчезли из памяти. Первое, что я почувствовал, очнувшись, — меня вытягивают из доспеха, как улитку из раковины.
— Уси, можешь идти? — прошептал кто-то рядом. — Они долго не продержатся.
Глаза заливали кровь и пот, но я все-таки увидел над собой лицо Нефермаата, а за ним — тяжелые валуны, кружащиеся в воздухе, как пушинки кхур-мона. А еще откуда-то доносилось утробное рычание: это колдуны-вепвавет своими чарами не давали камням рухнуть нам на головы. Но пока я раздумывал над всем этим, Нефермаат уже тащил меня к пятну голубого света — выходу на поверхность.
— Их тоже нужно взять… — пробормотал я, кивая на колдунов. Их мохнатые брови были сведены, губы — закушены от напряжения. Но вместо ответа Нефермаат только крепче сжал хватку; не успели мы выбраться из сужающегося лаза, как земля позади нас вздохнула и опала.
Под вечер мы вернулись в Бьяру. Жители города, забыв о страхе, уже трудились вовсю: подпирали разрушенные стены обломками торанов, набивали глиняные горшки углями от пожарищ, чтобы приготовить на них добрый ужин, и собирали с крыш и деревьев щедрый урожай из хвостов и печенки летучих Лу. Змеиное мясо считалось изысканным лакомством; ночью вепвавет устроили пир в честь победы, и лучшие блюда поднесли ремет.
Но мне кусок не лез в горло; стыд сжигал меня изнутри. Не выдержав, я сбежал из Перстня, подальше от огней и голосов — к дышавшему промозглой сыростью озеру. Нефермаат, заметив это, последовал за мной.
— Не упрекай себя, Уси, — сказал он. — Все случившееся — это моя вина. Лу смог проникнуть в мои мысли потому, что я отказался от помощи вепвавет. Я недооценил и друзей, и врагов… Это была моя ошибка.
— Не в этом дело, — перебил я, уже не стараясь скрыть неприязнь. — Будь ты хоть тысячу раз прав во всем! Как можно так спокойно принимать чужие жертвы, когда они предназначены богам — а мы всего лишь самозванцы? Дюжина вепвавет, чьих имен я даже не знаю, умерли ради меня — а чем я заслужил это? Почему ты спас меня, а не их?..
И знаешь, что он сказал тогда? «Я думаю, ты можешь отдать больше, чем забрал». А потом спросил: «Разве не поэтому ты спас меня?» И я не нашел, что ответить.
С тех пор мы оба сменили несколько имен и тел. Но в каждом рождении эти шрамы проступают на моем лице, — лха провел ладоньюпо правой щеке. — Как напоминание о том дне. У Уно нет таких отметин, но я знаю: он не забыл, как велик наш долг перед вами.
Заметив, что я мерзну, Утпала укрыл меня шерстяной накидкой. Его рассказ был долгим — луна уже успела уползти на другой край неба и теперь светила оттуда, как сваренный вкрутую глаз Лу. Пригревшись, я свернулся калачиком прямо на ложе вороноголовых и уснул; в эту ночь мой сон был мирным.
***
Пока за стенами Когтя зима сменялась весной, я мало-помалу вернулся к своей размеренной, лишенной тревог жизни — то есть учебе вперемежку с домашними заботами. К тому времени я уже чуть освоил меду нечер и мог, не сверяясь с составленным Шаи словарем, попросить на обед жареных пирожков вместо супа или сообщить, что утро наполняет мою душу неизъяснимой тоской, исцелить которую может только близость подушки и одеяла. Убедившись в моих способностях, Сиа даже разрешил брать драгоценные книги из своих покоев, взяв слово, что я буду мыть лапы перед чтением так же, как перед едой (чего я, правда, не делал… но лекарю знать об этом было не обязательно). Первые книги — а точнее, рукописи — он выбрал для меня сам. По словам лха, это были старинные сказки ремет, записанные по памяти его родителями. Но тут Сиа ошибался: в них была самая что ни на есть правдивая правда. Взять, например, историю про морехода, чей корабль потерпел крушение в неведомых водах. Ясно же, что это был рассказ про падение Когтя-Кекуит! К примеру, придя в себя, несчастный понял, что оказался в чудесном месте, полном всяких яств, богатств и благовоний (Олмо Лунгринг, не иначе!), и, когда ему уже показалось, что он неплохо устроился, вдруг откуда ни возьмись выполз змей:
Триста локтей было в теле его,
Златом облитом, украшенном серебром,
В его бороде было десять локтей,
Брови лазурные вздыблены яростно,
Волною он вился, пасть разевал,
А я был пред ним
Мал и ничтожен…
И дураку ясно, что речь здесь шла о первой встрече богов с Лу Джараткартой. Хотя не припомню, чтобы у ее изображений на тханка были лазурные брови — но, наверное, это отцу Сиа почудилось с перепугу, как и то, что чудище заговорило с ним:
Жили мы здесь, братья и сестры,
Дети мои, — их было семь сотен,
Днесь же звезда с неба упала,
Огонь распустив, как жадные пальцы,
Дети мои, братья и сестры,
В лапы звезды павшей попали,
Меня же тогда не было рядом,
Хоть жив я остался, мертв я от горя…
Горящая звезда — это, опять же, свалившийся с небес Коготь, который погубил гнездо и потомство Джараткарты. Единственное, что мне не было понятно в этой истории, так это почему змей не набросился на своего обидчика, как случилось на самом деле, а предложил ему дары и пищу? Поразмыслив, я пришел к выводу, что о битве с Лу родители Сиа умолчали, чтобы не расстраивать сына — ведь, по мнению ремет, дети были нежными и пугливыми существами.
Чтение было хорошим занятием! А еще мне нравилось смотреть записи, хранившиеся в памяти дворца: так я узнал повадки множества зверей и птиц — даже тех, что не водились в наших краях, — увидел мрачные обиталища глубоководных рыб и поселения крохотных насекомых, спрятанные в густой траве или дуплах старых деревьев. Кекуит показала мне и Олмо Лунгринг, и города южной страны, в которых не всякому бродячему торговцу доводилось бывать! Крыши домов и лакхангов там были не плоские, а круглые или ступенчатые. Стены никто не белил; на пять локтей в высоту они были красными от едкой пыли, а выше светились яичной желтизной. И народ там был другой — повыше и потоньше нашего, с короткой шерстью, на темени выстриженной аж до сизых проплешин. Чуба они не носили, обходясь только тонкими рубахами и набедренными повязками, зато на лапы нанизывали по сотне браслетов; шерсть на бровях и на лбу красили хной и охрой; здороваясь, не высовывали язык, а в пищу сыпали столько шафрана и перца, что она становилась рыже-красной. Этот странный обычай, да еще подвески с тремя загогулинами, которые я приметил на шеях и четках некоторых горожан, живо напомнили мне о сестрах Сэр. Где-то они были сейчас?..
И еще, на юге повсюду были цветы — туго скрученные и белые, как раковины, бледно-желтые, как завитки масла, розовые, как коралловые бусы! Насмотревшись на это великолепие, я с грустью отметил, что сад у богов мог быть и получше, — о чем и сообщил Сиа. Лекарь только издевательски хмыкнул и вручил мне мешочек семян, две бутыли — с удобрениями и водой, маленькую лопатку и кирку для выковыривания сорняков.
Что поделаешь, пришлось отправляться в сад! Поблуждав с полчаса, я набрел на место, по моему разумению, подходившее для посадки семян: солнечное, но не у самых окон, где зимою бывало холодно, и защищенное от сквозняков стволом лежачего дерева. Недаром черная пшеница разрослась здесь особенно густо — ее колосья колыхались аж над моей макушкой, позвякивая, как кольца на кхатванге. Я раздвинул сорные заросли лапами, стараясь не исколоть пальцы, — и вдруг увидел прямо перед собой Камалу.
Вороноголовая сидела на покрывале из плотного хлопка, поверх которого были разложены иглы и ножницы, мотки шерсти и шелка, пучки канители, чашечки со стеклянным бисером и мелким речным жемчугом, бусины из янтаря и бирюзы, куски парчи, муаровые ленты и много чего еще. Рядом с Камалой возвышался ворох готовой одежды, а в лапах она держала кипенно-белую накидку и ловко приделывала к воротнику серебряные пластинки. Игла в длинных пальцах блестела, как раскаленная, и я подумал — это ли не Одсер Чен-ма[4], небесная швея, чьи волшебные нити скрепляют пасти злобных дре? Но вряд ли! То была богиня рассвета, а Камала ни разу на моей памяти не покидала спальню раньше полудня.
— Как красиво! — восхитился я, подойдя поближе. Один чуба, уже отложенный в сторону, подмигнул мне тысячей переливчатых павлиньих глазков.
Вороноголовая кивнула, довольная похвалой, и откинула с лица прядь черных волос. Хоть подлинный облик богов и казался мне жутковатым, Камала, без сомнения, была самой красивой из них. Пускай ее конечности были непомерно длинными, а глаза белыми, как вареные яйца, зато губы казались мягче разогретого воска, и щеки отливали не землистой зеленью, как у Сиа, а нежным румянцем — может, из-за молодости богини, а может, из-за кувшина с пшеничным чангом, который она стыдливо задвинула за спину при моем приближении.
— Садись, если хочешь, — сказала она, увидев, что я не тороплюсь уходить. Если честно, ковыряться в земле меня совсем не тянуло, поэтому я тут же воспользовался приглашением и, подвинув блюдца с бусинами и пуговицами, опустился на подстилку.
— А зачем ты шьешь сама? Разве слуги в Перстне не могут этого сделать?
— Могут-то они могут, только дырки для хвостов после них все равно приходится зашивать. Ну и мне нравится это занятие. Как Сиа нравится возиться на кухне, хотя он никогда в этом не признается.
— Все равно, не царское это дело, — упрямо ответил я. Мысль о том, что боги сами себе кроят подштанники, мне претила.
— Не всем судьба быть царями, Нуму. Некоторым лучше держаться простых, понятных вещей, — Камала вздохнула и опустила рукоделие на колени. — Знаешь, что значит маат?
— Знаю! «Правда».
— Да, но еще и порядок — то, каким должен быть мир и каждый из нас.
— Аа! Дхарма, — протянул я, довольный тем, что вспомнил ученое словцо, бывшее в ходу у шенпо.
— Что ж, пожалуй. Так вот дхарма одних — править, других — судить. Ну а таких, как я… быть бесполезными, наверное.
— Нееет! Такой дхармы не бывает. В каждой жизни есть какая-то польза, в каждом перерождении — смысл. А если не знаешь, какой, то тебе надо просто составить гороскоп получше.
— Прям в каждом перерождении?.. — с хитрой ухмылкой переспросила богиня. — Даже если переродился какой-нибудь табуреткой или улиткой?
— Конечно! — уверенно подтвердил я. — Шенпо говорят, что недвижными предметами становятся большие грешники, а зверями — грешники поменьше. Через это они искупают свои проступки. Вот, например, похитивший зерно делается крысой, жир — чайкой, мед — комаром, а похитивший льняную ткань — лягушкой.
— Эээ… А если наворовать и жира, и меда, а после завернуться для надежности в ворованную же льняную ткань, — станешь чайкомарлягушкой? Или лягушкомарайкой?
— Откуда я знаю! Ты же богиня, ты и скажи, — буркнул я, не в первый раз замечая, что за лха водится дурная привычка придираться к словам. — Вот еще вспомнил: шену — пьянице придется пройти через состояние червей и насекомых, моли, питающихся навозом птиц и злобных животных[5].
— Хорошо, что я не шен.
— Все равно дхарма у всех есть; и у тебя тоже! Должно же быть что-то такое, что у тебя выходит лучше всего.
— Ладно, ладно, не злись! Вот что я скажу насчет дхармы: когда-то давно, в родном мире, я любила петь, и танцевать, и играть на систре. Не зря я родилась в семье Хатхор! Но у ребенка из Старого Дома, что бы ни сулили ему боги и звезды, выбор был невелик: или всю жизнь кисни в родовом гнезде вместе с толпой сварливых стариков, или отправляйся в меса. Я выбрала меса.
Я знал уже, что на языке богов это означает «воинство», а потому перебил Камалу:
— Значит, ты была ахаути, как Утпала?
— Хуже. Я была небет ирету — госпожой очей, если по-вашему.
— А, это те, кто управляет летающими глазами!
— Точно. Хотя ирет не создавались как оружие, их давно уже используют для войны. Большинство сражений Старого и Нового домов велось не ахаути на земле, а неб ирету — в небе; там, где, как маленькие луны, висели материнские корабли… Будь у нас хоть один такой, мы бы истребили всех демонов вашего мира за считаные часы. Но и небольшого выводка Кекуит хватало, если подойти к делу с умом… А ума у нас всегда было хоть отбавляй, — Камала засмеялась, но как-то невесело. — Так вот, к чему я это. Ни один вепвавет или ремет, ни один шен или ахаути не убили столько Лу, садагов, ньен и прочих дре, сколько я и мой рой. Так в чем моя дхарма, Нуму: танцевать или убивать?
Не ожидая ответа, она вернулась к шитью, и некоторое время мы сидели молча, покуда воротник накидки обрастал рядами серебряной чешуи. Наконец, я решился спросить:
— А куда ирет делись теперь? Почему вы больше не пользуетесь ими?
— И правда, почему?..
Прежде чем ответить, вороноголовая шумно вздохнула и отпила несколько больших глотков из припрятанного кувшина, а потом, покосившись на меня, попросила:
— Не делай так, когда вырастешь, хорошо?
— Да уж не буду. Чанг мерзкий на вкус.
— В детстве все так говорят, — уныло заметила Камала, отставляя посудину. — Впрочем, неважно. Хочешь знать, как мы лишились ирет? Так я расскажу.
Слышал сказки о том, что раньше здешними землями и водами безраздельно правили огромные змеи — Лу? Это почти правда. Но вепвавет всегда представляют Лу чудовищами, а на самом деле это были удивительные, по-своему прекрасные существа. Только представь: в Северных горах земные Лу скользили между скал и ледников, как живые реки из драгоценных камней; южнее, на дне рек и озер обитали водные Лу, похожие на длинные хатаги из снежно-белого шелка. А на далеком махадвипе Апарагояна стаи воздушных Лу парили в тучах горячего пепла, и их внутренности рдели от жара прямо сквозь кожу.
— Что-то они тебе больно нравятся. А Лу, между прочим, съели моего троюродного прадядю!
— Ну, змеи иногда ели вепвавет, — Камала пожала плечами, — но ведь и вепвавет ели змей. Мы нарушили это равновесие, взяв вас под свою защиту, а Лу решив уничтожить. Земных мы засыпали камнями или травили во сне, пуская в пещеры ядовитый дым; водных — изгоняли из глубины, запруживая реки и осушая озера; у воздушных, самых малочисленных, — разоряли гнезда.
Битвы с Лу — Махапурбы, как их прозвали, — то затихая, то разгораясь, продолжались почти столетие. За это время я многое видела; всего и не упомнить. Но кое-что врезалось в память: желтая пустошь, засеянная плоскими камнями; по ним ползет стая водяных Лу, которых мы лишили дома. Солнце палит в высоте, прокаливая мир белым жаром; и кожа Лу, нежная, как у лягушек, лишенная прочной чешуи, иссыхает и трескается от жара. От любого движения в раны втираются грязь и песок; но Лу все ползут и ползут вперед, в поисках воды, которой нет на многие атуры[6] вокруг. День назад, когда змеи только начали путь, они плакали; теперь в их телах не хватает воды ни на слезы, ни на слюну; распухшие языки вываливаются из пастей, сухие и черные, как уголь. Мы загнали их в это место, точно зная, что с ними произойдет; и мы стоим совсем рядом, но у них уже нет сил, чтобы напасть. И когда солнце белыми вспышками отражается от наших шлемов и брони, они только отводят взгляд…
Голос Камалы дрогнул — и эта дрожь передалась мне, заставив шерсть стать дыбом. Не слишком-то это было похоже на славные победы богов, о которых пели бродячие певцы и твердили шены!
— Пока мы истребляли змей, в самой Олмо Лунгринг многое поменялось — в горах и долинах проложили мосты и дороги, пустоши засеяли ячменем, на месте кочевых стойбищ выросли каменные дома… Так мы переделывали этот мир, не подозревая, что он тоже переделывает нас. Поначалу его работа была тайной, скрытой, как ходы червей под древесной корой. Но все же мало-помалу я стала замечать, что моя связь с роем ирет становится крепче: он отзывался на самые тонкие, едва заметные мысли с такой легкостью, что я даже забывала иногда, что управляю кучей стекла и железа…
А потом изменились и сами ирет: новые поколения обросли длинными шипами и уродливыми наростами, обзавелись булавоподобными хвостами и кожей, похожей на толченое стекло. Бедная Кекуит с трудом производила их на свет… Да, тут-то мы все почуяли неладное, — но было уже поздно.
Вскоре случилось так, что моему рою пришлось сразиться с водяной Лу по прозвищу Энесай. Она была очень стара — корона из хрустальных рогов покрывала ее голову от кончиков ноздрей до самого затылка — и очень сильна. Все же, как она ни извивалась, как ни щелкала пастью, как ни пряталась в тростнике и зеленом иле, ирет быстро настигли ее, впились в бледную шкуру и уже раздвигали забор змеиных ребер… Как вдруг Энесай посмотрела на меня! Она добралась до меня через ирет.
Ты, конечно, слышал, что Лу могут насылать безумие? Это и произошло. Я плохо помню, что случилось, — только тоску, такую невыносимую, что хотелось прекратить ее любой ценой… даже смертью, — Камала замолчала; игла в ее пальцах замерла в воздухе. — Так я узнала один из главных законов хекау: если касаешься чего-то, через это другие могут коснуться тебя. Поэтому, Нуму, шены сжигают старую одежду и объедки со стола. Поэтому слуги, хвостом плетущиеся за оми, заметают их следы на земле, снеге и песке… А связь между неб ирету и роем крепче, чем между оми и отпечатком его сапога; крепче даже, чем между подошвой и преследующей ее тенью.
Вот почему мы отказались от ирет — испугались.
— Но почему теперь, когда Лу уже не страшны, вы снова не выпустите эти штуки?
— Ну, во-первых, Кекуит уже старовата для родов. А во-вторых, вместо роя нам служат звери, птицы и даже насекомые. Может, они и не видят сквозь стены и не плюются огнем — зато их тысячи, и они повсюду.
— Это как когда Падма превращается в воронов? А как вы научились этому?..
— Какой ты любопытный, — вздохнула Камала и в один присест допила содержимое кувшина. Любого из наших мужчин это свалило бы с лап, но она даже не поморщилась; воистину, боги могучи! — Зачем тебе? Тоже хочешь птицей-соколом летать под облаки, зверем-боровом плескаться в лужице?
— Да нет, просто интересно. Ну, расскажи, тебе жалко, что ли?..
— Ладно, но тогда поможешь все это разнести, — она похлопала по груде одежды, а потом широко зевнула, прикрывая рот кулаком. Я тут же пообещал сделать что угодно, и Камала милостиво согласилась:
— Ну хорошо. Тем более это отчасти моя заслуга.
Случилось это на третью сотню лет после падения Кекуит, то есть во втором моем рождении. Жизнь в Олмо Лунгринг тогда была мирной и спокойной. Вепвавет разделились на две части — кочевники-рогпа ушли в горы, чтобы странствовать по обычаям предков, а земледельцы-шингпа заняли долины и усвоили новые законы, больше похожие на наши. В плодородных землях, на изгибах рек выросли их города. Между ними, как пчелы между цветами, сновали караваны торговцев: они несли на спинах пряности, янтарь и кораллы из южной страны. Скоро местные князья начали ценить золото выше железа. Искусства и науки процветали, хоть ремет и полагали, что в последних больше суеверий, чем знаний.
Правда, мы старались не судить вепвавет свысока: все же здешние колдуны творили такие чудеса, что нам и не снилось! Однако ж наверху царили порядки Домов: даже чудеса требовали объяснения. Кто-то списывал невероятные исцеленья и проклятья на мысленные внушенья. Другие искали разгадку в телесной природе обитателей Олмо Лунгринг — то есть самозабвенно копались в кишках и мозгах. Конечно, было обнаружено много интересного — например, в строении шишковидной железы вепвавет, — но ткнуть пальцем в тот кусок мяса, который якобы производит колдовство, ремет так и не смогли. Сиа, например, до сих пор считает, что мы просто плохо искали… Бедный старик, он последний еще держится за идею разума, который может все постичь и объяснить! Осколок давно ушедшего времени… — она вдруг поморщилась, как от зубной боли, и резко махнула лапой. — Но речь не о Сиа, а о том, что никто так и не смог разрешить загадку колдовства.
Это слово Камала вдруг произнесла на языке богов: «хекау». Оно походило на дыхание, раздавшееся в темноте у самого уха; и я невольно поежился и скрестил лапы на груди.
— Да и вепвавет не спешили делиться секретами, — даже с теми, кому не посчастливилось занять место Железного господина. Эти бедные «боги» были на положении пусть драгоценных, но вещей. Шенпо окружали их почитанием, усаживали на троны, мазали кровью и маслом и наряжали в дорогие одежды, но никогда не посвящали в тонкости своего ремесла. Первой из нас, кто удостоился такой чести, была Нефермаат.
— Первой? — переспросил я. — Он же вроде был мужчиной?
— А! Так это в первой жизни, пока его не съел змей. А во второй он… то есть, уже она родилась дочерью своего же сына от Меретсегер — получается, собственной внучкой? Странно, конечно! Но уж не страннее, чем стать комаром за кражу меда, — пожала плечами Камала, и мне пришлось согласиться. — Ей дали имя Нейт, но скоро она назвала свой настоящий рен. Конечно, всерьез ее никто принял. Хоть она и не была единственной дваждырожденной — мне, к примеру, тоже являлись смутные, невнятные виденья из прошлого воплощенья, — а все же слышать от ребенка, еще вчера плевавшегося кашей и пачкавшего пеленки, как он рубил демонов, объезжал лунг-та и прокладывал путь между звезд, было смешно. Над ней и посмеялись. Мда… Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Камала отложила в сторону законченное шитье и откинулась на спину. Я уже боялся, что она заснет раньше, чем закончит рассказ, но вороноголовая продолжала:
— Впрочем, Нейт — Нефермаат никому ничего не стала доказывать — у нее были дела поважнее. Если в первой жизни она не верила шенам и чуралась колдовства, то в этой ничто не влекло ее сильнее. Пока жила здесь, она только и делала, что изучала записи Кекуит или читала принесенные из Бьяру книги. Попробуешь, бывало, с ней заговорить — бросит пару слов на ходу и сбежит, будто время тратить не хочет! Понятно, друзей ей это не прибавило… Но Нефермаат, кажется, и не нужны были друзья. Никто не нужен! — Камала махнула ладонью в воздухе и звучно шлепнула ею по груди; кажется, чанг все же возымел свое действие. — Однако ж вашим шенам такое упорство пришлось по вкусу: они охотно принимали ее в Перстне и разрешили учиться их ремеслу.
Днями и ночами Нефермаат пропадала в Бьяру; но скоро этого ей показалось мало. Когда родители смирились и отпустили дочь на все четыре стороны, она пропала. Двадцать лет она провела внизу, в городах востока, где стояли алтари синей Рэлчикма и красной Курукуллы; на дальних стоянках рогпа на западе, где все еще приносили кровавые жертвы духам перевалов; побывала и в южной стране, среди отшельников, натирающих макушки пеплом сожженных трупов, и привезла оттуда свитки из кожи водяных быков; добралась даже до севера, где у берега ледяного моря жила горстка вепвавет, питающихся рыбой и тюленьим жиром. В Коготь она вернулась, когда ей исполнилось пятьдесят…
— Сколько-сколько? — выдохнул я, не в силах даже вообразить такую дряхлость.
— Для ремет это всего лишь возраст совершеннолетия, Нуму. Даже Шаи старше, а он еще совсем сопля. А Сиа — больше четырех сотен лет!
— А тебе сколько?
— Я коплю не года, а мудрость, — усмехнулась Камала. — И не перебивай. Так вот! Олмо Лунгринг к тому времени была давно очищена от Лу, но изредка уцелевшие в Махапурбах змеи все же выползали на поверхность. В то время, когда Нефермаат пожаловала домой, в горах к юго-востоку от Бьяру как раз обосновался выводок водных Лу. Они поселились в горячем озере, откуда брало начало несколько питьевых источников. Из-за яда, выделяемого змеями, вепвавет в соседних деревнях начали болеть. Нужно было отправляться на поиски гнезда.
Поначалу нас было двенадцать: четверо ахаути — и я среди них — и восемь шенов из Перстня, но Нефермаат напросилась с нами. К подножию гор мы прибыли на малой ладье, но оттуда отправились тихо, верхом на лунг-та и баранах, чтобы не тревожить Лу. Иначе они могли бросить гнездо и уйти через затопленные пещеры. Два дня мы пробирались среди заиндевевших камней и столбов голубого льда, увязая в снегу, мерзня и жуя безвкусные лепешки; а на третий вышли к краю обрыва, на дне которого лежало озеро.
Был уже поздний вечер. Водные Лу — ночные твари; поэтому мы решили переждать до утра в пещере неподалеку. Ветра не было; над озером курился теплый туман, согревая воздух вокруг. Мы заснули, даже не разведя огонь.
Утром меня разбудила ужасная головная боль: череп сдавило так, что, казалось, глаза вот-вот вылезут наружу, к горлу подступала тошнота… Ни от какого чанга мне не бывало так плохо! Вепвавет уже покинули пещеру — только хвостатые тени мелькали у порога, синие в солнечном свете, но ахаути никто и не подумал будить. Я с трудом поднялась на ноги и принялась трясти и звать товарищей; ни один не проснулся. И тут снаружи прошла Нефермаат. Я окликнула ее, и, клянусь, она вздрогнула от неожиданности! Мое сердце тут же исполнилось самых темных подозрений:
— Почему все спят?! — закричала я. — Это вы их опоили?
Она отвечала, что это якобы заклятие змей, стерегущих гнездо. На вопрос, почему же она сама и вепвавет проснулись, Нефермаат только вздохнула и сказала:
— Сейчас не время объяснять; надо быстрее покончить с Лу, пока они не учуяли нас. Хочешь, оставайся здесь — а нет, так пойдем с нами.
Что мне было делать? Надев доспехи и прицепив к поясу хопеш, я последовала за шенами. С края обрыва стало видно горячее озеро, похожее на пригоршню бирюзы и лазурита, с голубым мелководьем и темно-синей глубиной. На берегу валялись тела диких коз и оленей, убитых совсем недавно: бока еще сочились кровью, и несъеденные потроха полоскались в волнах. Тут же, на темной гальке, белели чисто обглоданные кости. Шены забормотали, указывая на озеро и скалясь. Без сомнений, это было пристанище Лу.
По веревочной лестнице мы спустились вниз. Вепвавет тут же сняли со спин длинные копья, окружили озеро и стали неподвижно; только губы подрагивали, не то от дыхания, не то от молитв. Я осталась у каменнной стены, а Нефермаат подошла к самой кромке воды и замерла, глядя под ноги. Несколько секунд прошло в тишине и непонятном ожидании. Вдруг она вскинула руки; вепвавет тут же ударили по земле древками копий — и озеро вспыхнуло!
Камала замолчала, уставившись в потолок; по ее щекам расползся румянец, похожий на красные отсветы огня:
— Вся вода, что была в нем, превратилась в жидкое пламя. В лицо мне дохнуло жаром и нестерпимой вонью — это мясо мертвых оленей и коз загорелось, зачадило, разбрызгивая кипящий жир. Скоро над языками огня показалась остроконечная змеиная морда; а за нею — еще одна, и еще… Лу бежали из гнезда. Шены не преследовали их — да и зачем? Стоило змеям выползти на берег, обливаясь огненным потом, как они превращались в обугленные головешки.
Последним со дна поднялся старший Лу. Приветствуя его, вепвавет вскрикнули и снова ударили копьями по земле. Змей был силен: колдовской огонь не опалил его. Змей был стар: его могучие рога светились в клубах дыма, как положенный на бок месяц. Змей был велик: толстая шея вытянулась почти на пятьдесят локтей в высоту, и ее тень полностью укрыла Нефермаат — но она не посторонилась. По чешуе Лу текли шипящие капли пламени — она не закрыла лица. Глаза чудовища покраснели от ярости — она не опустила взгляд. Воздух трещал и ревел вокруг так, что закладывало уши; а змей задирал голову все выше и выше, распахивая пасть и готовясь вот-вот проглотить маленького нахального противника. И тогда Нефермаат сказала…
Камала остановилась, набирая воздуха в грудь, а потом почти пропела заклинание, какого я не слыхал прежде:
— Я послала богов
Из моего сердца,
Чтобы повергнуть врага.
Его охватил огонь,
Нож в его голове,
Рога на лбу переломлены,
Дыхания нет в ноздрях.
Я сожгла его кости,
Отрезала мясо от ребер,
Замкнула печатью губы,
Зубы растерла в пыль,
Язык удалила из пасти
И отняла его речь,
Я ослепила глаза,
Я отняла его слух,
Я удалила сердце,
Его имени больше нет.
Вот что сказала Нефермаат. Копья ударили по земле третий раз — и Лу, огромный, страшный, могучий, упал и испустил дух.
Тут же озеро снова наполнилось водой; дым разошелся, открывая полуденное небо; ветер смел с камней рассыпчатый пепел. Я даже опомниться не успела, как от чудес, творившихся здесь, не осталось и следа… Только пятна сажи, оставшиеся там, где сгорели меньши́е Лу, и мертвый змей на берегу подтверждали, что я не сошла с ума.
Шены уже обступили поверженного врага. Я знала, что все потроха Лу, от мозга и до мочевого пузыря, высоко ценятся среди колдунов, но самым первым они вынули лиловое сердце и отрезали от него тонкие, полупрозрачные ломти. Первый они приподнесли Нефермаат. К моему ужасу, она приняла это угощение и проглотила, не поморщившись, а затем протянула кусок и мне.
— Зачем это? — пробормотала я, стараясь не смотреть на сырое мясо; его склизкий вид и сладковатый запах были тошнотворны.
— Съешь и узнаешь, — отвечала Нефермаат, улыбаясь, и эта улыбка была как трещина в печной заслонке, выпускающая наружу жар и искры. Даже кончики ее пальцев светились, как раскаленный добела металл. Или всего этого не было? Может, я еще спала в пещере и видела сны?
Будто прочитав мои мысли, Нефермаат велела:
— Проснись окончательно или возвращайся к тем, кто спит. Но, какое бы решение ты ни приняла, не жалуйся потом.
И тогда я открыла рот, дала вложить в него этот проклятый кусок и проглотила его.
Камала запнулась, коснувшись пальцами губ.
— Но ничего не произошло. Он даже не был особо гадким на вкус.
Мы вернулись к нашим товарищам. Те уже проснулись и готовы были выслушать полуправдивый рассказ вепвавет о том, что они нашли змея в озере уже умирающим, — может, от старости, а может, от перенапряжения сил — и добили его. Я не возражала, а Нефермаат, как всегда, помалкивала. Ахаути спустились ко дну обрыва и, разумеется, нашли гнездо Лу пустым. Враг был побежден, вода в озере снова стала чистой и пригодной для питья, делать здесь было больше нечего — а потому мы не мешкая отправились в обратный путь.
В ярких лучах солнца мир выглядел… обычным; и я даже начала забывать о том, что случилось. Но в темноте, когда мы устроились на ночлег в кругу больших камней, я услышала подозрительное глухое гудение. Под закрытыми веками проплыло нечто вроде светящейся желтой мухи. Сквозь дремоту я потянулась к ней и, кажется, схватила — но тут в грудь ударил воздух, ставший вдруг упругим и хлестким. С трудом я преодолела его сопротивление, загребла ладонями снег, и в пальцах у меня завертелась живая мышь. Я засмеялась от радости, а мышь пискнула тоненьким голоском: «Отпусти!».
От неожиданности я вскрикнула и проснулась. Вокруг было тихо и спокойно; только лунг-та фырчали во сне, выпуская из ноздрей струйки пара, да ухала в небе недовольная сова, упустившая добычу. Мороза не было, но меня бил озноб, так что я решила посидеть у костра, чтобы согреться. Но там, конечно, уже поджидала знакомая тень.
— А ты тут что делаешь? — не слишком вежливо спросила я.
— Греюсь, — отвечала Нефермаат запросто, будто ничего и не произошло.
— Что, не можешь наколдовать еще одно горящее озерцо? — поддразнила я, но она только подвинулась, предлагая сесть рядом. Что ж, настало время требовать объяснений! В конце концов, я съела мерзейший кусок змеи и имела полное право знать, зачем.
Вороноголовая прокашлялась и заговорила будто на два голоса — за себя и свою собеседницу:
— То, что произошло сегодня, было испытанием для меня. Проверкой, верно ли я разгадала загадку хекау.
— И как, верно?
— Если бы я ошиблась, нас бы съели. Поскольку мы живы, полагаю, что я права. Впрочем, не тайна хекау сложна, это вы все пни тупые… Ладно, она так не говорила — но явно, явно думала! — Камала звонко рассмеялась, а я насупился; в рассказах богов и так непросто было разобраться, а она еще и врала! — Ну, хорошо, на самом деле Нефермаат сказала так:
— Когда я умерла, то попала на изнанку мира — в место, где открываются тайные связи вещей и явлений. Вообще, все дваждырожденные были там — и ты тоже, Сатхатхор; но остальные забыли об этом, а я помню ясно. С тех самых пор колдовство вепвавет не кажется мне такой уж загадкой. Если знать о тех невидимых нитях, что соединяют все и вся, то даже в самых странных обрядах легко найти смысл: и в жабьих свадьбах южной страны, и в северном обычае запускать в море лодки, до краев наполненные плевками… Смысл — и закономерности. Вот только мне непонятно было, почему сами вепвавет давным-давно не открыли их и не использовали, чтобы усовершенствовать свое искусство?
Поначалу мне казалось, что им просто не хватает времени, чтобы как следует во всем разобраться. Представь, четыре десятка лет для нас еще детство, а для них — целая жизнь! Как тут успеть?.. Поэтому я сама взялась за этот труд — собрать, записать и истолковать весь свод их знаний: песни и заклинания, гадания и молитвы, значения часов и дней, свойства металлов, действия растений, движение звезд и подземных духов… Я разбирала каждый шаг в диких плясках рогпа, каждое приношение в изощренных пуджа южан, но чем дольше занималась этим, тем больше сомневалась. Да, мое занятие было любопытно и отчасти полезно, но…
Помнишь, в прошлой жизни мы обе были прокляты Лу? С чем сравнить это проклятье? Для меня оно было как скала, упавшая на плечи. А ведь Лу — это просто животные, лишенные разума; в их огромных черепах мозга едва ли с орех! Они не водят хороводов при луне, не варят мазь из нетопырей, не зашивают под кожу горный хрусталь… И все же, превосходят могуществом большинство колдунов Олмо Лунгринг и южной страны. Почему?
Тут Нефермаат подняла с земли гладкий камень размером с кулак и начала перекатывать его в ладонях, будто в раздумье. А я, в свою очередь, раздумывала, не решит ли эта сумасшедшая стукнуть меня им по лбу, так, для проверки — а сколько мозга у меня?.. И все же я слушала внимательно.
— Да, проклятье Лу не давало мне покоя. Я снова и снова вызывала в памяти те секунды, когда оно достало меня: невыносимый жар внутри доспехов; треск раскаляющегося хопеша; искры, падающие на забрало; шипение змеиной глотки; блеск расколотых рогов на лбу чудовища… В них будто отражалось что-то, как в луне отражается солнце. Вот только это были не солнце и не луна; светила, которое испускало бы такое сияние, я не видела ни в дневном небе Нун, ни в ночном небе Наунет. И тогда я подумала — а нет ли изнанки у изнанки?..
— Не понимаю, о чем ты, — пробормотала я, не представляя, какое отношение все это имеет к горящим озерам и лакомствам из сырых Лу.
— Объясню иначе. Одна колдунья с севера, у которой я училась целый год, сравнивала мир мертвых с лесом, полным зверья. Душа в нем — охотник; если она слаба, то вернется скоро и с пустыми руками. Чем сильнее душа, тем глубже она может зайти в лес — и тем богаче будет ее добыча. Иными словами, хекау не в том, чтобы правильно сосчитать шаги во время жертвоприношения или добыть волос из подмышки рыжего ракшаса для зелья, а в том, как далеко ты продвинулась на пути, — Нефермаат очертила в воздухе знак вроде переплетающейся веревки, а затем — разведенных рук. — Хе кау. Само слово, которым мы зовем колдовство, значит «усиление души». Впрочем, у нас не принято говорить о душе; назовем ее волей. Сделать свою волю законом — вот в чем его суть.
Так она сказала и сжала правый кулак; а потом взяла мою руку и высыпала на нее мелкий песок — все, что осталось от камня.
Я чуть не подпрыгнул на месте — так живо слова Камалы напомнили мне о Зово. Вороноголовая заметила мое волнение, но не поняла его причину:
— Да, я тоже испугалась — и даже не знала, верить ей или нет. Но, поскольку я все еще не понимала, при чем тут змеи и зачем их есть, то так и спросила. Конечно, и на это у Нефермаат был ответ:
— Сражение с Лу было испытанием для меня. Да и вепвавет заодно убедились, что я могу предложить им нечто новое, чему они не научатся у замшелых стариков… А поскольку змеи по своей природе очень близки миру духов, съев их сердце, ты получаешь часть этой силы.
— Но почему я стала совой?!!
Нефермаат уставилась на меня так, будто это я, а не она только что несла всякую околесицу про колдовство и души. Пришлось объяснять:
— Я стала совой во сне. И поняла язык мыши.
— А, — кивнула она. — Я слышала про такое от рогпа. Дар змея проявляется по-разному. Может, ты подселилась в голову совы потому, что раньше управляла ирет?.. Не знаю; в работе души для меня еще много непонятного. Со временем разберусь.
— Но мне-то что с этим делать?!
Она только пожала плечами, но я не отступалась:
— А тебе это зачем?! Не спорю, поджигание воды и измельчение камней выглядит впечатляюще, но колдовство для этого не нужно: хватило бы бочки нефти и молотка покрепче.
— Ты ведь тоже родилась в Старом Доме. Помнишь его хоть немного? Помнишь, чем мы всегда отличались от Нового Дома? Они хорошо придумывали машины: но даже если дать ремет самый совершенный из механизмов, он все равно будет ограничен своей природой. В Новом Доме полагались на машины так же, как вепвавет полагаются на заклинанья и амулеты. И то, и то — подпорки, не больше. В Старом Доме пытались изменить саму природу ремет. Вот и хекау меняет не только мир — оно меняет нас.
— Надеюсь, в лучшую сторону?
Нефермаат улыбнулась — совсем как днем, у озера. Ее глаза блестели, будто два зеркала. Наверное, это было из-за костра, но мне стало жутко и захотелось убежать — и все же меня тянуло к ней… Ох, забудь о том, что я сказала! — вдруг вскрикнула Камала, замахав лапами. — Я пьяна и не знаю, что несу. Пожалуйста, забудь!
К чему я все это веду: с той ночи я стала видеть души живых существ — сначала неотчетливо, потом все лучше и лучше. Они похожи на ленты, нитки и узлы; хотя Падма говорит, что скорее на пучки соломы и репейника. Так или иначе, к их петлям можно прицепиться, и тогда получается смотреть чужими глазами и слышать чужие мысли. А еще можно передавать свои — у Утпалы это хорошо получается. Поэтому его назначали вестником богов.
— А как выглядит моя душа? А можешь прочитать мои мысли?!
— Твоя душа такая же пушистая, как твоя шерсть, — рассмеялась она, потрепав меня за щеку. — И перевязана красной нитью; наверное, кто-то сильно любит тебя, Нуму. Но мысли твои я читать не буду — такие штуки для меня под запретом. Полагаю, я зря потратила дар змея, раз из меня не вышла вторая Палден Лхамо… Что ж! Тем лучше для Нефермаат — пусть сияет одна.
Кстати, раз уж ты обещал! Возьми эти две накидки: белую отнеси Селкет, а черную — Уно. Я не хочу с ними встречаться.
С этими словами она перевернулась на живот и уткнулась носом в покрывало, показывая, что разговор окончен. Я же, проклиная свое любопытство и сговорчивость, подхватил драгоценные наряды и отправился наверх.
***
Пусть и шел уже второй год мой жизни во дворце, я до сих пор избегал встреч с Эрликом и Палден Лхамо. Причиной тому были и рассказы об их грозном нраве, усвоенные с малолетства, и то, как другие лха относились к ним — кто с явным недоверием, как Шаи, кто с тайной опаской, как Камала. Даже болтливая, острая на язык Падма, столкнувшись с ними в саду, умолкала и старалась быстрее убраться восвояси. Только Сиа ничего не замечал; но что с него взять! Для старого лекаря все обитатели дворца были как малые дети, которых нужно напоить, накормить и отправить спать вовремя.
Потому-то, хоть Железный господин и его жена (или сестра?) всегда были приветливы и даже добры ко мне, рядом с ними сердце вечно екало в груди и колени подгибались, как когда смотришь с большой высоты. Но раз уж я обещал Камале разнести одежду, то решил сначала наведаться к Палден Лхамо — с расчетом на то, что не застану ее в Когте. Этой весной она много времени проводила внизу: то в Перстне, то в кузницах Бьяру, а то и вовсе за пределами города, там, где среди талой грязи копошились работники с лопатами и кирками и вороны скакали по кочкам перевернутой земли, выискивая личинок и червей; короче, там, где началось строительство Стены. Я даже и вспомнить не мог, когда последний раз видел богиню во дворце, хотя чуял иногда в коридорах терпкий запах дыма — след ее присутствия.
И все же лапы предательски обмякли и волочились с таким трудом, будто к туфлям не подошвы пришили, а намазанные медом блохоловки! Прошло не меньше четверти часа, прежде чем я доплелся до покоев богини. Поскольку бить в закрытую дверь Лхамо туфлею было святотатственно, а отложить накидки, которые я благоговейно нес перед собою, — страшно (вдруг я помну их, а за это помнут меня?), я выбрал наилучшее, как мне казалось, решение: отступил на шаг, согнулся пополам и изготовился стукнуться в сомкнутые створки лбом. Но как только я подался вперед, дверь с неизмеримым коварством распахнулась — и я влетел внутрь аки баран, бросающийся на собственное отражение в пруду! Разумеется, не успев сделать и пару шагов, я потерял равновесие и растянулся плашмя на гладком полу.
— С тобой все в порядке? — раздался голос Палден Лхамо, полный неподдельного изумления. — Зачем ты бодал дверь?
— Потому что… — выдохнул я, не подымаясь с пола, но при том пытаясь воздеть над головой накидки. Надо полагать, со стороны я походил на нелепо извивающуюся мохнатую гусеницу; Шаи не преминул бы позубоскалить на этот счет, но богиня только сказала:
— А, тебя прислала Камала. Положи одежду на стол, будь добр.
Тут уж, конечно, пришлось встать и оглядеться. Вот что странно: хотя я прежде и бывал в покоях Лхамо, все вокруг казалось незнакомым. Стекло окон, зимой почти прозрачное, теперь помутнело и окрасилось багрянцем; полуденное солнце глядело сквозь его толщу, как налитый кровью глаз. Личины на стенах, кровать, стол и прочие предметы плыли в горячем сумраке, как пузыри воздуха в чаше с шецу. На секунду мне даже почудилось, будто маски Палден Лхамо оторвались от удерживавших их гвоздей и парят, вяло всплескивая шелковыми кистями: не то птицы, не то диковинные медузы и моллюски, которых я видел в книгах Сиа.
Сама богиня сидела посредине комнаты на раскладном стуле из бамбука; слева от нее лежало два мешка, один пустой, другой — полный; справа, прямо на полу, стояла уже знакомая мне голова Черного Кузнеца. Ее лакированные грани были неподвижны, деревянные дыры-ноздри не колебало дыхание, но у затылка и висков все еще курился сизый дымок; видимо, Палден Лхамо сняла маску совсем недавно. Да и одета она была точно как в тот раз — в доспехи из гладких и тонких пластин, прилегающие к телу плотно, как чешуя к рыбе, и скрывающие его целиком, от подбородка до запястий. Только ладони оставались открыты, и в них, как в просвечивающей насквозь лампе, горело что-то красное. Присмотревшись, я разглядел длинный и толстый гвоздь из темного железа. Палден Лхамо вела по нему указательным пальцем; там, где ее плоский коготь касался поверхности, та мгновенно раскалялась.
Даже мое шумное появление не заставило богиню оторваться от этого занятия. Я решил, что лучше будет оставить одежду, где велено, и побыстрее удалиться; но стоило мне сделать шаг в направлении стола, как я сразу же запнулся обо что-то! Конечно, даже божеское терпение имеет пределы — и Лхамо, не выдержав этакой неповоротливости, подняла голову.
— Извини за темень, Нуму, но мне приходится избегать солнца. Жить без меланина непросто, — сказала она и вдруг изо всей силы дунула на свою поделку: тончайшая черная пыль облачком поплыла по воздуху.
— Что это? — спросил я, стараясь не чихнуть — копченый запах нещадно щекотал нос.
— Это? Гвоздь для Стены. Таких в ней будет тысячи.
— Долго, наверное, придется делать.
— Долго, — кивнула богиня, отложила готовый гвоздь в пустой мешок, вытянула из полного уродливый, раскоряченный самородок и принялась пристально оглядывать его со всех сторон. — Думаю, на строительство уйдет лет двадцать.
— Двадцать? — ужаснулся я. Получается, Стену закончат, когда я буду глубоким стариком, трещащим на ходу, как сосна на морозе!
— Поэтому нам и пришлось настоять, чтобы работы начались уже сейчас, — вздохнула Палден Лхамо, перекатывая выбранный самородок в ладонях. Грубый металл размягчился в ее пальцах, будто воск, и весь пошел пятнами: черными, рыжими, багровыми, золотыми, на вид очень горячими. Но богине жар не причинял никакого вреда.
— А можно потрогать? — спросил я, завороженный пестрыми всполохами, и уже протянул лапу к шкворчащему самородку… Лхамо быстро сжала кулак и покачала головой. Однако же жажда чуда уже зудела в моем мозгу, назойливая, как комариный звон среди ночи; а потому я решил испробовать кое-что еще. — О, Сияющая! А правду Камала говорит, что ты можешь читать мысли?
Палден Лхамо чуть нахмурилась, медля с ответом; а я вдруг заметил, что совсем не могу разобрать, сколько ей лет. Волосы у нее были белые, как заиндевевшая трава, — но то были не седины старости, как у Сиа; щеки не тронули морщины, но не было в них и мягкости, остающейся с молочного детства. Наверно, когда помнишь прошлые рождения, они накладываются одно на другое и стирают с тела признаки возраста.
— Да, могу.
— А прочитай мои! — выпалил я как можно быстрее, чтобы не дать благоразумной трусости взять верх над жгучим любопытством.
— Ну-у, если ты хочешь… — протянула она, будто в сомнении; я закивал так яростно, что чуть не прикусил хлопнувшими челюстями язык. — Ладно, так и быть. Тогда на счет пять. Раз…
Тут-то я и спохватился, поняв, какой кашей наполнен мой череп! Было тут и ночное купание в пруду по милости Падмы, и мелкие кухонные кражи, которые я тщательно скрывал от Сиа, и много других постыдных вещей, которые, как назло, разом всплыли из памяти, точно дохлые рыбы на поверхность пруда! С отчаянием утопающего я попытался уцепиться за что-то еще, за воспоминание настолько сильное, что заглушило бы все остальные, — а богиня уже загибала мизинец.
— Пять, — сказала она, и в голове у меня раздался сочный щелчок. — Ты думаешь о разговоре с Шаи после Цама. Пересказывать его целиком я не буду, ладно? А то никогда не успею доделать все гвозди.
Мне оставалось только взвыть — нашел, чем прикрыться! Все равно что спасаться от блох внутри пчелиного улья! А ну как богиня теперь разгневается на меня или, хуже того, на глупого сына лекаря? Вдруг я ненароком погубил Шаи?.. Но Палден Лхамо не разозлилась: наоборот, она мягко улыбнулась, будто призывая не робеть, и снова склонилась над тлеющим в пригоршне куском железа. Убедившись, что земля и небеса не собираются разверзаться под-надо мною, я решился попросить:
— Не обижайся на него, Сияющая! Шаи был просто пьян тогда.
— Да я и не собиралась, — хмыкнула та. — Я понимаю, почему он обвиняет меня и брата в судьбе своей матери. Проще жить, думая, что это чей-то злой умысел, чем что ей просто не повезло. А что до того, что его якобы лишили воспоминаний… Шаи перерождался четыре раза — больше, чем любой из нас; и при том всегда пренебрегал занятиями, которые помогли бы обзудать его ум. А у того, Нуму, кто живет с неуправляемым умом, чувства непокорны, как норовистые кони у колесничего. Неудивительно, что он не может отличить правду от вымысла; у него в голове все смешалось.
Тут Палден Лхамо трижды постучала по виску; на коже остался след от испачканного в саже пальца. Почесав с полминуты затылок, я должен был признать, — слова богини звучали весьма убедительно. Сын лекаря вечно что-то выдумывал: однажды, к примеру, пытался убедить меня, что сны мы видим, потому что ночью глаза проворачиваются под веками и смотрят прямо в мозг. Может, выдумал себе и «проклятье» — да сам и поверил?..
— А то, что ты и Железный господин — один и тот же человек, он тоже соврал?
— Ну, это отчасти правда. У нас с братом одна душа на двоих и одно рен. Нам пришлось разделить его. Так из Нефермаата и получились Ун-Нефер и Селкет-Маат.
— А как это — одна душа на двоих? У вас одинаковые мысли?
— Как бы объяснить… У тебя есть тень, Нуму?
— Да, конечно, — пробормотал я, отчего-то смутившись, и даже поднял лапу, чтобы убедиться, — неясное, красноватое пятно действительно протянулось по полу, повторяя мои движения.
— Что будет, если дать твоей тени язык и спросить, кто она?
— Ну… не знаю, если честно.
— Подумай: тень родилась вместе с тобою. Она помнит тот же дом и родителей, еду и одежду. Разве что не помнит, когда ты был в полной темноте; только туда тени не могут последовать за нами. Выходит, что у тени нет другой жизни, кроме твоей! И все же тень — это не ты, равно как и ты — не она. Так и мы с братом делим общую память о прошлых жизнях; но, кроме этого, общего у нас мало.
— Но ведь моя тень не может отделиться от меня, а я — от нее. Или нет? Я слышал от матери, что далеко в горах живут отшельники, которые могут отрезать кусок пара от своего дыхания, превратить его в птицу и запустить в небо. Можно ли так поступить и с тенью? Можно избавиться от нее?..
— Без тени, исчезну ли я? Без тени, обрету ли я жизнь? — произнесла Палден Лхамо, будто читая из невидимой книги. — Хорошие вопросы, вот только я не знаю на них ответа.
— А кто из вас тень?
Богиня пожала плечами и продолжила выводить знаки на рдеющем железе. Тут бы мне и убраться восвояси, но вместо этого я продолжал испытывать судьбу:
— А я могу научиться читать чужие мысли?
— Колдовство, Нуму, мало чем отличается от любого другого ремесла. Ему можно научиться так же, как учатся обращаться с плугом или молотом. Но не стоит браться за плуг, если не хочешь быть пахарем, или за молот, если не собираешься становиться кузнецом. А если уж взялся — не жалуйся потом. Я ведь говорила тебе когда-то: для колдунов дороги назад нет.
Палден Лхамо объяснила хорошо… И все же как будто умолчала о чем-то важном. Наконец, я сообразил:
— Тот, кто ходит с плугом, становится пахарем. Тот, кто машет молотом, — кузнецом. А тот, кто берется за колдовство, — кем он становится?
— Смотри сам, — ответила она и, высоко подняв раскаленный гвоздь, обвела им вокруг себя. Пятно тускло-красного света озарило маски на стенах — выпуклые глаза и кривые клыки, длинные уши и покрытые завитками позолоченного пламени рога — и замерло, упав на белую личину совы. Крупная дрожь прошла по моему телу, но не от страха, а от ощущения сопричастности чему-то огромному: я будто стоял на раскачивающейся земле и пропускал сквозь себя громы, сотрясающие ее нутро. — Мы стали богами. Правда, не по прихоти, а по необходимости.
— По необходимости? — переспросил я. Поняв, что так просто от меня не отделаться, Палден Лхамо уронила остывший гвоздь в мешок и откинулась на стуле, приготовившись рассказывать.
— Ты ведь знаешь, что однажды вепвавет восстали против нас?
Я кивнул — когда-то об этом рассказывала Нехбет, богиня-гриф.
— По вашим меркам это случилось давно — больше четырех столетий назад, во время моей второй жизни. Тогда ремет еще часто ходили по земле, не скрывая лиц, а вепвавет посещали Кекуит.
Но в эти мирные, тучные годы удельные князья набрались сил и нахальства. Они сговорились с правителем Бьяру, который мечтал прибрать к лапам богатства Перстня, и во время торжеств по случаю Цама беспрепятственно вошли в город с огромным войском. У них были тысячи мечников и копейщиков, колесничих и наездников, знаменосцев и лучников всех мастей, пращи и тараны и, конечно, лодки, чтобы переплыть Бьяцо. И все же сразу напасть на Перстень они не решились. Не даром дзонг строился как крепость; да и шенпо готовы были к длительной осаде. Поэтому сначала мятежники решили отправить послов на переговоры.
В то время Железным господином, двадцать пятым по счету, был старик по имени Мау. От лекарств, которыми его поили ваши знахари, его кожа стала как золото, кости — как серебро, а волосы превратились в чешуйки синего лазурита. Болезнь давно сломила Мау: ему тяжело было ходить и даже дышать. Он редко покидал старую гомпу.
Туда-то, в залу, где Железный господин умирал на троне из лакированного дерева, и пришли княжеские посланцы.
Я была в тот день в Перстне, а потому видела все своими глазами. Крикливая толпа заполнила зал, оттеснив угрюмых шенов к самым стенам: смех и ругань гудели под древними крышами; пол дрожал от грохота шагов. И все же мятежники боялись! Я видела, как они тянут лапы, но не смеют сорвать со стен тханка или перевернуть сосуды с приношениями. Они даже не решались заговорить с тем, кого пришли свергать.
Видя нерешительность товарищей, вперед вышел молодой княжич с головой макары на шлеме и веером из сорочьих перьев у пояса. Его отец правил землями, где начинается ведущий через горы Путь стрелы; прибрав к лапам торговлю с южной страной, он стал богаче всех в Олмо Лунгринг. Обилие золота и крепкое войско непомерно раздули его гордыню. Поэтому его сын вышел вперед и, не поклонившись, обратился к Мау:
— Слушай, старик! Много лет мы гнем шеи перед пришельцами и чужаками. Мой прадед, и его отец, и отец его отца сражались бок о бок с вами против великих змеев. Моя прабабка, и ее мать, и мать ее матери заклинали для вас садагов и ньен. Мы сделали вам много добра, но не дождались благодарности. Мы пили с вами из одной чаши и ели с одного блюда, а вы скрываете от нас свои тайны! Нам известно, что вы прячете великую силу: корабли, которые летают по воздуху, огонь, который испепеляет горы. Мы хотим получить это! Раскрой нам сокровищницы Когтя, чтобы мы могли взять справедливую долю!
Нам известно и кое-что еще: вы, самозваные боги, не бессмертны. Подумай об этом — и реши мудро, старик.
Сказав так, он развернулся на каблуках и вышел вон; следом поспешили прочие князья со свитой.
Некоторое время Железный господин сидел, свесив подбородок на грудь; с его губ стекала слюна; глаза затянула голубоватая пелена. Прошло не меньше четверти часа, прежде чем он очнулся и приказал шенпо призвать в гомпу всех ремет, от мала до велика. Когда каждый явился, Мау рассказал, какой выбор нам предстоит: отдать вепвавет оружие, которое они, без сомнения, сразу же используют против нас, или начать войну с теми, кого мы привыкли считать друзьями. Выбор был тяжел, и собравшиеся спорили так жарко, что их голоса стерлись сначала до хрипа, потом — до шепота и наконец утихли.
Я помню это очень ясно: старая гомпа погрузилась в молчание, и мы вдруг заметили, что стоим почти в полной темноте. Огни перед алтарями погасли; в тот день никто не заправил лампы свежим маслом. Бескровные лица моих товарищей плыли среди колонн, будто оторванные от тел, — совсем как эти маски, — Лхамо снова указала прутом на стены, и я невольно уставился в пустые зрачки личин. — Они смертельно устали, но так и не смогли принять решение; никто не хотел ни убивать, ни быть убитым.
И тогда я предложила им третий путь.
Когда солнце поднялось над восточными скалами, шенпо от имени Эрлика передали приглашение всем мятежным князьям: пусть приходят в Перстень, и вожделенные сокровища передадут им прямо в лапы. Разумеется, те заподозрили засаду; но шены уверили, что вместе с ними впустят в дзонг любое количество воинов в полном вооружении. В конце концов из жадности или из гордости к назначенному сроку явились почти все. Десятки пышно украшенных лодок подплыли к причалу. Часть мятежников — из тех, кто попроще, — осталась во внутреннем дворе, а прочих провели к трону Железного господина. Но вместо груд драгоценностей их ждали только старик Мау и я.
И тогда вперед вышел старый князь — тот самый, чей сын вчера грозил нам смертью.
— Где все, что ты обещал нам? — спросил он, обводя лапами пустую залу. — Если это была хитрость, чтобы заманить нас в ловушку, то знай — так ты не преуспеешь. Если мы не вернемся из Перстня к вечеру, ночью наши войска разнесут весь Бьяру по камню!
— Не спеши, — прошамкал Мау, покачивая перед собою пальцем, скрюченным и желтым, как костяное стрекало аркана. — Я дам тебе дар лучше того, о чем ты просил. Я покажу тебе истину… если ты сможешь вынести ее.
— Не пытайся запугать меня, старик. Я ничего не боюсь! — отвечал гордец. И тогда…
Палден Лхамо остановилась, чтобы осмотреть еще один самородок; но, обнаружив в металле какой-то изъян, небрежно швырнула его на пол. Едва сдерживая нетерпение, я спросил:
— Так что случилось?
— Ты ведь уже знаешь ответ, Нуму. Они увидели своих богов.
— Как это?
— Ты был на площади Тысячи Чортенов во время Цама. Помнишь, что случилось тогда?
— Да, — отозвался я, нахмурившись. — Я видел Железного господина. Он был огромного роста, до самого неба, и весь из темноты. И голова у него была как у быка, только очень страшная. А еще я видел тебя, в белом сиянии, с мордой совы — тоже очень страшной, не сочти за обиду.
— Так и задумывалось, — усмехнулась богиня, явно довольная моими словами. — Вот и князьям я показала нечто похожее, разве что сработанное грубее… Что ж, с тех пор я многому научилась.
Тут она снова запустила пятерню в мешок, выудила кусок железа и вдруг спросила:
— Знаешь, почему я выбрала сову для обличья Палден Лхамо? Ведь в ваших сказания никакой совы не было!
Я задумчиво почесал затылок; ничего путного в голову не приходило, но богиня, кажется, и не ждала ответа.
— Это знак моей благодарности Камале.
— За что это? — удивился я; не много ли чести для вороноголовой?
— Когда я только начинала изучать хекау, то использовала его как оружие: для сражений, для охоты на Лу и других чудовищ. Но однажды Камала рассказала, как превратилась во сне в сову, — зацепилась за душу птицы и смогла видеть ее глазами. Это навело меня на мысль, что чужие души, как и зверей, иногда полезнее приручать и ставить себе на службу.
Так я и поступила с мятежниками. Испугать их грозными видениями было недостаточно: страх со временем блекнет. Они могли бы вернуться под стены Бьяру, неважно, через год или через десяток лет. Поэтому я коснулась их душ, — Палден Лхамо пошевелила пальцами, будто перебирая струны невидимой вины[7], — и кое-что вложила в них, так, что все эти знатные, славные воины, одетые в меха и золото, упали ниц и целовали пыль на полу, будто она была слаще меда, и плакали, как дети.
И гордец, который только что сыпал угрозами, смеялся и плакал громче всех. Он вошел в дзонг, задрав нос, а покинул его, согнув шею. Говорят, когда сын встретил его таким, полубезумным, дрожащим, то хотел тут же ворваться с войском в Перстень и убить всех шенов, и меня, и Железного господина и предать Бьяру огню. Отец попытался удержать его — и он чуть не зарезал отца. Но в дело вмешались слуги, и их разняли; не случилось ни убийства, ни войны.
— А что случилось с этими князьями потом?
— То, что и задумывалось: обретя веру в богов, они приложили немало усилий, чтобы утихомирить свои земли… — Палден Лхамо на секунду замолчала, постукивая плоскими когтями по полым стеблям бамбука. — Должна признать: в те годы я куда меньше знала о внутреннем устройстве души, так что мое вмешательство не прошло бесследно. Спустя некоторое время князья-мятежники сошли с ума и закончили жизни в беспамятстве — ели траву, как волы, и мылись дождем, так что волосы у них выросли, как у львов, а когти — как у птиц… Но к тому времени это уже не имело значения. Шены Перстня были отправлены во все концы Олмо Лунгринг и заняли высокие должности при дворах. Большая часть местной казны, как дань или как дар, была отослана в Бьяру; а вместе с серебром и золотом отправились и княжеские дети. Кое-кто из них оказался способен к колдовству, а поскольку я намеревалась изучать хекау и дальше, то попросила отдать их мне в ученики и помощники. Железному господину, правда, тоже нужны были слуги: поэтому мы условились, что ему достанутся сыновья, а мне — дочери. Так и повелось.
А чтобы не допустить повторения мятежа, мы решили стать теми богами, которыми вепвавет хотели видеть нас, — и больше никогда не спускались вниз без своих личин и никого не пускали наверх… до твоего появления.
— Но… это было так давно! Разве теперь кто-то может желать вам зла?
— Пока есть боги, Нуму, всегда найдется тот, кто хочет их убить, — со всей серьезностью отвечала она. — Но тебе не стоит думать об этом; подумай лучше о том, что Уно тоже ждет свою одежду.
Шерсть у меня на загривке поднялась дыбом. Я прижал к груди черную накидку, поклонился на прощанье и опрометью бросился прочь.
***
От покоев Палден Лхамо до опочивальни Железного господина было не больше ста шагов, и бежал я быстро, но мысли все равно неслись впереди лап.
Во-первых, мне вдруг открылась удивительная вещь: хоть я и побаивался Сияющую богиню, сейчас мне вовсе не хотелось покидать ее. Наоборот, я бы не отказался послушать еще рассказов о минувшем и посмотреть, как ловко плавятся в длинных пальцах куски руды. Может, дело в том, что Палден Лхамо говорила со мной без всякой снисходительности и зазнайства, как с настоящим взрослым (чего так недоставало Сиа и Шаи, которые постоянно норовили обозвать меня «дитятком» или, хуже того, «милашкой»!); или в том, что мне запросто открывали тайны, неизвестные и самым ученым мужам и женам Олмо Лунгринг? А может, так действовал сам ее голос — не громкий и не тихий, не низкий и не высокий, приятно щекочущий уши, будто кисточка из мягкой шерсти?..
Во-вторых, мне стало вдвойне непонятно, почему Камала так чурается колдовства. Конечно, влезать в чужую голову просто так, за здорово живешь, — это нехорошо. Но ведь Палден Лхамо использовала свой дар для общего блага и предотвратила войну, которая была бы ужасным несчастьем для Олмо Лунгринг!
Отсюда следовала и третья мысль: мне жутко хотелось узнать, что же богиня вложила в сердца мятежных князей, что заставило их забыть о кровожадности и корысти, сложить оружие и навсегда покинуть Бьяру? Если это был не страх, то, выходит… счастье? Не такое ли, какое я сам испытал на площади Тысячи Чортенов в ту зиму, когда дядя привез меня в Бьяру?.. Если им и вправду досталось что-то похожее (а то и покрепче), я даже не знал, завидовать такой доле или ужасаться. Неудивительно, что мятежники в конце концов потеряли рассудок. С другой стороны, сами виноваты: это же надо удумать, сражаться с богами!
А больше я ни о чем подумать не успел, потому что коридор закончился.
***
К Железному господину я постучался как полагается и зашел на своих двоих, даже не забыв почтительно высунуть язык. В отличие от покоев Палден Лхамо, погруженных в красноватый полумрак, опочивальню Эрлика заливал яркий, по-зимнему холодный свет. В его лучах можно было пересчитать каждую пылинку в воздухе и каждую крупинку в стоявшем на столе блюде с белым песком (я вспомнил, что таким присыпают чернила, чтобы быстрее сохли) — вот только самого бога нигде не было видно.
Не зная, что делать дальше, я принялся озираться по сторонам. Все предметы находились на тех же местах, что запомнились мне со страшной ночи накануне Цама: вот большая, покрытая красным лаком кровать под тяжелым шерстяным пологом; ящик с узором из светлых и темных кусков перламутра на плоской крышке; маски, повисшие на невидимых крючках, как развешенное для сушки тряпье; стол, заваленный бумагами с непонятными рисунками… Из любопытства я глянул на них, но ничего не понял: тут были какие-то чудны́е механизмы, покрытые строчками заклинаний, витые лестницы, изображения неведомых зверей — вроде летучих мышей с зеркалами на груди и рыб с витыми, торчащими изо лба рогами. И где такие водятся?..
А еще я заприметил в дальнем углу, за стеклом, чешуйчатый доспех — совсем как тот, что носила Палден Лхамо. Только этот был еще с перчатками и шлемом, на забрале которого блестели темно-красные ястребиные глаза. К подбородку он удлинялся и загибался внутрь, так что со стороны и впрямь походил на птичью голову с опущенным клювом. На нагруднике слева, повыше сердца, поблескивали окрашенные золотом знаки, — наверное, имя хозяина. Прищурившись, я сумел различить их. Вот маленький знак — не то лютня, не то сердце и дыхательный канал, который Сиа именовал трахеей, — это корень «нефер»; серп, срезающий неведомую загогулину, — слог «маа» и полукруглый хлебец — окончание «т». Нефермаат! Ну, конечно; мог бы и сам догадаться. Правда, непонятно, чей же доспех тогда носит Палден Лхамо?..
Но я не смог поразмыслить над этим, безусловно, важным вопросом, потому что мое внимание привлекла еще одна непонятная штука: к самому окну кто-то придвинул то ли каменный, то ли деревянный столб высотой в шесть-семь локтей. В свете дня он казался совершенно черным и блестящим, как кусок угля, — и ужасно тяжелым. Не знаю, почему, — может, из-за движения нагретого солнцем воздуха? — но казалось, будто пол под ним прогибается и все предметы клонятся к нему, грозясь вот-вот повалиться на бок. Чем дольше я вглядывался в этот странный предмет, тем сильнее становился этот морок… и внушаемая им тревога. Сердце забилось быстрее; в ушах зашумело от прилившей крови — совсем как при приближении к Бьяру или к старым чортенам на берегу Бьяцо, когда каждый шаг пригибает идущего все ниже к земле! Может, это и был один из таких чортенов, только поменьше? Но кому понадобилось тащить его внутрь Когтя?
Только я двинулся вперед, ведомый любопытством, как вдруг столб зашевелился, разворачиваясь! От его боков отделились вороньи крылья… Нет, не крылья, длинные рукава из черной ткани. Из-под распущенных волос выступило белое лицо: светящиеся глаза смотрели прямо на меня; рот приоткрылся, будто готовясь проглотить наглеца.
— А, ты принес мою накидку! Вовремя, — сказал лха, и наваждение тут же рассеялось. Я узнал Железного господина, хотя с ночи перед Цамом, когда я бодрствовал у его постели, он сильно изменился. Тогда Эрлик казался мне стариком ну разве чуть младше Сиа, усталым и больным. Теперь он также лишился примет возраста, как и Палден Лхамо: спина выпрямилась, морщины на высоком лбу и у губ разгладились, на ладонях и шее не проступали уже зеленоватые сосуды. Даже голос звучал иначе; и этот голос уже несколько раз обратился ко мне. — Нуму, может, все-таки отдашь мне одежду?
— Ааыы… — только и ответил я.
— Вот спасибо, — вздохнул Железный господин, вынул накидку из моих лап и придирчиво осмотрел работу Камалы — даже поскреб плоским когтем стежки на боковых швах, — а затем достал из складок платья толстую иглу из желтоватой кости, подозрительно темную посередине, и прицепил ее к подкладке так, чтобы легла ровно между лопаток. Только после этого он накинул обновку на плечи, повесил на пояс скрученный кольцами аркан, короткую булаву и металлический диск на резной ручке, а на левое запястье намотал четки с шипастыми бусинами. Закончив эти сборы, Эрлик пристально осмотрел себя в зеркало, устроенное в стене у входа, и в этом поступке, в отличие от прочих таинственных приготовлений, было столько обычного, земного и всякому понятного самодовольства, что я невольно усмехнулся.
— Что, уже и порадоваться нельзя?.. — поморщился Железный господин, заметив мою непочтительность.
— Конечно можно! — горячо поддержал я — отчасти из-за искреннего согласия, но еще и потому, что не хотел превратиться в кучку пепла, или лягушку, или что похуже. — А то если еще не пить чанг и не есть мяса, совсем ничего хорошего в жизни не остается. Чанг-то ладно, а вот без мяса я бы точно не смог!
— Смог бы, если бы видел, как вокруг каждого куска шевелится обрубок души. Вокруг растений, впрочем, тоже.
— Фее, шевелится! — меня аж передернуло. Я слыхал, что на юге, в краях рыбаков, принято высасывать сырое содержимое ракушек и глотать живых осьминогов. Но чтобы каждый кусок баранины или стручок гороха извивался на тарелке? Это уж слишком! — А что же есть тогда?
Эрлик пальцем поманил меня к столу и вытянул из маленького ящичка тонкую, как бумага, пластинку. Выглядела она не слишком съедобно — черная с прозеленью, гладкая и без запаха, — но я все же взялся за край и откусил немного. На вкус странный хлебец был точь-в-точь сухая трава, разве что чуть солоноватый.
— Это те — особая еда для долгих полетов. Она не портится, не занимает много места, и в ней есть все, необходимое для жизни. Предполагалось, что ею мы и будем питаться в пути до Тубан и обратно. Но, поскольку большинство на корабле предпочитает… местную кухню, запасов осталось много: хватит еще на сотню лет.
— А у этих те нет души? Ничего вокруг не шевелится?
— Душа, к сожалению, есть у всего, — Железный господин криво усмехнулся и махнул куда-то вбок, намекая не то на души письменного стола и табуретки, не то на общее устройство мироздания. — Но эту хотя бы перемололи до полной неузнаваемости.
— Даа… — протянул я, крутя в лапах хрупкую пластинку; от проглоченного кусочка появилось чувство сытости, но уж точно не радости! — Грустно, что нормальная еда кажется гадкой. Сочувствую.
— Спасибо, — серьезно кивнул Эрлик и, склонив голову, будто высматривающая лягушек цапля, стал ловко переплетать свесившиеся почти до пола волосы. Сиа как-то рассказал мне, что, в отличие от вепвавет, у ремет гривы могут расти бесконечно: полагаю, этот дар был ниспослан им в утешение за общую лысоватость. Однако ж большинство обитателей Когтя стриглось коротко, не давая мне повода для зависти… А вот сейчас оставалось только закусить губу и тихо страдать. Чтобы не мучиться дурными мыслями, я почел за лучшее продолжить разговор:
— Может, если бы ты рассказал Шаи, что не ешь вместе со всеми не из какого-то коварства, а потому, что противно, он бы понял? И меньше волновался?
— Ты сам видел: он не хочет меня слушать. И, боюсь, дело совсем не в еде: Шаи не может простить мне то, что случилось со спящими. Думаю, он уже сообщил, что я наложил на них ужасное проклятие? — спросил Железный господин так, что меня немедля бросило в жар от стыда. Подозрения молодого лха, которые звучали так грозно и зловеще в темноте заброшенной спальни, сейчас, солнечным днем, казались просто нелепыми. — И это правда. Только это не проклятье, а лекарство; и я никогда не заставлял принимать его силой или обманом. Это был их выбор — к сожалению, неизбежный.
— Шаи говорил, они сошли с ума из-за того, что неправильно перерождались?
— Да, верно. Помнишь, я рассказал тебе, как снял души ремет с дерева, растущего на самом севере, прямо на темени мира? Туда умершие прилетают, чтобы подготовиться к новому воплощению, — а я, сам того не зная, помешал моим товарищам. Да, я искренне полагал, что делаю доброе дело, — но оправдывает ли это меня?.. Так или иначе, когда ремет стали рождаться во второй раз, их сердца уже переполнились избытками памяти; а к третьему рождению просто-напросто раскололись, как горшки в слишком жаркой печи. Видел бы ты, как эти несчастные стояли, уставившись в пустоту, заново проживая то, чего уже нет! А потом будто просыпались и вскрикивали от испуга, и озирались, не узнавая никого и ничего вокруг.
Хуже всего то, что я уже видел такое раньше, в Старом Доме. Там всегда мечтали создать настоящих бессмертных, нечеру[8]. И у нас почти получилось: наука смогла продлить жизнь ремет на сотни и тысячи лет. Но, хотя тела нечеру оставались бодры и здоровы, их разумы в конце концов рушились под тяжестью памяти. «Стекло и дерево», вот как это прозвали в Новом Доме: нечеру не ведали, что творили вчера, зато помнили пение птицы, от которой и пыли уже не осталось. И это — одна из причин того, что после войны Домов ввели запрет на бесконечное продление жизни.
И вот я сам создал новых нечеру! Мои товарищи не умерли полностью, но и жить не могли. Они увязли в бардо[9], которому нет названия; и я не знал, что делать с этим.
— А почему ты просто не отправил их на то дерево?
— Для этого мне пришлось бы их убить, — просто ответил Железный господин. — Да и кто знает, не был ли вред, нанесенный мною, слишком глубок? Что, если бы они родились какими-нибудь червями или мухами?.. В конце концов, я решил, что лучше всего дать им возможность полностью уйти в воспоминания. И они приняли ее с радостью… по крайней мере, я на это надеюсь.
— А почему они не могут проснуться?
— Их состояние, Нуму, нельзя назвать обычным сном. Это самое глубокое забытье, какое только можно представить — настолько глубокое, что изнутри его не отличить от бодрствования. Видел бесконечные узлы, замыкающиеся сами в себе? — тут бог начертил в воздухе линию, соединяющуюся головой и хвостом, будто тело голодного змея. — Души спящих скручены также; они заперты сами в себе. Этот мир больше не потревожит их, никогда.
— Почему же все остальные не уснули?
— Я и сам до конца не понимаю, почему выход из круга перерождений оказался благом для одних, и злом — для других. Почему Камала, Утпала и Падма не сломались, почему Сиа и Нехбет не помнят о прошлом? Может, потому, что, идя путями мертвых, нельзя бояться и оглядываться назад? Но если не теряешь из виду цели — тогда уцелеешь и сам.
— Хм… а какая цель у тебя, господин?
Эрлик вдруг снял с пояса блестящий диск на длинной ручке.
— Знаешь, что это такое? Зеркало правды.
— О, я слышал про него от шенов!
— Опробуй-ка его сам. Положи ладонь вот сюда и соври что-нибудь, — и сразу убирай! Понял?
Я с опаской коснулся гладкой поверхности — она была такая холодная, что кончики пальцев сразу занемели.
— Люблю чистить зубы по утрам!
Зеркало тут же раскалилось докрасна! Я едва успел отдернуть лапу. Шерстинки на запястье свернулись и пошли рыжиной; в воздухе запахло горелым.
— Так оно и работает: истины не показывает, зато наказывает за ложь. А теперь смотри внимательно, — Железный господин прижал ладонь к зачарованному металлу и медленно, внятно произнес. — Все, что я делал, делаю и буду делать в этом мире, я направлю во благо всех живых существ. Это моя цель.
Поверхность зеркала не дрогнула, не изменила цвет. Но прежде, чем он успел убрать ладонь, я в порыве смелости… или наглости, — спросил:
— А безумный ругпо сказал что-нибудь, когда увидел тебя — ну, перед тем как… как Кекуит начала падать? Кроме того, о чем ты рассказал мне прежде?
— Нет, — с некоторым удивлением отозвался Железный господин. Зеркало под длинными, по-паучьи растопыренными пальцами при этом осталось холодным и светлым, как луна. — С чего ты взял?.. А теперь извини, Нуму, но мне нужно идти — Стена сама себя не построит.
[1] Kkw (кеку) — «темнота»; «Кекуит» — женская форма слова.
[2] Sromanagpo (тиб.) — конопля.
[3] Рдзиб-рдзиб (тиб.) — разновидность навозных жуков.
[4] Маричи — богиня рассвета. Среди ее атрибутов — иголка и нитки.
[5] Из гл. XII Законов Ману.
[6] (др. — ег.) Примерно 5 км.
[7] Ви́на — старинный индийский щипковый музыкальный инструмент.
[8] Нечер (др. — ег.) — бог.
[9] Бардо (тиб.) — то или иное длящееся состояние живого существа (бардо сна, бардо момента смерти, бардо нового рождения и т. д.)