Графство Алваро вместе со всей южной границей засыпало снегом. Зима в этом году пришла рано, еще в ноябре, но была мягкой и теплой: не трещал за окном мороз, не выл в дымоходах студеный ветер, а солнце, пусть бледное и далекое, не торопилось прятаться за облаками.
С низко клонящейся ветки персикового дерева, тихо шурша, ссыпался снег — и заискрился под солнцем бриллиантовой пылью. Маркиза Д’Алваро улыбнулась. «Как красиво!» — подумала она. И обведя взглядом заснеженный сад, уснувший до самой весны под белым пуховым платком, обернулась к плетущейся позади горничной.
— Дай мне его, Анни! — сказала она. Девчушка протянула госпоже плотно укутанный сверток. Наследник графства Алваро, несмотря на свои три месяца от роду, весил уже вполне прилично, так что просьбу хозяйки служанка выполнила с удовольствием. «И к чему было тащить дитя на улицу? — с легким недоумением подумала она. — Не лето, чай! Любит госпожа гулять — так и гуляла бы, уж нашлось бы кому за малышом присмотреть». Анни растерла варежками покрасневшие щеки и с сожалением оглянулась на дом. В отличие от госпожи, к прогулкам она была равнодушна. А зимой и подавно: куда уж лучше в тепле, у печки!..
Лавиния, взяв сына на руки, отвела в сторону край шали, и ее губы вновь тронула улыбка — на этот раз нежная, ласковая. Маркиза обожала сына.
— Смотри, милый, — проговорила она, — это зима. А это снег… В будущем году, когда ты станешь совсем большой, мы построим из него замок и будем играть. Тебе понравится.
Алонсо, по своему обыкновению сосредоточенно хмуря бровки, глядел на сад. Легкий порыв ветра смел с ближней ветки очередную порцию холодной белой пыли, несколько снежинок осело на щеки, и мальчик недовольно скривился. Это была его первая зима, и первое знакомство со снегом — так себе, надо сказать, знакомство. Лавиния, рассмеявшись, чмокнула сына в розовую пуговку носа. Он был ужасно смешной, когда сердился.
— Ну, что случилось? — весело проговорила маркиза. — Ты замерз, милый? Проголодался? Хочешь домой?
Алонсо с кряхтением завозился в своем коконе из пеленок, пухового одеяльца и намотанного поверх шерстяного платка, пытаясь выпростать руки. Мать, заметив это, покачала головой:
— Нет-нет, моя радость, на улице слишком холодно, твоим ладошкам мороз не понравится. Пойдем-ка и правда домой! Анни!
— Да, госпожа? — встрепенулась служанка.
— Беги к Пэт, скажи, чтобы поторопилась с обедом. Уже, наверное, давно за полдень… Нет, с ребенком я сама. Иди, иди.
Горничная не заставила себя уговаривать. Присела в поклоне, насколько позволяли многочисленные одежки, и была такова. Лавиния, проводив ее взглядом, обернулась на тихий сад. Даже в неярких лучах зимнего солнца он весь сверкал и переливался, слепя глаза. Как же красиво! Жаль только, не погуляешь подольше, морозец пускай и легкий, но Алонсо все-таки еще слишком мал… Она посмотрела на сына. Его блестящие глазенки внимательно следили за кружащимся в воздухе снегом. Может, он и был от него не в большом восторге, однако пугаться и плакать, как некоторые младенцы, даже не думал.
— Мой храбрый малыш, — прошептала Лавиния, прижавшись губами к щеке сына. Алонсо возмущенно запыхтел, уворачиваясь. — Ну всё, всё, мама больше не будет… Как же я тебя люблю!
Она поправила вновь упавший ему на лоб край шали и медленным шагом направилась по дорожке к дому.
Маркиз Д’Алваро, стоя у окна своей спальни, смотрел вниз, на заваленный снегом двор. Только что через него к крыльцу пробежала девчонка-горничная, а теперь следом за ней из сада показалась и ее госпожа: Лавиния шла неторопливо, чему-то тихо улыбаясь и прижимая к себе обмотанный шерстяным платком сверток. Не иначе как Алонсо, подумал маркиз. Его супруга не спускала ребенка с рук — она, наверное, и спала бы с ним в одной постели, если бы не боялась придавить ненароком. Хотя насчет последнего Астор сильно сомневался, уж слишком Лавиния тряслась над сыном. Ну, с другой стороны, это естественно, все-таки мать…
Не дойдя до крыльца, маркиза Д’Алваро остановилась, склонив голову к драгоценному свертку, а когда выпрямилась вновь, муж не сразу ее узнал: бесцветное личико Лавинии, разрумянившееся от мороза, было сейчас почти красивым. А улыбка, на миг осветившая его, такой сияющей и безбрежно счастливой, что маркиз только крякнул. «Удивительное все-таки существо женщина, — подумал он. — Дай ей ребенка — и пусть хоть весь мир летит к демонам!» Недоуменно шевельнув бровью, его сиятельство отошел от окна и опустился в кресло. В отличие от супруги, к сыну он особых чувств не испытывал, хотя и полагал Алонсо забавным с этой его вечно серьезной мордашкой. Иногда Астор даже приходил к нему в детскую, сам не зная зачем и, как правило, ночью — чтобы домашние не лезли с помощью и чтобы не чувствовать затылком неизменно тревожный взгляд жены. После той встречи у колыбели, когда он всё же вернулся с заставы домой, Лавиния больше не пыталась встать между отцом и сыном, но беспокойство ее от этого только усилилось. Днем она почти не покидала детской, а если все-таки приходилось, брала ребенка с собой. Из страха за его жизнь или из любви, трудно сказать. Но в одном Астор не сомневался — в детской, когда он туда приходил, их всегда было трое. В самый глухой час, как бы тихо ни было в спальне по ту сторону коридора, он чувствовал — Лавиния не спит. Она ждет, затаив дыхание и прислушиваясь к каждому шороху, — ждет, когда муж вернется к себе, чтобы тотчас же вскочить и броситься к колыбели… Последнее маркиз знал наверняка, его жене редко хватало выдержки дождаться, пока он доберется до своей спальни и закроет за собой дверь. Откуда взялись эти ее непонятные страхи, Астору было неведомо. Да, он не хотел сына и известие о его рождении воспринял не лучшим образом, но даже тогда, даже в самом беспросветном хмельном угаре ему ни разу не приходило в голову хоть пальцем тронуть ребенка. А вот Лавиния, очевидно, считала иначе. Что это — материнский инстинкт? Или нечто иное, касающееся не столько Алонсо, сколько ее самой?.. «Пора бы выяснить», — подумал Астор, откидываясь затылком на подголовник кресла и вытягивая ноги к огню.
Ноябрь дался маркизу тяжело, если не сказать хуже. Первую его половину он провел в полубреду, не в силах даже встать с постели — он и добрался-то до нее в ту ночь лишь благодаря отрезвляющему средству Карлоса. Однако к утру его действие кончилось, и пламя нижнего мира широко распахнуло перед Астором свои объятия: прошлый, двадцатилетней давности загул с этим не шел ни в какое сравнение. Маркиз не мог есть, а то, что в него все-таки впихивали, тут же просилось обратно. Он не мог спать — тело тряслось, как в лихорадке, голова кружилась, а накатывающие один за другим приступы паники не давали даже закрыть глаза. С него градом лил пот, зубы стучали, любой звук отдавался в мозгу сверлящей болью, а мышцы, наощупь совсем каменные, приходилось разминать по несколько раз на дню — кто этим занимался, Астор помнил смутно, кажется, Гарет… Несколько раз приезжал доктор. Он привозил целебные настойки, притирания и горькие порошки, от которых ком стоял в горле, и с кем-то подолгу о чем-то шептался за дверью. Визиты его для маркиза были хуже каторги, но всё же от них был толк: к началу третьей недели этого непрекращающегося кошмара у него получилось впервые нормально уснуть, а к началу четвертой он даже смог есть что-то гуще бульона. Правда, пищу ему до сих пор давали перетертую — разумеется, без соли, специй и прочего, но он уже и тому был рад. Выкручивающие боли в ноге теперь напоминали о себе только ночью, понемногу вернулись крепкий сон и аппетит, и только одно до сих пор огорчало Астора — не проходящая слабость. Даже простой подъем по лестнице был для него подвигом. А уж о чем-то большем пока и думать было нечего: оружие в руках не держалось, на коня он мог взобраться только с помощью того же Гарета, а от тряски в седле, даже совсем недолгой, вновь начинала кружиться голова. Врач говорил о постельном режиме, взывал к возрасту и пошатнувшемуся здоровью, но маркиз Д’Алваро слушал его вполуха. Не было времени валяться в постели. Не мог он позволить себе такой роскоши — не теперь, когда война из далекой угрозы превратилась в почти что свершившийся факт!
Приказ об усилении застав, как и предсказывал Карлос, ждать себя не заставил: еще в середине ноября на южную границу прибыл резервный полк числом в без малого тысячу стрелков-пехотинцев. Их распределили поровну по всем девяти заставам, благо, места для лишней сотни бойцов хватило на каждой, но вместе с ними пришли и другие нововведения. Они касались и нового графика караулов, и смены патрулей, и — в немалой степени — вооружения. Стрелки привезли с собой арбалеты последнего образца, владеть которыми теперь вменялось в обязанность каждому стражу границы, и хранитель второй заставы не был исключением… День за днем Астор не уставал мысленно благодарить Карлоса, что вовремя отправил его домой, и Фабио, который поторопился пустить слух о свалившей хранителя лихорадке, — только стараниями друзей полковнику Д’Алваро не пришлось пожинать плоды своих хмельных подвигов. Как болящему ему его временная недееспособность пока прощалась. Но долго это продолжаться не могло: даже если в ближайшие несколько месяцев Геон не вступит в войну, неспособный оседлать дракона наездник обязательно привлечет к себе внимание. Комиссовать хранителя без возможности кем-либо его заменить, конечно, нонсенс. Однако есть еще тыл. И если он, Астор, до января не вернется в строй, о фронте ему придется забыть. Его привяжут к границе, к собственной заставе, и всё, что ему останется, — чтение сводок да прием беженцев, тогда как его друзья и товарищи встанут на линии огня, грудью встречая удар за ударом… Понимая это, хранитель второй заставы отмахивался от увещеваний доктора, как от назойливого жужжания мухи. Чувствовал он себя уже сносно, бывало и хуже, осталось только вернуть твердость рукам и походке — а этого, лежа в постели, никак не достичь!.. Не обращая внимания на зудеж денщика, больше напоминающий бабьи причитания, Астор поднимался с рассветом, сам одевался, спускался с лестницы, совершал вокруг дома часовой променад, а после, передохнув и позавтракав, требовал оседлать коня — и отправлялся на заставу. Доезжал он до нее на одном упрямстве, а скрывшись за дверью обзорной башни, без сил валился на руки денщику, но в ворота въезжал, не шелохнувшись в седле, и по лестнице на стену поднимался, чеканя шаг. Никто не должен был знать о его слабости. Он сам обязан был забыть о ней, это являлось его первостепенной задачей.
Но была и другая. Может, не столь остро стоящая, но всё же никак не меньшая по значимости, и имя ей было — семья. Придя в себя настолько, чтобы осилить скопившуюся за осень почту, Астор узнал, что с младшей его племянницей всё благополучно, а старшая до сих пор живет под крышей отчего дома: Кристобель летом приехала навестить родных уже с ребенком под сердцем, беременность переносила плохо, и врачи строго-настрого запретили ей дальние поездки. Виконт Ван-Оррин, как любящий муж, провел у Д’Элтаров всё лето, но в начале сентября вынужден был вернуться домой — условились, что как только его молодой жене станет лучше, она присоединится к нему. Однако беременность была тяжелой, и Кристобель редко покидала даже собственную спальню; после очередного врачебного консилиума, собранного баронессой, было решено оставить ее под опекой близких до самых родов. И это известие, несмотря на всё беспокойство о здоровье племянницы, заставило маркиза Д’Алваро вздохнуть с облегчением. В Геоне, вблизи столицы, Кристобель была в безопасности — а учитывая тот факт, что муж ее принадлежал к данзарской знати, да еще и имел офицерский чин, возвращение в Данзар и самой виконтессе Ван-Оррин, и ее супругу могло выйти боком… Более или менее успокоившись на счет старшей племянницы, мысли маркиза обратились к младшей. Собравшись с духом, он написал ей, и вскоре получил из Даккарая ответ — немного скомканный и сумбурный, но всё же заставивший его выдохнуть во второй раз. Кассандра не была ранена в ночь диверсии, с нею действительно всё было в полном порядке, а его извинения она приняла спокойно, с короткой ремаркой «это уже всё прошло, дядя». Правда то была или нет, Астор не знал. Но надеялся на лучшее.
Однако Д’Элтарами его семья теперь не ограничивалась. И пусть их с Лавинией язык не поворачивался так назвать, но она была ему женой, а их сын должен был стать следующим маркизом Д’Алваро и хранителем второй заставы — а значит, следовало прислушаться к Карлосу, пока еще не стало слишком поздно. Астор знал, что эта война будет для него последней — он страшился ее и ждал одновременно, но впервые задумался о том, что останется после него. И если уж Карлос, далеко не самый лучший муж и отец, счел нужным напомнить другу о чести и долге, это что-то да значило. Выходит, уже вся граница в курсе, что происходит за стенами поместья Алваро! И пусть досужие сплетники не смогли докопаться до правды, пусть Астору было плевать на них, но оставался Алонсо. Которому здесь жить и носить его имя. А честь рода ни для одного из Д’Алваро никогда не была пустым звуком — что он оставит сыну? Шепотки за спиной и мать, вздрагивающую при одном звуке имени его отца? Конечно, Алонсо совсем еще несмышленыш, но дети быстро растут. И понимают куда как больше, чем кажется взрослым…
Смирение пришло не сразу. Как и запоздалое понимание того, что Лавинию ему ненавидеть, в сущности, не за что. Не ее вина, что отец ее — человек без чести и совести, и не она несет ответственность за этот брак. Нехороша собой? Так он в ее глазах ничем не лучше. Не любит? Так это взаимно. И все же она была ему послушной женой, она закрывала глаза на его поведение, она терпела его безразличие — да, лишь исполняя свой долг, но какая разница? Он и того ей не дал. «Вопрос, смогу ли теперь? — подумал маркиз Д’Алваро. — И примет ли?..»
Тело затекло. Астор потянулся и, выпрямившись, бросил взгляд за окно — там сгущались синие сумерки. Вечер? Значит, он опять заснул в кресле. И, кажется, прозевал обед. Ну да зато проклятая слабость совсем не чувствуется — а это уже хорошо! Кликнув Гарета, он справился об ужине, впихнул в себя разваренные пресные овощи, залив их некрепким бульоном, а кофе велел подать вниз, в библиотеку. Денщик воспротивился было, но получил в ответ раздраженный рык с советом держать при себе свое ценное мнение и, скорбно качая головой, убрался, гремя подносом. А спустившись в кухню к своей благоверной, немедленно поделился с ней радостью — раз уж его сиятельство вновь в голос входит, сказал он, значит, совсем на поправку пошел!.. Пэт, взбивая в корыте мыльную пену, вслух понадеялась, что хорошо бы. Хозяина, несмотря на его крутой нрав, прислуга любила и берегла. «Еще б у них с госпожою наладилось — и вовсе было бы славно!» — про себя вздохнула кухарка, принимаясь за мытье посуды. Его сиятельство только-только отужинал, и с кофе можно было не торопиться: пока он отдохнет, пока спустится вниз, пока доберется до библиотеки…
Однако маркиз Д’Алваро нынче вечером был на удивление бодр. Не прошло и четверти часа, как он уже входил в библиотеку: никакого кофе там, разумеется, не оказалось, но хотя бы камин Гарет таки догадался разжечь. «Когда-нибудь я его все-таки выгоню», — с неудовольствием подумал маркиз. И уже опускаясь в кресло, услышал из коридора быстрый шорох юбок. Пэт? Ну надо же, почти вовремя, что это с ней?
— Шевелись уже! — сварливо поторопил он. — Вас с Гаретом только за смертью посылать!..
Дверь приоткрылась, но вместо кухарки в библиотеку заглянула горничная.
— Вы звали, ваше сиятельство? — спросила она, опуская на пол большую корзину с бельем. Верно, несла в прачечную, понял Астор. И кофе ему еще ждать и ждать.
— Звал, — ответил он. — Да не тебя, а Пэт. Загляни на кухню, скажи, если кофе не будет через пять минут — пусть ищет себе новое место!
— Слушаю, ваше сиятельство, — присела та. Вновь взялась за ручки корзины, повернулась чтобы уйти и услышала:
— Анни!
— Да, ваше сиятельство?..
— Где твоя госпожа? У себя?
— В детской, — горничная смущенно потупилась: — Кормит маленького…
Маркиз удивленно приподнял брови.
— Сама? Неужели в шести деревнях не нашлось ни одной кормилицы?
— Нашлось, ваше сиятельство, а как же! Чуть не десяток, да только госпожа и слышать о них не хочет! Сама, говорит, очень даже прекрасно справлюсь…
— И что, справляется? — с некоторым сомнением в голосе уточнил Астор. Насколько он помнил, пышной грудью его супругу природа не наградила. Однако горничная, порозовев от смущения, кивнула, и ему оставалось только пожать плечами.
— Ну, хорошо, если так, — обронил он. — Ступай. Как закончишь с бельем, поднимись к госпоже и передай, что я жду ее в библиотеке. Это не срочно, пускай не торопится… И не забудь про кофе!
— Слушаю, ваше сиятельство, — горничная, снова присев, упорхнула, а маркиз Д’Алваро, удобно устроившись в кресле, сунул под спину подушечку. Зная Пэт, в пять минут она всё равно не уложится, многоопытно подумал он.
Наследник графства Алваро лежал в своей колыбели и сонно глядел вверх, на деревянный круг под пологом, с которого свисали яркие тряпичные фигурки зверей. Эту игрушку ему подарила баронесса Д’Освальдо. «У моих сыновей в детстве были такие, — сказала она Лавинии. — Правда, самая первая и года не продержалась — едва Энрике научился стоять, он до нее добрался, и то, что осталось, проще было выбросить, чем чинить… Мальчишки! Всегда им интересно, что внутри». Лавиния, сидящая у колыбели, вспомнила это и улыбнулась. Ей самой о сохранности игрушки пока можно было не беспокоиться: Алонсо в свои три месяца умел только есть, спать и громко возмущаться несправедливости мира в лице мокрой пеленки, слишком крепких объятий или недостаточно быстро поданного ужина. Впрочем, сейчас ему жаловаться было не на что. Он только что плотно поел и, судя по слипающимся глазам, вот-вот готовился уснуть. Маркиза Д’Алваро, глядя на сына, умиленно вздохнула.
— Мое маленькое чудо, — прошептала она, потянувшись, чтобы поправить ему одеяльце, и Алонсо недовольно запыхтел. Он знал, что следом за вздохами по ту сторону полога обычно следуют тисканья и поцелуи — и хотя в целом был не против, но сейчас ему больше хотелось спать. Младенец, смешно сморщив нос, зевнул как котенок и закрыл глаза. Лавиния вздохнула снова, теперь с сожалением. А потом обернулась к неплотно прикрытой двери детской, и лицо ее приняло озабоченное выражение. Просьбу хозяина горничная передала своей госпоже еще добрый час назад. Прибавив, широко улыбаясь, что «его сиятельство нынче совсем как раньше» и что Пэт за кофе «ей-ей, нагорит!» Лавинии эти восторги остались непонятны, и встретиться с мужем лицом к лицу в темной библиотеке ей совсем не мечталось, но какой у нее был выбор?.. Маркиза Д’Алваро, бросив тоскующий взгляд на сына, нехотя поднялась. Она и так слишком уж долго тянула. Лучше спуститься вниз, пока его сиятельству окончательно не надоело ждать и он не явился сюда сам.
Оправив платье, Лавиния вышла из детской. К чему она вообще вдруг понадобилась супругу — ни с того, ни с сего? Что ему нужно? Всю осень маркиз Д’Алваро прекрасно без нее обходился — то есть, не совсем «прекрасно», конечно, если вспомнить начало ноября, и всё же… Лавиния растерянно нахмурилась. Помянутая осень пролетела для нее одним днем — вся растворившись в своем материнстве, маркиза почти не вспоминала о муже. А обнаружив после визита барона Д’Освальдо, что его сиятельство, оказывается, не был дома целых два месяца, нисколько не расстроилась. Исчезни он совсем, хоть куда, Лавиния бы только возблагодарила богов, но увы. Хранитель второй заставы вернулся в поместье той же ночью. А утром маркиза проснулась от странного шума в большом коридоре — там топали, гремели тазами, бегали туда-сюда… Явившаяся по звонку колокольчика горничная, в криво сидящем чепце и с испуганными глазами, сбивчиво пояснила, что его сиятельству «совсем худо», что уже послали за доктором, и что лучше бы госпоже «туда не ходить». Что случилось, она, похоже, сама толком не знала. Отвлекшись на голос кухарки, призывающей ее всё из того же коридора, горничная убежала, оставив маркизу Д’Алваро в полнейшей растерянности. Ночью, насколько она могла увидеть, ее супруг был вполне здоров. Так что же с ним вдруг стряслось?.. Не дождавшись завтрака, Лавиния покормила сына и все-таки пошла справиться о муже. Как бы там оно ни было, это был ее долг, да и воспоминание о недавней встрече в детской заставило маркизу ощутить легкий укол совести: пожалуй, к его сиятельству нынче ночью она и впрямь была несправедлива. Да, его внезапное появление в детской в такой глухой час, особенно если учесть, что раньше его туда вообще не тянуло, явилось для нее неожиданностью, но он имел на это полное право. И что плохого в том, что отец хочет видеть сына? Это естественно! «С чего я вдруг так перепугалась? — виновато подумала Лавиния. — Налетела как наседка, а он всего-то взял малыша на руки. И положил ведь обратно, и…» Она вспомнила голос мужа — тихий, безжизненный, с непривычным оттенком горечи, когда он сказал, что Алонсо и его сын тоже, и ей стало стыдно. В конце концов, если бы не маркиз, у нее вообще не было бы детей!.. Подумав об этом и расстроившись окончательно, Лавиния направилась к спальне супруга, но у самой двери нос к носу столкнулась с доктором. Он как раз выходил. Заметив ее, старичок поторопился прикрыть за собой дверь, однако Лавиния успела увидеть склонившихся над ходящей ходуном кроватью Гарета с Пэт. Лица у обоих были красные, напряженные и встревоженные.
— Доброе утро, ваше сиятельство, — сказал доктор. — Нет-нет, пожалуй, вам пока не следует туда заходить, это зрелище не для женских глаз.
— Но к-как же… — пролепетала Лавиния. — Что случилось? П-почему мне туда нельзя? Я ведь п-просто…
— Понимаю, ваше сиятельство, — закивал врач, ненавязчиво оттесняя маркизу от порога. — Но поверьте, своему супругу вы сейчас ничем не поможете — вряд ли даже он вас узнает. Его сиятельство в горячке и бреду, он себя не сознает, а это опасно. Его денщик крепкий малый, он справится, не сомневайтесь.
— С чем сп-правится? — испуганно глядя на него, спросила Лавиния. — Что с его сиятельством? Чем он б-болен? Это что-то с-серьезное? Он может… может… с ним что-то м-может случиться?..
Задавая этот вопрос, она и сама не знала, что хочет услышать.
— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, — устало улыбнулся доктор. — Случай, конечно, тяжелый, но не безнадежный. Думаю, через месяц-другой, при должном уходе… Жизни вашего супруга ничего не грозит, это я вам заявляю со всей ответственностью. А что до его болезни — она лишь следствие… м-м… чрезмерного потребления. С мужчинами такое случается. Увы, не все из них умеют вовремя остановиться, а хмельное — вещь коварная!
Из-за двери долетел глухой хриплый стон, и Лавиния непроизвольно поёжилась — в нем звучало страдание. Кажется, маркизу и впрямь было совсем плохо.
— Т-так это из-за вина? — поколебавшись, спросила она. — Н-но ведь… он и раньше, случалось… А тут… Разве так б-бывает?
Врач, глядя в пол, с неодобрением качнул головой.
— Бывает еще и не так, — сказал он. — Зависит от того, как много и как долго. Боюсь, ваше сиятельство, ваш супруг, празднуя рождение первенца, слишком увлекся и переоценил свои возможности. Однако не падайте духом — маркиз человек сильный, и, слава богам, фатально себе навредить все-таки не успел. Лечиться ему теперь придется долго, но о серьезной угрозе жизни речи не идет точно.
Маркиза Д’Алваро проводила доктора до крыльца, по пути выслушав целый ворох врачебных предписаний и половину благополучно забыв, а вновь поднявшись по лестнице, всё же попробовала еще раз войти к супругу, но дверь его спальни оказалась заперта изнутри. Выглянувшая на стук Пэт, совсем как старый доктор, поторопилась уверить госпожу, что всё будет в порядке — после чего вновь захлопнула дверь перед самым ее носом. Лавиния, мучимая неизвестностью и чувством вины, вынуждена была вернуться к себе. Вскоре ей все-таки принесли завтрак, а после обеда заглянула и Пэт — кухарка уже успела привести себя в порядок, но ее круглое лицо было озабоченным и расстроенным. На робкие расспросы Лавинии она только махнула рукой. «Ох, госпожа, — в сердцах обронила она, — никого та беда не минует, будь он хоть голубых кровей, хоть не очень! Мужчины!.. У них на всё одно заделье — и в радости, и в горе, и просто со скуки! А нам слезы лей — да был бы толк!» Забрав поднос с остатками обеда, Пэт ушла, что-то горестно бормоча себе под нос, а маркиза Д’Алваро, вечером еще раз попытавшись увидеть супруга, снова ушла ни с чем. И следующим утром тоже. Почтительно, но твердо несчастную маркизу неизменно заворачивали с порога, и в конечном итоге она смирилась. Нельзя так нельзя. Может быть, муж и сам бы не захотел ее видеть — а ведь доктор говорил что-то о «полном покое»…
Впрочем, как выяснилось спустя пару недель, сам маркиз Д’Алваро к означенному «покою» отнесся прохладно. Едва только пойдя на поправку, он поторопился оставить постель, и теперь вместо мучительных стонов, что, бывало, будили Лавинию по ночам, она слышала знакомый протяжный скрип половиц — его сиятельство учился ходить заново. Совладав с коридором, он взялся за лестницу, а после, к вящему недовольству Гарета, завел привычку совершать обход вокруг дома. Каждое утро он спускался с крыльца и оправлялся в свой странный дозор, а Лавиния, что с появлением сына привыкла подниматься с рассветом, часто смотрела на него из окна со смесью недоумения и жалости. Маркиз выглядел ужасно. Он стал похож на скелет, обтянутый кожей, одежда висела на нем как на вешалке, а походка стала неуверенной и шаткой, словно у древнего старика. Как он себя чувствовал, его супруга могла только догадываться, но сомневалась, что хорошо. Медленным шагом, тяжело опираясь на трость, Астор Д’Алваро брел вперед — день за днем, утро за утром, в любую погоду, как бы ни было ветрено или дождливо. Зачем? Этого Лавиния не знала. А сострадание, рождавшееся в ее сердце каждый раз при виде этой согбенной покачивающейся фигуры, в какой-то момент уступило место иному чувству: когда в один ненастный день маркиз, поскользнувшись на раскисшей земле, все-таки не удержался на ногах и упал. Плетущийся позади денщик, что всегда сопровождал господина во время его прогулок, бросился было к нему, но его сиятельство, не поднимая головы, резко выбросил вперед руку, словно говоря: «Не подходи!» А потом нашарил в грязи свою трость, собрался с силами, встал — и побрел дальше. Лавиния, застыв у окна, провожала взглядом спину в мокром плаще. Привычная жалость медленно уступала в ней место затаенной гордости. Видят боги, муж ее был не подарок — но он действительно был сильным человеком. Он не сдавался, ни у кого не просил помощи; он сам, своими руками, шаг за шагом возвращал себя к жизни — и это не могло не вызывать уважения.
Последнее, в конечном итоге, победило в маркизе глубоко укоренившуюся неприязнь к супругу. А в один из последних дней ноября, случайно столкнувшись с его сиятельством в тот час, когда он должен был отдыхать после обеда, она с удивлением обнаружила, что больше его не боится. В тот день как раз должен был приехать доктор, и Лавиния, услышав снизу хлопок входной двери, поторопилась выйти ему навстречу — однако вместо гостя на верхней площадке лестницы повстречалась с собственным мужем. От неожиданности она уронила зонт, что забывчивый старичок оставил у них в свой прошлый визит, и маркиз Д’Алваро наклонился его поднять: медленно, с очевидным усилием, сама Лавиния справилась бы куда быстрее и лучше, но она вдруг вспомнила уткнувшуюся коленями в грязь фигуру под окном, выставленную вперед руку, неестественно прямую спину в испачканном мокром плаще — и осталась стоять. Муж, подняв зонт, протянул его ей.
— Сп-пасибо, — прошелестела Лавиния.
— Не за что, — пожав плечами, ответил он. Потом чуть склонил голову и направился по коридору к своей спальне. Жена молча смотрела ему вслед, не чувствуя ничего, кроме жалости. Сильный человек в слабом теле… И слишком гордый, подумалось ей, чтобы это признать.
Однако милее от этого муж ей не стал. Пусть страх перед ним у Лавинии прошел, пусть его все-таки было за что уважать, но оставался Алонсо. И неослабевающая тревога за сына, с которой маркиза ничего не могла поделать. Поэтому теперь, медленно спускаясь по лестнице вниз, она гадала — что ее ждет? Она снова что-то сделала не так? Он до сих пор сердится на нее за то, что она наговорила ему в детской? Он хочет вернуть ее родителям? А как же Алонсо? Он останется здесь? Его у нее заберут?.. На последней мысли маркиза сбилась с шага. Ребенок был для нее всем, центром ее мира, смыслом ее жизни, ее единственной радостью — и лишиться его для Лавинии было хуже смерти. Нет, только не это! Не может маркиз Д’Алваро быть таким жестоким! Беззвучно шепча страстную молитву Танору и мысленно обещая его сиятельству всё, что его душа пожелает, только бы он не разлучал ее с сыном, Лавиния на подгибающихся ногах добралась до библиотеки и, постучав, приоткрыла дверь. Её муж, сидящий в кресле у камина, повернул голову.
— Добрый вечер, — сказал он. — Входите, присаживайтесь. Кофе?
— Сп-пасибо, — пробормотала она, несколько сбитая с толку его дружелюбным тоном, — но м-мне пока нельзя кофе…
— Из-за Алонсо? — ничуть не удивился его сиятельство. — Ну, на этот счет можете быть спокойны, от благородного напитка здесь только одно название. Настоящий кофе, увы, мне тоже нельзя.
— О, — сказала Лавиния. И, войдя, после некоторых колебаний опустилась на краешек кресла напротив. Маркиз Д’Алваро, судя по всему, настроен был на мирный лад. Немного приободрившись, его супруга бросила взгляд на столик между двух кресел, где стоял кофейник, две чашечки, сахарница и молочник, и, чуть осмелев, спросила: — А разве к-кофе бывает… н-ненастоящий?..
— Еще как. Этот вот желудевый. Слабая замена, конечно, но лучше свекольного — и со сливками куда вкуснее, чем может показаться. Попробуете?
Лавиния нерешительно кивнула. Подождала, пока муж наполнит чашечку, сдобрит густую черно-коричневую жидкость доброй порцией сливок, и осторожно протянула руку. Такая внезапная забота супруга была для нее внове, точно так же, как его спокойный голос и вообще эта просьба о встрече — ведь они никогда, даже в те два коротких месяца затишья, не проводили вечеров вместе!
— Сахар? — спросил маркиз, и Лавиния на всякий случай качнула головой, хотя сладкое любила. «Да что с ним такое? — тревожно подумала она, делая маленький глоток. Напиток и впрямь был далек от кофе, но на вкус недурен. — Что он хочет? Только бы не Алонсо!» В душе вновь зашевелилось беспокойство. Чтобы хоть как-то его унять и ничем себя не выдать, Лавиния поставила чашечку на блюдце и, помолчав, спросила:
— Как в-вы себя чувствуете? Анни сказала, что сегодня в-вам лучше?..
— Не особенно, — его сиятельство наклонил к себе кофейник. — Но спасибо за участие. А что насчет вас?
Маркиза Д’Алваро недоуменно моргнула.
— М-меня?..
— Вы всем довольны? Вам всего хватает?
— Я… я да, — пролепетала она, — у м-меня всё хорошо… всё есть…
— Я рад, — задумчиво отозвался маркиз. Сделал несколько глотков кофе, вернул чашечку на стол и посмотрел на жену: — Я хотел поговорить с вами, Лавиния. О вас, о нас, о нашем браке, который, боюсь, трудно назвать удачным… Почему вы за меня вышли?
Маркиза застыла с блюдцем в руках. Внезапность вопроса застала ее врасплох. Муж понимающе склонил голову:
— Знаю, переговорщик из меня так себе. Но все-таки? Вы совсем не знали меня, и я никогда вам не нравился, что, в общем, неудивительно. Вам так велел отец?
— Н-нет… То есть, да… — совсем запутавшись, Лавиния подняла на мужа растерянный взгляд: — Мы н-не спорим с батюшкой, и если он… Я н-не понимаю, ваше сиятельство! Разве это в-важно?
— А разве нет? — задумчиво глядя на нее, вопросом на вопрос ответил маркиз Д’Алваро. — Это ведь ваша жизнь, Лавиния. Почему вы все-таки связали ее со мной?
— Я… я п-просто… — она, не в силах выдержать этот странный взгляд, опустила голову. — Я думала, что мне п-повезло… И у меня будет семья, свой дом… д-дети… Думала, мы будем счастливы. Глупо, к-конечно…
Лавиния умолкла. И опустила голову еще ниже, сжав пальцами края фарфорового блюдца. Зачем он спросил, зачем она это сказала? А если теперь… «Ох, нет, только не Алонсо! — в отчаянии подумала она. — Он заберет его у меня! Заберет!»
— Да, глупо, — услышала она, — учитывая того, кто достался вам в мужья. Но с этим уже ничего не поделаешь. Если бы не сын, я бы вернул вам свободу, однако теперь это невозможно. Я не должен был соглашаться на этот брак и вести себя так с вами не имел права — вы ни в чем не были виноваты. Я был плохим мужем. Не уверен, что смогу стать хорошим, но всё же… Хотя бы ради Алонсо я должен попытаться. Если вы мне позволите.
— Я?.. — прошептала Лавиния, уже совершенно не понимая, на каком находится свете. — Ради Алонсо?..
— Вы ведь любите его, не так ли?
— О, конечно! — с жаром воскликнула она, поднимая голову. — Больше всего на свете!
Темные глаза напротив на миг сощурились.
— Что ж, — помолчав, сказал Астор Д’Алваро. — Значит, хоть что-то я всё же смог вам дать.
Лавиния смотрела на неподвижную фигуру в кресле, освещенную лишь пламенем камина, слушала мирное позвякивание фарфора и негромкий спокойный голос — не безжизненный, как тогда, в детской, скорей просто очень усталый, задававший один странный вопрос за другим, и всё никак не могла понять — к чему всё это? Зачем он ее позвал? С какой стати в нем вдруг проснулся интерес к ней, и не игра ли это — как в прошлый раз?.. Маркиз был не похож на себя прежнего, но ведь такое уже случалось, и теперь Лавиния, наученная горьким опытом, не спешила воскрешать былые надежды. Она всё так же не знала этого человека и не была уверена, что хочет узнать, но то, что он говорил, против воли находило отклик в ее душе. Он едва ли не впервые называл ее по имени, он спрашивал о сыне… Он сказал, что был плохим мужем, а она ни в чем не виновата, и у Лавинии немного отлегло от сердца.
— Значит, — ободренная его спокойствием, все-таки рискнула спросить она, — вы б-больше не сердитесь на меня? И н-не заберете у меня Алонсо?..
— Заберу? — переспросил маркиз. В голосе его промелькнуло искреннее удивление. — Боги с вами, куда и зачем? И почему я должен на вас сердиться?
Лавиния смущенно потупилась, пробормотав что-то о детской. Его сиятельство невесело улыбнулся.
— Вон оно что, — сказал он. — Забудьте. Памятуя о том, в каком виде я вернулся с заставы, удивительно, как вы вообще гарнизон по тревоге не подняли! Вы так боитесь меня, Лавиния?
Она молча покачала головой.
— Это радует, — обронил его сиятельство. И добавил после короткой паузы: — Но за Алонсо всё же тревожитесь. Почему? Неужели вы думаете, что я могу причинить ему вред?
Маркиза уткнулась взглядом в ковер. Перед глазами ее встало окаменевшее лицо мужа там, в гостиной, когда она собиралась обрадовать его новостью о своем положении, потом разлетевшийся на осколки винный бокал, хриплый голос, больше похожий на рычание зверя, велящий ей «убираться отсюда», — и то утро, когда на свет появился Алонсо. «Поздравляю, ваше сиятельство! — сказал доктор, протягивая маркизу завернутое в пеленку дитя. — У вас сын!», и Лавиния, подняв взгляд на супруга, вздрогнула: вид у него был такой, словно в облике невинного младенца ему явилась собственная смерть. «Сын», — лишенным выражения голосом повторил он и вышел из спальни, даже не взглянув на ребенка. А потом исчез на два месяца — когда же вернулся… Лавиния поёжилась. Она вдруг вспомнила глухой голос, долетевший до нее от порога детской. «Что мне теперь с тобой делать?» — вот что он спросил. И ей стало страшно. Маркиз не был рад своему отцовству — откуда же ей было знать, насколько сильно?
— В-вы… — отчаянно заикаясь, пробормотала она, — в-вы ведь… н-никогда не хотели д-детей. Вы так рассердились, к-когда узнали… И сразу уехали, к-когда родился Алонсо, а п-потом… В-вы сказали — «что мне с тобой делать?» и… и я…
Она, не договорив, стиснула в ладонях вот-вот готовое треснуть блюдце. Его сиятельство молчал. Долго — так долго, что его супруга не раз и не два успела пожалеть о своей откровенности, однако когда он все-таки заговорил, тон его не изменился.
— Что ж, — сказал маркиз Д’Алваро. — Правда за правду: я не отличаюсь чадолюбием, и известие о том, что скоро нас будет трое, застало меня врасплох. Я привык жить один, а дети так или иначе многое меняют… Но, боюсь, мои слова вы поняли слишком буквально — до Алонсо я в жизни ни одного младенца в руках не держал, и действительно понятия не имею, что с ними следует делать. Ничего дурного у меня и в мыслях не было. Может, я не так привязан к сыну, как вы, но я никогда его не обижу. И другим не позволю.
Щеки Лавинии залил густой румянец.
— П-простите, п-пожалуйста, — жалко выдавила из себя она, не смея поднять глаз на мужа. — Я н-не знала… Я б-была неправа… Я д-думала, вы так н-не хотели ребенка, что…
— Что спал и видел, как бы от него избавиться? — с добродушной усмешкой закончил за нее он, и Лавинии захотелось от стыда провалиться сквозь землю. — Ну, это даже для меня слишком!.. Впрочем, вас тоже можно понять — вёл я себя тогда и впрямь не лучшим образом. В любом случае, не беспокойтесь об Алонсо. Не буду врать, его рождение в некотором смысле было для меня разочарованием, но теперь это уже в прошлом.
Лавиния моргнула.
— Разочарованием?.. — в замешательстве переспросила она, чуть приподнимая голову. Его сиятельство пожал плечами.
— Видите ли, — просто сказал он, — я-то ждал дочь.
Маркиза, широко раскрыв глаза, уставилась на мужа.
— Я д-думала, все мужчины мечтают о сыновьях, — вырвалось у нее. Астор Д’Алваро снова пожал плечами.
— А я не все, — заявил он. И, очевидно, оценив выражение ее лица, тихо фыркнул себе под нос. — Впрочем, как я уже сказал, это дело прошлое… И дочь у нас с вами или сын, в сущности, не важно — в отличие от его будущего. Алонсо наследник графства Алваро и следующий хранитель второй заставы, тогда как нынешний, в моем лице, увы, наломал слишком много дров, чтобы пытаться теперь исправить всё в одиночку. Вы хорошая мать, Лавиния, но этого мало. Нужен еще отец. И семья, чью репутацию никто не ставит под сомнение — а с этим на нынешний день, боюсь, у нас дело обстоит плохо. Это моя вина, я знаю, но без вашей помощи мне ее не искупить.
Лавиния растерянно смотрела на супруга. Она еще не вполне пришла в себя после его упоминания о дочери и сейчас не могла взять в толк, что он пытается ей сказать. Репутация, семья, Алонсо… А разве с этим что-то не так? Они муж и жена — пред людьми и богами, сын их рожден в законном браке, кто в этом может усомниться?
— Простите, в-ваше сиятельство, — робко призналась она, — но я не понимаю… О какой п-помощи вы говорите? Что я д-должна сделать?
Маркиз Д’Алваро, помолчав, повернулся и посмотрел ей в глаза.
— Будьте моей женой, — неожиданно произнес он, и фарфоровое блюдце в руках Лавинии, вздрогнув, с треском распалось на две половинки. Если бы не маркиз, в последний момент успевший подхватить стоявшую на нем чашечку с кофе, платью его супруги неминуемо пришел бы конец.
— Кем быть?! — изумленно выдохнула Лавиния. Астор Д’Алваро вернул чашечку на стол и выпрямился в кресле.
— Женой, — спокойно повторил он. — Понимаю, это звучит странно, но не смотрите на меня, как на сумасшедшего. Конечно, мы и так женаты. Но, увы, скорей на словах, чем на деле… Речь не о супружеском долге — относительно этого можете быть спокойны, на ласку и любовь я не претендую. А вот остальное? Мы с вами живем в одном доме, но порознь, как чужие. Мы не общаемся, нигде не появляемся вместе и даже едим отдельно — может, это и не такая редкость, как принято считать, но в любом случае мало похоже на семью.
Маркиза медленно склонила голову набок.
— А в-вы хотите, чтобы было похоже? — неуверенно спросила она. — Как… как тогда, когда еще н-не было Алонсо?..
— Нет. Я хочу забыть о том, что было тогда. И в этот раз сделать всё правильно, — заметив промелькнувшую в глазах жены тень сомнения, он склонил голову. — Да, помню, на этом вы уже обжигались. Но больше такого не повторится, даю слово — а его цена вам известна. Подумайте над моим предложением, Лавиния. Я знаю, брак наш не из счастливых — что ж, не всякую войну можно выиграть… Но можно постараться хотя бы не проиграть.