И когда Хаджи Керантух не ответил ни да ни нет, старый солдат повернулся лицом к нам и сказал на чистом убыхском языке:
— По вере и крови я один из тех, кто сейчас воюет с вами, и вы вправе не верить мне! Но когда русский генерал придет сюда, он первым повесит на этом дереве меня, и поэтому вы должны верить мне! Я не хотел в вас стрелять и ушел из армии русского царя, и ваша сестра стала моей женой и родила мне двух сыновей. Ради них, ради неба и земли, ради бога и всех святых не спешите уйти отсюда в Турцию, не оставляйте свою землю сиротой! Вы не знаете, что ждет вас здесь, но ведь вы не знаете и того, что ждет вас там! А здесь все-таки наша земля. Не уходите с нее. Пусть как будет, так и будет!
— Молчи, гяур! — крикнул ему мулла Сахаткери и сжал кулаки так, словно готов был ударить его.
— Он русский. Он хочет, чтобы солдаты пришли и проткнули нас штыками! — крикнул кто-то из толпы.
Стоявший рядом со мной маленький, согбенный в дугу старик, навалившись на посох, который глубоко вошел в мокрую землю, тяжело вздохнул и прошептал:
— Счастливы наши предки — умерли, не увидев этого страшного времени.
— Несите сено, — приказал Хаджи Керантух, и несколько молодых людей бросились к навесу у коновязи, под которым лежало сено для лошадей. Хаджи Керантух торопил их, и они — один за другим — вбегали в дом с охапками сена и выбегали за новыми. Когда они перетащили туда почти все сено, Хаджи Керантух остановил их, поднялся в дом и поджег сено.
Он вернулся, а сзади него почти сразу же из густого дыма показались острые языки пламени.
Оцепеневшая толпа задвигалась и зашумела:
— Чем виноват этот дом?
— А кому ты хотел оставить его?
— О аллах, пощади нас!
— Пусть лучше бы нас убили здесь, чем потонуть с кораблем по дороге!
— Если ты такой храбрый, зачем стоишь здесь? Бери оружие и встречай генерала!
Вдруг среди этих многих голосов раздался один, самый пронзительный и отчаянный:
— А свои дома тоже сжигать?
Пожар разгорался все сильнее, кругом в ближних дворах сначала лаяли, а потом начали выть собаки.
Хаджи Керантух пошел к коновязи, где стоял его конь, и на полдороге остановился, наверное, ждал, что я, как обычно, поспешу подвести к нему коня и подержу ему стремя, когда он будет садиться.
Но я не подошел. Я стоял в толпе и смотрел, как горит каштановый дом. Наверное, кто-то другой помог Хаджи Керантуху сесть на коня. Я видел, как он проскакал мимо, освещенный заревом.
А дом все еще горел. Пламя, пробив крышу, улетало в вечернее небо, разбрасывая искры.
Люди все еще не расходились, словно хотели взять здесь, на этом пожаре, по последней пригоршне тепла перед тем, как плыть на чужбину. А мне казалось, что я лечу куда-то в бездонную пропасть. Где-то по дороге мелькали искаженные страхом и болью лица, блуждающие глаза, шепчущие что-то губы, дрожащие подбородки.
Кто-то тронул мое плечо. Я обернулся и увидел Шардына, сына Алоу, верхом на его низкорослом муле.
— Скорей садись на коня и поезжай вслед за мной! Слава аллаху, теперь ты наконец узнал настоящую цену своему господину Хаджи Керантуху, за которого хотел отдать свою глупую голову. — Он зло рассмеялся и тронул своего мула.
«Да есть ли у тебя сердце, если ты можешь смеяться в такое время?» — подумал я о нем, холодея от отчаяния. Я уже не любил Хаджи Керантуха, но Шардына, сына Алоу, в эту минуту я не любил еще больше.
Удостоверившись, что убыхи переселяются в Турцию, царские генералы остановили свои войска, а турки обещали прислать еще другие, новые корабли, — и наше переселение растянулось почти на две недели. Не знаю, лучше это было или хуже, но мне казалось, что хуже. Когда знаешь, что все равно умрешь, лучше умирать быстрее, чем медленней.
В тот день, когда мы собрались на поляне у нашей святыни Бытхи, хранитель Бытхи — Соулах, зарезав нескольких белых, приготовленных для жертвы коз, нанизал на остро очинённую ореховую палочку только что сваренные, еще горячие, дымящиеся печень и сердце и начал молиться. Мы опустились вокруг него на поляне и тоже молились. Голос Соулаха прерывался, а по щекам его текли слезы. Он молился нашей святыне, не рассказывая ей о том, что мы покидаем свою землю, но сам, наверное, все время помнил об этом и поэтому плакал.
— Не дай погибнуть нам, о Бытха! — со слезами воскликнул он, заканчивая молитву, и мы хором несколько раз повторили вслед за ним:
— Аминь! Аминь!
После этого мы по очереди, один за другим, стали подходить к святыне, принося клятву, что если кто-нибудь из нас не пойдет вместе со всеми, то пусть наша святыня обречет его на гибель и вечное проклятие, его самого, и всех его детей, и всех его родных!
Когда мы после молитвы съели вареное мясо отданных в жертву коз, Соулах сказал нам:
— Мы уходим всем народом в чужую землю. Кто же будет молиться здесь перед нашей святыней? Как мы можем оставить ее без молитвы, как жернов заброшенной мельницы без воды? Я прошу разрешения у народа прикоснуться к нашей святыне и взять с собой ее частицу, чтобы и вдалеке находиться под ее благословением.
Наши старейшины сначала не соглашались прикоснуться к святыне, считая это грехом, но потом, подумав, послушались Соулаха. Три столетних старика вместе с ним вынули Бытху из ее подземного обиталища, в котором никто никогда к ней не прикасался.
Я тогда в первый и в последний раз увидел ее. Она была вырезана из камня и больше всего была похожа на орла. Глаза у нее были сделаны из золотых пластинок, а клюв, крылья и когти из серебра.
После молитвы мы положили ее обратно, в ее подземное обиталище. Это была большая, или, как называл ее Соулах, старшая Бытха. Но там же, вместе с ней, лежала еще и маленькая, младшая Бытха, тоже каменная, с золотом и серебром, но размером с голубя.
Старики вместе с Соулахом взяли ее, обернули несколько раз в облитый воском холст и положили в крепкую кожаную сумку. В день переселения Соулах привязал эту сумку к своему поясу, и по дороге к берегу, и на корабле, и когда мы высадились в Турции, всюду, где бы мы ни были, какие бы страдания ни терпели, младшая Бытха была с нами. Потом, через много лет, с нею случилась беда, из-за нее погиб человек, на которого мы смотрели как на надежду нашего народа. Но я не хочу забегать вперед и рассказывать тебе об этом сейчас, расскажу потом, когда дойдет до этого…
В тот вечер Зауркан так и остановился на полуслове, не захотел больше ничего говорить, и на следующее утро тоже долго молчал. Сидел на обрубке дерева и молча крошил табак, который ему принес Бирам. Я уже заметил, что он любит возиться с табаком сам: сначала режет его длинными нитями, потом сушит на солнце, потом крошит. Он сидел и крошил табак, а я, вспоминая его вчерашний рассказ о Бытхе, сопоставлял услышанное с тем, что я слышал и читал раньше о других, похожих на нее, святынях горцев. Сопоставлял и записывал приходившие мне в голову мысли.
По своему смыслу слово «бытха» обозначает не просто предмет, которому поклоняются, а и сам предмет, и те потусторонние свойства, которые связываются с ним в представлении народа, и то место, где он находился: тот холм, где вырыто для него вместилище, и тот холодный ключ, который непременно должен бежать рядом, — все это единое целое, потому, наверное, ни Соулаху, ни старейшинам убыхов и не пришло в голову взять с собой старшую Бытху. И они взяли только младшую, оставив старшую на месте. А эта, младшая, стала для них как бы представительницей старшей, представительницей всего, что осталось там, на их родной земле.
Что касается этимологии слова «бытха», то, если лингвистически расчленить его, вторая часть его — «тха» — может означать адыгское слово «тха» — бог. Но что в таком случае должна означать первая часть — «бы»? Я мог бы задать старику этот вопрос, но как-то душа не лежала делать это, да и вряд ли он смог бы на него ответить.
У нас, абхазцев, тоже были такие древнейшие божества, и имена их были связаны с названиями тех святых мест, где они обитали: Лидзаа, Лыхны, Дыдрыпшь, Ингал-куба, Елыр, Лашкиндар…
Само божество по-абхазски связано со словом «аныха», и некоторые языковеды расчленяют это слово на две части: «ан» — бог и «ха» — голова, то есть голова бога. Слово «аныха» обозначает языческое божество, но в понятии «голова бога» присутствуют элементы христианства. Очевидно, появившееся задолго до проникновения христианства слово «аныха» приобрело христианские функции уже задним числом. Во всяком случае, по форме эти материальные символы веры не напоминают головы бога. В одних случаях это камни, похожие на горного орла, в других — на бараний череп, в третьих — на какое-то непонятное существо. Есть исторические данные, говорящие о том, что византийские миссионеры, распространяя еще в IV веке христианство в Абхазии, использовали в своих целях древние языческие святые места и именно там воздвигали христианские церкви: в Лидзаа, на Пицунде, в Лыхнах, в Елыр, — и в этих церквах, в своем позднейшем значении, слово «аныха» обозначало голову божьей матери, а в других местах оставалось по-старому, и слово «аныха», как и встарь, было связано только с древними языческими обрядами.
Очевидно, так это было и для убыхов. Наряду с древнеязыческой религией существовало и христианство с его пасхой. А позже, когда мусульманство стало господствующим, оно так и не вытеснило до конца остатки двух прежних религий.
Почему, думал я, убыхи, охваченные фанатическими идеями газавата, толкавшими их на переселение в мусульманскую Турцию, покидая свои земли, однако, собрались не в мечети, а у Быт-хи? Может быть, потому, что в их сознании до аллаха было далеко, а привычная святыня — рядом? Сюда они по два раза в год с незапамятных времен приходили молиться всем народом, сюда приходили в одиночку, чтобы отправиться в дальний путь с ее благословения, здесь обвиненный в нечистых делах человек всенародно оправдывался, произнося клятву перед Бытхой. Очевидно, поэтому, переселяясь на мусульманскую землю, убыхи не могли двинуться туда, не взяв с собой младшую Бытху.
Не знаю, что расскажет мне старик о дальнейших событиях, но у меня уже сейчас складывается ощущение, что идеи газавата имели в земле убыхов не такую уж прочную религиозную почву. Они распространялись оттуда, из султанской Турции, и, постепенно овладев душами, туда же, в эту Турцию, и уводили убыхов с их родной земли. Получалось то, что сейчас, через много десятилетий, кажется мне нелепостью: без святыни, без камня с золотыми и серебряными пластинками, они не могли уйти, а святыню своей земли, много раз политую их кровью, покидали.
Докрошив табак и свернув цигарку, Зауркан подошел ко мне и с интересом смотрел на то, как быстро я вожу карандашом по бумаге. Смотрел без всякого нетерпенья. Но едва я остановился, как сразу же заговорил, словно только и ждал этого.
Я уже говорил тебе, мой дорогой Шарах, что из всех наших убыхских дворян первым, еще давно, решил отправиться в Турцию Шардын, сын Алоу. Но разве мог такой человек, как он, переселиться один? Раз он переселялся, вместе с ним должны были двинуться и мы, связанные с ним узами молочного братства, и наши родственники, соседи и те крестьяне, которые считались ему подвластными, и те, которые были у него в долгу или когда-нибудь за что-нибудь были ему обязаны, за какую-нибудь помощь или защиту. Вот тут-то, когда мы в своих душах хоронили уходившую из-под ног родную землю, и заспорили наши дворяне между собой о том, кто из нас с кем из них поедет.
Хаджи Керантух, кроме четырехсот семей крестьян, считавшихся ему подвластными, хотел взять с собой еще пятьдесят семей, и в их числе нашу. Должно быть, он не так уж сильно верил в разные россказни о Турции и, переселяясь туда, хотел иметь при себе побольше людей, которые бы служили ему и охраняли его. Он два раза присылал ко мне гонцов, которые наизусть передавали мне его слова:
«Почему мой телохранитель оставил меня? Я привык к нему и хочу, чтобы — куда я ни поехал — он был всегда привязан к моему поясу, и он, и его семья!»
Я был тогда очень силен, дорогой Шарах, и, когда стоял рядом с другими, был выше всех их на целую голову и несколько раз доказал Хаджи Керантуху свою храбрость в боях, — поэтому он присылал ко мне гонцов, я понимал это. Но сам Хаджи Керантух был для меня уже мертвым с того дня, о котором я тебе рассказал. Я не хотел ехать с ним. Да и мой отец сопротивлялся этому: как это наша семья может уехать с кем-то другим, а не с нашим молочным братом?
Шардын, сын Алоу, конечно, узнал о том, что затеял Хаджи Керантух, и не собирался отдавать ему ни нашу семью, ни другие семьи, которые считал подвластными себе.