— Когда я уходил, Абидж с домочадцами был жив и здоров. У него красивая дочь, очень красивая… Они со всеми отправились на остров… — И, опустив голову, добавил: — Гибели красивых женщин будет предшествовать позор.
Но я, казалось, не расслышал его последних слов. Словно гора свалилась с моих плеч. Человек в беде живет сегодняшним днем. Благая искорка способна озарить его радостью. А всего того злого и ужасного, что будет завтра, он как будто еще не осознает или не хочет осознавать, потому что получил передышку между пережитым вчера и тем, что предстоит ему пережить завтра.
«Сегодня счастливая нога вывела меня из мрачного каменного амбара, — подумал я. — Фелдыш, моя ненаглядная Фелдыш жива! Теперь я разыщу ее! Непременно разыщу, если даже для этого мне вплавь придется добираться до острова, на котором она сейчас находится», — торжествовал я, чувствуя решимость.
Опустив голову на грудь, Саид сидел передо мной в той же позе, и моя внезапная, бедная радость, похоже, не была замечена им. Отщипывая крошки от куска зачерствевшего хлеба, он отправлял их в рот с каким-то безразличием. Посмотрев на него, я вдруг устыдился собственной невежливости, ибо не удосужился спросить его до сих пор, почему он оказался здесь, выброшенным турецкими матросами на берег, когда все люди Хаджи Берзека Керантуха находятся в другом месте.
Когда я поинтересовался этим, Саид, перестав отправлять крошки хлеба в рот, нахохлившись, как сокол-подранок, начал издалека:
— Не запамятовал ли ты, Зауркан, как однажды мы, обнажив клинки, готовы были убить друг друга, словно кровники? А поводом для ссоры была моя обида…
Саид, сев поудобней, так, что спина его упиралась в земляной выступ, и глядя в море, где закатный луч сиреневел, угасая, продолжал:
— Тебе оказали честь, предложили быть одним из телохранителей предводителя убыхов, моего молочного брата Хаджи Керантуха, а ты отказался. Твой отказ был равносилен оскорблению. Кровь ударила мне в голову. И если бы нас тогда не развели силой, неизвестно, чем бы все кончилось.
Он перевел дыхание, не переставая вглядываться в даль. Взгляд его был сосредоточен и неподвижен, казалось, он к чему-то прикован, хотя на чешуйчатой поверхности моря не было видно даже одинокого паруса.
На всякий случай, выждав минуту-другую, чтобы не оказаться человеком, перебившим речь собеседника, я напомнил:
— Ты знаешь, Саид, что с отрочества я почитал Хаджи Керантуха. Он был для меня богом. Не раздумывая, я бы отдал за него жизнь. Но нельзя, Саид, одновременно обращаться с молитвой к небу и топтать все святое на земле. Когда, сложив оружие, Керантух согласился на переселение в Турцию, жизнь предводителя нашего лишилась для меня цены. Поэтому я и отказался охранять его. Коронуют голову, а не ноги. Прости меня, но он предводитель бегства — твой молочный брат.
Тут я спохватился: Саид не может нести ответственности за того дворянина, который воспитывался в их семье и которого он боготворит. Такими словами можно поранить, а то и убить невиновного. Но Саид с каменным хладнокровием выслушал мои неуважительные слова о Хаджи Керантухе, лишь на мгновение страдальчески исказилось его лицо.
— Для меня Керантух умер, — добавил я.
Голос мой прозвучал примирительно: мол, бог с ним, с Керантухом, не будем ворошить прошлого. Но неожиданно для меня Саид швырнул камень в этот же огород:
— Он подох для всех убыхов! Слепцы прозрели на краю могилы!
Я даже растерялся от недоумения, потому что произнес это не кто-нибудь, а человек, для которого Хаджи Керантух считался больше чем родственником.
— Слушай меня, Зауркан, — тихо произнес он, словно коня за повод потянув к себе мое внимание. — Об этом вряд ли я поведаю еще кому-нибудь… — И словно плетью ожег: — Доподлинно известно мне, что продали нас всех по сходной цене, как баранов. Переселение… Растопырили уши. Куда предводители, туда и мы! Ослы несчастные!.. Среди тех, кто неплохо заработал, был и он, мой молочный братец Хаджи Керантух, чтоб чума его взяла!
— Полно, Саид, бритая голова еще не плешивая. Обиду гневом не успокоишь. — Сопротивляясь страшному смыслу слов его и боясь в него поверить, я остановил Саида.
Но он не сдался:
— Клянусь святыней нашей Бытхой, что слово мое правдиво. Оно развяжет перед тобой узелки тайны. Думаешь, мне тяжело от мук телесных? Нет, Зауркан, нет! Запасись мужеством и слушай в два уха. Что бы ты почувствовал, храбрый горец, если бы знал, что генералы русского царя подкупили убыхского вождя? А?
Я был поражен и хотел выразить сомнение свое, но Саид не дал мне открыть рта:
— Молчи, молчи! Они предложили ему сделку: «Когда, прекратив кровопролитие, склонишь народ свой на переселение в Турцию, то получишь от государя нашего столько, что и правнукам твоим на три жизни хватит. Прекращение войны — благо для обеих сторон. Все будет выглядеть как нельзя лучше».
— Это предположение, а где доказательства? — не вытерпел я.
— Прямых доказательств у меня нет, но косвенные значат не меньше улик. Я был телохранителем моего знаменитого собрата и не отходил от него ни на шаг. В тот день, когда мы грузились на корабль, к нему приезжали два русских офицера из штаба, и я воочию видел, что после дружеского разговора они поднесли ему дорогой ларец. Я не могу утверждать, что внутри того ларца было золото, но и ты не можешь предположить, что в нем было овечье дерьмо. К тому же, я это слышал своими ушами, наш предводитель просил их передать благодарность наместнику Кавказа, дяде царя. Не кажется ли тебе странным это?
У меня было такое ощущение, Шарах, будто обвал в горах застиг меня врасплох на горной тропе. Вот над головой моей пролетел камень, а вслед за ним уже несся другой. Слова Саида были неумолимы и походили на безжалостные камни, ринувшиеся с вершины, которой еще недавно любовался я. А Саид, похоже, хотел меня доконать. Речь его была как самобичевание, и все время чудилось, что между слов ее звучит исполненная укоризны мысль: «Так нам, дуракам, и надо!» И новый валун ударял меня в грудь.
Преступность действий Керантуха с каждым словом Саида обретала неопровержимость, и ее уже нельзя было объяснить случайным стечением обстоятельств.
— Наш корабль, — говорил Саид Дашан, — вначале, как и все корабли, держал курс на Самсун. Когда мы были в нескольких верстах от берега, на борт корабля с пришвартовавшейся фелюги поднялся турок, похожий на портового чиновника. Этот человек оказался личным представителем султана. Он предложил Хаджи Керантуху направиться со всеми людьми в Стамбул. «Там ждет тебя великий визирь», — уведомил турок. Когда не повезет, то и на суше утонешь. Миновав Босфор, мы прибыли в город, над которым возвышался купол голубой мечети. На берег разрешили сойти одному ему — главе убыхского народа. Но мы потребовали, чтобы его сопровождали телохранители, мы — трое братьев, чья мать была когда-то его кормилицей.
Приемная великого визиря «Арз адасы» — богатый дом с полукруглыми окнами. У дверей — стража. Нас провели в покои, застланные узорчатым ковром, на котором звук шагов становился неслышным, как полет птицы. На красном мягком диване сидел, поджав под себя ноги, чернобородый старик в высокой феске. Перед нами был великий визирь. Он не встал с дивана, этот, казалось, дремавший человек, не подал руки Хаджи Керантуху, а только, сложив ладони перед собой, чуть заметно кивнул ему. Откуда-то как тень, полусогбенно, вошел слуга с чашечкой ароматного кофе и поставил ее перед великим визирем на маленьком столике. Сонно отпив глоток кофе, полусмежив веки, визирь обратился к Хаджи Керантуху, который стоял перед ним в белой черкеске с шестнадцатью газырями по обе стороны груди, положив ладонь на серебряную рукоять кинжала:
— Наместник великого аллаха на земле, святой отец всех правоверных мусульман, милостивый и милосердный султан и халиф наш выражает свое высочайшее удовлетворение тем, что ты, не дав погибнуть народу своему от адского огня и ненависти гяуров, привел его в спасительное лоно райских владений несравненного повелителя нашего, приняв его подданство и покровительство…
Великий визирь прервал свою речь и закрыл глаза.
Хаджи Керантух, приложив руку ко лбу, поклонился великому визирю, который с едва заметной лисьей ухмылкой продолжал:
— Русский посол обратился к нам с просьбой, чтобы ты, благородный Хаджи Берзек Керантух, был удостоен особой милости нашей высокой стороны. Всемогущий султан, владыка полумира, великодушно согласился исполнить эту просьбу. К тому же, учитывая твои заслуги, Хаджи Берзек Керантух, властелин полумира во славу аллаха и пророка его Магомета, исполненный щедрости и являя свое расположение к твоей особе, присваивает тебе звание турецкого паши с выплатой содержания из казны соответственно почетному чину и дарует тебе поместье на острове Родос. Ты заберешь четыреста душ своих крестьян и отправишься туда, чтобы в благоденствии и радости вознести молитвы в честь доброты и великодушия великого султана.
Хаджи Керантух выразил благодарность великому султану и его великому визирю. Мой старший брат шепотом, как советник во время переговоров, предостерег Хаджи Керантуха:
— По праву сородича молю тебя — подумай. Ты немало невзгод перенес во имя отчего народа. Ты всегда, как шелковое знамя, был на высоте, предводительствуя нами. Тебе нельзя уходить на покой в такое время. Убыхи смотрят на тебя с надеждой, предать их упования — смертный грех. Ради собственного благополучия ты не смеешь обречь соплеменников на гибель.
Керантух озлился. С улыбкой, не подавая вида, что между ним и моим старшим братом возникла распря, он процедил:
— Прекрати свои наставления! Им здесь не место! Скорее мертвого воскресишь, чем вернешь мое предводительство. Оно сгорело еще там, за морем, вместе с каштановым домом. Что чужой бог, что свой черт — цена одна.
И, словно давая понять моему старшему брату, что тот, кто играет с барсом, должен привыкать к царапинам, Хаджи Берзек Керантух почтительно приблизился к великому визирю и, приложив одну руку ко лбу, а другую к сердцу, низко поклонился:
— Милость султана безмерна! Под этим благословенным кровом, великий визирь, хочу заверить вас, что готов верой и правдой служить первой звезде восточного неба — великому султану и вам!
Великий визирь оживился, черные глаза его сверкнули, и во взгляде, которым он окинул всех нас, промелькнула властная искра самодовольства.
— Быть пашой великого султана — высокая честь, — произнес визирь. — Чтобы оправдать доверие и гостеприимство владыки полмира, ты должен выполнить два условия… — И, пересев в кресло, стоявшее рядом с диваном, добавил: — Они соответствуют вере нашей…
Керантух в знак внимания склонил голову, но не спросил, какие это условия.
Умный визирь оценил осторожность главы убыхов и, словно совершая намаз, произнес:
— Нет бога, кроме аллаха, и Магомет — пророк его! Кому даровано звание паши, тот обязан носить имя, любезное Корану. У нас, в отличие от христиан, нет фамилий. С сегодняшнего дня вместо Хаджи Берзека Керантуха ты будешь зваться Хаджи Сулейман-паша. В книгу пашей государства имя твое впишут золотыми буквами. Это первое! Каждому паше приличествует одежда, соответствующая званию. Тебе придется расстаться с кавказским одеянием. Это — второе, — тоном, не терпящим возражений, сказал великий визирь. Куда девалась его дремота?
Лицо Хаджи Берзека Керантуха побледнело. Чувствовалось, что в душе предводителя убыхов идет нелегкая борьба: перед ним сидел великий визирь, а за спиной стояли мы — три сына единоплеменного народа. Старший из нас не выдержал:
— Золотые Берзеки, рожденные властвовать, неотделимы от славы Кавказа. По древности и знатности ни одна дворянская фамилия не сравнится с твоей. Тебе предлагают сменить ее на кличку. Опомнись! Скажи ему, что ты не раб и не пленник…
— Молчи, — в смятении, еле слышно процедил Хаджи Кеантух.
Но мой старший брат не подчинился:
— Вспомни, как белый сардар, чтобы заручиться твоей дружбой, присвоил тебе звание полковника, но ты нашел в себе гордость отречься от такой чести и швырнул золотые погоны в костер. А теперь задумали боевого сокола превратить в гусыню. Позор! Ты не наложница из гарема, чтобы носить шаровары с разводами. Уступишь — чадру наденут. Скажи этому чернобородому, что для мужчины нет лучше одеяния, чем черкеска.
Великий визирь не понимал по-убыхски, но по лицу брата моего, наверно, смекнул, что слова его схожи с огнем, поднесенным к пороховой бочке. Однако первый министр султана был опытной лисицей и потому не подал вида, что встревожен, напротив, благодушно перебирал янтарные четки.