— Во имя аллаха милостливого, милосердного!..
Зычный голос муэдзина возносился над головами обманутых и отвергнутых убыхов, бессильный приглушить их стоны и проклятия. Мне казалось, Шарах, что вздохи женщин превращались в тучи и летели через море на осиротевшую родину, оплакивая там каждый погасший очаг.
Чем больше удалялся я от города Самсуна, шагая приморской полосой, тем картины бедствия моего народа становились все ужасней. Вскоре мне стали встречаться трупы, разлагающиеся трупы сородичей. Сладковатый смрад висел в воздухе. Это был верный знак того, что здесь вымерли все расположившиеся станом махаджиры. И уже некому было предавать земле мертвых. Зловещее предчувствие все явственнее вкрадывалось в мою душу. Перевалив через возвышенность, усыпанную галькой, я спустился в низину и вышел к мутной речке. Усталость подвесила к моим ногам пудовые гири, хотя прошел я за день не так уж много верст. В другое время для меня, молодого парня, чьим сухожилиям мог бы позавидовать горный козел, одолеть такое расстояние не представило бы никакого труда. Преклонив колени перед беззвучной водой, я вымыл руки, ополоснул лицо и, не ощущая особой жажды, лишь пригубил тепловатую речную струю. Вода воде рознь, Шарах. Там, где мы раньше жили под вековыми платанами, если, бывало, занедужит человек, то принесут ему студеную воду в глиняном кувшине из ясного родника — и глядишь, исцелился горец, здоров, снова на ногах. И не считалось такое чудо — чудом. Достав ломоть зачерствевшей лепешки, завернутой в башлык, я размочил этот скупой хлеб в речке и слегка заморил голод. Привал мой был краток. С нелегким сердцем двинулся я дальше, закинув за спину башлык. Вскоре поодаль возникла убогая хижина. Очевидно, это было жилище рыбака, так как у порога сушились сети. Направившись к этому жилью, я приметил женщину, которая лежала ничком на обочине тропинки, прижимая к груди ребенка. Рядом валялся в еще не подсохшей лужице кувшин. Самое простое было предположить, что женщина набрала в реке воды и, возвращаясь, упала. Опрометью кинувшись к ней, чтобы помочь ей подняться, я вскрикнул от неожиданности. Передо мной была моя сестра Айша.
— О аллах! Что с тобой? Очнись! Почему ты молчишь?
И, поднимая сестру, вдруг похолодев, понял: она мертва! По-видимому, смерть наступила недавно, так как тело еще таило тепло. Ребенок был жив, он не плакал и жадно сосал грудь покойницы. Присутствие духа на какое-то мгновение покинуло меня, я не знал, что мне делать. Свинцовые капли пота покрыли мой лоб, а руки повисли, как в параличе. Наконец самообладание вернулось ко мне. Я осторожно, но решительно оторвал ребенка от груди матери. На губах его белела капелька молока. О Шарах, с тех пор, кажется, тысячелетие прошло, но плач младенца, на чьих губах белела последняя капелька материнского молока, слышится мне и поныне. Знаешь, дорогой, я сегодня подумал, что есть смысл в моем загадочном долголетии. Кто-то должен был дождаться тебя, чтобы повесть о гибели убыхов осталась жить на земле… Корабль достигнет берега, а правда — людей…
Видно, хворь поразила и мальчика. Тельце его горело. Сжав, как игрушечные, похожие на два грецких ореха, кулачки, он плакал так, что казалось, вот-вот задохнется. Прижав его к груди, я почти бегом направился к глинобитной хижине и, еще не достигнув ее порога, закричал, словно взывая о помощи:
— Выйди кто-нибудь!
Но никто не откликнулся и не появился в дверях. Когда я, ступив на порог, заглянул внутрь ветхого убежища, то услышал мучительный стон. Сделав еще шаг, я увидел, что как раз против света, проникавшего через распахнутую дверь, упираясь спиной в стену, скорчившись в три погибели, сидит мой зять Гарун, крепко сжимая живот сложенными крест-накрест руками. Глаза его были воспалены, а веки их словно обуглились. Горбатый нос заострился, обросшие щеки провалились, на челе лежала тень смерти. Знаменитый некогда во всей Убыхии наездник, стремительный, сильный, объезжавший полудиких коней, удачливый и разудалый, он сейчас напоминал собой полупустой, сморщенный мешок.
С трудом узнав меня, Гарун сделал попытку подняться.
— Ох, Зауркан, прости, нет мочи подняться, чтобы приветствовать тебя. Айша пошла за водой, сейчас вернется… — Голос его прерывался приглушенными стонами и висел на волоске последнего часа. Сквозь пелену помутненного сознания Гарун, очевидно, не замечал, что я держу на руках его сына. И вдруг все понял. Задыхаясь, он прохрипел: — Если ты мужчина, Зауркан, то прикончи меня. Сделай милость, прикончи! Айша умерла, и я подохну, как запаленная лошадь. А если и остануть жить… Нет, не хочу… Я старше тебя… Я приказываю тебе: прикончи! Пристрели!..
По лицу его пошла судорога, ноги вытянулись, голова склонилась набок, а на губах запузырилась кровавая пена. Извини, Шарах, я тебя, наверное, утомил своим печальным рассказом. Но если ты готов слушать меня и дальше, то не сетуй, что рассказ мой будет походить на кровоточащую рану, в которую злая рука бросила горсть соли. В старину говорили: лекарства сладкими не бывают.
Итак, мой зять Гарун умер, и я остался с младенцем на руках, больным и голодным.
Положив племянника на нары и закрыв глаза покойному зятю, я отправился, чтобы принести тело Айши. Бережно поднял его, и черные как смоль косы сестры моей упали к ногам моим. Вспоминать и то страшно. Вскоре умершая чета лежала бок о бок. Крошечный племянник мой, имя которого я даже не знал, только что надсадно кричавший и плакавший, вдруг замолк на нарах. Бедняжка, несмышленыш, чья жизнь трепетала, как светлячок свечи на ветру, притих. Горевшее от жары личико его было покрыто испариной. Когда мой взгляд встретился с глазами ребенка, то я вздрогнул, ибо взгляд его был осмыслен и словно молил о помощи. В кувшине, что обронила Айша, я принес воды из речки, напоил малыша и, смочив какую-то тряпицу, омыл ему личико. Положив ладошку под горячую щечку, он забылся сном. «Что же мне делать? — подумал я, стоя в изголовье мертвых. — Может быть, злодейка судьба хотя бы новорожденного пощадит и мне удастся найти ему кормилицу? Но где найти ее?» А сначала надо еще предать земле мертвых. Обычай требовал, чтобы были они погребены, оплаканные близкими людьми. Но где найти вестника, который сообщил бы родным о смерти Айши и Гаруна? «Неужели я не найду ни одной живой души окрест, которая бы мне подсобила?» Подперев дверь хижины палкой, чтобы вовнутрь не проникли собаки, я, уцепившись как за соломинку за эту призрачную надежду, двинулся к берегу моря и, пройдя немного, подал зов, потом трижды разрядил в воздух пистолет.
— Хоу, — послышалось в ответ через некоторое время, и навстречу из пыльного кустарника вышли трое мужчин и пожилая женщина. Все они были измучены и еле волочили ноги. Мужчины держали на плечах лопаты, а женщина, облаченная во все черное, шла с распущенными волосами.
Я сразу догадался, что это верующие богомольные люди, которые приняли добровольно каторжную обязанность хоронить тех, кого некому было предать земле. Я поведал им о смерти сестры моей и ее мужа, а также о малютке племяннике, что лежал на нарах, покрытый испариной недужного жара.
— Эй, дорогой, — посочувствовала женщина, — то, что случилось с твоими благородными родственниками, случилось со многими. Аллах повернулся к нам, убыхам, спиной. Покинув родину, совершили мы великое прегрешение. По греху и возмездие.
— Мы разделяем твое горе, любезный! Поможем похоронить усопших, но сделать большее бессильны, — вонзив в землю лопаты, добавили мужчины.
Я привел их к хижине. Ребенок снова плакал, чмокал губами, задыхался. Женщина взяла его на руки, прижала к груди и покачала скорбно головой:
— Этот тоже не жилец!
Укачивая и успокаивая младенца, она вышла с ним за порог. Мужчины поудобней уложили мертвых. Сняв башлык, ударяя себя в грудь, я принялся оплакивать почивших. Я оплакивал их от своего имени, от имени матери, отца, брата и сестер, я оплакивал их от имени осиротевшей родины убыхов, такой близкой и такой далекой теперь. Солнце опустилось на высоту дерева, когда к подножию холма мы перенесли мертвых. Пока мы предавали их земле, умер и ребенок, словно не хотел он оставаться без отца и матери на этой облюбованной шайтаном земле. Безымянного мальчика мы похоронили рядом с его родителями.
— Прощай, Зауркан, — сказали добрые люди, помогшие мне. — Дай-то бог, чтобы не видел ты с этого дня горя большего, чем то, которое обрушилось на тебя сегодня. Мы ничем уже не можем помочь тебе, потому что каждый из нас обречен. Не избежать нам гибели среди людского мора. — И, указав на свежие могилы, они позавидовали: — Счастливые! Удел наш горше окажется. Нас некому будет похоронить, и воронье выклюет нам глаза и растащит наши кости. Помолись за наши души!
Они ушли, и я остался один посреди могильной тишины. Солнце, окровавив горизонт, ушло на покой. Сумеречным становилось небо, удлинились тени. Я решил остаться и охранять могилы в первую ночь, как это делали предки мои, чтобы какой-нибудь зверь не приблизился и не осквернил место погребения.
Когда совсем стемнело, я разжег костер в изголовий у мертвых. Огонь вскидывал багровые руки и являл мне лики тех, кто лежал у его ног. Вскоре взошла ущербная луна. В небе, которое было светлее земли, как саваны, проплывали облака. Каждая мышца моего тела ныла от усталости, мысли путались, веки смежались сами собой. Я положил голову на башлык и тотчас уснул. Мне приснился мой дедушка. Я никогда в жизни не видел своего дедушку, он умер до моего рождения, но отец мой не однажды рассказывал о нем, и потому я понял, что это — он. На нем была белая черкеска, такая белая, словно сшили ее из первого, незапятнанного снега. И голова у дедушки была белая. В руках он держал огромный черный котел, через край которого плескалась вода.
«Зауркан, — с укором проговорил он, — как смеешь ты прохлаждаться, когда весь народ поднялся, чтобы одолеть напасть?»
«А что стряслось?» — спросил я.
«Или ты ослеп? Глянь окрест — горы в огне». — И, протянув руку в направлении вершин, он провел в воздухе дугу.
Я, бросив взгляд в очерченное им пространство, увидел, что горы горят. Косматый огонь, словно стадо заживо освежеванных зубров, поднимался от подножия по склонам. Уже отсвет его лег на вечные снега. Краснели облака, и небо трещало, как сухой хворост в огромном костре. Невиданные, размером с горячие парусники, взметывались искры.
«Что это такое?» — в ужасе прошептал я.
«Кара божья! Господь отлучил нас от себя и решил низвести с лица земли весь род убыхов. Всю ночь шел войлочный снег. Столько намело войлока, что горы исчезли под ним. А потом невесть откуда ударила молния и взметнулся вселенский огонь. Беги, Зауркан, беги, внук мой, спасай горы!»
Вырвав из рук старика огромный котел с водой, я кинулся заливать огонь и в эту минуту пробудился. Со сна я не соображал, где нахожусь, но затем в забрезжившем свете утра, при виде могильных холмов, все вспомнил. Кто-то заскулил за моей спиной. Обернувшись, я увидел собаку, чьи ребра можно было сосчитать. Облепленная репейником, она скулила, поджав хвост.
— Прочь пошла! — присвистнул я и взмахнул рукой, точно собираясь бросить камень.
Собака боязливо отбежала в сторону, присела и стала выть. Несколько раз я пробовал отогнать ее, но все было напрасно. Пес отбегал на несколько шагов и начинал протяжно выть. «Может статься, пес принадлежал хозяевам рыбацкой хижины, — подумал я, — тогда он здесь хозяин, а я — гость».
Похороны, страшный сон, вой собаки — все перемешалось в моей голове. «Живы ли те, кого я оставил? А если нет?»
Я закрыл глаза и словно смотрел на солнце — все было кроваво-красным. Поднявшись, я поспешил обратно.
Приближаясь к тому становищу, откуда вышел, я издали приметил серую толпу махаджиров и услышал нестройный говор. Нагнав старика, направлявшегося к сборищу, я спросил:
— По какому случаю сход?
— Самсунский губернатор Омер-паша пожаловать должен. Имеет намерение потолковать с нами, — тыча посохом в жесткую землю, ответствовал старик.
Мы поравнялись с толпой. Кроме людей Шардына, сына Алоу, были в ней и незнакомые мне горцы. Собравшиеся возбужденно переговаривались, спорили, размахивая руками, одни предавались мрачным прорицаниям, другие — надеждам. Глаза у всех походили на искры из костра, в который швырнули камень. Рядом с мужчинами в черных одеждах стояли женщины. Старухи, сухие, прикрывавшие рты кончиками темных платков, поминутно вздыхали. Окинув взглядом толпу, я заметил отца: он стоял, опершись на самшитовую палку. Наши взгляды встретились. «Сейчас он все поймет по моему виду», — в отчаянье подумал я.
— Хамирза! — кто-то окликнул отца, и тот повернул голову в другую сторону.
Запыхавшись, ко мне подбежал мой брат Мата.
— Слава аллаху, что ты вернулся живым и невредимым! — воскликнул он вместо привета. И, прижавшись к моему плечу, заглянул в глаза: — Ты нашел Айшу?
В прямом, нетерпеливом вопросе звучал плохо скрытый страх. А вдруг я убью его надежду?
— Нашел! Нашел! — милосердно солгал я. — Все в порядке у них. — И, чтобы не успел он задать нового вопроса, сам спросил: — А вы как здесь?
— Ничего, Зауркан! Мать очень беспокоилась, что ты пропал. Три дня не вставала с постели и только сегодня поднялась, словно знала, что ты вернешься.
Сквозь толпу протиснулся плечистый, моложавый, несмотря на седину, горец в залатанной черкеске и язвительно сказал:
— Хотел бы я знать, куда подевался духовный пастырь наш — благочестивый Сахаткери? — Он обращался не к кому-то одному, а разом ко всем. — Еще задолго до переселения этот благочестивый мулла ходил по селам и рассказывал нам, дуракам, сказки, совращая ехать сюда. — Подражая голосу Сахаткери, он блаженно и сладко запричитал: — «Ведайте, добрые люди, Турция — это цветущий полистан. Райский сад для праведных. В этом благоуханном саду не бывает жары и не бывает холода. Никто не оскверняет там уста проклятиями, лелея на устах благодарные молитвы». Где он, этот гнусный лжец? Попадись он мне, я мигом из него душу вытрясу! — И великан тряханул в воздухе сжатыми кулачищами, словно держал за горло незримого Сахаткери.
— Ищи ветра в поле!
— Как только сошел с корабля, так и след простыл!
— Говорят, отправился паломником в Мекку.