Холод прошел у меня по спине. Я понял — это не слова.
— Не дури и не пой себе отходную, — устыдил я брата, стараясь одновременно предостеречь его от опасности и отвлечь от мрачных дум.
Но он пропустил сказанное мною мимо ушей:
— Ноурыз и его друзья уже готовятся к возвращению домой. Если о моем намерении присоединиться к ним узнают мать с отцом, то скорее умрут, чем согласятся не препятствовать этому. Молю, Зауркан, будь посредником. Говорят, это дело рискованное, можно запросто башки лишиться, но ведь беда законов не признает. Все дело в удаче, брат. Конечно, мать, отец, сестры, но если погибну, ты останешься с ними. А если доберусь до заброшенного дома родного, в охладевшем очаге его вспыхнет огонь. Стану хозяйничать, пахать, сеять, собирать урожай. Мне не привыкать. Скот заведу, охотой промышлять буду, а потом, сколько бы это ни стоило, найму шхуну и приплыву за вами.
Передо мной стоял горский парень, похожий на сокола, у которого отняли свободу, но не смогли отнять мечту подняться в небо. Я был осторожен, держась золотой середины: не хотел подрезать ему крылья и не обольщал верой в успех.
— Только что Омер-паша отверг твои надежды. Его устами говорила турецкая власть. А кто уверен в том, что получит право на жительство в бывшей Убыхии, если даже ему удастся вернуться туда? Здесь надо семь раз отмерить. Что ж, если Ноурыз и его сообщники избрали этот тернистый путь и ты решил быть с ними, я помехой тебе не стану. Вольному воля…
При этом я сам чувствовал непреодолимое желание быть среди удальцов Ноурыза, сына Баракая, и воображение мое рисовало радужную картину: огонь, как красный петух, машет крыльями в очаге нашего дома, дверь которого гостеприимно открыта настежь. Но чувств своих я не выдал. Ни единый мускул не дрогнул на моем лице. Самсунский губернатор, наверно, сказал правду о согласии двух держав. И это обрекало на гибель и тех людей, чью решимость выражал Ноурыз, и тех, кто остались бы здесь. Где выход из этого замкнутого круга? Кто, какой человек мог бы заставить царя и султана, этих старых врагов, пересмотреть свое решение о махаджирах? Голова моя походила на улей, из которого мысли вылетали, как пчелы, но не приносили медовых взятков. Горечь истины была сильней. Мы подходили к нашему похожему на склеп жилью, когда Мата коснулся моего плеча:
— Погоди, Зауркан, не торопись…
— Ты что, устал?
Он покачал головой и попросил:
— Пойдем послушаем старого Сакута. Ненадолго…
— Подумай о матери и сестрах…
— Ты еще успеешь рассказать им благую сказку. И я покуда не вполне пришел в себя… Заметят…
— Не время, Мата, слушать нам музыку. Не время!
— Нет, Зауркан, самый раз. Только апхиарца может утолить печаль нашу и хоть немного утешить. Пойдем, прошу тебя…
Мы направились к одинокому дереву, что стояло на берегу моря. Седобородый Сакут, прислонясь спиной к стволу, незрячим взором смотрел туда, где волны, как белогривые кони, возникали в рокочущем просторе.
Вокруг Сакута стояли люди, вернувшиеся со схода. Их было десятка полтора — не меньше. Рядом со слепым певцом лежали на выцветшей попоне апхиарца и смычок. Для меня было не ново, что ежедневно на закате мальчик Астан, как поводырь, приводил своего деда к одинокому дереву. Вскоре собрались люди, чтобы послушать песню ашуга, украдкой пролить слезу и ощутить просветление в своей печали. Так уж повелось, что Сакут не пел своих песен дважды. Всякий раз он пел новую песню, словно одаривал ею людей. А кто же дважды подносит один и тот же подарок? Старый Сакут, с той поры как ослеп, привык узнавать людей по голосам. Всякого поздоровавшегося с ним он приветствовал и называл его имя.
— Добрый день, Сакут, — приблизился я.
— О, Зауркан. Я узнаю тебя по шагам. Пусть бог благословит старшего сына Хамирзы. Знаешь, дорогой, стоит мне услышать твой голос, как воскресают в памяти герои времен моих предков. Они жили долго, как нарты… Желаю тебе их долголетия, дад! Как хорошо, что ты пришел. У меня к тебе есть поручение. Мой внук Астан слишком молод и неопытен, а все наши родственники погибли. Сделай милость, Зауркан, не оставь его после моей смерти без совета. Будь ему за старшего брата. А меня, грешного, я уже завещал людям похоронить здесь, под деревом, головой к родным вершинам. В нем, — он указал на кожаный мешочек, притороченный к поясу, — горсточка отчей земли. Ее высыпьте мне на грудь, когда опустите в могилу. А мою апхиарцу повесьте на этом дереве, рука ветра сможет касаться ее струн, и до меня будут доноситься их звуки. — И погладил корявый ствол дрожащей ладонью. — А где твой брат, Зауркан?
— Привет вам, дедушка, — тихо отозвался Мата.
— А ну-ка, подойди ко мне поближе. Нагнись! Нагнись!
Мата склонился перед стариком, и тот провел чуткими, зрячими тонкими пальцами по его лицу.
— Ты плакал, мальчик?
— Да!
— Ничего. Не стыдись. Слезы — не позор. Пусть обернутся они мужеством!
Пошарив рукой вокруг себя, он нащупал апхиарцу и смычок. Привычно приложил инструмент к щуплой груди и провел для настройки несколько раз кряду по струнам, сделанным из конских волос. Сакут не спешил. Он устремил глаза к небу, словно мог видеть его свет, пролетающие облака, парящих птиц и бездонную, не знающую границ вышину.
— И сегодняшнему дню своя песня, — объявил он.
Люди притихли. Смычок, подвластный его руке, плавно опустился и ринулся вверх…
Русский консул находился в Трапезунде. Фамилия его была Мошнин. Мы знали, что этот человек проявил большое усердие, чтобы переселить нас в Турцию. Расчет таких, как он, был прост: если удалить вооруженных горцев с их подоблачной земли, то без лишних кровопролитий полное покорение Кавказа станет явью. А прочно утвердиться в этом издавна мятежном крае было давней мечтой белого царя. Когда наместника Кавказа и его приближенных обескуражил недостаток кораблей для переселения махаджиров в Турцию, не кто иной, как расторопный и решительный Мошнин, договорился с властями Порты о предоставлении дополнительных парусных судов. Мошнин старался не пользоваться сведениями из вторых рук, если имелась возможность самому убедиться в достоверности интересующего его события. Получив сообщение о бедственном положении переселенцев, он в сопровождении нескольких подчиненных отправился пешком вдоль моря. Картина, воочию представшая ему, привела его в угнетенное состояние. Совесть возмутилась в нем. К тому же махаджиры, как ни говори, были выходцами из Российской империи. И Мошнин, да не будет забыто имя его, потребовал приема у губернатора Омер-паши. С вежливой твердостью он выразил ему недовольство бесчеловечным отношением турецких властей к тысячам кавказцев, перешедших под покровительство султана.
— Они гибнут от голода и болезней, а ваши состоятельные соотечественники, воспользовавшись этим, скупают за бесценок их детей, особенно красивых девушек. Вы обещали предводителям убыхов, что будете гостеприимными хозяевами… Слово султана в вашей стране равно закону, а милосердие завещал пророк…
— Извините, господин консул, но, к моему великому сожалению, я не имею достаточно времени сегодня, чтобы подробно беседовать о махаджирах, — сдерживая раздражение, ответил Омер-паша. И, поднявшись, давая понять, что у него действительно нет времени, сказал: — Я, ваша светлость, встречался с переселенцами. Это неблагодарные и несговорчивые люди. Они не уважают законов страны, которая дала им прибежище… Своевольничают, отказываются отдавать сыновей в армию, разбойничают… Теперь у большинства из них возникло неодолимое желание вернуться на родину. Вот только не знаю, как отнесется к этому ваше правительство? — Омер-паша победно улыбнулся…
Покидая губернатора, Мошнин понял, что его встреча с ним вряд ли что изменит в судьбе махаджиров. Да и сам губернатор был ему неприятен. Консул доподлинно знал, что Омер-паша, который называл переселенцев разбойниками, держал у себя купленных задешево пятьдесят горянок — одних как прислужниц, других — в гареме, как наложниц. Омер-паша был одним из виновников нашего бедствия, не главным виновником, но все равно заслуживал казни через повешение. Но руки возмездия были коротки. Уже одно, Шарах, что русский консул теперь сочувствовал нам, значило немало. Это подавало хоть какую-то надежду на возвращение. По поручению всех тех, кто желал вернуться домой, Мзауч Абухба трижды ездил в Трабзон, где имел встречи с Мошниным. Помню, когда в последний раз он возвратился оттуда, собрался сход. На нем присутствовали не только убыхи, но и представители других горских племен. Знаешь, Шарах, в старости человек лучше видит вдаль. Бог мой, сколько лет прошло, а словно вчера это было, и как живой стоит передо мной Мзауч Абухба. Широкоплечий, с черными усами. Его дом и поле остались возле гагринской крепости. Раскаявшись, как большинство из нас, в роковом переселении, он жил теперь единственным чаянием: вернуться на родину. Но, в отличие от Ноурыза, сына Баракая, готового ради этого взяться за оружие, Мзауч был сторонником мирных переговоров с властями обеих стран. И, выйдя к людям на сходе, он стал утверждать, что следует действовать через русского посла в Стамбуле — Игнатьева, человека влиятельного и не лишенного благородства.
— К его слову прислушивается сам царь. Это ведомо туркам. Давайте напишем прошение на имя его императорского величества и в челобитной нашей, как недавние подданные Российского государства, изложим все беды, которые обрушились на нас… Три человека, которых вы изберете, должны будут отвезти это послание в Стамбул русскому послу… Так посоветовал консул Мошнин. Он, дай бог ему здоровья, вручил мне собственноручно письмо. Оно должно быть приложено к бумаге нашей, чтобы ее приняли в посольстве… Не будем терять дорогого времени…
На мгновение воцарилась тишина. И вдруг раздался зычный голос:
— С вашего позволения, я хотел бы напомнить, что еще вчера вы кричали: «Смерть гяурам!», преграждая путь царским солдатам в горы… — Это произнес садзский князь, член бывшего убых-ского совета, Уахсит Рыдба. Его узкая серебряная борода походила на поток, мчащийся по отвесному склону, и ее сухопарый владелец казался от этого выше ростом. О благородстве происхождения говорило его обличье. В последнее время князь был известен как человек, противящийся стремлению большинства вернуться на родину. Некоторые даже утверждали, что князь возглавлял противников возвращения. — Мы сами предпочли Турцию прикавказским долинам… То к царю спиной, то к султану. Кто же после этого станет нас уважать? А если и вернемся, что найдем мы в отчих пределах? Слыхал я, что в моих владениях поселились казаки… Может, вы хотите, чтобы я с хворостиной в руке пас казацких гусей? — Тонкой рукой огладив холеную бороду, князь гордо окинул взглядом толпу.
За спиной князя послышался язвительный смех:
— Вы только поглядите на приверженца султанских милостей! А что, высокочтимый Уахсит, ты получил в этой благословенной стране? Райскую жизнь? Мир?
— Да, мир! Если мы вернемся, нам опять придется браться за оружие, а война хороша только для тех, кто смотрит на нее издалека. Здесь хоть пули не свистят, — ответил Рыдба.
— Погоди, погоди, князь! Кто сказал тебе, что здесь не свистят пули? Они не слышны, но они уносят по двести человек в день. И у живых нет сил похоронить мертвых. Это хуже войны, это убийство… — лицо Ноурыза было белее савана. Он закашлялся.
Воспользовавшись этим, Мзауч напомнил, что консул Мошнин советовал написать прошение на имя царя и разумно было бы приступить к делу.
— Эх, Ноурыз, где твоя дворянская честь? Тот, кто пас вчера баранов, сегодня ведет переговоры, а что же будет завтра? — насмешливо сказал князь.
Мзауч вздрогнул, как от ожога плети, но сдержался.
Неожиданно из круга женщин вышла старуха Хамида. Она была во всем черном, ибо справляла траур. Темные круги лежали под ее печальными очами. Сорвав черный платок с высоко поднятой головы, отчего седые волосы ее, подобно снежной осыпи, упали на плечи, Хамида выкрикнула:
— Что с вами? Может быть, вы все уже на том свете и у вас полно времени, чтобы вести досужие разговоры о знатности, о потерянном богатстве и о прочих пустопорожних вещах? Сочтите могилы на берегу! Пусть извинят нас дворяне наши, но эти могилы на их совести. Где же был ум наших воспитанников и предводителей? Где, я спрашиваю? Вы, благородные дворяне, в ответе за то, что мы очутились здесь! Вы еще и сегодня чванливо печетесь об утерянных имениях. Не хотите пасти гусей! А нам не привыкать пасти их. Лучше б мои внуки на родине пасли гусей! Из четырех остался один. Трое уже умерли… — Голос Хамиды сорвался, но она проглотила комок в горле и продолжала: — Ради последнего внука, ненаглядного Тагира, я цепляюсь за жизнь. Чего бы я ни сделала ради его возвращения на родину! — И снова голос Хамиды обрел жесткость: — Я не узнаю горских мужчин! От века мерилом вашего достоинства было мужество! А ныне вы словно платки надели! Может быть, мне с непокрытой головой стать предводительницей вашей и повести на тот берег? Хватит разговоров! Делайте что-нибудь! Если прошение писать — пишите! Я первой подпишусь! Просить царя — просите! Я первая готова встать перед ним на колени. Заносчивость нам сейчас не к лицу. У нас одна забота — вернуться в страну убыхов.
После Хамиды никто не хотел говорить. Наступила тишина, которую прервал Сит:
— Дорогой Мзауч, кто нам напишет послание, если писарь умер от тифа? Покойник знал русскую грамоту, а среди нас второго такого не найдешь. И тут судьба не пощадила нас.
— Такой человек есть! — ответил Мзауч и подал кому-то знак рукой.
Из толпы вышел невзрачный старичок в городском костюме. Нос незнакомца был оседлан очками. Седые волосы, зачесанные назад, свисали до плеч. Из нагрудного кармана старичка выглядывала золотая цепочка от часов.
— Этот почтенный господин родом грек. Он в свое время с купцами объездил всю Россию в качестве толмача, а теперь служит переводчиком в русском консульстве. Если мы скажем ему все, что следует изложить, по-турецки, он наши слова запишет по-русски, — представил старичка Мзауч.