— Список у Селим-паши! Мне повелели, не сам я, не сам! Чтобы властвовать, надо разделять подвластных! Это закон султанского государства! Знай: меня убьешь — другого поставят.
Я оценил его искренность и вложил кинжал в ножны. У Сахаткери подкосились ноги, и он сел. Я принес ему Коран:
— Слушай, имам, что я тебе скажу. Нынче соберется сход перед святой Бытхой, и я надеюсь, что ты придешь на этот сход.
— Что мне остается делать, — отозвался он, дрожа мелкой дрожью.
— Придешь и покаешься: мол, так и так, единокровные братья, было меж нами недоразумение, но я убых и вы убыхи, и нет у меня к вам никаких требований. Молитесь когда хотите ястребинообраз-ной Бытхе, да поможет она вам!
— Как пожелаешь, Зауркан, — согласился он.
— Жаль, что твой черный список попал в руки Селим-паше и его не вернешь.
— Жаль, — отозвался имам. — Не вернешь!
— Поклянись на Коране, что исполнишь все, что обещал мне.
— Умоляю тебя, Зауркан, избавь от клятвы на Коране, — поднялся старик. По его щекам текли слезы.
— Прощай, Сахаткери! Поглядим, как ты сдержишь слово! Хочу верить, что в тебе еще течет убыхская кровь. И помни: меня в мечети не было и того, что здесь произошло, не было. — Я положил руку на рукоять кинжала и оставил муллу одного.
Вскоре Сахаткери сложил с себя обязанности имама, сославшись на нездоровье, и переехал в город Измид. Никогда я больше не встречал его и ничего не слышал о нем.
Прибывший из города Измида офицер третий день разъезжал по окрестным селениям и на площадях зычным голосом читал перед людьми ираде* [10]султана. Офицер уже наизусть запомнил слова указа и только для пущей важности разворачивал каждый раз бумагу и подобно глашатаю выкрикивал:
— «Наместник аллаха на земле, великий султан имеет целью защитить священные права мусульман во всем мире! Из-за вероломства гяуров он вынужден призвать правоверных к джихаду!*[11]Все подданные султана, способные носить оружие, перед лицом аллаха обязаны выполнить свой священный долг, подняться на защиту ислама и сокрушить его врагов!..» — В глотке офицера першило, слова звучали сипло.
Указ повелевал всем лицам, поименованным в списке, явиться в соответствующей одежде с запасом провизии на площадь завтра утром. Семьям новобранцев указ обещал предоставление помощи, а также освобождение от уплаты государственных налогов. Население уведомлялось, что отказ от воинской службы будет караться смертной казнью через повешение.
Хвала аллаху, господу миров!
…Настало утро следующего дня. Материнскими слезами, а не росой омылась земля. Многие прощались в тот день навсегда со своими близкими, но ни моего имени, ни имени моего брата в указе не записано.
Человек — не скотина: совестливо было перед ушедшими в армию, особенно перед Дурсуном, но в то же время меня охватила такая бешеная радость, какой я давно не испытывал. Я мысленно обращался к Дурсуну: «Прости, друг! Не осуждай за внезапное мое счастье. Случись наоборот, я бы не стал упрекать тебя». И перед взором моим возникал остров Родос, окруженный поседелым рокотом моря. Милый, верный Дурсун, он собирался сопровождать меня на этот остров. Как жаль, что нас разлучили. Я отправился к владельцу парусной лодки, с которым ранее меня познакомил сын Давида. Рыбак как свои пять пальцев знал дорогу к заветному острову, и мы ударили по рукам.
Как раз в этом году у нас на славу уродился табак. Если мы его уберем без потерь, рассчитывал я, то после уплаты налогов останутся кое-какие деньги, и я смогу внести лодочнику оговоренную сумму. И я начал готовиться к долгожданному отплытию. Подумать только, четыре года прошло, как разбросала судьба нас с любимой в разные стороны. И все это время я был одержим одним скрытым от всех желанием, одной неотвязной мечтой о встрече с Фелдыш. И света не было мне без нее.
Три месяца минуло с того дня, как уехала Джуна. Уехала — как в воду канула. Только Шардын, сын Алоу, порою передавал от нее приветы, которые якобы содержались в дружеских посланиях Селим-паши на его имя. И вдруг почтальон вручает нам письмо. Сроду нам никто не писал, и потому мы смекнули сразу — это от Джуны. Сама она грамоты не знала, и, видимо, предположили мы, весточку написал кто-то по ее просьбе. Никто из нас читать не умел, да к тому же письмо было написано по-турецки. Обратились за помощью к старому грамотею Мзаучу Абухбе. Джуна сообщала, что она жива-здорова, довольна своей судьбой и только очень скучает по каждому из нас, особенно по дорогой Куне. «Вот было бы славно, — не скрывала своего желания сестра, — если бы Куна согласилась приехать в Измид. Погостила бы недельку-другую, сама развлеклась бы и меня порадовала». Письмо было коротким, как летняя ночь, но принесло оно сердцам нашим большое успокоение.
Вскоре к воротам нашим подкатила богатая коляска с двумя женщинами в черном глухом одеянии. Лица их были под чадрами. Приехавшие, войдя в дом, поклонились:
— Мир дому сему! — Потом представились: — Мы служанки вашей дочери Джуны! Ханум, благодетельница и госпожа наша, шлет вам свою любовь и добрые пожелания. Слава аллаху, она благоденствует, и красота ее, излучая свет, озаряет, на счастье ближних, весь дворец. Одна у нее печаль: разлука с вами! Если вы не хотите, чтобы мы стали жертвой гнева ее, заклинаем вас, отпустите Куну навестить сестру. Прекрасная властительница наша заслуживает такой радости.
Тут кучер внес вместительный короб:
— А это подарки вам от нашей повелительницы.
Нежданный приезд служанок Джуны и свидетельство их о том, что она благоденствует, обрадовали нас чрезвычайно. Что касается Куны, то любимица наша сама стала просить родителей, чтобы разрешили они ей навестить сестру.
Скрепя сердце мать с отцом сдались уговорам, и, нарядившись, Куна уехала с почтительными служанками сестры. Кто мог предугадать, что отъезд ее станет роковым.
Шли дни, шли недели, а Куна все не возвращалась. Мы были в отчаянии.
— Господи, может, беда какая стряслась, а вы, трое мужчин, сидите сложа руки, — взывала к нашей решительности мать.
Отец, снедаемый тревогой, кинулся к Шардыну, сыну Алоу, но тот принялся выговаривать ему с укоризной:
— Поднимаешь тарарам, старый петух, словно твои дочери тонут в открытом море или заблудились в дремучем лесу! Они веселятся в полное свое удовольствие в беломраморном дворце, где исполняется их любая прихоть, а ты караул кричишь. Скажи пожалуйста, его Куна задержалась на несколько дней! А как ей не задержаться, когда в развлечениях прожигают сестрицы время, не зная, день на дворе или ночь! Ты бы лучше, как глаза на заре протрешь, совершал омовение и возносил аллаху благодарные молитвы за то, что послал он нам Селим-пашу. А ну глянь, какие подарки на днях прислал он моей жене! Ковер, на котором ты стоишь, от щедрот его. И вот та ваза на золотом подносе — тоже бесценная. Ступай спокойно домой! Скоро я буду в гостях у нашего родственника Селим-паши и лично в целости и сохранности доставлю твое сокровище Куну. И пусть твои парни не забывают, что с помощью Селим-паши я освободил их от армии. Ступай! Ступай! Шардын, сын Алоу, как только мог, подчеркивал свою близость к Селим-паше. Это было выгодно, ибо одни, заискивая, искали покровительства убыхского предводителя, а другие просто побаивались его и беспрекословно ему повиновались. На такого не пожалуешься и перечить такому не станешь. А у самого Шардына, сына Алоу, за семью печатями в душе таилась мечта взлететь повыше самого Селим-паши. После того как Хаджи Керантух ушел как бы в тень, слово от лица убыхов предоставлялось всякий раз Шардыну, сыну Алоу. Был он богат, но что значило его богатство перед несметными сокровищами Селим-паши? Да и власть не та, что у измидского губернатора. Вот и стал родовитый махаджир осторожно искать окольную тропинку к вершине своего господства. Еще в первый год переселения он сумел проникнуть в покои матери султана. Я уже говорил тебе, Шарах, что она была адыгейкой. Надо отдать должное Шардыну, сыну Алоу, он сумел расположить к себе эту женщину, и она содействовала в получении убыхами земли в Осман-Кое. Нюх у Шардына, сына Алоу, был чуток, как у базарной цены. Он мигом брал в расчет все взлеты и падения при дворе, быстро, как эхо, откликался на них, играл на зависти приближенных султана, их корысти и кознях. Не моргнув глазом Шардын, сын Алоу, заложил бы всех горцев-махаджиров ради того, чтобы самому подняться на ступеньку выше. Селим-паша знал тщеславие своего кавказского кунака, но еще не догадывался, что тот надеется любыми средствами его превзойти. Все чаще Шардын, сын Алоу, стал ездить в Стамбул. Иногда он целые месяцы проводил в турецкой столице, навещая султаншу-адыгейку. Он услаждал слух этой высокопоставленной женщины, следы былой красоты которой не сумело стереть время. Шардын, сын Алоу, представил ей свою жену и сестру Шанду. Лиха беда начало. И уже не было такого приема, чтобы сестры не получали приглашение во дворец. Султанша, впервые увидевшая Шанду, была очарована дивными чертами горской девушки и даже укорила Шардына, сына Алоу:
— Ты это что же, почтенный, так нелюбезно скрывал от нас прелесть сестры твоей?
А если одна женщина оценивает вслух красоту другой женщины, пусть младшей по годам, это что-нибудь да значит.
Мать турецкого владыки приветила Шанду, обласкала, поднесла перстень с собственной руки и одарила лестным прозвищем «Алмаз Кавказа». Надо признаться, Шанда обладала не только небесными чертами, но и земным нравом: она не забывала являть, где следовало, скромность, кротость и благочестивость. Теперь сестра Шардына нередко появлялась во дворце. Сопровождала султаншу во время прогулок, учтиво слушала ее рассказы за вышиванием, пела ей убыхские песни.
Вступивший на трон Абдул-Азис сумел подавить заговор внутренних противников — «Новых османов» — и, несмотря на войну, жил в свое удовольствие. В отличие от покойного отца, молодой правитель страны не любил разводить балясы со своими приближенными о мировых событиях, ленился заглядывать в книги, томился, если советники были многословны. Ах, если бы можно было все государственные дела переложить на плечи визиря, он только и делал бы, что смотрел на петушиные бои, скакал на коне, охотился и наслаждался близостью женщин.
Новая бабушкина приближенная, Шанда, была оценена им по достоинству и вскоре стала его третьей женой. Такой поворот событий показался Шардыну, сыну Алоу, волшебным сном. Оказавшись шурином самого турецкого султана, он счел, что уже не к лицу ему жить в таком захолустье, как Осман-Кой. Со всеми домочадцами и надежными людьми избранник судьбы перебрался в Стамбул. Железо надо ковать, пока оно горячо.
Абдул-Азиз блаженствовал, познавая новую жену. Известно, что никогда мужья не бывают так уступчивы, сговорчивы и щедры, как в медовый месяц. Шанде не стоило большого труда добиться для брата производства в офицеры и назначения большого жалованья. Явь, похожая на сон, продолжалась. Великий визирь сам прочитал высочайший указ о присвоении Шардыну, сыну Алоу, офицерского чина. Надо отдать должное моему молочному дяде — ловок он был, хитрец, умел пустить пыль в глаза. Приложив одну ладонь ко лбу, другую к сердцу, выразил он благодарность наместнику аллаха на земле и тут же во всеуслышанье изъявил желание ехать воевать.
— Похвально и примерно, — приветствовал его решение великий визирь.
Шардын, сын Алоу, понимал, что одними чарами сестры долго не проживешь, тем более что Абдул-Азиз не отличался постоянством в любви. К тому же завистливые придворные прикусят языки и перестанут говорить, что доблесть брата завоевана Шандой на брачном ложе. Готовность пролить кровь или даже умереть на службе султану — это хороший козырь в большой игре. И Шардын, сын Алоу, отправился в армию.
И надо же было случиться, что прибыл он на передовые позиций балканской линии как раз накануне сражения, в котором турецкие войска были выбиты русскими из большого города. Штабное начальство ломало башку: как бы побезболезненнее сообщить в Стамбул пренеприятную весть. Легче кинуться с ятаганом в атаку, чем войти к султану с дурным известием. Это только говорится, что гонец за весть не ответчик. Черный вестник мог не выйти из дворца живым. И тут кто-то назвал имя Шардына, сына Алоу. О счастливая мысль: шурин самого султана! Он было попробовал увернуться от неблагодарного поручения, но деваться было некуда. Здесь война, откажешься — отомстят: на свою же пулю наткнешься. «Будь что будет», — решил он и поскакал в Стамбул. Прибыв в столицу, Шардын, сын Алоу, во дворец не явился, а укрылся в доме кунака — хозяина кофейни — и через него вызвал к себе сестру. Они договорились, что Шанда найдет жертвенную голову, которая, опередив появление Шардына, сына Алоу, во дворце, сообщит султану о беде на Балканах. Подставной вестник, истекая кровью, еле ноги унес из дворца, а Шардын, сын Алоу, ступая по мягким коврам, вошел к султану уже в роли утешителя, прикладывающего к ранам бальзам. Надежды многих придворных на то, что сейчас из приемной султана выволокут обезглавленного убыха, не сбылись. Напротив, наместник аллаха с печальным, но просветленным лицом вышел в общую залу, держа под руку шурина, облаченного в боевые доспехи, и сказал, обращаясь к склонившейся знати:
— За то, что славный Шардын, сын Алоу, остался после тяжелого боя живым и невредимым, я удостоил его знаком за храбрость!
Еще недавно придворные между собой называли его «выскочкой», «бродягой», «чужеродцем», теперь даже за глаза боялись высказаться о нем плохо. Тем более что министр полиции сделал его своим адъютантом.
Так ли все в точности было, дад Шарах, утверждать не могу, передаю тебе то, что слышал сам о Шардыне, сыне Алоу, после его отъезда в Стамбул. Как говорится: за что купил — за то продал.
Убыхи, оставшиеся в Осман-Кое, по-разному судили о близости Шардына, сына Алоу, к султану. Одни видели в этом знамение того, что положение убыхов упрочится.
— Если что случится, можно прямо к нему обратиться. Он нас в обиду не даст! — говорили одни.
— Назвали ястреба орлом, он от отца с матерью отрекся. Вы лучше бога молите, чтобы из-за этого Шардына нам всем не пропасть, — предостерегали другие.
Отец тревожился за своего молочного брата, скучал о нем, а я был доволен, что он уехал. Век бы мне его не видеть! По утрам я изучал при помощи старика убыхский язык, а после полудня записывал его повествование — так поначалу складывалась моя работа. Но вскоре этот порядок нарушился, Зауркан Золак сам так увлекся своим повествованием, что когда ему хотелось, тогда и начинал, иногда с самого утра.
Передо мной, конечно, редчайший учитель. И как бы ни была занимательна повесть его жизни, я все же выкраиваю время и пополняю свой убыхский словарик, который начал составлять с первых дней моего приезда. Вчера и позавчера записывал термины родства, а сегодня — названия домашней утвари и орудий производства, причем куда больше, чем предполагал раньше, обнаружил в этих терминах общие корни с другими родственными языками Северо-Западного Кавказа.
Сегодня у Зауркана с утра настроение плохое, он чем-то обеспокоен и много курит. Утром, посреди завтрака, ни с того ни с сего выругал Бирама и, перестав есть, поднялся. В полдень не лег, как обычно, отдыхать, а все ходил взад и вперед по двору. Когда заметил, что Бирам уходит домой, сложив в сумку миски и ложки, вдруг выругал его. Но Бирам ничего не ответил.
Зауркан все продолжал ходить по двору, но, когда я уже подумал: «Стоит ли сегодня беспокоить его?» — вдруг сел и позвал меня к себе.